Текст книги "Твой образ (Второе лицо)"

Автор книги: Светлана Ягупова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

– Да, он был выдумщиком, – улыбнулась мать. – Он и опыты проводил какие-то совершенно фантастические.

– Слыхал, – обрадованно подхватил Некторов – может, удастся сделать хоть самый малый намек? – Это были операции по пересадке мозга у обезьян. Очень перспективные эксперименты. Кстати, совсем недавно Косовский и Петельков пересадили мозг от одного пострадавшего в катастрофе человека к другому.

– Тоша что-то такое рассказывала, – поморщилась Настасья Ивановна, – но я не вдавалась в подробности. Все это гак необычно и, знаете ли, страшновато. Но будь Виталик жив, он наверняка оказался бы в числе этих знаменитых ныне хирургов.

– Виталий писал, что вас его работа не удовлетворяла, – помрачнел Некторов. – И напрасно.

Октябрева напряженно следила за нитью опасного разговора.

– Напрасно вас отпугивала его работа, – повторил Некторов. Представьте на миг, что мозг вашего сына удалось спасти.

– Зачем такие предположения, – Настасья Ивановна встала. Было видно, что разговор неприятен ей. – Надо что-нибудь приготовить. – Она вышла на кухню. Некторов пошел следом.

– Утешать не умею, – сказал он, чтобы сгладить неловкость. – Скажу одно: Виталий был бы огорчен, увидев вас такой убитой.

Она вздохнула:

– Знаю. Он всегда оберегал меня. – И опять тревога закралась в ее сердце. Что-то почудилось в интонациях гостя, Пристально взглянув на него, она отвернулась к плите. А в следующую минуту чуть ни вскрикнула – ее обняли за плечи и уткнулись носом а шею точно так, как любил это делать сын. Она стояла, боясь шелохнуться. Вот сейчас обернется и...

"Мама!" – рвалось с его губ, но он сдержался.

– Неладно у меня с сердцем, – Настасья Ивановна присела на ступ. Лицо ее было бледно и растерянно. Некторов быстро прошел в комнату, достал из нижнего ящика серванта аптечку, порылся в ней, отыскал корвалол.

Выпив капли, Настасья Ивановна удивленно взглянула на него:

– Как быстро вы нашли лекарство.

– Ничего странного, – стушевался он." – Обычное место для аптечек у домохозяек. Хотите, скажу, где у вас деньги?

Вошла Октябрева, осуждающе уставилась на него. Он замолчал. В самом деле, разыгрался сверх меры.

– Может, вам что-нибудь помочь по хозяйству? – предложил он. – Двери вон скрипят, смазать надо.

– У вас есть техническое масло? – поспешила Октябрева, боясь, что он опять невольно сделает промах и бросится за маслом в свои закрома.

– Право, не знаю. Надо посмотреть в шкафу, на балконе.

– А я схожу в магазин. Что вам купить?

– Зачем же такое беспокойство? – смутилась Настасья Ивановна. – Мы с Гошей тут сами потихонечку.

– Разве Тоша у нас... у вас? – оторопел Некторов.

– Да, – кивнула она, не заметив его оговорки. – Правда, ей нельзя носить тяжелого, но по дому справляется.

– Вот я и схожу, куплю овощей. А Ваня петли смажет и отдохнет немного. Ему нельзя переутомляться, он недавно вирусным гриппом переболел. – И, уходя, Октябрева бросила на Некторова тревожно-предупредительный взгляд.

Он занялся хозяйством: смазал петли, починил кран в ванной. Все это время из кухни доносились частые вздохи матери, и было так тягостно слышать их, что опять не выдержал, подошел к ней, обнял:

– Прошу, не надо гак мучиться, – сказал проникновенно, поцеловал в лоб и ушел в свою комнату.

