Текст книги "Ладушкин и Кронос"

Автор книги: Светлана Ягупова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– Спроси у мамы, что она будет делать с тобой после десятого класса, когда тебе исполнится двенадцать.

– Поступлю в университет. Со мной уже беседовал профессор.

– Вот как. Поздравляю. А что Егоров, уже не лупит тебя?

– Нет. Я научился давать сдачи.

– Мда... Твой темный отец в твоем возрасте хорошо гонял мяч. Должен сказать тебе, это прекрасное занятие!

– Юлия Петровна допытывалась, откуда ты знаешь меня.

– И что ты сказал?

– Правду.

– А она?

– Очень удивилась и спросила, в кого я такой уродился.

– А ты?

– Я ответил, что, наверное, в дядю Максима.

– Это как понимать?

– У нас с дядей Максимом одинаковая мечта: поехать в Африку учить безграмотных и кормить голодных. Жаль, что он скоро женится и уезжает.

– Приятное известие. Ну ладно, будь здоров, я тут спешу кое-что доделать.

Он дописал в коленкоровый блокнот стихи и стал приводить в порядок результаты опроса соседей и знакомых по поводу их представлений о времени.

– Год у меня похож на шляпу, – сказала старуха Курилова. – То снимаешь ее, когда жарко, то надеваешь. По-другому объяснить не могу.

Для Галисветова и второклассника Петрухина дни недели представали в образе школьного дневника. У многих людей среднего возраста зима занимала всю левую часть воображаемого круга, а весна, лето и осень размещались справа. Интересное признание сделала второкурсница Олька: волнующие события измерялись ею частотой пульса, то есть биением собственного сердца. А вот Соркин видел время в виде растущего вверх конуса, основание которого – ушедшая в прошлое, но все же сидящая в нас цикличность, а сходящаяся в одной точке надстройка над ним – получаемая информация, которая в сказочном далеке, когда будет возможность приблизиться к истине, сведется на нет. Эта точка на колпачке конуса – вечность, где время останавливается, застывает. Ладушкин выразил беспокойство – уж не конец ли это всему? Но Веня загадочно ответил, что это – существование сразу в трех временах, а следовательно, не смерть, а бессмертие.

– Тогда эта точка должна быть в человеке, – взволнованно сказал Ладушкин. – Может, это и есть орган времени?

Лишь в одном сходились все – что время удивительно ускорило свой бег. Об этом говорили даже дети.

А Виолетта уже приближалась к солнцу, чтобы потом отправиться назад в свой разбойный путь.

В прессе, по радио, телевидению то и дело выступали ученые, обнадеживая мощью современной науки и техники, однако и в их выступлениях порой проскальзывали тревога и озабоченность.

Стояли последние теплые дни, когда коллектив конструкторского бюро выехал на воскресенье за город. Автобус остановился на уютной поляне, окруженной зарослями кизила и шиповника. "Хорошо бы и Галисветову подышать лесом", – запоздало подумал Ладушкин, выходя из машины вслед за пестрой ватагой сослуживцев. Одетые по-туристски, с кошелками, полиэтиленовыми мешочками и ведрами для ягод и грибов, все выглядели несколько иными, чем на работе, по-ребячески раскованными и беззаботными. К Ладушкину подошла крупная женщина в джинсах и больших темных очках. С минутным опозданием он узнал в ней шефиню, смутился, но не подал виду, скрыл свой промах, когда она обратилась к нему:

– Вы заразили меня идеей слежения времени. Стала расписывать все по часам и минутам. Мой списочек социологам бы. Три-четыре часа в день на одно домашнее хозяйство уходит. Крутились бы мужики, как мы, уже бы давно вместо громоздких кухонных комбайнов изобрели малогабаритную автоматику.

– Еще лучше перейти на таблетки, – вмешался в разговор патентовед Иванчук. – Бросил в рот или выдавил пасту – и сыт, как космонавт. Но я вот о чем думаю: куда женщина будет свободное время девать?

– Как куда? – возмутилась шефиня. – Да вы знаете, что говорите?

– А вот куда? – Иванчук усмехнулся. – Рассудите сами: женщина существо эмоциональное, для нее на первом месте любовь.

