Текст книги "Маленькие семейные истории"
Автор книги: Светлана Шипунова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Шипунова Светлана
Маленькие семейные истории
Светлана Шипунова
Маленькие семейные истории
Светлана Шипунова окончила факультет журналистики МГУ и Академию Общественных наук. Журналист, политолог. В 80-е годы была главным редактором краевых газет в Краснодаре. Автор книг "Дураки и умники. Газетный роман" (М., 1998), "Дыра. Ироническая повесть" (М., 1999). Живет в Краснодаре.
В "Знамени" печатается впервые. Публикуемые тексты входят в состав романа в новеллах, готовящегося к изданию книгой.
Бедный наш папа
история автомобиля
Я увидела его случайно – осенью, в центре города, он вынырнул из потока машин, двигавшихся навстречу, и свернул в боковую улицу. И такая знакомая, милая физиономия промелькнула, что я вскрикнула:
– Стой! Подожди!
Но Алеша и не думал тормозить свой великолепный белый "фольксваген-пассат", только спросил удивленно:
– Мам, ты чё, совсем уже?
– Вон он, смотри!
– Кто?
– Маленький, черный! Только что повернул!
– Ну и что я должен делать?
– Это ж наш "Москвичонок", дедушкин!
Маленький черный "Москвич" остался далеко позади. Я чуть шею себе не свернула. Это был он, никаких сомнений.
– Откуда ты знаешь, что это тот? Ты же в машинах не разбираешься.
– Это я в новых не разбираюсь, а наш узнаю среди всех. Ты заметил, какой у него передок?
– Самопальный какой-то.
– Так это ж дедушка когда-то сам радиатор переделал, представляешь?
– Не-а, не представляю, – говорит Алеша.
Надо же, до сих пор бегает... Да сколько ж ему лет? Папа купил его, кажется, в 58-м, он уже был неновый, сейчас 98-й... выходит, ему хорошо за сорок. Красавчик! И как идет ему этот черный цвет, просто "а-ля Штирлиц" какой-то, настоящее ретро. Мы медленно движемся в потоке машин, половина из которых – иномарки, но даже из них с интересом поглядывают на новенький Алешкин "фольксваген". Видел бы папочка, на чем разъезжают его внуки!
– Надо бы на кладбище съездить.
Я говорю это нашим детям при каждом удобном случае, так сказать, внедряю в сознание, приучаю к мысли, что существует такая семейная обязанность, которая и их касается.
– Не сегодня, ладно?
Ладно, не сегодня.
В 1958-м этот "Москвич" был небесно-голубого цвета, весь такой круглый, с надутыми, как у карапуза, щечками, выпуклыми глазами-фарами и запасным колесом на багажнике, похожим на большую черную пуговицу от пальто. Он был симпатяга! Мы с сестрой ходили вокруг, трогали его руками и гладили, как будто он был живое существо, например, собака. Папа отвинчивал сзади широкий колпачок, я тут же совала туда нос и нюхала. Запах бензина казался мне необыкновенно приятным. Маленькая токсикоманка! Я потом не раз это проделывала, чего не скажешь о моей сестре, которая была почему-то равнодушна к запахам.
Мы помещались в нем всей семьей. Сбросив сандалии, я и моя сестра влезали с ногами на сиденье и ехали задом наперед, выглядывая в узкое, сплющенное овалом заднее окошко, из-за этого меня быстро укачивало, опять же в отличие от сестры, которую не укачивало нигде, даже в "кукурузнике". Но как хорошо, как просторно было нам вдвоем на заднем сиденье! Потом подросла наша третья сестра, и ее тоже стали сажать с нами, потом появилась на свет еще одна... К тому же мы ведь все время росли и уже не могли влезать на сиденье с ногами, а должны были держать на коленях сначала одну маленькую сестричку, потом другую, да еще следить, чтобы они не стукнулись головой о переднее сиденье, когда папа вдруг резко затормозит. А если и бабушку брали зачем-то с собой (ясно, зачем чтобы на море она готовила нам обеды), то он, умница, пыхтя, вез нас всех семерых.
– Семь человек? – не верит Алеша. – Как же вы туда помещались?
