Текст книги "Тахар Бенджеллун. Литературный портрет"

Автор книги: Светлана Прожогина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

В путешествии (восстановлении Памяти) путники видят и слышат многое. Картины жизни и рассказы встречных сменяют друг друга, и в них, тоже как в зеркале, – все проблемы страны, заботы и боли ее народа. Безработные, простаивающие долгие часы в длинных очередях в бюро по найму рабочей силы; голодные, брошенные на произвол судьбы дети; нищие, больные, бродяги, удачливые дельцы и инвалиды, вернувшиеся из Европы, где работали на черной изнурительной работе, какую получают североафриканские эмигранты… «Во Франции – нищета, – рассказывали они. – Не надо больше обманывать людей».

Взорам путников открывались пустующие селения, дома, брошенные теми, кто ушел в город на заработки; руины, оставленные землетрясением; пережившие стихийные бедствия города и деревни и нескончаемый поток людей, бредущих в поисках счастья… Путь пролегал и через красивые города, сияющие белоснежными небоскребами и стеклянными витринами: «Здесь – беднякам беднеть, а богатеям – наживать богатство…» Но Ямна знает, что и в этих городах иссяк запас сопротивления, и если вдруг сверкнет искра гнева, то пламя возмущения охватит квартал бедняков, и тогда взрыв неминуем. «Слишком, слишком много унижения. Люди привыкли унижать слабых, тех, кто не имеет ничего… Однако они опасаются тех, кому нечего больше терять».

Ямна неумолимо вела вперед своих спутников сквозь настоящее, сквозь прошлое, упорствуя в продвижении и как бы окутывая протяженность преодолеваемого ими в пути пространства и времени покрывалом легенды о славном шейхе, поднявшем свой народ в начале века на борьбу с захватчиками… Но вот однажды, на заре, она завершила свой рассказ, звучавший всю ночь вместо колыбельной Новорожденному. С вершины минарета, где выбрала ночлег Ямна, должно быть, слышали этот рассказ и те, кто забыл о человеке, объединившим когда-то под своим знаменем людей, хотевших защитить свое достоинство и гордость, право на свободу. О человеке, учившем народ сражаться и любить свою землю, свое сообщество, свое единство, о человеке, учившем беречь и хранить несогбенность духа, волю, бесстрашие перед военной силой и хитростью врага, перед его оснащенной невиданным оружием армией.

Ямна верила, что город-крепость, воздвигнутый в пустыне по призыву шейха, служивший убежищем повстанцев, но завоеванный и разрушенный врагом – должен жить в памяти сердец людей как символ народного сопротивления. И если эта память жива, значит, люди помнят о главном, – о том, что «Свобода – это прежде всего достоинство, защита человеком его собственной чести… И хотя на земле много низости, много расчета и хитрости, и люди свыклись с унижением, забыли о гордости», история должна оставаться вечным напоминанием о том, что надлежит защищать… Ведь если бы люди пустыни не начали тогда свою борьбу, может быть, не восстали бы и горы Рифа, а потом и не поднялся бы на борьбу весь народ, отстаивая независимость страны…»

Внимая голосу Ямны, ребенок, еще не обретший дара речи, но уже все видящий, различающий уже мрак и свет, способен понять, что отныне его жизнь будет ничто без этого возвращения к земле, на которой жили героические предки, без этого слияния его судьбы с легендой, с «пространством борьбы» – от южных песков до горных вершин.

Так росло новое существо в этом маленьком невинном теле. Так заполнялись чистые страницы Памяти, так рождалось сознание, в котором будет жить Гордость, Непримиримость, Неприятие рабства.