Сел в кресло, закрыл глаза. Выходит, он выиграл у Манжуровой прошлогодний спор, когда после заседания кафедры допоздна сидели в лаборатории. Дым стоял коромыслом, и они втроем – Петельков, Манжурова и он – строили домыслы, что будет испытывать человек с пересаженным мозгом к своим друзьям, родственникам. Помнится, Манжурова цитировала известного романиста, уверявшего, будто чувства будет диктовать не мозг, а тело. Он же доказывал обратное и даже изрек нечто тривиальное: "Мозг – властелин тела". Выходит, был прав. Иначе его не обволакивал бы сейчас этот печально-сладостный дурман родного дома, и сердце, чужое бородулинское сердце, стук которого никогда не слыхала Тоша, не билось бы в тревожном томлении, что вот-вот увидит ее.

Придя из магазина, Октябрева энергично потянула его в клинику. Но как он мог уйти, не повидав свою Антонию! Следы ее присутствия были всюду, однако встреча с матерью так взбудоражила, что он не сразу заметил их: томик стихов на столе, платье, перекинутое на спинку стула, тапочки в коридоре.

И он дождался ее. Щелкнул ключ в замке, вошла она, чуть усталая, грустная, в незнакомом широком сарафане. Видимо, у него был дурацкий вид, потому что Тоша спросила:

– Мама, у нас гость? Он чем-то взволнован? Что случилось?

– Ничего, Тошенька, ничего. Это приятель Виталика, Иван Игнатьевич, а это его жена Лена.

Они протянули друг Другу руки. Некторов так сильно сжал ее ладонь, что Тоша ойкнула.

– Извините, – пробормотал он и только тут заметил, как округлился ее живот, какой она стала женственной. Но не ощутил привычного волнения, которое испытывал всякий раз, когда оказывался рядом с ней. Было только уважение к этой женщине, носящей его будущего ребенка. А милая некрасивость ее лица с квадратным подбородком, которого раньше не замечал, привела в стеснение перед Октябревой. И пока они проходили в комнату, он успел расстроиться от этого открытия. Выходит, рано понадеялся, что остался прежним любящим сыном и мужем.

Октябрева сочувствующе взглянула на него, заботливым жестом сняла с его пиджака нитку.

– У тебя усталый вид, нам пора.

– Куда? – вскинулась Настасья Ивановна. – Никуда не пущу. Переночуете у нас Правда, Тоша? – Чем-то притягивал ее, тревожно интересовал этот гость.

– Конечно, – подхватила Тоша. – Только давайте поедим, я ужасно проголодалась.

Некторов втайне усмехнулся – вот поди ж ты, он для нее покойник, лежит в земле сырой, а у нее, видите ли, зверский аппетит. И вообще незаметно каких-либо страданий. Но взгляд подозрительный, будто о чем-то догадывается. Или работает интуиция любящей женщины?

За столом Тоша по-прежнему не сводила глаз с Некторова, а он потерянно искал и не мог найти в себе прежнего чувства к ней. Непонятное раздражение поднималось в нем против этой женщины.

– Виталий никогда не рассказывал о вас, – заявила вдруг Тоша.

– Наверное, у него слишком много друзей. И потом вы познакомились недавно, он попросту не успел посвятить вас во все подробности своей жизни. – И с досадой подумал: "А ты, голубушка, зануда".

– Однако его обожательницы мне почти все известны, – по губам Тоши лукаво пробежала усмешка, от которой ему стало не по себе.

– И вы осуждаете его? – быстро спросил он с жадным любопытством человека, обретшего редкую возможность услышать о себе правду.

– Я бы не сказала, что было приятно выслушивать его исповеди, но искренность Виталия меня всегда трогала. Кстати, это не самый большой его недостаток. Да что мы, – спохватилась она, – у каждого свои грехи, а я любила Виталия со всеми его слабостями.

Очень хотелось продолжить беседу, но Октябрева уже несколько раз предупредительно наступила под столом ему на ногу.

Так они просидели до позднего вечера, балансируя на грани опасного разговора. Наконец Тоша застелила в соседней комнате тахту и Некторов с Октябревой остались вдвоем. Оба одновременно вздохнули с облегчением и переглянулись.

– Ложитесь, я пересижу ночь в кресле, – сказал Некторов, заметив пикантность нового положения.

– Нет, это вы ложитесь. С меня еще не сняты обязанности вашей сиделки, – возразила она. День, не богатый внешне событиями, а на самом деле насыщенный потаенной драмой, так утомил, что она еле держалась на ногах. Однако надо было позаботиться о Некторове, иначе неизвестно, чем завершится этот визит.