– Запросто. Папа за рулем, мама – рядом, Аллочка у нее на руках. Сзади бабушка и мы с Неллей, а Женька маленькая то у бабушки на коленях посидит, то к нам переползет. Притом учти, папа был довольно высокий, у него голова прямо в потолок упиралась, так что ему, бедному, приходилось даже немного горбиться за рулем, а бабушка у нас была такая полная, что как раз одна половину заднего сиденья занимала. Что говорить, было тесновато. Но если подумать, – не теснее, чем дома, на наших двадцати трех квадратных метрах. И потом нам же главное было – ехать!
– И куда ж это вы на нем ездили?
В последнее время я все чаще замечаю у Алеши эту снисходительную интонацию, когда он со мной разговаривает.
– А куда только не ездили!
На самом деле большую часть времени "Москвич" стоял в гараже, который папа сам сложил из кирпичей во дворе нашего дома. Это был длинный одноэтажный дом типа "барак", в котором в четырех квартирах проживало семь семей. Машина была на тот момент только у нас одних, и соседи великодушно разрешили папе пристроить гараж к сараям. Двери на гараже были деревянные, сбитые из широких досок, и между двумя их створками оставалась такая большая щель, что когда мы в нее заглядывали, то видели одиноко поблескивавший в полутьме нос автомобиля. Сбоку к гаражу примыкало еще одно, совсем уж маленькое строение – собачья будка, у которой не было задней стенки, а было отверстие, выходящее прямо в гараж. Там обитала немецкая овчарка по кличке Тарзан. Днем Тарзан бродил на длинной цепи по огороду и грелся на солнышке у своей будки, а ночью проходил сквозь нее в гараж и там спал на старой автомобильной покрышке, застеленной тряпками. Много лет он исправно сторожил машину, грозно рыча изнутри гаража всякий раз, когда кто-то посторонний просто проходил мимо.
Летом, в жаркий выходной день, папа иногда сажал Тарзана в машину и вез на Старую Кубань. Там он с разбегу бросался в теплую, пахнущую камышом воду, Тарзан – за ним, сначала они плыли рядом, но потом, где-то на середине реки, папа вдруг нырял и долго оставался под водой, дразня и пугая Тарзана, который начинал кружить на месте и жалобно подвывать. Папа выныривал, говорил: "Ку-ку!" и весело смеялся. Но это удовольствие – съездить с Тарзаном на Кубань – папа позволял себе нечасто. Надо заметить, что в те времена к личным автомобилям вообще относились совсем не так, как сейчас...
– В каком смысле "не так"? – уточняет Алеша.
– Сейчас человек пару лет поездит на новой машине и уже торопится ее продать, купить еще более новую, а там еще... А тогда автомобиль покупали, можно сказать, раз и на всю жизнь, потому и относились к нему трепетно, куда попало не ездили, берегли только для особо важных случаев. Тебе этого не понять, тебя даже за хлебом пешком не вытолкаешь.
Бедный наш папа! Он хоть и имел личный автомобиль, на работу ездил трамваем через весь город, из-за чего вставать ему приходилось в пять утра. Еще темно на улице, а он – "Беломор" в зубы и потопал себе пешочком на остановку, и хорошо, если сразу трамвай подошел, а то, бывало, стоит там полчаса, ждет этой "шестерки" проклятой. Летом еще ничего, а зимой... Зимой трамваи в Краснодаре всегда плохо ходили. Казалось бы, у тебя же машина своя садись и езжай! Нет, бензин экономил, резину жалел и вообще... Берег!