Что ответила шефиня, Ладушкин не слыхал, потому что перед ним выросла Орехова, взяла за руку и отвела в сторону. Брюки и курточка делали ее похожей на хорошенького мальчика, и она знала об этом.

– Ты ищешь то, не знаю что, – сказала она. – Идем лучше туда, не знаю куда.

Ее бесцеремонность раздражала.

– Каждый ищет в меру собственных способностей, – сказал он. – Ты хорошую вязальщицу, я – хроноглаз.

– А Галисветов – книгу о кометах.

Он с досадой вспомнил, что забыл отвезти ему взятый недавно в библиотеке сборник об интересных природных явлениях.

Орехова с длинной усмешкой посмотрела на него, вынула из кармана прозрачный пакет и стала обрывать синие ягоды терна.

Он молча углубился в лес. Хотелось побыть одному. В этом горном лесу дышалось легко, свободно, воздух омывал и легкие, и душу. В зарослях кто-то зашуршал. Ладушкин остановился и увидел ежа. Тот, пыхтя, волок на спине два масленка. Справа деревья раздвигались, открывая дымчато-синие горы.

Протяжно кричала какая-то птица. Он был здесь чужестранцем, не знающим названий ни трав, ни животных, ни птиц. Разве что кизил и терн умеет отличать от сосны, да кукушку от дятла. "У гор, должно быть, иное время, чем у леса, – подумал он. – И уж совсем скоротечно оно у меня, "венца природы". Обидно и несправедливо".

Из сосняка почти неслышно вышел человек, слегка опираясь на длинную, выше головы, палку. На нем была овчинная безрукавка, надетая поверх выцветшей гимнастерки, и заправленные в кирзовые сапоги штаны от спортивного костюма. Был он стар и сед. На коричневом лице со следами солнца и времени блестели голубые глаза. Должно быть, лесничий.

– Доброго вам здоровьица, молодой человек, – сказал старик, подходя к нему и низко кланяясь. За плечами его висела котомка-рюкзак. Вероятно, он прошел немалое расстояние. Кирзовые сапоги были на износе, да и вся одежда выглядела довольно ветхо.

– Издалека, дедушка? – поинтересовался он.

– Все мы издалека, – ответил тот, усаживаясь под сосенкой. – Курева нет?

Ладушкин не курил. Тогда старик полез в котомку, достал клочок газеты, накрошил в нее табак из холстяного мешочка и свернул "козью ножку".

– Это хорошо, что не куришь, – сказал старик. – В лесу лучше без огня. – Откуда-то из-за голенища он вынул старую солдатскую зажигалку и щелкнул ею.

Чем внимательней Ладушкин смотрел на старика, тем любопытней тот казался ему. Крупное горбоносое лицо светилось мудрой печалью. Сел рядом. Все вертевшиеся на языке вопросы вмиг отпали. Хотелось просто сидеть с этим человеком и молчать, слушая лесных птиц. Так вписывался он в этот пейзаж, будто был частью лесного организма.

– Мечтаешь? – вдруг усмехнулся старик. – Ну-ну.

– Время летит, – высказал Ладушкин сокровенное.

– Эк, – крякнул старик. – Как нынче все хотят его остановить! Да ничего не получится, коль запустили машинку. А если хочешь замедлить его, переселяйся сюда. Здесь, в горах, оно пехом ходит, на своих двоих, а не летит на автомобиле или мотоцикле. Да ведь не расстанешься со своей автоматикой-механизацией.

– Не расстанусь, – согласился он.

– Тогда и не сетуй. – Дед глубоко затянулся и встал. – Идем, покажу тебе кое-что.

Они вышли к ручью. Перекатываясь по камушкам, он нежно журчал свою немудреную песенку.

– Остановись, – сказал старик. – А теперь смотри внимательно вот сюда. – Он очертил палкой пространство в ручье и наклонился над ним. Ладушкин присел на корточки. Сердце забилось, как в детстве, предчувствуя и желая чего-то необыкновенного. В чистой родниковой воде мелькнула тень.

– Здесь что, водятся рыбы?

– Тсс... – Старик неотрывно смотрел в воду.

И Ладушкин увидел нечто, не совпадающее с реальностью. В воде, точно на экране цветного телевизора, проступил вращающийся шар с зелеными и коричневыми материками и голубыми пятнами морей и океанов.