– Тогда отбросим условности, – предложил ом. – Честно говоря, чувствую себя отвратительно. Да и вы бледненькая после этого "чаепития со сдвигом", как у Кэррола в "Алисе".

– Хорошо, – не стала церемониться она. – Только простыни ни к чему. Сняла постель, и они прилегли.

– Прямо детектив, – ворочался в темноте Некторов. – Лучше быть каким угодно, но при своем теле.

– А она симпатичная, ваша Тоша. Не то чтобы красивая, но милая. И ей очень идет положение будущей матери. А вы до операции были слишком раскрасавцем, мне такие никогда не нравились.

– То-то глаз не могли отвести от моего портрета, – буркнул он.

– Я так боялась, что все откроется!

– Хватит переживаний, – оборвал он. – Спите. – И удивился, почти тут же услыхав ровное дыхание девушки.

На миг "ее опять показалось плодом чьей-то ретивой фантазии. Чужим, под родной крышей, на одной постели с чужой девчонкой, а рядом, за стеной, мать и жена, и он для них – заезжий гость – что может быть нелепей? В стенах этого дома – его прошлая размеренная, веселая и удачливая жизнь, и хоть бейся головой о стол, не вернуть ее. Кто еще так безвозвратно уходил из дому, одновременно оставаясь в нем?

Легкие Тошины шаги. Значит, и ей не спится. Щелкнул выключатель на кухне, скрипнул стул.

Осторожно, чтобы не разбудить Октябреву, встал. Захотелось проверить себя. Неужели Тоша и впрямь теперь для него чужая? Или только при этой кукле испытывает к ней отчуждение? Что, если раньше ему вполне хватало собственной привлекательности и не очень-то важно было, кто рядом? А теперь все по-иному?

– У вас тоже нет сна? – грустно спросила Тоша, когда он вошел в кухню. На столе перед ней лежала пластмассовая коробочка. – Письма Виталия, призналась она. – А что еще остается, – сказала, как бы оправдываясь в своей слабости. – Буду теперь перечитывать, как сентиментальная дева.

– Вы еще молоды, можете устроить свою жизнь. – Он был растроган, но не более. Казалось невероятным, что эта некрасивая, хотя и приятная женщина, была его подругой, женой. Что же случилось? Куда исчезла его нежность? Выходит, он и впрямь стал другим? Но тогда отчего жива его любовь к матери?

Тоша зябко передернула плечами:

– Только ради него, – кивнула на бугорок живота, – ради малыша стоит жить. А больше уже ничего не будет.

– Что ж, спасибо, – пробормотал он.

– Вы что-то сказали?

– Нет-нет, ничего.

– Что с вами?

– Тоша!

Ему хотелось схватить ее за плечи, шепнуть что-нибудь благодарное и одновременно резкое, неприятное, надерзить – ведь он был в несравненно худшем положении, чем она со своей скорбью. И оттого, что ей сейчас все же лучше, чем ему, он готов был на самое гадкое. Крайней точкой сознания отметил ту бездну, которая разверзлась перед ним, и не смог удержаться, полетел в тартарары. С хладнокровной мстительностью попросил:

– Пожалуйста, бумагу и карандаш.

Она удивленно взглянула на него, однако принесла.

Он сел и написал: "Нектор – Антонии". С удовлетворением отметил, что почерк не изменился. Тоша завороженно следила за его рукой. "Антония, продолжал он. – Случилось то, чего еще никогда не случалось. Пациент Косовского и Петелькова не кто иной, как я. Да, ясное море, перед тобой форма чужого дяди, а содержание жениха-мужа!"

Он уронил карандаш, с нехорошим любопытством заглянул ей в лицо изумленное, недоверчивое, испуганное – и, секунду помедлив, стащил с себя парик, чтобы подтвердить написанное неопровержимым доказательством кольцевым шрамом на голове.