Раза три в году, перед большими праздниками – Новым годом, Первым мая и ноябрьскими – папа с мамой ездили на рынок в станицу. Они вставали очень рано, часа в четыре утра, садились в машину и ехали за 60 километров от Краснодара, в станицу Холмскую. Там, на большом станичном рынке, все было дешевле, чем в городе, поэтому закупки делались оптовые – два мешка картошки, мешок лука, целая корзина яиц, целая канистра подсолнечного масла, обязательно – соленое сало, килограммов пять, не меньше, это для папы. Еще они привозили оттуда парочку живых гусей или даже индюков – на откорм, для чего специально покупался еще и мешок кукурузы. Ехали гуси из станицы в город с ветерком – на крыше "Москвича", в ящике с широкими щелями, который папа основательно привязывал веревками к багажнику. Дома их поселяли в сарае, где делался для этого специальный загончик, а сверху устраивался еще и низкий навес, чтобы гуси не могли поднимать головы и расти вверх, тогда они росли вширь и становились жирными. Каждое утро бабушка не просто кормила, а силой наталкивала их кукурузой – опять же для жирности. Перед самым праздником выбирали наиболее тучную из птиц, и, пока мы были в школе, папа резал ее во дворе, перед сараем, после чего мама с бабушкой усаживались в кухне на низкие скамеечки, ставили на пол оцинкованную детскую ванночку, клали в нее зарезанного гуся и начинали быстро-быстро его ощипывать, или, как говорила бабушка, "скубти", при этом пух и перья тут же собирали в наволочку, чтобы потом набить ими подушку. Когда мы приходили из школы, все уже было кончено. Гуся жарили с яблоками и рисом в духовке, предварительно зашив ему брюшко суровой черной ниткой. Да еще натапливали с него литровую банку жира, мы потом мазали этот застывший с жареными шкварками жир на хлеб и ели, это было вкусно.
Но главная поездка на автомобиле была летом – на море. Этой поездки мы ждали целый год и уже с конца мая начинали надоедать родителям: ну скоро? ну когда? Наконец в июле или августе родители объявляли, что у них с понедельника отпуск и что в субботу едем. С вечера папа расстилал на верхнем багажнике огромную десятиместную палатку, укладывал на нее складные столик и стульчики, четыре походные раскладушки, несколько подушек и одеял, заворачивал все это в палатку и привязывал к багажнику, мы бегали вокруг машины, помогая ему натягивать веревки. С собой брались также: керогаз, кастрюли, ведра, набор пластмассовой посуды, транзистор, книжки, купальники, сарафаны, кофты на вечер и кое-что из продуктов – соль, сахар, крупа. Основные запасы делались по дороге и потом пополнялись уже на месте, в приморском поселке Новомихайловском, где был большой дикий пляж и разрешалась стоянка личных автомобилей.
В субботу нас поднимали рано-рано, когда на улице еще темно, и, сонные, мы загружались в машину. Ехать до Новомихайловского было часов пять (тогда ездили еще через Новороссийск), мы не спешили, несколько раз останавливались, покупая прямо на трассе то яблоки-груши, то огурцы-помидоры. Мы знали эту трассу наизусть – какой поселок следует за каким, и выкрикивали наперебой:
– Сейчас будет Нижне-Баканская!
– И нет! Сначала Верхне-Баканская, а потом Нижне!
Но самое интересное было выгружаться и устраиваться на берегу моря. Родители шли искать среди хаоса машин и палаток свободное место, такое, чтобы было "в холодочке", под деревьями, и чтобы недалеко ходить на море. Машину ставили на близком расстоянии от палатки, между ними натягивали брезент, и получался навес для "кухни". Потом папа разбирал внутри машины сиденья, стелил сверху одеяла, и выходила сплошная постель, мы начинали спорить, кому спать в машине, а кому – в палатке, всем хотелось и там, и там. Что касается папы, то, если не было дождя, он вообще спал на улице, на надувном матрасе, укрывшись с головой одеялом. Но если шел дождь и, бывало, среди ночи подмокала палатка, все снова забирались в машину и пережидали, благо, дожди на море летом недолгие. Как только выглядывало солнышко, у палатки задирали все края, чтобы просохло как следует, а одеяла-подушки раскладывали на капоте машины и развешивали на деревьях. Так, "дикарями", жили целый месяц, целый прекрасный, необыкновенный, замечательный месяц! Ни разу за всю свою жизнь мама с папой так и не побывали в санатории или доме отдыха и никогда не отдыхали одни, без нас.
В 1961 году, летом, была предпринята историческая для нашей семьи поездка в Закарпатье, в город Ужгород, где жила тетя Инна – единственная родная мамина сестра. Весь дом вышел проводить нас в это далекое путешествие, и кое-кто из соседей сильно сомневался, что "Москвич" довезет нас до места.
