Текст книги "Твой образ (Второе лицо)"

Автор книги: Светлана Ягупова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

На миг мелькнуло смутное подозрение, но он тут же прогнал его прочь уж очень оно было невероятным. Стал разглядывать ноги. Они тоже показались не своими. Вместо загорелых спортивных ног увидел чужие, с утолщенными суставами, покрытые курчавыми волосками. Надо бы запомнить все и подробно доложить профессору. Раздвоение личности? Не похоже.

Задрал больничную рубаху с тесемками на груди и убедился, что все тело воспринимает как чужое. Вновь тяжело заворочалось подозрение, которое он инстинктивно загонял поглубже, внутрь. Неудержимо потянуло к черному стеклу окне. Подошел, заглянул в него и отпрянул – оттуда а упор смотрел незнакомый мужчина, почему-то, как и он, с перевязанной головой.

Тогда, как был босиком, в трусах и рубашке, вышел из палаты и прошлепал по коридору. Свет из сестринской освещал часть коридора и трюмо. Он подошел к зеркалу, осторожно прикоснулся к его прохладной поверхности. Человек в трюмо проделал то же. Потрогал перевязанную голову, и человек в точности повторил его движение. Незнакомец был чуть ниже среднего роста, лет под сорок, с узкими щелками глаз на детски пухлом лице.

– Очень, очень интересно, – прошептал он, рванул с головы повязку и без чувств рухнул на пол.

Утром ночная няня, охая, докладывала на пятиминутке о том, что случилось ночью. Часам к трем она вымыла полы и легла в коридоре на пустой кровати. Дежурная и постовая в это время кипятили в сестринской шприцы. Едва няня прикорнула, как услыхала, что кто-то из больных вышел в коридор. Она приподнялась и обомлела – это был тот, "тяжелый".

Профессор, слушая ее рапорт, раскачивался из стороны в сторону, как от зубной боли. Потом молча встал и ушел в свой кабинет.

Больной не приходил в сознание два дня. К его палате прикрепили другую, более добросовестную сестру, и о каждом его движении она докладывала врачам.

К середине третьего дня он очнулся. Увидел у кровати хрупкую большеглазую девушку в высокой накрахмаленной шапочке с красным крестом и подмигнул. Девушка не ответила ни улыбкой, ни смущением, а почему-то вскочила со стула и уставилась на него с испуганной готовностью. Должно быть, здорово изменился, подумал он. Обычно женщины по-иному реагировали на его заигрывания.

– Как вас зовут? – спросил с легкой досадой.

– Лена Октябрева, – по-школярски быстро ответила она.

– Какой глупый и совершенно фантастический сон приснился мне, – сказал потягиваясь.

– Какой же? – пролепетала сестричка, нервно поправляя шапочку.

– А вы любите фантастику?

Она молча кивнула и покраснела.

– Неправда, обожаете стихи и любовные романы. Ну да неважно. Так вот, сон мой хоть и фантастический, но не совсем. Мы с профессором Косовским как раз работаем над этой проблемой... Потом расскажу о ней подробней. Приснилось, будто влез я в шкуру другого человека. Да-да, в самом прямом смысле. Знали бы, как это жутко. И такой явственный сон, бррр. Как бы после него не отказаться от своих экспериментов. Будто подхожу к зеркалу, гляжусь в него, а там вовсе не я, синеглазый и прекрасный, а какое-то чучело. Глазки маленькие, заплывшие, сам толстячок, а уверяет, будто он это я. Вот что значит заработаться. Последнее время я дневал и ночевал в лаборатории. Есть у меня обезьянка... Но об этом после. И вот снится, вроде снял рубашку, смотрю, а у меня вся грудь покрыта поросячьими шерстинками. И пальцы – слышите! – пальцы, как у фотографа от химикатов, когда не пользуются пинцетом. Вот эти мои пальцы. Да так ясно... – Он замолчал и побледнел. – Вот! Опять не мои! Надо бы сказать профессору. Он рванулся с кровати, но девушка неожиданно сильно придержала его.