4

Разбитая в детстве банка варенья, списанная задачка по алгебре, печальные глаза женщин, которых оставлял, как только видел, что они слишком привязываются к нему, – таков был примерный перечень грехов Некторова за двадцать восемь лет. Но и собранные вместе, вряд ли могли они перевесить вину перед Тошей. "Это не я, это все Бородулин – оправдывался он перед собой. – Я на такую подлость не способен". Секреция желудка, работа почек, печени – мало ли что могло изменить химическую формулу крови и подчинить себе рассудок. Тут же спорил с собой: эдак можно списать себе любую подлость. И каменел, вспоминая, как Тоша схватила листок с каракулями и, безумно поглядывая то на листок, то на него, запричитала по-бабьи: "Нет-нет-нет, вы шутите! Да? Отчего вы так нехорошо шутите?"

– Ну? Довольны? – гусыней зашипела на него Октябрева, когда он, бросив Тошу на кухне, вернулся в комнату. Ее белое лицо в полутьме, казалось, фосфоресцирует гневом. Она все слышала. Он сел рядом. Октябрева вскочила, как ужаленная.

– Вы сделали это нарочно! Да-да, не отпирайтесь! Я заметила: вы намеренно делаете людям больно. Знал бы Иван Игнатьевич, кто в нем поселился!

Вот как. Кого же он еще обидел? Разве что нянек, когда засорял палату осколками зеркал и они по полчаса выметали их. Еще препирался с Косовским, грубил Петелькову. Но кому он причинил боль? Девчонка явно перебарщивала. Однако слова ее насторожили.

Его побег из клиники поднял всех на ноги По возвращении пришлось выслушать не одну нотацию. Бедный Косовский за ночь так переволновался, что выпил полпузырька валерьянки. Он был единственным, кто не ругал, а успокаивал его:

– Ничего, дружище, когда-нибудь это все равно открылось бы. Так что не очень самоедствуй. Впрочем, разрешаю немножко и пострадать – полезно.

Участие Косовского было приятно, но не утешало. Так изощренно ударить женщину, которая готовится стать матерые твоего ребенка...

На другой день Тоша прибежала к профессору и заявила, что не выйдет из кабинета, пока не убедится в истинности слов вчерашнего гостя.

– Он вам не соврал, – с сочувствием сказал Косовский и разложил перед ней документы по операции Некторова – Бородулина.

Тоша долго не могла прийти в себя. Молча сидела со сжатыми кулачками, и лицо ее то вспыхивало изумлением, то темнело горечью.

Наконец она встала и твердо заявила:

– Он дорог мне в любом облике. Так и скажите ему.

– Но это уже незнакомый вам человек, и безответственно так заявлять, сказал профессор. – Его душевный мир так же изменился, как и тело.

– Что ж, будем знакомиться заново, – сухо сказала она и спросил.", когда можно встретиться с... – Тут она запнулась, выразительно посмотрев на Косовского.

– Да-да, он все-таки Некторов, – кивнул профессор, и она облегченно вздохнула.

Но когда Косовский доложил Некторову о желании Тоши увидеться с ним, то вызвал такую бурю гнева, что поспешно поднял руки: "Все-все, сдаюсь! Значит, не пришло время".

Он опять замкнулся в себе. Часами лежал, глядя в потолочное зеркало, и велел никого в палату не пускать. Однако тайное всегда становится явным. Слухи о том, что уникальный пациент Косовского не кто иной, как Некторов, проникли в институт, и смешанное чувство радости – жив! – любопытства и страха охватило всех, кто знал его.

Но Косовский поставил надежный заслон – больному нужен покой. А где он, покой? Чего стоила одна Октябрева? Узнав, что в завтрак он съедает по две порции яиц, сделала ему очередной выговор.

– Подумаешь, высыпят красные пятнышки на моем неуважаемом теле, усмехнулся он.

– Не смейте так говорить! – она стукнула кулаком по тумбочке. – Это плохое отношение к Ивану Игнатьевичу. Он не смотрел на себя наплевательски!

Ему вдруг стало весело.

– О да! Он холил свое тело. Оттого-то у меня проклятая одышка, когда взбираюсь по лестнице. Разъелся, как баба.

– Вы... вы! – Не найдя слов, Октябрева топнула ногой.

– Извините, – он манерно склонил голову. – Сами завелись.