…И как прозвучала в глубинах пробуждавшейся души нового существа и памяти молитва, совершенная когда-то перед появлением на свет, нетерпеливо взывавшая к небесам о ниспослании на землю «Отсутствующего», так и в финале романа снова звучит эта особая молитва, когда верующие не простираются в мечети перед пустым михрабом, но стоя возносят к небесам свою мольбу, на сей раз – не о грядущем, а о том, кто прошел по Жизни, исчез где-то (в горячих ли песках пустыни, в бурных ли волнах моря, в неприступных ли горах или на чужой стороне), но не пропал бесследно для своей земли. Ибо память о нем способна будить живущих, стучать в их сердца, призывать к тому, чтобы, отринув страх, отвергнув ложь, насилие и унижение, вернуть людям их попранное Достоинство.

«Так будьте же достойны ран, которые открылись вашему взору…» Эти слова Бенджеллуна как будто стали целью его служения литературе. Писатель и в книге «Песчаное дитя» (1985) верен главным своим темам, но особенно одной: той, что, пожалуй, пронизана болью больше других, – положению женщины в мусульманском обществе. Для него Марокко – не только самый близкий пример векового социального насилия и бесправия, на которое обречена женщина, но и пример парадоксальный: родина великих мыслителей прошлого, одна из твердынь и опор блистательной андалусской цивилизации, страна с необычайно щедрой природой, залежами несметных богатств, имеющая все, что могло бы способствовать прогрессу, Марокко сегодня – еще полно отсталых общественных отношений, косных традиций.

Массовая неграмотность, вопиющая нищета народа, отданные на разграбление всякого рода чужеземцам недра страны, тысячи эмигрантов – безработных, покидающих Марокко – все это, как справедливо считает писатель, только углубляет и делает еще более очевидной проблему женщины. Отстранение ее (оправданное и узаконенное религией) от участия в общественной жизни, политике, обреченность на молчание, особое, этически изощренное, приобретшее уродливые формы изгойство, психологическое подавление, приводящие к чудовищным, несовместимым с прогрессом и цивилизацией XX века формам и ее каждодневного существования – вынужденности жить в домашнем заточении, скрывать свое лицо, не иметь право выбора, права решать судьбу своих детей, сносить безропотно обряд мусульманского отречения мужа от жены, обрекающий ее фактически на вечное одиночество.

Марокко, конечно, еще не самый яркий пример неполноправия мусульманок – свидетельства тому многие книги арабских писателей различных стран, но для Тахара Бенджеллуна – это имеет символическое значение и в плане общеарабском, и в плане национальном. И те, на первый взгляд, резкие изменения положения женщины в стране, которые связаны с эпохой независимости, – возможность учиться и работать, – для писателя лишь исключение, подтверждающее остающуюся незыблемой главную норму жизни миллионов его соотечественниц.

Вот почему и в «Харруде», и в «Мохе-безумце…», и в лирических стихах, и в публицистических выступлениях Тахар Бенджеллун так горячо и так страстно поднимает свой голос в защиту женщины – в конечном итоге именно женщина воплощает для него Родину.

«Призрачное (или, как называет его автор, – «Песчаное») дитя», хотя и искусно стилизованное под занимательные рассказы уличных сказителей, бродячих артистов, собирающих в мавританских кофейнях и на базарных площадях огромные толпы народа, – современная притча, но со свойственным народным повествованиям разнообразием концовок, – каждый слушатель припоминает что-то похожее либо случившееся и с ним, а заодно сообщает новые подробности, которые рассказчик в другом месте уже естественно вводит в сюжет. Занимательная история о девочке, ставшей прекрасным Ахмедом, превращается под пером современного писателя в трагическую повесть о социальном мираже, фантоме, существе, имеющем плоть, но ставшим бесплотным призраком, имеющем лик, но обезличенном, рожденном в богатом доме, но ставшем бездомным бродягой, отомстившим насильнику, но и до сих пор остающимся неотомщенным за вековое насилие, избавившемся от тюрьмы домашних стен, но умершем в клетке – символе очевидного рабства, надежно охраняемого железными прутьями решетки – порядка…