– Лежите, прошу вас! Я все объясню, – горячо заговорила она. – Только лягте. Об этом пока нельзя, но лучше я, чем кто-нибудь. Никто не знает, что я – соседка Ивана Игнатьевича. Того самого, Бородулина. Нет, лучше с самого начала. Только лягте, умоляю!

Он опустился на подушку и жадно повернул к ней лицо. В глазах его она прочла безумную догадку и, всхлипнув, подтвердила:

– Да-да, это так.

– Но ведь не может быть! – он рванул на себе рубаху, тупо уставился на грудь, заросшую курчавыми волосами.

– Не надо, – девушка укрыла его одеялом до подбородка. Он не сопротивлялся, лежал молча, вздрагивая.

– Напрасно переживаете. То есть, я другое хотела сказать, – сбивчиво начала Октябрева. – То, что с вами случилось, не укладывается в голове, и я, право, не знаю, как вы перенесете все это. Но вам все равно повезло. Вы уже было скончались и вот живы. Не перебивайте! Да-да, ваша личность жива! А разве было бы лучше, если б проснулись, скажем, совсем без рук и без ног? Да вам, может, повезло так, как никому, кто попадал под машину! Учтите, Иван Игнатьевич был по-своему обаятелен. Но когда вы вот так, как сейчас, смотрите на меня, я не узнаю его, он подурнел. У него был совсем другой взгляд. – Она перевела дыхание. – Простите, я так сумбурно все изложила. – И оглянулась на дверь. – Только, пожалуйста, не выдавайте меня, а то не зачтут практику. Мне очень, очень жаль Ивана Игнатьевича он был прекрасным человеком. Когда я училась в десятом классе, он сфотографировал меня на велосипеде, и это фото заняло первое место на республиканской выставке. И вообще я обязана ему жизнью. – Она заплакала, но вскоре успокоилась и рассказала, как однажды зимой, еще девчонкой, каталась на коньках по замерзшему ставку, вдруг лед надломился, и она стала тонуть. А тут, на счастье, Иван Игнатьевич проходил и бросился к полынье. Спас.

Не знаю о ваших нравственных достоинствах, – закончила она, – но Иван Игнатьевич был редкой доброты человеком. Вы должны быть благодарны ему. И любить его.

– Его? Любить? – пробормотал вконец подавленный больной.

Девушка сидела, шмыгала носом и гладила его по руке, не отдавая себе отчета в том, кого же она все-таки успокаивает, Бородулина или Некторова. Он бездумно смотрел на нее и молчал. Наконец, голосом Бородулина проговорил:

– Оставьте меня в покое.

– Нет, – возразила она. – Не имею права.

– Вы злая, ужасная. Никогда еще не встречал такой интриганки, – вдруг спокойно сказал он. – Насмотрелись дурных фильмов и разыграли передо мною фарс. Позовите профессора.

– Меня же из училища исключат, – ахнула девушка.

– А мне плевать! Профессора! Сюда! – вскрикнул он.

3

– Нельзя же так, Миша, – волновалась жена Косовского. – Взгляни на себя, в кого превратился. Скоро будешь клевать носом подбородок. Неужели тебя мучает правомерность самой операции? – она поставила перед мужем тарелку с жарким и села, облокотясь на стол.

– Конечно, нет. Из двух трупов один выжил – счет в нашу пользу.

– А где он будет работать? И кто он теперь по паспорту?

– Что за глупые вопросы! Конечно же, он – Некторов. Перефотографируется и ознакомит милицию с нашей документацией. Да разве печалиться надо об этом?

Он замолчал и стал без аппетита ужинать.

Зоя Павловна вздохнула. Двадцать пять лет своей медицинской практики муж посвятил проблеме пересадки мозга. Сегодняшняя ситуация могла бы обернуться для него звездным часом, не окажись пациентом его коллега и правая рука.

– Жаль Виталика, – сказала она. – Такой был интересный, представительный. И как перенести это – сегодня тебе двадцать восемь, а завтра тридцать пять? Лучше бы наоборот. Да-да, куда счастливей выглядела бы эта история, если бы мозг Бородулина пересадили Некторову.