– Видишь? – тихо сказал старик. – Земля-матушка. И вот что на ней происходит.

Мрачные темно-фиолетовые тучи окружали, обволакивали шар, туго сжимали его со всех сторон. Но изнутри его вспыхивали розовые молнии, разрывая, развеивая их. Тучи вновь надвигались, и опять розовые зарницы разгоняли их.

– Что это? – прошептал он, не отрывая глаз от удивительного зрелища.

– Светлые силы борются с темными. Добро – со злом. Тучи – наши темные поступки и желания, зарницы – вспышки разума и хорошие дела. Если удастся зарницам далеко отбросить тучи, никакая комета не притянется к Земле.

Не отдавая себе отчета в том, что делает, Ладушкин ступил в ручей, в место, очерченное палкой старика. Однако ноги его не ощутили холода воды. Он стоял в центре земного шара, с трудом сохраняя равновесие из-за вращения, и, упираясь головой в небо, пытался разорвать облепившие его фиолетовые клочья. От этих движений из-под рук его вызмеивались молнии, грохотал гром, и очистительный дождь омывал все пространство вокруг. Дышать становилось все легче и легче, и когда в легкие хлынул свежий воздух, он очнулся и увидел рядом с собой старика. Тот, улыбаясь, смотрел на него, зажав в зубах "козью ножку".

– Вы загипнотизировали меня, – догадался Ладушкин.

– Что я, фокусник какой или циркач, – обиделся старик.

– Да-да, вы владеете гипнозом, – проговорил Ладушкин. – Но не в этом дело. Вы очень искусно и образно кое-что объяснили мне. Да, вы правы, фиолетовая темень должна быть развеяна. Но что можем сделать я, вы?

– Многое, – убежденно сказал старик. – Дело в трансноиде.

– Что?! – Ладушкин так и подскочил. – Как вы сказали?

– Дело в трансноиде, – повторил старик. Ничего не объясняя, забросил котомку на плечи и скрылся в зарослях.

В середине декабря, в день, когда выпал первый снег и все вокруг засверкало серебряной чистотой, радио сообщило, что Виолетта облетела Солнце и двинулась к Земле.

Ладушкин наконец-то выбрал время, чтобы занести Галисветову в девятый "Б" книгу о кометах, в которой уверялось, что ничем, кроме гриппа, они не угрожают.

Шел классный час, когда он заглянул в дверь. Увидев его, Юлия Петровна очень обрадовалась. Ей нужно было срочно позвонить мужу, напомнить, чтобы он забрал из прачечной белье, и надо было на кого-то оставить класс. Она подскочила к Ладушкину, за руку подвела его к столу.

Девятиклассники встретили его холодновато, даже Галисветов хмуро смотрел исподлобья. Но Ладушкин не обиделся, понимая, что взрослые дети не любят, когда их часто воспитывают. Поэтому сразу объяснил:

– Я зашел случайно.

– Они стали совсем неуправляемыми, – шепнула Юлия Петровна. – Потом во всю мощь легких крикнула: – Фонарев, на место! – И опять тихо Ладушкину: Наш двоечник.

Узкий, нескладный Фонарев сел на место, неудобно умостив под столом длинные ноги.

– А вы у нас не так давно были, – вызывающе раздалось с последней парты. – О Кроносе рассказывали.

Лагутина открыла было рот, чтобы возмутиться, но Ладушкин жестом остановил ее. Учительница направилась к двери, но на полпути остановилась и кивнула куда-то вверх:

– Вы уж извините, ничего не можем поделать с этой штуковиной.

Ладушкин поднял голову. Под потолком, шурша страницами, плавно парила книга. Ученики заулыбались, поглядывая то на него, то на книгу. Вероятно, она висела там давно, к ней уже привыкли, но сейчас заново восхитились.

– Что это? – запинаясь, осведомился он.

– НЛО, – неуклюже сострила одна из девочек.

– Мой учебник физики, – гордо сказал Фонарев.

– Спонтанный телекинез, транспортация, катапультация, левитация, выпалил Галисветов. – Внезапное проявление кинетической энергии в результате неразрядившегося психического напряжения.

Двоечник Фонарев громко фыркнул.