– Ну, до Ростова-то ничего, доедешь нормально, – говорили папе. – Может, и до Харькова доедешь, а дальше – кто его знает...
Рискованный человек был наш папа! Везти в такую даль, да на такой машине троих малолетних детей (нам с Неллей было в тот год девять и десять, Аллочке четыре, а Женя еще не родилась), жену с тещей... И только сейчас мне впервые приходит в голову мысль, что, возможно, все дело и было в бабушке, которую таким образом отвезли "пожить" к ее младшей дочери, во всяком случае, назад она с нами уже не поехала и вернулась только спустя год, когда мамина сестра с мужем и дочкой нанесли нам ответный визит. Они добирались из Ужгорода в Краснодар поездом, с двумя пересадками, но тетин муж, дядя Саша, сам был железнодорожник, притом крупный чин – зам. начальника Закарпатской железной дороги, он специально ехал в форме – светло-серой, с черными петлицами, и на всем пути следования перед ним трепетали дежурные по перрону, проводницы и бригадиры поездов. Для бабушки ехать с таким зятем, как дядя Саша, было одно удовольствие.
Мы же двигались в Ужгород "своим ходом", на папином "Москвиче", дня три, на ночлег останавливались где-нибудь в поле, возле стога сена; останавливались и днем – обычно в лесополосе, мама варила походный супчик на керогазе, мы со страшным аппетитом ели, бегали в кустики и просто носились кругами, устав от многочасового сидения; папа лежал на траве под деревом и курил, а бабушка далеко от машины не отходила и все вздыхала:
– И когда ж мы уже приедем на место?
У папы была книжка – "Атлас автомобильных дорог Советского Союза", и он все время с ней сверялся. Ни разу мы не сбились с пути, ни разу машина не сломалась, и ни в какую аварию мы, слава богу, не попали. После Львова решено было больше не останавливаться и ехать всю ночь. Мы спали, бабушка дремала чутко, а мама всю дорогу разговаривала с папой, чтобы он не уснул за рулем. В какой-то момент, проснувшись, я услышала, что они поют: "Эх, путь-дорожка фронтовая, не страшна нам бомбежка любая...". Я выглянула в окно: там была довольно светлая ночь, и звезд в небе почти не было видно, не то что у нас на юге.
На следующий день, в Ужгороде, во дворе дома на улице Готвальда, 5, где жили тетя с дядей, наш "Москвич" окружили мальчишки и стали нахально его разглядывать.
– Это откуда такая машина приехала?
– Из Краснодара! – гордо отвечали мы.
– А это у вас у Краснодаре такие номера – "ЦЦ"? Это что – муха цэцэ? Ха-ха-ха!
– А вы шо, поездом йихалы, а його на платформу загружалы?
Одни мальчики говорили по-украински, другие – по-русски, но все равно с каким-то не нашим акцентом.
– Сами вы – поездом! Сами вы цэцэ! Мы своим ходом! – повторили мы папино выражение.
Мальчики не верили и смеялись. Но тут вышел из подъезда наш папа, и мы закричали:
– Папа, папа! Скажи им, правда же, мы своим ходом приехали!
– А ну отойдите от машины! – сказал папа.
Мальчишки чуть отбежали, но не отстали:
– Дядько, а скажить, сколько километров вы пройихалы? – спросил самый старший из них, смешивая русские и украинские слова.
– Считать умеешь? – сказал папа. – Умножь три на пятьсот.
– Тю... – сказали пацаны. – Мы думали больше!
Боюсь, они плохо представляли, где находится Краснодар, а может, спутали его с Красноярском.