– О каком счастье ты говоришь? – поморщился Косовский. Вспомнил скорбные глаза матери Некторова, Там, на похоронах, так и подмывало сообщить ей, что сын воскрес, что его прекрасный, чудом уцелевший мозг живет в другом человеке, чей мозг умер почти одновременно с израненным телом Некторова. Но неизвестно, какую реакцию это вызвало бы у старой, убитой горем женщины. Жена Бородулина тоже пока ничего не знала – ей сказали, что свидания с мужем недопустимы из-за его тяжелого состояния. Не назывались имена пострадавших и в газетных информациях.

А время шло, близились сложности, о которых еще до катастрофы с Некторовым не раз велись в лаборатории полушутливые разговоры. Зато теперь не до шуток. Насколько все драматичней, чем представлялось в период операций над обезьянами.

После того как практикантка неожиданно облегчила задачу, посвятив больного в курс событий, Косовский по-иному повел себя с ним. Каждое утро сеансами гипнотерапии больному внушали, что его мозг и тело находятся в полном согласии, что тело не причиняет ему никаких неудобств, что оно, каким бы ни было, – его, настоящее, живое, родное и любимое. По некоторым признакам сеансы имели успех – исчезли ипохондрия и депрессия, тяжелая углубленность в себя. И все-таки угрюмый тип со взглядом мизантропа и циника не был похож ни на Бородулина, о котором Косовский кое-что узнал от его жены, ни на любимого ученика. Это был новый человек с неизвестным, как у младенца, прошлым и будущим.

Няни жаловались, что постоянно приходится выметать из палаты осколки зеркал. Когда же персоналу было запрещено покупать зеркала, больной устроил бунт, объявил голодовку, грозился разбить трюмо в коридоре. Пришлось махнуть рукой, и опять няни с ворчанием выметали осколки. Каждый день больной подолгу смотрелся в зеркало, швырял его об пол и просил купить новое. Будто в том, новом, надеялся увидеть свой прежний облик. Тогда Косовский отдал распоряжение, которое поначалу многих возмутило. Клин вышибают клином, решил он и приказал зазеркалить часть потолка над кроватью. Пусть изучает себя во всех деталях и в любое время. Кое-кому это показалось издевательством, но он настоял на своем. И что же? Оперированный вдруг притих. Часами лежал и обследовал свой новый образ, как бы приспосабливаясь и привыкая к нему. Он будто прилаживал его к себе, как дурно сшитый костюм и, казалось, обдумывал, как сделать, чтобы тот был по фигуре. В минуты такого самоуглубления Косовский старался не мешать ему. А постовой сестре посоветовал, чтобы та почаще оставляла теперь больного наедине с собой.

Было мучительно думать, что личность Некторова невозвратно потеряна, искать и не находить в интонациях его голоса, в настроении и поступках того веселого и удачливого жизнелюба, каким он был. И Косовский окончательно поверил бы, что Виталий Некторов исчез со своим телом былинного богатыря, если бы не те первые минуты его выхода из коматозного состояния. Знакомая ироничность, профессиональная осведомленность, интерес к лабораторным делам – все говорило о том, что операция прошла успешно, что мозг Некторова функционирует отлично.

– Миша, ты опять в облаках витаешь, – Зоя Павловна придвинула к нему чашку чая.

Косовский машинально выпил его и встал.

– Немного отдохну.

– Поздно уже. Ночью опять не уснешь.

– Вот и хорошо. Надо статью закончить. Если позвонят из клиники, разбуди. Для газетчиков меня нет.

Ом прилег. Но сон не шел.

Вот уже полтора месяца после операции, а пресса не успокаивается. Да оно и понятно: то, к чему многие годы готовился целый отряд нейрохирургов в разных концах страны, – свершилось. И не где-нибудь в столице, а в скромном областном центре. Ничего удивительного. Нынче даже самые отдаленные медпункты оснащены современным оборудованием. Нейрохирургическое отделение клиники известно за пределами не только области, но и страны. Не зря в прошлом году на международный симпозиум пригласили всех троих – Некторова, Петелькова и его. А потом к ним приехал известный итальянский профессор Ламберти и был в восторге от результатов трансплантации. Ламберти тоже один из первых, кто решился на пересадку не головы, как было до сих пор, а самого мозга. "И господу богу эта операция сделала бы честь", – сказал но банкете знаменитый итальянец. Но Косовского в этом деле меньше всего интересовал престиж. Не слишком ли был увлечем им Ламберти? И не оттого ли его подопытные не протягивали более двух часов? Зато Эрика жила одиннадцать дней, и вот уже скоро будет два месяца, как здравствует Клеопатра. Сохранились записи Некторова о состоянии шимпанзе, и как было бы ценно... Нет, об этом не стоит и думать. Предложить Некторову описывать собственные ощущения и действия – не слишком ли! Хотя и сам мог бы додуматься до такого, коль ученый. Да только не бывать этому. Стоит вспомнить хотя бы сегодняшний разговор...