– Они тут наговорят вам, – махнула рукой Юлия Петровна. – На самом деле никто не знает, что это такое. Директор уже вызвал кого-то из Академии наук. Ну, я пошла. – И она исчезла.

Ладушкин сел за стол, зачем-то открыл журнал. В классе стоял легкий гул.

– Я, конечно, понимаю, чем вызвано это напряжение. – Он подвел глаза под потолок. – А вот попробуйте встряхнуться и, как это делают кошки, расслабиться. Может, спустится?

Раздался смешок и возгласы:

– Уже пробовали.

– Фигушки!

– Пусть летает, даже интересно!

– Мы ведь не кошки!

"Бедные дети, – подумал Ладушкин, – должно быть, Виолетта подспудно влияет на них".

– Ребята, – торжественно сказал он, исполняясь важностью возложенной на себя миссии. – Признайтесь, боитесь кометы?

– Боимся, – хором ответили большие дети.

– Так и знал. – Ладушкин вздохнул. – Ну, что вам сказать?

– Можно я скажу? – подняла руку Столярова.

– Говори.

– Моя бабушка, кубанская казачка, не раз видела в детстве кем-нибудь напуганную лошадь. Лошадь безумно мчалась по станице, никто и ничто не могло остановить ее. Порой неслась прямо к обрыву реки. Но всегда находилась чья-нибудь сильная рука, которая хватала ее под узды и останавливала. Вот так, говорит бабушка, будет остановлена и Виолетта. Не может человечество допустить своей гибели.

– Молодец, Столярова, – похвалил Ладушкин.

– Лошадь остановить легче, нежели мчащийся на всех парах поезд, возразил Алик. – Почему ты сравниваешь Виолетту с лошадью, когда на дворе НТР?

– А я придумала, как спастись пассажирам состава, – сказала комсорг. Надо отцеплять на ходу вагоны. Сначала последний, потом предпоследний.

– Отчего же не все сразу, начиная с головного? – возразил Фонарев.

– А ведь правда, – удивилась такому решению двоечника комсорг. – Но все равно страшно.

– Согласен и на такой вариант, – кивнул Ладушкин. – Однако давайте так рассуждать. Кто мы? Люди? Люди. Лично я не верю в плохой исход. Вот посмотрите. – И, раскрыв принесенную Галисветову книгу, он зачитал список комет, которые грозили концом света много веков подряд.

– Раньше наука была слаборазвитой и плохо предсказывала, – возразил Галисветов.

– Возможно, – сказал Ладушкин. – Но это не значит, что перед лицом опасности мы должны терять человеческое достоинство.

– У меня на будущее большие планы, – буркнул Галисветов.

– Все еще впереди, – сказал Ладушкин, но, чувствуя фальшивую неубедительность своего тона, вскочил и стукнул кулаком по столу: – Да что это вы тут! Лучшие люди Земли мозгуют, как спасти планету! Представьте, что получится: через три месяца Виолетта пролетает мимо или же ее расстреливают из лазерного орудия, а нам все равно, потому что мы уже мертвые. Духовно. Мы так боялись, что не заметили, как умерли со страха. Без всяких комет.

В классе стало так тихо, что было слышно, как под потолком шелестят страницы учебника.

– А ведь правда, – тоненько сказала девочка у окна.

– Может, комета вовсе не комета, а искусственное тело, запущенное какой-нибудь негуманоидной цивилизацией и впрямь с целью психически умертвить землян, а потом превратить в роботов, – предположил староста Алик.

Тут все повскакивали с мест и такое началось, что учебник под потолком закружился в танце, а потом начал стремительно летать из одного угла класса в другой.

Ладушкин стоял, зажав уши ладонями и закрыв глаза. Его неподвижная поза вскоре обратила на себя внимание, и класс стих.

– Знаете, как избавиться от страха? – раздался в тишине басок Лесникова. – Мне один студент посоветовал.

Класс вопросительно обернулся к нему. Лесников вышел к доске, сел прямо на пол и по-восточному скрестил ноги, сложив руки на коленях.