Он был член семьи, наш "Москвич". Получив зарплату, родители начинали рассчитывать: детям – ботинки, ему – резину хотя бы на два колеса; в другой раз: Аллочке надо пальтишко теплое на зиму, ему – чехлы новые на сиденья. В конце концов, пальто мама перешивала из своего, предварительно перелицевав, а на чехлы покупали новый материал, на ощупь похожий на гобелен с оленями, что висел над нашей с Неллей кроватью. Мама расстилала его на полу и кроила, прикладывая заранее заготовленную выкройку из газетной бумаги. Шила мама на ножной машинке "Подольск" все подряд – и большие, толстые чехлы для "Москвича" (иголка брала их с трудом и ломалась), и маленькое пальтишко для Аллочки, и белые школьные фартуки для нас с Неллей, и летние платья для себя, и халаты для бабушки... И даже одной молодой девушке, Любе, нашей соседке по дому, которой не в чем было пойти на танцы, мама сшила однажды замечательное голубое поплиновое платье с подъюбником, в котором эта девушка сразу стала похожа на Людмилу Гурченко в "Карнавальной ночи" и очень скоро вышла замуж, правда, неудачно.
Чехлы эти, серо-голубые, в крапинку, служили много лет, периодически мама их стирала (руками, потому что в машинку было не затолкать) и сушила на веревке во дворе, а когда они совсем протерлись, сшила новые – в красно-желто-коричневую клетку. К тому времени папа и "Москвича" перекрасил в другой цвет. Красил он его сам – во дворе, на полянке, приспособив поллитровую баночку с бежевой, как какао, краской и пульверизатором – к пылесосу. Все дети нашего двора стояли вокруг, наблюдая, как ровно ложится и блестит на солнце свежая краска. Трава вокруг машины тоже немного покрасилась, как бы покрылась среди лета инеем. Мне нравилось вдыхать запах краски и очень хотелось провести пальцем по только что выкрашенному боку машины, прямо руки чесались, но я была уже большая девочка и умела сдерживать нехорошие желания. Свежевыкрашенный автомобиль с новыми, в цвет, чехлами выглядел как новенький. Но это снаружи, а внутри...
Ему все время что-нибудь было нужно. Выплывают из детства наполовину непонятные фразы: "карбюратор барахлит", "аккумулятор сел", "резина совсем лысая"... Постепенно папа весь его перебрал и заменил в нем все внутренности. Особенно гордился он тем, что удалось поставить мотор от 407-го "Москвича". Когда после этого кто-то посторонний спрашивал у папы, какая у него машина, он говорил:
– "Москвич" 401-й, но мотор у него от 407-го!
Бедный наш папа! Он не вылезал из-под своего автомобиля. Отработав неделю в гальваническом цеху, где "за вредность" ему даже полагалось в обеденный перерыв молоко, субботу и воскресенье он проводил, лежа на брезенте под машиной. Вечно в ней что-нибудь ломалось, вечно мы слышали от папы эту фразу: "Ну, пойду поковыряюсь в машине". Но иногда, "проковырявшись" весь день, папа так и не мог исправить поломку, тогда он тихо злился и говорил в сердцах:
– Продать его, что ли, к черту?
– Я тебе продам! – говорила мама.
На самом деле он его любил. Когда у человека в семье целых шесть женщин жена, теща и четыре дочки, автомобиль – единственная его отрада. Папа был хороший водитель, мог даже "Волгу" обогнать на трассе, но бывало, что где-нибудь на горном перевале наш "Москвичонок" переставал тянуть, тогда мы все выходили и толкали его руками. В такие моменты папа злился еще сильнее и говорил:
– Я его сейчас разгоню и разобью к чертовой матери!
– Голову себе лучше разбей! – отвечала мама.
В глубине души папе всегда хотелось иметь "хорошую" машину. Хорошими считались сначала "Победа" и "ЗИМ", на них ездили в основном отставники-военные. Наш папа не был отставником, хотя и провел в армии семь лет, из них первые два – на фронте, после чего война кончилась, но его год, 1925-й, еще пять лет не отпускали по домам, а папе очень хотелось домой, потому что к тому времени он уже успел жениться на нашей маме и мечтал поскорее к ней приехать. К "Победе" и "ЗИМу" папа оставался как будто равнодушным или виду не показывал, но когда появилась "Волга", папа затосковал: "Волга" ему очень нравилась, она стала голубой, несбыточной мечтой его жизни. Потом начали выпускать "Жигули", и город стал быстро наполняться этими легкими и быстрыми автомобилями, демонстрируя рост благосостояния населения. И даже одни наши соседи по дому купили себе "Жигули" вызывающе красного цвета. Папа был сражен, он открыто завидовал соседу и говорил маме:
– Видишь, Правицкие деньги на барахло не тратят, скопили – купили!