– Все-таки чей я подопытный – ваш или Петелькова? – с издевкой спросил больной. – Помнится, Клеопатру приезжали снимать с телестудии. Почему же пренебрегают мною? Не хотите ли вы с Петельковым пожать лавры сами? Кстати, вам еще не присудили Нобелевской премии?

Пришлось парировать горькой шуткой:

– Не волнуйся, перепадет и тебе. Как-никак ты был но только нашим материалом, но и соавтором.

– Растроган, – усмехнулся он. – Но интересно, как зарегистрировали в документах – кто из нас донор, я или Бородулин? И что к чему пересадили? Мою личность к нему или мое тело к его личности? Кого теперь во мне больше – Бородулина или меня самого? Ах, как много со мной проблем! Первая жилищная. Не сидеть же мне в клетке с Клеопатрой. А мать и жена вряд ли признают меня. Может, дадите кооперативную или особнячок какой? Или жить теперь с бородулинской супругой и его детьми? А если не с ними, то придется ли платить алименты? Это ведь мое нынешнее тело произвело на свет двоих детей.

– Перестаньте юродствовать, – рассердился Косовский.

Но Некторова понесло.

– Ай-ай-ай, доктор, сколько хлопот у вас со мною! Какие морально-этические проблемы! Ну скажите на милость, как я в таком обличье явлюсь к своей жене? Мы ведь, извольте знать ребеночка ожидаем.

Косовский еле сдержался, чтобы не нагрубить, и, хлопнув дверью, ушел.

Подобные стычки случались каждый день. Колоссальная психическая нагрузке, выпавшая на долю Некторова, не шла а сравнение ни с чем. Робинзоны на необитаемых островах, узники в камерах-одиночках, летчики в горящих самолетах – все они имели хоть несколько шансов надежды. А тут телесная тюрьма, из которой не видно выхода. Есть отчего впасть в отчаяние. Даже самые отверженные не переживали, должно быть, такого одиночества и потрясения. И Косовский понимал любимого ученика. Но как помочь ему? Успокаивать пошлыми сентенциями, вроде той, что с лица воду не пьют или встречают по одежке, а провожают по уму и т.д.? Один факт переселения в чужое тело хоть кого собьет с панталыку. Когда же добротную, эффектную оболочку подменяют чем-то весьма невзрачным, то и вовсе свихнешься, Ох, Виталий, и угораздило же тебя... Ну, а если еще кого-нибудь? Не выступить ли перед коллегами с заявлением о том, что подобные операции должны быть исключены из медицинской практики? Непосильно мозгу человеческому справиться с этаким новосельем. Впрочем, делать какие-то выводы рановато. Кто знает, на что способно скромное серое вещество в наших головах.

Зазвонил телефон. Жена сняла трубку и с несвойственной ей чопорностью сказала:

– Квартира Косовского слушает. Что? – голос ее упал. – Не может быть!

Она вбежала в спальню.

– Звонили из клиники. Некторов исчез.

Самым трудным было пробуждение. В снах Некторов видел себя прежним молодым, веселым, удачливым. А открывал глаза и застывал в холодной испарине. Втайне надеясь, что сон продолжайся, лежал не шевелясь. Однако стоило поднести к глазам руки, чтобы убедиться – все наяву и надо привыкать к тем невероятным обстоятельствам, в которые угодил. Но как привыкнуть к новому образу, от одного вида которого начинается головокружение и горло сдавливает спазм? Как привыкнуть к этому коротконогому, уже подпорченному временем телу с уймой родинок на груди?