– Надо смотреть в одну точку и ни о чем не думать. Тогда переходишь в план недлящегося. То есть освобождаешься от всех временных координат. – И Лесников уставился в точку, где был расположен левый глаз Столяровой. Девочка покраснела и, смахнув со лба челку, сказала:

– Неостроумно. Твой йог забывает, что он не на горных вершинах и отключиться от действительности ему удастся не надолго, потому что в это время за стеной его квартиры будет плакать грудной ребенок или кто-нибудь включит маг.

– И потом, – добавил Галисветов, – если все уставятся в одну точку, кто остановит взбесившуюся лошадь или мчащийся в пропасть поезд?

– Ну вот, – развел руками Ладушкин. – Оказывается, вы все прекрасно понимаете и без меня.

Все вдруг смолкли. Ладушкин взглянул вверх. Учебник физики под потолком выделывал замысловатые пируэты, пока наконец, кружа над головами ребят, не опустился на стол Фонарева.

– Ура! – закричали все хором. – Поле исчезло.

"Значит, встреча была не напрасной, – удовлетворенно подумал Ладушкин. – Они успокоились, напряжение спало".

Но тут раздался возглас Столяровой:

– Ой, смотрите, он же всех надул!

На столе Фонарева лежал аппарат, похожий на перевернутый фильмоскоп. В двадцати сантиметрах от аппарата вертикально застыла шариковая ручка.

– Что это? – опешил Ладушкин.

– Мой гравитон, – гордо пояснил Фонарев.

– Ты же двоечник... Неужели сам?..

– Сам, – смущенно признался мальчик.

Звонок на перемену вывел Ладушкина из недоумения.

– Спасибо, дети, за урок, – сказал он и вышел из класса более спокойным, чем вошел в него, веря в то, что с человечеством не случится ничего плохого, пока есть у него такие двоечники и вундеркинды, как Фонарев и Галисветов.

– Ну как? – неопределенно спрашивал его Ладушкин, и Веня понимал, на что тот намекает, но лишь разводил руками.

– Стараюсь туда не заглядывать. Если хочешь набраться творческого вдохновения – пожалуйста, приходи. Кстати, я думаю, что твои потуги найти истину научным путем весьма сомнительны. Для этого нужен и научный багаж, и единомышленники. Попробуй использовать свою художническую интуицию.

"Возможно, он прав", – подумал Ладушкин и вновь заглянул к Соркину.

В этот раз круглая ставенка времянки, задубев от слякоти, прихваченной морозцем, поддалась со скрежетом, будто была сделана из металла.

И вновь перед Ладушкиным распахнулась бескрайняя ночь, каждая звезда которой сияла своим особым светом. И это множество звезд необычайно притягивало, так, что сердце подступало к горлу. Казалось, еще немного, и оно разорвется от волнения и тревоги перед этим космическим пейзажем, так запросто увиденным не из иллюминатора корабля, а из обыкновенной, ничем не примечательной времянки-развалюхи, неуклюже вросшей в землю. Не отрывая глаз от окошка, он спросил Соркина:

– Почему ты думаешь, что там Кронос?

– Потому что там вселенная! – В голосе Вени прозвучало отчаяние. Оглянувшись, он негромко сказал: – Думаешь, уютно жить на краю вселенной?

– В твоей времянке явный сдвиг пространства, а значит, и времени. Ладушкин осторожно закрыл ставню.

Наконец позвонил Дубров. Через час они сидели на кухне у Ладушкина, пили кофе, и Дубров рассказывал свою аномальную историю. Работал он в песчаном карьере и однажды засорил глаза так, что пришлось обращаться к окулисту. Тот, хотя и дал больничный, почему-то усомнился в его болезни и вместо обычных глазных капель прописал атропин, для проверки зрения.

Жена с дочкой гостили в деревне у родственников, он был один и на следующий день проснулся поздно от какого-то непонятного шума – будто бы собралась где-то рядом толпа, галдит, шумит. Прислушался. Нечто в голове гул? Потер виски, лоб, затылок, и от этого массажа гул уменьшился, зато можно было расслышать голоса, как они выясняют отношения, бранятся или объясняются в любви, смеются, всхлипывают. Истинное театральное представление. Он лежал, не шевелясь, с ужасом вслушиваясь в эту какофонию из мужских, женских, детских, старческих и молодых голосов. Но вот, перекрывая гул, кто-то выкрикнул: "Проснулся!" – и разом все смолкло, затаилось, лишь где-то далеко плакал ребенок. Потом кто-то прокашлялся и с хрипотцой пророкотал:

– Здорово, потомок! Не узнаешь? Это мы, твои родичи в нескольких коленах.