– У Ивана Игнатьевича это возрастные изменения, – не могла успокоиться она – Неизвестно, каким бы вы стали через десяток лет.

– Уж поверьте, не таким уродцем!

Ее искреннее возмущение доставляло удовольствие. И уже не столько из-за вражды к Бородулину, сколько разыгрывая девушку, он продолжал:

– Право, не очень удобное вместилище выбрали коллеги для моего великолепного серого вещества.

– Да вещество Ивана Игнатьевича куда великолепней! – не уловила она его иронии.

– Вряд ли. Иначе позаботился бы о моем будущем и сумел придать своему телу приличный вид. В рюмку он случайно не заглядывал?

Они долго перебрасывались колкостями, а потом Октябрева вдруг заплакала. Громко, жалобно, а голос.

– Что вы, Лена, – растерялся он. – Ну извините, если обидел.

– Ой, да что же это я вас все время... – всхлипнула она. – Это я дрянь, дрянь, дрянь!

Он подошел к ней, погладил по голове. Чуть задержался на влажной челке и отдернул руку. Теплой волной окатило его с ног до головы, жаром плеснуло а лицо, судорогой стянуло горло. Поспешно глотнул воздух Впервые в чужом нелюбимом теле вспыхнула тоска по женскому теплу. "Выходит, я и впрямь живой", – с изумлением подумал он.

Октябрева испуганно подняла на него заплаканные глаза, губы ее дрогнули. И он увидел перед собой не лицо, а лик мадонны с полотна Эль Греко и с греховным головокружением погрузился в открывшуюся перед ним глубину.

Ночью он не то летал, не то плавал в теплой, пульсирующей звездами бездне. Сердце то сжималось в необъяснимом стыде и страхе, то ликующе рвалось из груди, и Некторов впервые подумал о Бородулине с благодарностью – надо же, чем наградил его!

Зато утром встал мрачный, как никогда. Мучительно хотелось стянуть, сбросить, растоптать лягушечью кожу чужой внешности и явиться перед Октябревой в своем первозданном виде.

Как обычно, она пришла к восьми, сделала ему две инъекции, дала таблетку глюкозы с аскорбинкой. И все это без единого слова, старательно отводя глаза от его пристального взгляда. После завтрака сказала:

– Вам нужен свежий воздух. Мы с Косовским подыскали в парке аллею, где вы не рискуете попасть под обстрел любопытных глаз. Там и беседка есть, можно посидеть, почитать.

– Вас и вправду волнует мое состояние?

– Почему бы нет? Кстати, вот письмо, – она вынула из халатика конверт, протянула ему.

Он нахмурился.

– Будь вы озабочены моим спокойствием, не вручили бы это. – Распечатал конверт и, пока Октябрева крутилась у ангиографа, прочел письмо. – Они жаждут меня видеть, – сказал с ухмылкой.

– Кто? Жена?

– А то кто же.

– Вот и встретьтесь.

– Ах, какая вы добренькая! Зачем нам встречаться? Разве чтобы извиниться Друг перед другом? Ей – за то, что помнит мои слабости, мне за тот скверный вечер.

– Хотя бы – Она мельком взглянула на него, и, как вчера, перед ним все поплыло. Обычно в таких случаях он не раздумывал: подходил к девушке, обнимал ее. И сейчас уже было сделал шаг в сторону Октябревой, но спохватился.

Она рассмеялась глазами и выскользнула в коридор. С бородулинским телом ходил совсем другой человек, и Октябрева терялась. Еще была свежа память об Иване Игнатьевиче, но то, что сейчас шло от Некторова, тревожно волновало.

Оказывается, страдал он вовсе не от боязни быть неузнанным близкими друзьями – узнала ведь Тоша! – а от своей невзрачности. Комплекс неполноценности, который был чужд ему и над которым раньше добродушно подтрунивал, теперь стремительно развивался, угрожая придавить, пригнуть к земле.

Если бы ему вздумалось сейчас вести дневник, он разделил бы тетрадь на две части и так бы озаглавил их – "Моя первая жизнь", "Моя вторая жизнь". Первая часть была бы мемуарной, вторая регистрировала бы события сегодняшнего дня сквозь призму вчерашнего. Но дневник выдал бы его с головой, со всей очевидностью открыв, что прежнего Виталия Некторова нет.