И об пол разбивалось очередное зеркало. Когда же зазеркалили часть потолка над кроватью, он принял это за насмешку. Но потом стал с любопытством рассматривать себя. Если в палате никого не было, сбрасывал одеяло и скрупулезно изучал свою неприглядную наготу. Что и говорить, ему крупно не повезло. Мало того, что бывший владелец тела от рождения не был Аполлоном, он еще и не утруждал себя ни зарядкой, ни, тем более, спортом. Из зеркала смотрел угрюмый человек с глубокими залысинами по обеим сторонам лба, пухлыми щеками и слегка заплывшими глазками непонятного цвета.

– Наел себе мордаху, а я мучайся, – зло бросал он отражению. – Ах, у тебя зверский аппетит? Ну, лопай, лопай, пока не превратишься в хряка. – И злорадно съедал по две порции первого и второго.

– Давно хочу вам сказать, у Иване Игнатьевича походка была совсем другая, – заметила Октябрева. – Он немного косолапил, но ходил бодро, не пришибленно, как вы.

Теперь ясно, отчего так часто спотыкается. Привычные сигналы его мозга поступают к ногам, страдающим плоскостопием, и дают сбой. Вертикальное положение вообще причиняло много неприятностей. Тело ощущалось тяжеловатым, неуклюжим мешком, на лестницах схватывала одышка, которой раньше не знал. Трудно было примириться и с тем, что пол приблизился к глазам на двенадцать сантиметров. Но самым тяжелым оказалось видеть собственное отражение не в зеркалах, а в глазах людей. Если раньше встречные, особенно женщины, откровенно задерживали на нем взгляд, то теперь не замечали его или намеренно отводили глаза, как бы отталкиваясь от его невзрачности. И голова невольно уходила в плечи, спина сутулилась, шаг замедлялся.

– Иван Игнатьевич совсем не тяготился своей внешностью, – поняла его состояние Октябрева.

– Еще бы, – вскинулся он. – Привык к ней с пеленок, а тут...

– Есть люди гораздо некрасивей. А Иван Игнатьевич был даже симпатичным. Но вы портите его.

– Каким же образом? – опешил он.

– Зачем сутулитесь, оглядываетесь по сторонам, точно украли курицу? Говорят, вы были красивы. Однако не считаете же всерьез, что своими успехами обязаны внешности?

Эта мысль никогда не приходила ему в голову. Несомненным было одно – до сих пор жизнь цвела для него праздником. И вот все рухнуло. Потеряв свое бренное тело, он не только заодно потерял привычные радости, но и очутился в каком-то странном вакууме. Предстояло заново знакомиться с матерью, женой, друзьями или навсегда лишиться их. Да что там, нужно было познать самого себя!

Всего полтора месяца назад его одолевало банальное любопытство – каково будет человеку в подобной ситуации? Ой был не прочь оказаться в роли путешественника, открывающего новые материки, но уверенного в благополучном возвращении домой. Здесь же возврата не было.

Искус ученого толкал его на исследование собственных ощущений, но какой-то желчный тип закрывал на все глаза и нашептывал: "Не превращай себя в подопытное шимпанзе. И вообще пошли всех к черту!"

Однако хотел он того или нет, ему не удавалось избежать самонаблюдений. С самого утра будто кто включал в нем анализирующее устройство. Вот он открывает глаза, и сразу дает знать о себе легкая бородулинская близорукость. Однако она не мешает подмечать то, к чему раньше был равнодушен. Например, его теперь очень занимало соответствие между внешностью и характером. "Прекрасный твой образ телесный... Твой образ телесный..." – прокручивалось в голове навязчивой пластинкой. И тут "же всплывало брюсовское; "Есть тонкие властительные связи меж контуром и запахом цветка". Быть может, главная его беда не в том, что теперь не будет узнан близкими, а в этих порванных связях? Диссонанс между сознанием и той камерой, в которую втиснули его, был так явствен, что порой казалось, сама душа охает и рвется из тщедушного тела.

Должно быть, в организме скапливались излишки адреналина, потому что такой пустяк, как смех из детского отделения или брошенная кем-то в распахнутое окно палаты ветка акации, вызывали подозрительное пощипывание в глазах.