Он резко сел и схватился за голову.

– Тю, скаженный, – ругнулся бас. – Чего мечешься? Не бойся, это я, твой прадед Никифор. До сего часа мирно мы дремали в тебе, а тут какая-то сила пробудила-растревожила. Ты уж извини, если помешали. Да ведь сам посуди чертовски любопытно очнуться после вечного сна.

Дубров вскочил с дивана и побежал на кухню. Прыгающими руками налил в чашку воды, залпом выпил и вновь плюхнулся в постель.

– Ладно, полежи, перевари услышанное, – с добродушной грустью сказал Никифор. – Мы подождем. Только опять же прошу – не паниковать. Чтобы ты и вовсе не струхнул, бабушка с отцом решили тебя не беспокоить, но передают привет – они тоже здесь, рядом, то есть в тебе, в твоей памяти находятся. Позже и с ними поговоришь. Самое главное – не думай, что спятил. Просто что-то такое съел или выпил, отчего мы вдруг проснулись. А может, какое-то лекарство принял. Мне когда-то говорил один мудрый человек, что мы когда-нибудь оживем в потомках. Может, он и есть этот час... Полежи спокойно и припомни, что ты принял. Это важно и для тебя, и для нас. Надеюсь, ты не вздумаешь навсегда распрощаться с нами? Конечно, тебе сейчас не по себе, тебе просто страшно. Но, должно быть, и интересно?

– Да-да, конечно, – прошептал Дубров, ужасаясь тому, что разговаривает как бы сам с собой.

– Ну вот и отлично, – обрадовался прадед. – Верю, что ты не из робкого десятка. У нас в роду знаешь какие лихие парни! И в тебе должна течь кровь отчаянных ребят. Впрочем, ты можешь познакомиться с ними. То есть со своим прошлым. Даю на размышление полчаса. Если очень уж сдрейфил, то распрощаемся.

Тут поднялся возмущенный гвалт – никто не хотел уходить в небытие. Но прадед быстро навел порядок, и все успокоились, выжидая, что решит Дубров. А он, ощутив в себе множество жизней, вдруг проникся небывалой ответственностью. Жутковатый восторг поднимался со дна души. До сих-пор знал прошлое лишь по книгам, и вот, оказалось, носит его в себе...

Он лежал в оцепенении, язык прилип к гортани, мышцы окаменели. Из этого состояния вывел голос Никифора, обычный, человеческий, отнюдь не загробный:

– Ну, так что? Эх, поглядеть бы, как мир изменился!

– Все-таки, что со мной? – пробормотал Дубров.

– Ущипни себя, что ли, – недовольно сказал прадед, угадав его мысли. А ты, оказывается, трус.

Это задело и встряхнуло.

– Так что я должен делать? – как можно спокойней спросил Дубров.

– Ничего особенного. Мы через тебя, твоими глазами смотреть будем. Только показывай, настроившись на нас.

"Глаза... атропин... – сумбурно мелькнуло в голове. – Может, именно атропин пробудил память предков? Господи, чушь какая!"

Он встал, быстро оделся и помчался в клинику.

– Не хочешь, как хочешь, – вздохнул в нем прадед.

Окулист тут же повел Дуброва к психотерапевту. Тот нашел у него редкий случай атропинового психоза, прописал кучу таблеток и запретил закапывать атропин.

По пути домой Дубров рассуждал: проще всего напичкать себя таблетками. А что, как и впрямь говорили предки?

От этой мысли вспотели ладони. В конце концов все в его руках: хочет глотает транквилизаторы, хочет – капает атропин. Первое менее интересно.

Придя домой, он закапал глаза и сел в кресло, готовясь к встрече. В этот раз вовсе не испугался, когда минут через десять услышал радостный возглас прадеда:

– Я знал, что ты не забудешь о нас! Спасибо, дружище. А теперь от тебя требуется лишь одно: смотри вокруг так, будто все видишь впервые. Я в последний раз глянул на белый свет в двадцатом, на Сиваше, когда упал мой конь в озеро и придавил меня, раненного насмерть.

Тут опять все разом заговорили, припоминая, кто, когда, при каких обстоятельствах распрощался с жизнью.

– Сколько вас тут? – поинтересовался Дубров.

– Да прилично, – ответил прадед Никифор, взявший на себя роль парламентера. И по-командирски прикрикнул: – А ну, помолчите! Ишь, раздухарились. Дайте с человеком поговорить. – И опять Дуброву: – Кого тут только не увидишь: предки с незапамятных времен. Кое-кто и не совсем по-русски разговаривает. Оно ведь, знаешь, Русь много кровей смешала в себе. Наверное, и сейчас братается со всеми? А некоторые лепечут что-то и вовсе древнее, первобытное. Я тут буду придерживать их, наводить порядок, чтобы не очень досаждали тебе, а ты все-таки покажи, как жизнь свою устроил.

– Да что тут показывать, – смутился Дубров. – Живем ничего, нормально, вот уже больше сорока лет без войны. – Хотел было сказать о комете, но раздумал: к чему тревожить предков? – Живем в целом неплохо. Детей рожаем, фильмы-спектакли смотрим, строим города и прокладываем дороги сквозь горы и тайгу, радуемся и печалимся. Но бывает, конечно, всякое: кто в космос летит, кто водку глушит.

– В космос?

– Ну да, в небо. Зато ни перед кем не гнем спины, даже перед начальством.

– Это хорошо, – похвалил прадед.

– Чего там, – нахмурился Дубров. – Неполадок всяких и безобразий еще многовато – не из бронзы ведь, живые, грешные.

– А ты что, один живешь?

– Вовсе нет. Жена, дочь.

– Это хорошо, что не порешил с нашим родом. Ну, а теперь кое-кто поведает тебе случаи из своей жизни. Лады?

И Алексей Дубров шагнул по лестнице времен в прошлое, где оказался не зрителем, а участником событий, перевоплощаясь то в одного предка, то в другого.

Первая ступень спустила его на сорок пять лет назад, в довоенное село. Часы на серванте отмерили всего десять минут, а он прожил дедом Матвеем десять дней и хорошо прочувствовал его крепкую крестьянскую закваску, сноровку и горячую натуру. По утрам в конторе собирался люд, и он, как полководец, давал каждому задание, а потом садился на коня и выезжал в поле посмотреть, как работает новая, только что пригнанная с завода, еще не обкатанная техника. "Что, Матвей, будет война?" – интересовались бабы. – "Может, и будет, – говорил он, – а пока работать на мир надо".

И было ему хорошо от высокого чистого неба над головой, солнца, жарко льющегося на хлеба, тишины над селом. Чуял – скоро порушится это спокойствие, грянет гром и все пойдет наперекосяк. Точнее, не чуял, а знал свою судьбу, уже сидел под сердцем тот осколок, который навечно закроет глаза ему. И присутствовал в нем Алексей Дубров, его внук, все десять дней он четко ощущал его близость. Когда рядом никого не было, тихо обращался к нему: "Вот, дружок, как живем-работаем. Знаешь, какой двигатель всему этому? Вера в лучшую жизнь. Ради этой веры себя не жалеем, не бережем".

"Нам бы вашу одержимость, – подумал Дубров. – Нам хорошую жизнь подавай сегодня, а не через сто лет". Однако деду ничего не сказал.

– То ли сон, то ли явь, – пробормотал он, очнувшись после жаркой жатвы.

– Ну что, есть силенки и желание путешествовать дальше? – спросил парламентер от предков Никифор.

– Да-да, конечно! – с готовностью воскликнул Дубров.

– Тогда все же перебросся парой слов с отцом и бабушкой.

Бабушка сказала ему:

– Так и знала, что не дашь мне надолго покоя. – И тоненько засмеялась.

– Сынок, – сказал отец, – время требует: будь мужествен!

К вечеру действие атропина кончилось. А утром опять закапал глаза, и весь день прошел в перевоплощениях. Он проваливался в вертикальные временные туннели, плутал в гулких длинных переходах столетий, с невероятной скоростью проносился сквозь черно-белое мельканье суток. Его забрасывало в убогую деревянную избу с закопченными окошками, широкой печкой-лежанкой и стайкой замурзанных ребятишек, в кабак, где мужики, подпоясанные кушаками, лениво цедили медовуху. Потом вдруг оказывался на заметенном сугробами постоялое дворе и надо было встречать карету очередного проезжего купчика, а так не хотелось в метель выходить из теплой избы. Или вдруг выносило в дикие леса, на ловлю вепря, и после удачной охоты он шел на кручу, где стоял каменный Белее, бросал к его ногам подарок – сердце и печень убитого зверя. И тогда Велес гнал в его силки белку и соболя, а стрела его цепляла в небе белого лебедя.

Дубров был конником армии Фрунзе и опричником Ивана Грозного, крепостным крестьянином и барским конюхом, сражался в войсках Кутузова и Александра Невского. И в каждом столетии у него было два основных занятия: он или пахал землю, или защищал ее от врагов. Когда же пришел в себя, тело ныло, будто и впрямь только что скинул доспехи и отошел от плуга.

Долго разглядывал себя в зеркало: неужто в его теле столько жизней заключено?

Он трогал лицо, охлопывал бока, не до конца веря, что все это было с ним: бешеный бег конниц, горящие села, победные крики и стоны, изнурительный шаг под зноем, за сохой, по вспаханной стерне, немудреные радости деревенского хоровода, рождение детей, вечера в избе, за стенами которой пурга и волчий вой. Где-то на середине пути обрывались жизни предков, не ощутив до конца всей полноты бытия. Он вобрал в себя, наполнился этим множеством не прожитых до конца жизней, и долгая печаль омрачила его.

Неделю ходил по городу Дубров, нося в себе внезапно пробудившуюся историю. Нелегка была эта тяжесть, но, постепенно разобравшись что к чему, он проникся огромным уважением к приключившемуся с ним и уже без страха, с интересом вслушивался в то, что с ним происходит.

Закапывал атропин до тех пор, пока не опорожнил пузырек. Когда же начал другой, оказалось, что тот не обладает свойством прежнего – не успев попрощаться, предки навсегда исчезли.

Рассказ Дуброва так впечатлил Ладушкина, что, когда на следующий день к нему заглянула Орехова, нагруженная бутылками кефира, сырками и булочками, он чуть не проболтался. Сдержало то, что Орехова, увидев в квартире беспорядок, накинула на себя длинный, до пят, махровый халат Ладушкина и стала рьяно наводить чистоту: смахнула пыль с мебели и книжного шкафа, перемыла посуду, а когда стала протирать пол, Ладушкин уже было открыл рот, но тут раздался телефонный звонок.

– Это я – Галисветов, – раздался тоненький голосок. – У тебя идет снег?

– Кажется, идет.

– А я дома один: мама в театре с тетей Леной.

– Скучно?

– Ну что ты. Я тут для тебя потрясающую информацию откопал. Оказывается, есть предположение, что время имеет физические и геометрические свойства. То есть оно вовсе не абстракция. Более того, вычислен ход времени. Знаешь, чем он определяется? Линейной скоростью причины относительно следствия, и равен семистам километрам в секунду со знаком плюс в левой системе координат.

– А в правой? – спросил Ладушкин, плохо соображая, о чем речь.

– В правой все наоборот. Там антимир. Но вот еще и биологическая идея: может, орган времени в шишковидной железе, в остатке древнего третьего глаза? Может, это и есть хроноглаз? Если телескопы могут видеть прошлое, глаза – настоящее, то наш мозговой глаз, возможно, провидит будущее? А все вместе и есть движение разума.

– Галисветов, ты и впрямь гениальный мальчик, – сказал Ладушкин, смотря в смеющееся лицо Ореховой. – Но я тебе как-нибудь расскажу нечто еще более удивительное.

Между тем, Виолетта уже летела по направлению к Земле, и трудно было предсказать, сработают ли уловители, удастся ли рассчитать точку ее возможного пересечения с орбитой Земли.

Возвращаясь с работы, Ладушкин всматривался в лица людей, пытаясь определить, сколь глубоко проникла в них тревога. Но каждый был отгорожен от всех маской собственной озабоченности и нельзя было понять, что его больше волнует, ворох белья в ванной, готовка пищи или несущееся в космическом пространстве гибельное тело.