В своей первой жизни он не любил философствовать и вообще всякое мудрствование считал уделом людей слабых, в чем-то ущербных и потому ищущих опоры извне. Его здоровую жизнедеятельную натуру не интересовали рассуждения о смысле жизни, о смерти и других высших материях. У него было любимое дело, была личная жизнь, планы на будущее. Чего еще? Но теперь, когда катастрофично повзрослел на семь лет, одолевали мысли, которые в нормальных условиях пришли бы, наверное, лишь в старости.

Он вызывал в памяти свой прежний облик и пытался осмыслить, какая информация была заложена в нем и для чего. Вот он шел по городу или входил в троллейбус, ловил взгляды встречных, пассажиров. Неужели его профилем любовались, как любуются прекрасной статуей, живописным пейзажем или причудливой вазой? Может, внешность все-таки неосознанно проецируют на духовную суть человека? Но невзрачность Тоши скрывает самоотверженное нежное сердце. И кто знает, чем еще обернется красивость Октябревой. А может, одно из достоинств человека и состоит в том, что он способен вылупиться из оболочки гадкого утенка? И вот перед нами прекрасный лебедь, даже если он по-прежнему напоминает полуощипанную курицу – мы уже просто не замечаем этого.

Так все же, о чем говорило людям его прежнее лицо? Что они читают в его лице настоящем? Да, внешность не безличностна. Сказал ведь философ, что длина носа египетской царицы перекроила карту мира. Или это всего лишь блестящая метафора?

Что, если нашим обликом диктуются многие поступки и косвенно он и впрямь влияет на ход истории? Не стал ли человек более энергичным в тот день, когда вдруг увидел в озере свое косматое отражение и осознал себя индивидуальностью? Запрограммированное природой чувство красоты привело его в ужас от созерцания собственной внешности. Все, что он потом делал: пахал, сеял, строил, сочинял, – все преследовало одну цель: доказать и себе, и другим, что он лучше того чудища в зеркале озера... Незримая работа мозга тысячелетиями оттачивала грубые, тяжелые черты нашего предка, пока наконец сквозь них не проглянуло _лицо_. Но человечество, даже его лучшие по физическим данным экземпляры, все еще не ощущало себя совершенством, и работа продолжалась: пахали, сеяли, строили, сочиняли.

Некторов понимал – его умствования наивны, под стать рассуждениям школяра в переходном возрасте, когда болезненно относятся к каждому прыщику и веснушке. Однако мысль вновь и вновь вертелась вокруг одного и того же. Без устали перебирал в памяти друзей, коллег, будто отыскивая тот стереотип поведения, который более соответствовал его сегодняшней личине. Порой мерещилось, что наконец нащупал закономерную связь между характером, социальной сущностью и внешностью человека. Холодная заносчивость, высокомерие Манжуровой наверняка порождены ее осиной талией, длинной шеей, притягательными формами бедер и груди. Что, как не близорукость и приземистость ее мужа, придает его лицу печать жалкой улыбки и растерянности? И, конечно же, самая прямая связь между нескладной донкихотской наружностью Котельникова и его романтической тягой к путешествиям. Но уже в следующую минуту все построения разбивались в прах, потому что среди женщин с осиными талиями и длинными шеями находились отнюдь не гордячки, и на одного путешественника с нескладной фигурой приходилось три домоседа такой же наружности.

Его терзания лучше всех понимал Косовский, но так явно ожидал от него подвижничества на благо науки, что это злило. Нужно было сначала разобраться в себе, заняться устройством, обживанием своего нового душевного мира. А тут еще Октябрева... Практика уже давно прошла, а она все околачивается в клинике. И носится с заумными книгами, в которых, конечно же, разбирается, как заяц в азбуке.

– Ну зачем вам это? – не выдержал он, подцепив забытый на тумбочке том Спинозы. – Интересничаете? Это с вашими-то прекрасными ресницами?

Она гневно стрельнула в него глазами, схватила книжку, полистала и, слегка волнуясь, прочла:

– "_Душа может воображать и вспоминать о вещах прошедших, только пока продолжает существовать ее тело_".