На что мама резонно отвечала, что у Правицких двое детей, а у нас четверо, и все одеты, как куколки. Мама не умела копить деньги, я вообще удивляюсь, как они смогли купить хотя бы такую машину, наверное, она совсем дешево стоила.
До "Москвича" у папы был тяжелый мотоцикл с коляской, а до мотоцикла велосипед. Во времена велосипеда мы еще жили на частной квартире, вернее, в частном саманном домике на улице Степной, состоявшем из двух крошечных комнат и кухни, в которой спала наша бабушка. Хозяйку дома, пожилую тетку, мы видели раз в месяц, когда она приходила за квартплатой. Папа приделал на велосипед впереди своего сиденья маленькое креслице с подушечкой и сажал туда меня или Неллю, чтобы повезти, например, в гости к своей матери, нашей бабушке Даше. Что касается мамы, то она тоже могла бы ехать – сзади, на багажнике, но маме это почему-то не нравилось, кроме того, она не слишком ладила с бабушкой Дашей. Я и сейчас вижу папу на том велосипеде, на руле у него прикручена сетка крупной вязки, а в ней завернутый в газету сверток, это обед, с которым он едет на работу, там четвертинка серого хлеба, кусок сала и луковица.
Потом велосипед был продан, и куплен мотоцикл. Он был черного цвета, большой и очень громко тарахтел. Во времена мотоцикла у нас еще не было Тарзана, а была его мать, Джульетта – красивая немецкая овчарка, серая с подпалинами, которую папа очень любил. Когда она умерла (ее отравили злые соседи), папа долго сидел на кухне, закрыв лицо руками, и мы подглядели, что он плачет по-настоящему. Тогда и мы с Неллей дружно и громко заревели, потому что никогда до этого не видели, чтобы папа плакал. Эта Джульетта слышала за три квартала, когда он возвращался домой на мотоцикле, и начинала рваться с цепи и лаять, – так мы узнавали, что едет папа. На мотоцикле ездить было лучше, чем на велосипеде, у него была довольно глубокая коляска, папа сажал нас туда и накрывал до подбородка дерматиновым чехлом, так что торчали одни головы. Ветер дул нам в лицо, мчаться было хорошо, но и немного страшно: на немощеных улицах мотоцикл так подпрыгивал, что казалось, коляска вот-вот оторвется и папа уедет, а мы останемся на дороге. Потом папа продал мотоцикл и купил "Москвич", и тогда же мы переехали на новую квартиру – в тот самый барак на семь семей. Но больше, чем на "Москвич", наши родители уже не потянули, он так и остался единственным автомобилем в папиной жизни.
Теперь я думаю, что страсть к автомобилю и вообще к технике появилась у папы на войне. В Краснодаре времен его юности верхом богатства было иметь наручные часы и велосипед. Кое у кого они были, но только не у папы. Пацаном он ходил летом по городу в черных сатиновых трусах и босиком, в таком виде его даже пускали в кинотеатр "Геркулес", находившийся на центральной улице города, Красной. На войну папу забрали в 1943-м, когда ему только-только исполнилось 18. От Краснодара до Ростова, рассказывал папа, шли пешком, и идти было даже весело, – впервые он уходил из дома, впервые видел новые незнакомые места, рядом были такие же, как он, молодые ребята, и всем им не терпелось поскорее попасть на фронт.
На войне папа впервые близко соприкоснулся с разной техникой, сначала – с артиллерийскими орудиями (в Ростове его выучили на артиллериста и только потом отправили на фронт). Позже, когда погнали немцев к западной границе, ему пришлось иметь дело с танками, не в том смысле, что он на них ездил, а в том, что по ним стрелял (отчего и вернулся с войны немного глуховатым). И уже где-то в Австрии, в местечке Бреслау, папа первый раз в жизни сел за руль трофейного автомобиля, и это событие даже запечатлено на фотографии, где папа совсем молодой и очень красивый – со светлыми, вьющимися волосами и белозубой улыбкой. Наверное, оттуда и пошла его страсть-тоска по машине. И еще откуда-то оттуда, из Австрии или из Германии, папа привез страсть к аккордеону, вальсам и женщинам-блондинкам. Возможно, в его жизни там, на войне, была такая женщина, а может, он знал ее лишь издали, но когда много лет спустя в каком-нибудь фильме папа видел белокурую женщину с аккордеоном, глаза его затуманивались каким-то далеким и грустным воспоминанием.