– Бородулин не грешил стихами? – поинтересовался он у Октябревой.

– Не знаю. Но натура у него была поэтическая. – И стала длинно рассказывать, каким Иван Игнатьевич был чудесным отцом и мужем, как ученики профтехучилища, где он преподавал фотодело, обожали его за фантазию и остроумие. Выяснилось, что Бородулин увлекался микросъемкой и, скажем, засияв с искусной подсветкой поверхность обыкновенного сухаря или лесного гриба, получал совершенно фантастические пейзажи. Потом давал им названия вроде "Планета красных бурь", "Цветы Сатурна", "Космический ливень". А описывая ребятам фотографии, сочинял чуть ли не поэмы в прозе. Работы его несколько раз экспонировались на выставках в Москве.

Любопытным показалось сообщение о том, что характером Бородулин обладал веселым и добрым. Было не совсем ясно, как можно веселиться в такой оболочке? Некторов не только не уважал эту бледную рыхловатую массу, но порой сознательно причинял ей всякие неудобства. Если раньше купался под душем два раза в день, то теперь, даже когда отменили постельный режим, не ходил в ванную по неделе. Самая же черная тоска подступала в минуты, когда смотрел на себя как бы со стороны. Лютой ненавистью начинал ненавидеть бородулинское тело: больно щипал руки, давал ему пощечины, колотил руками в грудь.

Сознание того, что истязает не кого-нибудь, а самого себя, пришло не сразу. Его "я" металось в чужом теле в поисках спасительного выхода до тех пор, пока однажды не натолкнулось на собственный взгляд. Он жадно всмотрелся в него и вдруг впервые увидел его страдающую глубину. "Кто ты?" – сдавленно вскрикнул он. Отражение грустно молчало.

В этот день открылась ему старая как мир истина. Раньше он знал ее умозрительно, теперь же прочувствовал всем своим новым существом: каждый человек – непознанная вселенная Что из того, что Октябрева теперь ежедневно рассказывает о Бородулине, его вкусах, чертах характера? Все равно с самого утра на него обрушиваются пустячные и серьезные вопросы; как Иван Игнатьевич поднимал с постели свое тяжелое теле? Кого любил и ненавидел? О чем мечтал, думал? Уж наверняка перед зеркалом ему не приходило на ум подмигивать себе и петь нечто подобное стихам Верочки Ватагиной, тешившим самолюбие. Что же тогда было его душевным двигателем? Судя по рассказам Октябревой, Бородулин был неплохим человеком. И вряд ли те чужие, темные силы, мысли, чувства, которые сейчас бродят в нем, порождены бородулинским телом. Скорее – это то собственная реакция на внешность бедного Ивана Игнатьевича. "Бедного", Однако он впервые пожалел Бородулина. Но гораздо большая жалость у него к самому себе. Инкогнито. Маска. Человек-невидимка. Вот кто он теперь. Долго ли это будет иссушать его мозг и душу?

– Хотите мне помочь? – обратился он к Октябревой, уверенный, что сейчас все готовы по первому его свисту свершить для него невозможное.

Октябрева так и подалась вперед.

– Достаньте приличную одежду, чтобы я мог выйти в город.

– Зачем? – опешила она. – Не рановато ли?

– Нет. – И тихо, с какой-то детской беззащитностью пояснил; – По маме соскучился, хочу навестить.

– Но как же...

– Представлюсь другом ее погибшего сына.

– Может, лучше пригласить ее?

– Ни в коем случае!

– Ладно, – согласилась она, поразмыслив. – Только одного не пущу. Не волнуйтесь, и не заметите, как буду охранять вас.

В один из суматошных операционных дней, когда, по соображениям Октябревой, вылазка Некторова в город могла пройти незамеченной, она принесла ему одежду, ботинки и, улыбаясь глазами, призналась:

– Люблю авантюры. Иван Игнатьевич тоже обожал всякие затеи и розыгрыши. В Новый год он перед дочками танцевал в костюме Арлекина – сам сшил. Вот, – она достала из сумочки целлофановый пакет. – Здесь парик, усы, бакенбарды. У подружки в театре взяла. А то, чего доброго, встретите кого-нибудь из друзей или родственников Бородулина.

– Молодец, сообразила, – похвалил он и стал гримироваться.

Ей было приятно услышать от него эти обыденные слова, произнесенные столь редким для него, спокойным тоном. Почудилось, что перед ней Бородулин. Даже прикрыла глаза. А когда встряхнулась, прогоняя наваждение, увидела перед собой незнакомца с легкомысленной шевелюрой, рыжими щеточками под носом и полосками бакенбардов на щеках.

– Ну-с, похож на гусара? – Некторов смотрелся в зеркало и, как ей показалось, приглаживал усы с щегольством и удовольствием.

Это новое, пусть искусственное, превращение на миг принесло уверенность, что еще не все потеряно и что-то можно изменить в лучшую сторону. Сейчас он даже немножко нравился себе.

Они вышли из корпуса и на проходной столкнулись с Петельковым: Но тот, кивнув Октябревой, мельком скользнул по Некторову, не узнав его. "Отлично, – подумал он. – Теперь остается, как в сентиментальном романе, посетить собственную могилу или оказаться братом матери и дядей своей жены".

Солнце уже садилось, но все еще пекло с жестоким остервенением. В многоцветной городской толпе он, как никогда, ощутил свое изгойство, оторванность от всего и всех.

В троллейбусе его грубовато потеснили два парня-атлета. С тоскливой обреченностью он подумал о том, что еще недавно мог так шевельнуть плечом, что эти сопляки вылетели бы за дверь. По своей уже новой привычке стал рассматривать пассажиров. Внешне он ничем не выделялся среди них, и это слегка утешало. Вон сидит старик с костылем, а у того мужчины лицо перекошено нервным тиком. Слава богу, у бородулинской невзрачности нет броских дефектов.

Смятение, тревога и злость охватили его, когда очутился на своей улице. Октябрева плелась где-то сзади, но он не оглядывался. Все мысли были устремлены к дому, куда он шел. У подъезда остановился, перевел дыхание.

– Я тоже войду, – раздался рядом голосок.

– Это уже нахальство, – возмутился он, не оборачиваясь.

– Войду, – упрямо повторила Октябрева.

– Поймите, это бестактно, – он развернулся к ней. – Да я просто не пущу вас к себе.

– К себе? – губы девушки грустно изогнулись.

– Ах, ясное море, – выругался он. – Ну идемте, идемте, полюбуетесь уникальнейшей сценкой. Будет потом о чем болтать со своей театральной подружкой.

– Как не стыдно!

– Вдруг нервишки сдадут, хлюпать начнете? Между прочим, хочу доставить себе удовольствие – переночевать дома. На правах друга Некторова, приехавшего, скажем, из Киева.

– Вы с ума сошли, – заволновалась она. – В клинике будет переполох.

– Лично мне клиника принесла куда больше неприятностей.

Какой хитростью отшить от себя эту большеглазую куклу? Она так раздражала его, что он даже не успел проникнуться серьезностью положения и здесь, у родного порога, с любопытством обнаружил леденящую пустоту в груди. Ни волнения, ни страха.

– Не пущу! – Октябрева вцепилась в его рукав. – Или пойду с вами. Вдруг плохо себя почувствуете? Нет, я просто не имею права отпускать вас.

– О каких правах вы тут рассусоливаете? Принесли одежду, грим, помогли выбраться в город и вдруг стали права качать. Не смешно ли?

– Вы черствый, злой, эгоист.

– Ну-ну, продолжайте; нахал, подонок, уродина, психопат.

Из подъезда вышла женщина и подозрительно оглянулась на них. Некторов узнал в ней соседку по площадке и чуть было не поздоровался.

– Шут с вами, пошли, – грубо сказал он и стал подниматься на второй этаж Возле своей двери остановился, бросил в сторону Октябревой злобно-отчаянный взгляд.

Глаза девушки расширились от испуга. Покусывая губы, она вертела сумочку. Он усмехнулся.

– Всю помаду съели. Успокойтесь. Если разобраться, старая история; Одиссей возвращается домой, а его не узнают – И решительно нажал кнопку звонка.

Послышались небыстрые шаги. Дверь отворилась, и Некторов ощутил болезненный толчок в груди – перед ним стояла мать. Волосы ее совсем побелели и легким облаком окутывали голову. К горлу его подступил твердый ком, он глубоко вздохнул, стараясь придать лицу спокойствие. То, что организм отреагировал на появление родного человека, так обрадовало, что удар встречи несколько притупился, стушевался, и это было спасением.

– Входите, – пригласила Настасья Ивановна равнодушно, не спрашивая, кто они и откуда.

– Я – бывший сослуживец Виталия, – сказал он слегка осевшим голосом и неожиданно представился: – Бородулин Иван Игнатьевич. А это Лена, моя супруга.

Октябрева вспыхнула от такой выходки, уничтожающе взглянула на него, но промолчала, любезно улыбнувшись хозяйке.

– Идемте, – все таким же безразличным тоном сказала Настасья Ивановна. С того дня, как она потеряла своего мальчике, все для нее лишилось смысла, потянулась длинная череда одинаково тусклых дней. Несправедливость судьбы надломила ее. Поддерживало одно – ожидание будущего внука. Но все, что имело хоть малейшее касательство к сыну, было дорого ее душе.

Они вошли в комнату. Здесь ничего не изменилось. Тахта, застланная зеленым бараканом, письменный стол, полка с медицинской энциклопедией. Книжный шкаф, на верху которого великолепная коралловая ветвь гипсовой белизны. Не из этой ли комнаты вынесли его несчастное тело? – мелькнуло у Некторова. Лишь один новый предмет – крупно увеличенное фото на стене, окантованное траурной рамкой. Увидев его, Некторов обомлел, в горле защекотало, забулькало, и он чуть не расхохотался. Какое дурацки важное лицо у этого парня!

– Садитесь, – кивнула Настасья Ивановна.

Но ни он, ни Октябрева не шелохнулись – так приковал их внимание портрет. Настасья Ивановна вынула из халата платок, промокнула глаза, повторила:

– Садитесь.

Только тогда он перевел взгляд на мать, увидел, какой она стала щупленькой, как небрежно одета – в халате, тапочках на босу ногу – и, как-то сразу потеряв контроль над собой, рванулся к ней. Она растерянно и неловко обняла его. Беспомощно зарывшись лицом в ее грудь, он невнятно промычал: "Мама!"

– Милый, вы так сильно любили моего сына? – неясная тревога охватила ее. – Кто вы?

Октябрева оглушенно смотрела на них, и лишь когда Некторов опомнился, соскользнула в кресло.

Он провел ладонью по лицу, взял себя в руки. Трезвым сдержанным тоном сказал:

– Виталий проходил в моей клинике ординатуру. Способный был человек. Я бы даже сказал талантливый.

"Однако скромности ему не занимать", – отметила про себя Октябрева, но тут же устыдилась своего вывода – ведь он мать утешал!

– Виталий много рассказывал о вас, – продолжал Некторов, жадно всматриваясь в материнское лицо. "Это же я! Узнай меня!" – стучало его сердце. Однако бесцветные от слез глаза матери смотрели на него с отрешенной приветливостью. Часами она могла слушать о своем сыне, поэтому попросила:

– Расскажите что-нибудь о нем. – И обернулась к Октябревой: – А вы знали Виталика?

– Нет, – смутилась Октябрева.

– Мы поженились недавно, – выручил ее Некторов и неизвестно зачем сочинил: – Моя первая супруга скончалась.

– Значит, и у вас горе, – Настасья Ивановна сочувствующе покачала головой.

Ему стало стыдно этой лжи – он никогда не врал матери. Припасть бы сейчас к ее ногам, открыться. Но нельзя.

– Помню, однажды Виталий пришел ко мне сияющий, как медный пятак, начал он сочинять на ходу, чтобы немного отвлечь ее от грустных дум. "Вот, – говорит, – смотри". И достает из кармана орех. Обыкновенный грецкий орех. Раскусывает его и подносит мне на ладони: "Ну? Как тебе нравятся эти полушария, извилины? Чем не мозг человеческий? Вдруг это растеньице – не что иное, как мыслящий субъект?"