Разве не любопытно? Если под душой подразумевать психику, память, носитель которой мозг, то, выходит, в данном случае философ не прав? Я вовсе не интересничаю. Я сейчас много думаю. А у вас было такое? Живешь себе нормально, вроде бы никаких уже тайн для тебя нет, и вдруг, будто сноп света из облаков – брызнул и осветил то, мимо чего раньше с закрытыми глазами проходила.

– И такая сладость разоблачать гениев, да?

Она пропустила его насмешку мимо ушей.

– За это время чего я только не перечитала! И Циолковского, и Федорова, и Кларка. Представьте, вполне с материалистических позиций они утверждают: со временем человек освободится от телесной оболочки и сможет переключать сознание в любую точку вселенной.

– Наконец-то полюбили фантастику!

– Да нет же, Николай Федоров – наш русский Фейербах XIX века, а Циолковский и Кларк – последователи его философии, а не только фантасты-мечтатели.

– Вам грозит единица по диамату.

– Представьте, именно преподаватель диамата натолкнул меня на их книги.

– Но согласитесь, сам по себе, без тела, мозг – ничто.

– Кто знает, что будет через миллионы лет. – И с горделивой ноткой сообщила: – Я недавно открытие сделала.

– Ну? – он уже откровенно любовался ею; щеки ее заливал румянец, глаза блестели, челка взлохматилась. То, что она так близко принимала к сердцу его беду, радовало и волновало.

– Я открыла, что человек биологически продолжает эволюционировать.

– Что, уже кто-то сбросил с себя кожу? Или отказался пользоваться руками и ногами?

– Нет, я серьезно. Эволюция вот в чем: увеличение продолжительности жизни – раз, акселерация – два, смешение рас и в связи с этим появление нового вида человека – три.

– Это открытие, девочка, было сделано, когда вы еще не значились в проекте. Дополню четвертый пункт – наследственные изменения.

– Зато для себя я открыла это самостоятельно, – не смутилась она.

– Утешительница, я бы не хотел, чтобы лично вы эволюционировали. Поверьте, человеку еще долго, если не всегда, пребывать в телесном образе. – Он разошелся, говорил с жаром, увлеченно. – Оглянитесь – не так уж и много их, внешне совершенных людей. А должно быть больше, гораздо больше в самой природе заложена идея красоты. Материя просто жаждет побывать в прекрасной человеческой форме. У скульптора тоже не сразу получается произведение искусства. Так и природа – тщательно лепит человека, и впереди у нее еще много работенки. Но я сейчас вот чем озабочен. Известно, что любят нас за наши свойства: прекрасную внешность, душу, деловые качества и даже за мохеровый свитер. Жену Бородулина, вероятно, привлекали внутренние качества Ивана Игнатьевича. Какие именно?

– Вам не нужно подстраиваться под него.

– И не собираюсь. Мне интересно – можно ли в чужой оболочке быть внутренне гармоничным?

– Сомневаетесь, придетесь ли по душе Миле Михайловне?

– Не сомневаюсь, хочу знать.

– А вы уверены, что раньше были гармоничны?

Этот странный человек с внешностью Ивана Игнатьевича все больше притягивал Октябреву, Она безмерно хотела помочь ему, но как это сделать, не знала. Из своего невеликого житейского опыта ей было известно, что настоящей драмой внешность может обернуться только для женщины. Но тут был иной случай. На ее глазах перестраивалась психика Некторова. И наблюдая, в каких судорогах и борениях он прилаживается к новой оболочке, пыталась облегчить ему этот процесс.

Тот случай на днях, когда Некторов прикоснулся к ней, что-то изменил, перевернул в их отношениях. Отчасти она все еще воспринимала его Бородулиным, соседом по дому, уважаемым отцом семейства. Но Иван Игнатьевич никогда не смотрел на нее так, как смотрит этот человек. Никогда Бородулин не обращался с ней так резко, грубовато. Как ни странно, это нравилось. И не однажды она ловила себя на мысли, что ей боязно отпускать его на волю судьбы, потому что уверена – только рядом с ней он обретет душевное равновесие. Поэтому, когда Некторову разрешили выходить за пределы клиники, она, к своему стыду, устроила за ним настоящую слежку.

5

В этот уголок парка больные забредали редко, только по воскресеньям, когда не было процедур и врачебных обходов. Тенистая аллея среди старых разросшихся каштанов вела в беседку, скрытую от глаз диким виноградом. Рядом – сосновая рощица, в которой водились клесты.

Еще издали Некторов увидел Тошу. Она расхаживала возле беседки, напряженно поглядывая по сторонам. Вот заметила его, неуверенно пошла навстречу. Светлое широкое платье свободно облегало ее раздавшуюся фигуру, и снова она показалась чужой, незнакомой. Остановились. С минуту молча рассматривали друг друга. Наконец он предложил:

– Сядем?

Вошли в беседку, уселись на противоположных скамейках и опять уставились друг на друга.

"Пусть это не совсем Виталий, все равно буду любить и жалеть его, мысленно уговаривала себя Тоша, стараясь держаться поспокойней. – Хуже, если бы передо мной оказался Виталий, не помнящий о наших встречах, о моих руках и губах. Буду считать, что он всего лишь переоделся". И все старалась отыскать, но не находила в этом хмуром толстеньком человеке черты утерянного мужа.

"Что ей надо от меня? – думал в это время Некторов. – Или одолевает любопытство, каков я теперь? А может, беспокоится об алиментах на будущего ребенка? Да нет, она не мелочная, ее мысли вовсе не об этом. Но ведь не продолжает, в самом-то деле, любить мою душу? Смешно. Моя душа насквозь пропиталась бородулинскими соками, значит, я теперь не тот, и нужно сказать ей об этом". Но неожиданно спросил:

– По школе очень соскучилась?

Тоша вздрогнула. Низко, почти у лица, порхнула какая-то птаха.

– Клест, – пояснил Некторов. – Здесь много клестов. Бытует поверье, что эти птицы переносят людские болезни на себя.

– Так их нарочно развели здесь?

– Нет, конечно. Предрассудки все это. Хвойная рощица, вот и поселились.

"Об этом ли нам говорить?" – подумала она и, не сводя с него взгляда, сказала:

– Я знаю, о чем вы... то есть ты... Да, ты! Знаю, о чем сейчас твои мысли.

"Меня раздражает твой квадратный подбородок, но тебе никогда не догадаться об этом!" – мелькнуло у него. Сухо сказал:

– Я вел себя по-свински, прости.

– Да что ты! – глаза ее влажно покраснели, она с трудом улыбнулась и замахала руками; – Ты молодец, умница! Что бы я делала, если б так ничего и не узнала? Все эти дни я только о тебе... О том, как хорошо нам было в лагере и как мы надолго поссорились, потом помирились, и было еще лучше. Теперь уже все знают, что с тобой случилось – и Манжуровы, и Котельниковы. Все ужасно рады, что ты жив! Ну представь: каждое воскресенье бегали с цветами туда...

– На кладбище, что ли?

– Ну да. И вдруг... Говорят, такую штуку мог отколоть только ты. Рвутся, хотят увидеть тебя.

– Еще чего! – он заерзал по скамье. – Ни в коем случае, пока я этого не захочу сам!

– Да-да, конечно, – спешно согласилась она. – Только не волнуйся, тебе нельзя волноваться.

– Очень переживали? Только честно!

– И не стыдно о таком?..

– А народу много было?

– Ой, много! – Тоша обхватила голову руками, припомнив тот тяжкий день. – Студентки рыдали. А одна девушка, говорят, дня три не уходила с кладбища.

"Интересно, кто бы это?" – подумал он с тщеславным удовольствием.

– Запомни, для женщины...

– Внешность мужчины мало значит?

– Представь!

– Но я ведь не просто сменил костюм. Я теперь химера: то ли грифон, то ли кентавр, то ли русалка! Словом, черт знает кто.

– Не надо так о себе, – она вынула платок из кармана широкого, присборенного на кокетке платья и приложила к глазам.

– Ты вот что, – губы его скривились. – Маме пока ни слова. Или уже проболталась?

– Нет, конечно. Боязно...