Наша мама не умела играть на аккордеоне и сначала не была блондинкой. Но году на пятнадцатом их совместной жизни пошла мода обесцвечивать волосы перекисью водорода, и в один прекрасный день мама вернулась из парикмахерской с прической, как у Любови Орловой в кинофильме "Цирк". Папа долго не мог к этому привыкнуть и даже стал сильнее ревновать маму к каким-то неизвестным, предполагаемым ухажерам – мама ведь была настоящая красавица, что с черными волосами, что с белыми. Примерно в то же время папа наконец купил аккордеон. Он был синий с перламутром и назывался странно – "Сарапул". Оказалось, что у нашего папы абсолютный слух. Не зная нот, он подбирал любую мелодию и играл так задушевно, что соседи собирались послушать, поскольку играл папа обычно во дворе, сидя на лавочке под нашей верандой. Правда, играть ему доводилось редко, в основном по праздникам.
После сытного праздничного застолья папа говорил кому-нибудь из нас:
– Ну-ка, доча, достань аккордеон!
– Начинается... – бурчала мама.
Папа и ее пытался научить играть на аккордеоне, но у мамы не оказалось необходимых способностей. Папа любил играть военные песни, особенно – "Ночь коротка, спят облака...", иногда он сам себе подпевал, но как-то неуверенно и тихо. Иногда, под настроение, подпевала и мама – громко и довольно артистично. Вместе они пели обычно одну песню – "Три года ты мне снилась...". Папа любил маму, называл ее, когда все у них было хорошо, "Бубенчик", а когда натянуто "Мэм". Мамина фотография была вставлена в круглую сердцевину руля на папином "Москвиче", и когда он сигналил, нажимал прямо на мамино изображение.
Верой и правдой автомобиль прослужил нашей семье 20 лет и был продан только в конце 70-х, когда родители переехали из барака в новую, большую квартиру на другом конце города. Гаража на новом месте не было, а построить стоило уже слишком дорого. Некоторое время наш "Москвич" оставался стоять в своем гараже на старой квартире, одинокий и как бы забытый. Иногда по выходным папа ездил его навестить, выкатывал во двор, проверял зажигание и сцепление, ощупывал колеса и... закатывал назад. К тому времени мы с Неллей уже вышли замуж и жили отдельно, проехаться со своими молодыми мужьями в такой старой машине мы стеснялись. Аллочка окончила школу и неожиданно для всех рванула с подружкой на Дальний Восток. С родителями оставалась теперь только самая младшая – Женечка. Ездить было особенно некуда, к тому же у папы стало плохо со зрением. Тогда-то мама и сказала: "Надо его продать". В тот момент она как раз надумала сделать в новой квартире ремонт, и нужны были деньги. Папа тянул резину какое-то время, но мама настаивала, и в конце концов он продал его, как сам потом говорил, "по дешевке" – то ли за 800, то ли и вовсе за 600 рублей. Долго после этого о нем жалел и скучал и иногда рассказывал, что видел его в городе и что он еще "бегает вовсю", потом стал вспоминать все реже, а когда вышел на пенсию, с первых же пенсионных денег купил себе... велосипед. Наши мальчики, папины внуки, уже не заставшие деда за рулем автомобиля, так и запомнили его – на велосипеде. В хороший день он садился на него и объезжал нас всех, живущих теперь в разных концах города. Я жила ближе всех, на 9-м этаже блочного дома, и папа затаскивал велосипед стоймя в наш лифт, боясь оставить его на улице ("Еще украдут...").
– Ну что, доча, может, бутылки есть у тебя пустые? – спрашивал папа. – А то я могу сдать поехать.
– Пап, посмотри сам на балконе, что найдешь, все забирай, и вот тут еще молочные.