…Когда богатый сеньор, патриарх, глава большой семьи получал весть о рождении у его жены ребенка, в доме воцарялся траур. Семь дочерей родила ему женщина и ни одного сына. И на восьмой раз Господин решил: даже если это снова будет девочка, всем оповещено будет о рождении сына. И все произошло в глубокой тайне, и никто, никогда, кроме принимавшей роды старухи Лаллы Радхийи, вскоре умершей, так и не узнал, что растущий в доме маленький наследник Ахмед – девочка. Матери велено было молчать – она с готовностью и смирением подчинилась воле своего Господина, а сестры и родственники ни о чем не догадывались. Ахмед рос ловким, подвижным, учителя прививали ему выносливость, он с детства умел скакать на лошади, владеть оружием, ему внушали презрение к женщине, учили сознавать свое превосходство… Мнимый Ахмед не знал, что он – девочка, презирал подобострастие и рабскую покорность своих сестер и теток, тайно жалел мать, но был сдержан на сыновнюю ласку, гордился дружбой и доверием отца. Однако он все чаще задавал себе вопрос, почему его так настойчиво оберегают от контактов с окружающим большим миром. Но со временем пришло прозрение. И книги, и зеркало, и наступившая зрелость открыли тайну. Но обнародовать ее было равносильно самоубийству – Ахмед уже прекрасно сознавал, что значит роль мужчины и роль женщины; их семья – это только песчинка в океане жизни. Терзания души обернулись желанием отомстить отцу, взять реванш, отстоять свою неподвластность его воле. А для отца это означало реальную угрозу, открытие тайны, разоблачение его позора, его бессилия узаконить свое извечное право на власть при отсутствии мужского потомства.

Со смертью Господина вся полнота власти оказалась в руках Ахмеда.

Понимая, что природа обрекла его на рабство, а не на власть, он сам осуждает себя на одиночество, на затворничество, на молчание: смущаясь благоприобретенных мужественных интонаций и грубой окраски своего приученного к властности голоса и избавляя себя от дальнейшей необходимости раздваиваться, Ахмед замолчит навсегда, отдавая распоряжения по дому с помощью карандаша. И понимая, что противоестественно занимать в доме неподобающее место, он (или она) выбирает скромную каморку на самом верху, под крышей, чтобы в одиночестве созерцать из окна открытый мир…

Но ни книги, ни наркотический туман забвения, ни иллюзорные путешествия, ничто не спасает от Знания. Реальность давила на сознание, выдавливала правду. Образ разрушения дома, его медленной агонии, начавшейся со смертью Господина, – символ давно прогнивших устоев, на которых зиждется угнетение. Осыпалась штукатурка старых стен, расползались трещины, приходил в запустение сад, люди сходили с ума, умирали от болезней, – все вокруг тлело, распадалось, как ткани страшной опухоли. И все попытки что-то упрочить, как-то сохранить видимость – все было напрасным, – зло, разрастаясь изнутри, уже держало в своих тисках весь дом. Да и сами эти попытки были абсурдными – призрачная свадьба господина обернулась смертью «новобрачной», не выдержавшей правды…

В тайной переписке с невидимым никогда корреспондентом, спасавшей Ахмеда от духовной смерти, он признавался: «…семью, такую, какой существует она в наших странах, где отец – всемогущ, а женщины практически превращены в прислугу… я отвергаю. Я чувствую, как во мне растет гнев, и я больше не могу позволить себе такой роскоши, чтобы во мне уживались в единой ране души печаль и тоска моего существования и гнев, который заставляет меня теперь мыслить иначе…»

Обреченный на смерть от одиночества, Ахмед, по одной из версий, обрывает нити, связывавшие его со страшной тайной, и исчезает из дому. Дальнейшие его приключения – уже в реальном облике, под именем Захры, также исполнены тайного смысла. Долго умерщвлявшаяся плоть – человеческая суть, давление и оковы косных традиций сделали свое дело: Захра уже сама по себе несет признаки существа, подобного уродцу, выросшему в глиняном сосуде компрачикоса. Утратив привлекательность, ее женское лицо покрылось бородой, а высохшее тело лишилось всякой женской прелести. Ее показывают теперь в клетке, как ошибку природы.

Закованная в цепи, она странствует по дорогам с бродячим цирком, обреченная сносить все то, что сносит одинокая женщина на Востоке на дорогах жизни. Не вытерпев унижений и оскорблений, Захра лишает жизни своего мучителя, одновременно обрекая себя на гибель.

Повествование со скорбным концом, однако, не устраивает всех слушателей – иные уверяют рассказчика, что Ахмед ушел из жизни потихоньку, обратив свой взор к небу, к далеким горизонтам… Другие вспоминают героические сюжеты, в которых женщина, восставшая против своей участи, скрывалась под именем легендарного рыцаря, защитника людей – Антары, и так и погибла – с оружием в руках, и, только сняв с нее доспехи, люди узнали, кто был их спасителем, державшим в страхе врага…

Возникают и параллели современные: среди слушателей появляется уже немолодая, испытавшая много драматических событий Фатума, в свое время оставившая родительский дом, познавшая и жизнь низов, где дети отвергнутых мужьями матерей, вынужденные продавать себя вдовы, не защищенные законом, брошенные женщины, влачили жалкое существование. Голод, болезни, нищета постоянно выталкивали их вместе с другими обездоленными из лачуг бидонвилей на улицы и площади больших городов с требованием куска хлеба, работы, человеческих прав…

Так, вводя в текст повествования разные параллели – легендарные, реальные, фантастические, – писатель как бы уплотняет и одновременно развивает свой основной сюжет, насыщая традиционное нравоучение не только социальным, но и острым политическим смыслом.

Постепенно образ дома, в котором проходит жизнь «песчаного» ребенка-призрака, дома разрушающегося, и большого Дома народа, хранящего память о просторе родной земли, о свободе, к которой рвется сердце исстрадавшегося в заточении человека, мечтающего о том, что люди, которым доверено тайное знание страны и народа, помогут восторжествовать Надежде, становится главным «каркасом» книги, основным ее художественным образом.

Ведь для писателя сама История – «старый дом, со своими перекрытиями, этажами, комнатами, коридорами, окнами и дверями, со своими чердаками и подвалами, с полезными и бесполезными площадями. Стены этого дома – это ее память. Поскребите немножко камни, приложите к ним ухо, и вы услышите так много! Время собрало воедино все, что приносит день и уносит ночь. Оно все хранит и удерживает. И свидетель его – камень. Возраст камня. И каждый камень – страница истории… каждое зерно камня хранит историю земли. Так и дом. Он как книга. Как огромное пространство. И я блуждаю по нему… Я думаю, что источник, в котором черпал я свой рассказ, не иссякнет никогда. Как океан… Ведь он пришел ко мне из глубин жизни… Так будьте же достойны тайны и сокровенных ран, которые открылись вашему взору. Передавайте мой рассказ дальше, пропустив его через семь садов вашей души…»

Легенда о призрачном дитяте так и не имела определенного конца, она словно бы и сама уходила в песок, и различные версии завершения необыкновенной истории лишний раз свидетельствовали о том, что дальнейшая судьба Захры не столько туманна, сколько еще не досказана… И действительно, «Призрачное дитя» в целом – лишь некое предшествование жизни героини Бенджеллуна, как бы переходная стадия: вспомним, что поначалу был мальчик Ахмед, лжесын, постепенно осознавший свою «подлинность», а потом и постепенная его трансформация – по одной из версий – завершилась превращением в полуженщину.

«Священная ночь» (1987 г., Гонкуровская премия) рассказана читателю самой Захрой, поведавшей наконец подлинную историю своего воскресения и преображения. Причем преднамеренность сообщения правды и только правды, с мотивировкой невыносимой тяжести всего невысказанного, утаенного и сокрытого, невозможности дальнейшего существования, продвижения вперед, без устранения груза прошлого, – немаловажная деталь в художественной структуре произведения.

В чувстве, испытанном Захрой во время предсмертной исповеди отца, смесь возмущения и благодарности не только за познание правды о себе, но и правды о жизни, ее противоречиях, ее драме. Да и само признание отца в Священную ночь[2]2
  Священная ночь – двадцать седьмая ночь мусульманского месяца Рамадана.


[Закрыть] – неоднозначно. Оно делается с условием, что в эту ночь не только все должно быть очищено и приведено в порядок, но и никто из детей господних не должен ни умереть, ни страдать…

Следовательно, одно из символических значений «исповеди» не только в уничтожении лжи и обнаружении знания, но и в своеобразном завещании будущего счастья…

Освободиться от наследия долгих лет обмана не столь уж и просто, и обрести новое рождение героиня смогла, лишь дождавшись смерти родителей. Символические похороны прежней жизни совершаются на могиле отца, куда она закапывает атрибуты прошлого – не только свой мужской наряд, скрывавший ее сущность, но и само свидетельство призрачного существования, освобождая свою грудь от стягивающих ее повязок. И получив, в священную ночь новое, дарованное ей отцом имя Захра – Королева цветов, она впервые свободно вздохнула. А могила отца, увеличиваясь в размерах, становясь тяжелым памятником прошлому, одновременно облегчает человека, забирая в себя весь непосильный груз его прежнего существования… И как тут не поверить, что эта ночь – Ночь Судьбы, ужасная для одних и освободительная для других? Но это новое дыхание обретено Захрой только тогда, когда утрачивается постепенно, прерываясь окончательно, дыхание другого (становится понятной и символичность болезни отца – астмы). Точно так же, как меркнувший огонек постепенно тающей свечи у изголовья умиравшего отца постепенно замещается все разгорающимся пламенем зари, и сама ночь, даровавшая знание, становится, таким образом, и источником вспыхнувшего Света.

К этому символу, пронизывающему весь роман, и будет отныне стянут весь пучок сюжетных лучей. Невиданной силы свет прольется на Захру и на кладбище, где возникнет перед ее взором видение всадников в сверкающей на солнце бронзовой одежде. Не оглянувшись на родную обитель, которую она назвала в своем рассказе «пропастью», героиня уходит вослед манящему ее Свету.

…После иллюзорного омоложения в чудесном прозрачном источнике волшебной страны детей Захра совершает новое омовение в мрачном, окутанном туманом паров, душном и жарком хаммане (мавританской бане), что расположен при входе в Город и где не столько смывалась грязь, сколько, казалось, скапливались все нечистоты этого мира… Таким образом, новое освящение – как новое рождение Захры – происходит не только в отмытии от коросты прошлого, но и в своеобразном причащении к мраку настоящего.

Но посланница Ночи Судьбы несет сама очищение в этот душный и грязный мир обретенной ею реальности. Словно заключает в себе отблеск света, прозрения, правды, любви, а потому и нужна людям, как поводырь, и как возлюбленная, и как посредница между настоящим и будущим.

В плане реальном, в сюжетной ткани романа для этого надо было не допустить проникновения в новую свою жизнь сил Прошлого, помешать им убить надежду, а значит, необходимо было вступить в борьбу. И вот выстрелом из маленького револьвера Захра убивает брата своего покойного отца, преследовавшего ее, явившегося к ней перед ее свадьбой с требованием своей доли наследства, якобы полученного ею когда-то. Страшный призрак прошлого, вдруг снова возникшего перед ней, как бы оживил всю боль, упрятанную куда-то в глубь тела, души, которую лишь изредка теперь тревожили воспоминания. Но вот они нахлынули на нее все разом, захлестнули волной вновь вспыхнувшего гнева и желания отомстить… Ее судили и приговорили к тюремному заключению. И снова потянулись сумерки, опустилась ночь, которая продлилась пятнадцать лет. Теперь она сама завязала себе глаза и не снимала повязки, чтобы видеть только то, что хранила память о ее свете – прозрении, знании, любви.

Но и в этом ее новом заточении прошлое воскресает. И она снова будет сносить его пытки: явившиеся к ней сестры (аллюзия на фанатичных представителей религиозных сект братьев-мусульман) будут мучить ее, жалить змеями, скорпионами, наносить удары ножом и, наконец, снова совершат покушение на само ее существо, прибегнув к одной из чудовищных ритуальных операций, распространенных некогда среди африканских племен…

Преданная, израненная и истерзанная, перенесшая все муки ада, Захра, выйдя из тюрьмы, не сломилась, она обрела еще большую потребность знания, большую остроту видения, почувствовала необходимость идти дальше навстречу свету, который, она чувствовала, шел к ней откуда-то с вершины горы, возвышавшейся над морем. К свету, уже давно ставшему ее религией.

Но это был уже не только свет знания, прозрения, любви, но и абсолютный свет истины, который излучает человеческая солидарность, подлинное братство. Таков был урок, вынесенный из заточения, итог преодоления мрака, избавления от лжи, от пут прошлого, от неведения, во имя торжества справедливости.

Так, реальная первооснова, заложенная в художественный образ, рожденный еще в «Харруде», слегка затронутая в «Одиночном заключении», развитая в «Мохе-безумце…» и углубленная в дилогии («Призрачное дитя» и «Священная ночь»), постепенно обросла дополнительными смыслами, раздвинулась и вширь и вглубь и превратилась в символ общества, униженного ханжеством, мифами извращенной религии, опустошенного бездуховностью, обезображенного гнусной ложью.

Загадочность исчезает, туманность рассеивается, и смысл устремления сквозь пустыню одиночества, «лес» и «ночь» навстречу свету становится однозначным. Вот почему Захра в начале своего повествования так настойчиво предупреждает слушателей: «Моя жизнь не сказка. Я лишь собрала воедино факты, которые были тщательно упрятаны, погребены под черным камнем в доме с глухими стенами, в глубине тупика, за семью дверями…» В этой фразе почти все слова – знаки. Означаемое ими – сама реальность окружающего мира.

Одна из книг Тахара Бенджеллуна – попытка воссоздать, а точнее зафиксировать эту реальность такой, как она есть, не в символическом ее обличье, не в фантастических ситуациях и образах, но в будничном ее явлении сознанию и памяти героя. Недаром он назвал эту книгу «Писец» (1983), стараясь подчеркнуть конкретность своей задачи.

«Писец» (или «Писарь») – это беллетризованная Т. Бенджеллуном история жизни, близкой его собственной. В ней воспроизведено описание одной человеческой судьбы по письмам, дневниковым записям героя, беседам, изобилующее, как предупреждает читателя автор, вымыслом, хотя в то же время основанное и на фактах подлинной истории.

Пожалуй, наиболее фантастичны здесь, как и в «Харруде», картины жизни, связанные с воспоминаниями детства. Но если в первом «романе-поэме» они скорее насыщены образами сгущенными, вплотную приближающимися к символам, то в «Писце» они, напротив, разуплотнены, размножены в своих чувственно и телесно осязаемых формах. Представлены мгновениями, роящимися в воображении ребенка, скованного болезнью, обреченного на долгую неподвижность и только в своих мечтаниях пускающегося в самые невероятные «приключения»…

Взрослея, герой рано ощутит на себе груз косных традиций, обострявших и без того очевидные социальные контрасты: относительно благополучная его семья воспротивилась его браку с девушкой «пролетарского» происхождения: дочь портового грузчика и сын коммерсанта стояли на разных ступенях общественного устройства.

Мир расширялся перед ним постепенно: плетеная корзина, долго служившая больному ребенку не только колыбелью, укрытием, убежищем, где он был предохранен от опасностей бытия, но и клеткой, – рассохлась, распалась и была в конце концов отброшена как ненужная рухлядь.

Отныне две главные реальности – политическая и социальная – становятся теми полюсами бытия, что создают постоянное напряжение, обусловливающее саморазвитие биографии героя в художественном произведении.

С одной стороны, это образ униженного, оскорбленного и обездоленного народа, которого чужеземцы лишили земли, отрезали от корней древней культуры. Ему навязали другую цивилизацию, чужой язык, способ существования, связанный прежде всего с утратой независимости. И ее-то необходимо было вернуть. Это объединяло с другими людьми, вселяло веру в свои силы, возрождало искры надежды.

Отец героя повести, вспоминая о Рифской революции двадцатых годов, рассказывал о ее вожде Абдель Криме, которого лично знал, о том, как он укрывал повстанцев и тех, кто был связан с ними, а потом и сам спасался от преследований властей, он говорил о Сопротивлении, которое не должно угаснуть в вечной мечте людей о свободе. Но было ясно и то, что ни эта живущая в народе мечта, ни даже обретенная независимость сами по себе не способны уничтожить те, другие цепи, другого рабства, которыми страна опутана изнутри: косность общественных анахронизмов, отсталость массового сознания может оказаться неподвластной переменам политическим, связанным с уходом колонизаторов…

А с другой стороны, социальные предрассудки, религиозные догматы угнетали свободу воли человека, масса запретов и предписаний налагали на современного человека нормы средневековой морали и права. Продолжающееся угнетение Человека способно было превратить его в нравственного калеку, с подавленной психикой и извращенным мировосприятием, вызвать у него ощущение постепенного увязания в болоте социальных условностей и нравственного маразма.

Недаром и в этом произведении Бенджеллуна возникает мотив несостоявшейся любви (запрещенный брак героя), незавершенного вожделения, загнанного внутрь желания – как символ несвершившегося идеала, недоступной полноты человеческого счастья…

Одним из оплотов длящегося прошлого в новой жизни, отмеченной уже отсутствием чужеземцев-угнетателей, становится и в этом романе Бенджеллуна традиционная мусульманская семья, где властвует отец и где женщины и дети – бессловесные рабы. «Общественное неравенство – не только в неравенстве экономическом, – рассуждал герой «Писца». – Оно лежит в самих наших истоках, в самой истории наших семей, каждой семьи».

Время борьбы, остановившееся на поколении отца, только вспыхивало короткими всполохами в поколении сына. Годы учебы в лицее, а потом и в университете были отмечены дружбой с алжирцами, на чьей родине разгоралась война – одна из последних войн с колониализмом. Участие в демонстрациях и митингах в поддержку Алжира, увлечение философией марксизма, трудами Франца Фанона не прошло даром: герой был арестован, интернирован в лагерь, где работал на каменоломнях. Два года заключения согреты были только письмами родных да воспоминанием о том, как вся округа, соседи, знакомые, друзья, в знак солидарности с ним приносили ему на дорогу все, чем богаты, – кто вареное яйцо, кто банку консервов, кто горсть маслин, кто сухарей, а кто просто амулет с заклинанием, чтоб вернулся целым и здоровым… И может быть, нехитрые дары эти, как сама душевная щедрость людей, и пробудили в его душе потребность быть полезным людям – поначалу просто помогать им писать письма родным и близким, а потом и самому сочинять их, когда не знали люди, о чем писать… Тогда обретал он в своем заключении дыхание свободы: мысль устремлялась навстречу незнакомым ему людям, хотелось говорить им слова утешения, нести добрую весть, рассказывать о любви, о верности, о душевных тревогах, о жизни…

И, вернувшись домой, он уже не оставлял это захватившее его ремесло. «Ты пишешь вместо того, чтобы жить», – упрекала его возлюбленная, покинувшая его.

Хотя для него теперь понятия «писать» и «жить» слились воедино.

Отныне и спокойный Тетуан, где герой преподает философию в лицее, и Касабланка, охваченная рабочими и студенческими волнениями, и Париж, где он помогает выжить своим соотечественникам, и охваченный пламенем войны Ближний Восток, куда отправился в свое паломничество герой – все становится не только оставленной в дневнике очередной записью, но фактом личной жизни, собственной судьбы, воплощенной и в стихе, и в поэме, и в романе.

Но позвавшие в путь просторы, дыхание моря, потребность свободы и обретенное героем чувство солидарности с людьми, с другими народами, умение услышать пульс их жизни, голос их боли в конечном счете сливаются воедино, во все сильнее и сильнее звучащий голос родины.

Уже на горе Арафа, во время своего хаджа в Мекку, глядя на пламенеющий закат, чувствуя неведомо откуда веющий аромат детства, он явственно представлял себе лимонное деревце, росшее во дворе родного дома в Фесе…

Этот зов и завершает путь героя возвращением в отчий край, сонную неподвижность времени, которое, казалось, лишь вяло коротает день, чтобы снова погрузиться в ночь… Но именно это усталое, морщинистое лицо родной земли, повергнутой в сон, и тянет к себе, ждет, надеется вместе с героем увидеть заветный небесный свет. «Родная земля, даже если оставляет вас помирать бог весть где, на чужбине, не может прожить без вас, словно питается вашей плотью… Зов земли неминуемо звучит в судьбе каждого человека. От него – не убежать…» «Вернуться домой и умереть. А в сущности я только и делал, что возвращался домой, чтобы не умереть. Повсюду, где бы я ни был, мне не хватало моей страны. И все время я ищу дорогу к своей земле, ищу выход из лабиринта, ищу дверь, которая откроется на светлый простор». Боль родной земли позволяла лучше понять чужую боль, а чужбина усиливала чувство родины… «Страна – как память». Она всегда с человеком, как образ Возлюбленной: «Оно везде передо мной, это лицо, не знающее отчаянья, верящее в жизнь, лицо Любимой, в чьих руках рождаются утренние звезды…»

Именно такой и была художественная задача: показать, как любимый человеком с детства мир всеми своими красотами и изъянами входил в плоть и кровь человека, становился частью его души.

Начиная свое повествование, автор упоминает о письме Друга, доверившего ему историю своей жизни: «Обмакни свое перо в чернильницу моей души и пиши!» Изначальный – сакральный – смысл этого обращения ясен: и перо писца, и чернильница – суть образы мусульманской традиции, где откровение было явлено именно в слове Книги, Священного писания. Но столь же очевиден и земной замысел произведения: преломить образ мира через душу поэта, скромно именующего себя в повествовании писцом. Ведь даже просто записать поведанное, как это делает сидящий у входа в старую часть арабского города человек с пером в руке, составляющий письма и деловые бумаги за неумеющих писать, не знающих грамоты людей, означало прежде всего – записать правду, которую и домысел и даже вымысел исказить не могут. Так происходит и с замыслом произведения Бенджеллуна, пытающегося воссоздать правду жизни – прожитой, прочувствованной человеком.

Рассуждая над предложением друга записать историю его жизни и выбирая название для этой своей книги, автор остановил свой выбор на простых «Историях», предпочитая это название другому, показавшемуся ему вычурным: «Весенний шепот лимонного дерева, росшего во дворе»… Если бы читатель был вправе выбирать сам, то я бы выбрала именно это, в нем сразу все: и художественный образ, во имя которого трудилось перо писца, и интонация текста, и оттенки, и краски палитры всего его художественного пространства. И его время.