Папа аккуратно все собирал, если бутылки были пыльные с балкона, мыл их в раковине, складывал в сумку, привязывал ее внизу, на улице, к сиденью и катил в ближайший магазин. На обратном пути он уже не поднимался, а кричал снизу, от подъезда:
– Света-а-а!
Я выглядывала с балкона.
– Сдал на пять рублей! Занести тебе или спустишься?
– Оставь себе! – кричала я и посылала ему воздушный поцелуй.
Потом папа ехал к Нелле и спрашивал, не надо ли ей чего-нибудь прополоть на даче, на что Нелля с готовностью отвечала: "Давай!". И папа, довольный своей нужностью, катил на дачу, которая находилась за Кубанью, так что нужно было переправляться с велосипедом на пароме, и наводил там порядок. Потом, когда замуж вышла Женя, любимым папиным занятием стало ездить к ней и нянчиться там с маленьким Родей. Ехать надо было через весь город, в потоке машин и троллейбусов, пересекая несколько раз трамвайную линию. Но папе это было ничего, одно удовольствие. А однажды он даже махнул к Аллочке, во Владивосток, но, конечно, не велосипедом, а поездом, который тащился целых восемь суток, зато таким образом папа единственный раз в жизни использовал свой бесплатный проезд участника войны.
В 1990 году исполнилось папе 65 лет, и вдруг загорелся он снова старой своей страстью – автомобилем. Вычитал в местной газете, что инвалидам войны будут выдавать "Запорожцы" бесплатно. А инвалидность он получил года за два до этого, старые осколки в ноге стали его мучить, ходить не мог, идет-идет, присядет на краю тротуара на корточки и сидит, боль пережидает.
– А что, – говорил папа. – "Запорожец" тоже машина.
Пошел в военкомат, записался в очередь, собрал кучу справок, но оказалось, что надо пересдавать на права, ведь он уже несколько лет не водил машину. Один из папиных зятьев, Неллин муж, работал тогда в милиции, папа стал к нему "подъезжать", чтобы устроил права "по блату". Но тут мы хором запротестовали:
– А как ты будешь ездить? Правила-то поменялись, движение теперь не то, что раньше. Не дай бог, что случится с тобой! Нет уж, лучше ты походи и подучи все, чтобы мы были спокойны, когда ты снова сядешь за руль.
Бедный наш папа! Безропотно записался он на курсы для ветеранов, а курсы почему-то находились аж в станице Тимашевской, в 60 км от города, правда, курсантам предоставляли там какое-то общежитие. Всю неделю он занимался на этих курсах и жил в общежитии с другими такими же стариками – по четыре человека в комнате, а на выходные автобусом приезжал домой. Жаловался, что очень трудно ему учиться, ни черта не запоминается, голова болит. А мы ему:
– Ну что ж, папочка, ты сам захотел, надо потерпеть.
В конце апреля была сдача экзаменов. Папа очень старался, но не сумел ответить правильно на все вопросы, и экзамен ему не засчитали, назначили пересдачу. Он приехал домой растерянный и расстроенный и – слег, сильно болела голова. Мы сначала не придали значения: отдохнет, пройдет. Числа 25-го апреля он позвонил мне и сказал:
– Что-то, доча, мне совсем плохо, устрой меня, наверное, в госпиталь.
Я бросилась звонить, договариваться, приехала за ним на служебной машине, отвезла в госпиталь инвалидов войны. Оказалось – инсульт. Неделю он там лежал, что-то ему кололи, но лучше не становилось, наоборот, парализовало правую сторону, он уже не вставал. Седьмого мая мы все были у него, кормили, рассказывали, как внуки, как что, он улыбался слабой улыбкой, спрашивал, нет ли письма с Камчатки, куда к тому времени успела перебраться наша Аллочка со своим семейством. Ближе к вечеру пришел начальник госпиталя со свитой из врачей и сестер – поздравлять с наступающим Днем Победы. Была пятница, и праздник выпадал на выходные, вот они и устроили обход заранее. Папа спросил, можно ли ему выкурить хоть одну сигаретку ради такого праздника. Начальник госпиталя сказал:
