Текст книги "Уйти красиво и с деньгами"

Автор книги: Светлана Гончаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– А эти-то к чему?

– Они требовали по-хорошему вернуть казенные деньги – те, что Морохин взял. Но куда там! Никаких семидесяти тысяч, говорит Пшежецкая, ни от кого она не получала, живет честно, на вспомоществование двоюродной бабушки из Отвоцка. Черт его знает, где этот Отвоцк! Эх, до чего девка скверная! Не видать банку этих семидесяти тысяч!

Павел Терентьевич хмыкнул, а его сестра глубоко вздохнула:

– Бедная Антония Казимировна! Она все глаза выплакала из-за этой полоумной!

– Не понимаю тебя, Анюта, – сказал Павел Терентьевич, напившись холодного чаю и впав в задумчивость. – Иногда ты такая моралистка, что любой чих считаешь преступлением против устоев. Теперь же ты ни с того ни с сего сочувствуешь этой сушеной вобле. А ведь она умудрилась воспитать шлюху!

– Павел! Не говори при мне подобных слов – ты знаешь, я не люблю, – одернула его Анна Терентьевна. – Пойми, нельзя по-христиански не пожалеть мать, которая изо всех сил старалась внушить…

Павел Терентьевич не дослушал:

– Да переханжила она, вот что! Пересушила дочку, вот та и взбесилась. И знаешь, Анюта, когда я иногда гляжу, как ты муштруешь Лизочку…

– Павел! Павел!

Анна Терентьевна стукнула сложенной салфеткой по столу – это был у нее знак высшего раздражения. В ее голосе послышались слезы.

– Как ты можешь, Павел, сравнивать клерикальные замашки Антонии Пшежецкой и светское – высочайшей пробы! высочайшего тона! – воспитание, которое я… Павел, ты неблагодарен. Как ты можешь поминать рядом Лизу, ангела чистоты, и распутную девку, которая… сам знаешь что!

– О, как ты права, Анюта! Это такая бестия! – с жаром согласился Павел Терентьевич, пожалев сестру. – Вообрази, следователь Заварзин сказал, что в прежние времена, лет сто назад, ее бы просто высекли на площади, и дело с концом!

– Как это высекли? Она ведь дворянка. Даже, говорят, графского рода, – заметила Анна Терентьевна.

– Анюта, побойся бога! Ты у нас в Нетске встречала хоть одного поляка, который не звал бы себя графом? А то и князем? Покойный Пшежецкий был такой же – как выпьет, так мигом и граф. Кричит, на рожон лезет. Гуляка из гуляк! От подробностей воздержусь, щадя твою скромность, но скажу одно: есть в кого удаться такой дочке.

Анна Терентьевна покачала головой:

– Ты не вполне прав. Все-таки покойный Мечислав Францевич был благородный человек – набедокурил и сам же утопился. А вот его дочка только других морит. Ведь из-за нее совсем недавно застрелился поручик Шапкин…

– Шляпин!

– Тем более! Несчастный молодой человек, единственный сын у родителей. Едва его похоронили – пожалуйста, падение и гибель Морохина. Из этого старого безумца она вытянула кучу денег. Ничего не скажешь, умна, но это грязный ум!

Лиза не могла со своего дивана подать голос, но с теткой она решительно была не согласна. Она нисколько не считала Зоею умной – гимназии та не кончила, поклонников имела без числа, но каких-то неромантических. В основном буйные офицеры, чиновники, ярмарочные кутилы. А теперь еще и нудный, плешивый, весь какой-то пыльный Морохин! Да разве умная девушка забылась бы с колченогим Дюгазоном, у которого нос был больше его кулака? Никогда! Лиза с законной гордостью признала, что она подобной глупости никогда бы не совершила.

– А вспомни, Паня, как прогорел зерноторговец Шишкин, – снова заговорила в столовой возмущенная Анна Терентьевна. – Такой скандал – он, негодяй, спустил миллион на эту негодницу и разорил собственную семью. А свадьба Шубникова, которая из-за нее расстроилась, и невеста травилась сулемой! До сих пор, бедняжка, калека калекой. Даже Пианович чуть было не пропал, так влюбился. Он человек, конечно, пустоватый, но ловкий, себе на уме. И тот попался!

– Не преувеличивай, Анюта, – возразил Павел Терентьевич, – Игнатий голову никогда не терял. Не такой это человек! Конечно, он малость увлекся, но ему простительно: холостой, без всяких обязанностей, нравится дамам. По-моему, у них было обоюдное чувство.

Анна Терентьевна вспыхнула:

– Ты извиняешь порок?

– Ни боже мой! – спохватился Павел Терентьевич. – Я просто хочу сказать, что Пианович не застрелился и состояния не потерял. Это говорит в его пользу. Меня больше удивляет, куда наша падшая деньги девает?

– Как куда? Живет как королева – платья из Парижа, квартиру каждый год отделывает, выезд великолепный держит. Говорят, даже автомобиль из Риги себе выписала! А на днях наша Артемьевна нашла на улице ее шпильку. Я, конечно, вернула находку Антонии Казимировне, но какова эта шпилька! Работы изумительной: в центре громадный сапфир, а вокруг бриллианты. Эту мелочь наша нетская Маргарита Готье [6]6
  Маргарита Готье – куртизанка, героиня популярного романа А. Дюма-сына «Дама с камелиями».


[Закрыть]обронила в пыль и даже не ищет!

«Ай да тетя! – подумала Лиза. – Ловко меня выгородила! Впрочем, раз у Пшежецких была рассказана сказочка про няню, теперь нигде сбиваться с нее нельзя».

Павел Терентьевич стоял на своем:

– Как хочешь, Анюта, все равно что-то тут не то. Безделушки дорогие, не спорю, но она их без конца продает – тому же Натансону. У Шишкина она миллион взяла – и где этот миллион? В банке? Откуда тогда у нее долги?

– Она живет на широкую ногу…

– Всему городу известно, что за нее – извини, я знаю, как ты скромна! – всюду платят мужчины. Даже прачкам по счетам! А сложи-ка в уме ее добычу только за последние полтора года – от Шишкина миллион, примерно тысяч сорок с Шубникова, сколько-то, но изрядно от того дурачка, что в лотерею выиграл, а потом под поезд попал… Да теперь еще и морохинские семьдесят тысяч! В огороде она все это зарыла, что ли?

– Как только земля носит подобную нечисть! – подвела итог Анна Терентьевна. – Как только Бог терпит! Уж нынешней зимой вроде бы захворала, при смерти лежала. Говорили, помрет – так нет же! Живехонька!

– Все ядовитые гады чрезвычайно живучи, – сказал Павел Терентьевич со знанием дела. – Вот, помню, рассказывал мне Земчинов, как они на охоте приметили с Муториным громаднейшую гадюку…

Голоса отца и тетки Лиза пока различала, но иногда они уже пропадали в дреме, чтоб через мгновение вновь возникнуть. Маячил перед глазами прямоугольник двери в столовую, заполненный темно-красным сумраком. В этом сумраке нестройным лесом теснились стулья, плыл угол белой скатерти. Однако вскоре из тьмы и невозможности выбралась и с поразительной точностью нарисовалась перед глазами какая-то мощенная досками улица. Лиза давно, оказывается, шла по ней и удивлялась, что это Почтовая, но дома совсем другие, и своего ей никак не отыскать.

«Там пожар!» – вдруг крикнул мимо бегущий мальчишка, указывая в незнакомую даль, где, Лиза знала, и есть ее дом. Она побежала, но ноги, как у набитой ватой куклы, шевелились слабо, земли будто не касаясь и никуда не неся. Между тем толпа густела. Мелькнул мимо Пианович в своих сегодняшних щегольски-тесном пиджаке и светлой шляпе. Он даже не оглянулся, что было невозможно.

«Под поезд, под поезд попал!» – стали кричать издалека люди, позабыв про пожар. Толпа запрудила небывалую чужую Почтовую, вдоль которой громоздились теперь каменные дома с башнями. И дворец нетского генерал-губернатора был тут, и зачем-то еще и Колизей, взнесенный на глиняную насыпную кучу.

Лиза больше бежать не могла. Только ужас, что ее дом горит вдали и ее жизнь от этого кончается, сжимал сердце.

Она увидела Ваню Рянгина в грязной белой косоворотке. Он ее не узнавал. Тогда Лиза стала прыгать, махать руками и закричала невнятно, но так отчаянно, что в столовой вздрогнули и вскочили со стульев отец и тетя Анюта.

А кричала она: «Посмотри, это я! Это я! Это я!»

7

На следующее утро, после завтрака, к Одинцовым явилась Кася Пшежецкая. Она вошла в гостиную подчеркнуто церемонно.

Уж чего-чего, а важности напускать на себя она умела! В твердой соломенной шляпе, с косой, по-взрослому подкрученной к затылку, в длинноватом серо-пестреньком платье и с плоской сумочкой на стальной цепочке, она очень походила на приходящую учительницу чего-то крайне скучного, вроде геометрии (о, бедный и ужасный Дюгазон!). Скорее всего, такой учительницей Каша и сделается, когда закончит гимназию, но пока она всего лишь наносила светский визит.

– Проходите, дитя мое! Садитесь вот сюда, в этот уютный уголок, – сказала Анна Терентьевна тем королевски-благосклонным тоном, который был у нее припасен для подобных неясных случаев.

Каша села на краешек стула. Ее длинная постная физиономия ничего не выражала, но указанный уголок делала совсем неуютным. Анна Терентьевна выжидающе приподняла брови.

Каша откашлялась, заглянула в сумочку и вынула оттуда длинную, серую, довольно потертую коробочку. В таких коробочках обычно продают недорогие браслеты или серебряные ложки на зубок.

– Я здесь по просьбе мамы, – объявила Каша. – Третьего дня вы, Анна Терентьевна, принесли в наш дом вещь, которую нашел кто-то из ваших. Вы уверили маму, что эта вещь принадлежит моей старшей сестре. Но вы ошиблись.

«Вызубрила она эту речь, что ли?» – думала Лиза, глядя на бледную и прямую, как палка, Кашу.

– Как же я ошиблась? Я не могла ошибиться, потому что Натансон… – обескураженно пробормотала Анна Терентьевна. – Он вполне определенно узнал…

– Значит, ошибся Натансон, – отрезала неумолимая Каша. – Как бы то ни было, мы возвращаем вам вещь – в наш дом она попала по ошибке. Мама просит извинить ее за то, что она случайно приняла вашу находку. Эта вещь к моей сестре ни малейшего отношения не имеет.

Анна Терентьевна даже порозовела от досады:

– Как же так? Как же не имеет? Что за вздор! Натансон…

– Я прошу простить меня, я должна идти. Маме сегодня нездоровится.

– Что такое с Антонией Казимировной? Она больна? И серьезно?

– Нет. Слегка простужена. Она просит передать вам уверения в своей преданности и наилучшие пожелания. До свидания, Анна Терентьевна. До свидания, Лиза.

«Так и есть, Каша все это вызубрила!» – окончательно уверилась Лиза. Она узнала тот нуднейший тон, каким Каша отвечала уроки (как правило, выученные по учебникам слово в слово). Училась Каша хорошо и умиляла учителей своим неестественным прилежанием.

Между тем Каша покинула гостиную Одинцовых, вышла во двор, залитый жгучим утренним солнцем, и открыла калитку.

Тетя Анюта наконец взорвалась:

– Нет, вы поглядите! «Принесли в наш дом»! «Никакого отношения не имеет»! Лиза, ты слышала? «Наилучшие пожелания»! Простужена в египетскую жару! Я самабыла у нее, а она не соизволила, девчонку прислала!.. Ах, шляхетская спесь! Графская кровь! И кто себе позволяет такие фокусы? Всем известные нищеброды! Рыжий ее муж наплутовал в картах и прыгнул с моста. Ее старшая дочь – рыжая потаскуш… Ах, Лиза, ступай, ступай отсюда!

Лиза и сама неслась прочь со всех ног. Быстрее ветра она вылетела на Почтовую и нагнала Кашу. Та, упрямо глядя вперед, продолжала гордо выступать и даже помахивать своей убогой сумочкой.

– Пшежецкая, что все это значит? – спросила Лиза.

Каша молчала. Для верности Лиза придержала ее за серенький рукав. Поскольку Каша дернулась, рукав затрещал. Каша остановилась, но на Лизу не взглянула и ничего не сказала.

Вне себя от досады, Лиза схватила уже не рукав, а Кашину костлявую руку и дернула изо всех сил. Обе они слетели с тротуара и едва удержались на ногах. Гордая шляхтянка оказалась загнанной в седую лебеду, которой заросла Почтовая, и прижалась спиной к шершавому забору.

– Что, драться со мной будешь? На улице? – презрительно сощурила Каша молочно-голубые глаза.

Веки у нее были розовые, всегда в каких-то чешуйках, на щеках – по горстке веснушек, а губы сухие и злые.

– Не знаю, что буду делать. Прохожих нет, никто не увидит… Может, и стукну тебя разок по твоей дурацкой шляпе! – совершенно искренне призналась Лиза. – Вот тогда ты обязательно расскажешь, что за сцену ты у нас разыграла.

– Мужичка! – прошипела Кася, дрожа от негодования.

– Уродина! – тихо ответила Лиза.

В Касиных глазах, на нижних ресницах, вдруг сразу взбухли две блестящие слезищи. Как Каша ни злилась, она понимала, что в самом деле уродина, а вот высокая, длинноногая, смелая Лиза никакая не мужичка, а самая настоящая красавица. Хотя Кася тут же зажмурилась, слезы все равно проникли сквозь сжатые веки и покатились вниз, по веснушкам. Лизе стало стыдно.

– Кася, я совсем не хотела этого говорить, – горячо прошептала она. – Я так даже и не думаю! Ты миловидная, волосы у тебя очень красивые. Только зачем ты все это сотворила сегодня? И почему на меня злишься?

– Это не Зосина шпилька, – упрямо повторила Каша слезливым голосом.

– Неправда! Ты сама мне говорила, что у Зоей есть две шпильки в виде павлиньих перышек. Помнишь, вчера? Зачем теперь врешь? Вчера ты так меня презирала, а ведь ложь – худший грех, чем подслушивание. Про подслушивание в Заповедях ничего нет, а про вранье есть.

Лиза взывала к религиозным чувствам Каси, которая с матерью чуть ли не ежедневно ходила в костел.

Но Кася только огрызнулась:

– Ты меня дурой считаешь?

– Нет, что ты! Но я наверное знаю, что шпилька Зосина. То, что вы ее решили возвратить, очень странно. Это что-то должно означать. Только вот что?

Кася вздохнула. Слезы на ее щеках уже высушил мелкий ручной суховей, который юлил над тротуаром и свивал пыль змейками. Теперь на Касином лице вместо мокрых дорожек красовались длинные грязные полосы.

– Это мама велела вам шпильку вернуть, – призналась Кася, скосив глаза в лебеду. – Зося сказала ей, что шпилька чужая.

– Но почему?

– Так надо. Я ведь Зосе рассказала, что на самом деле шпильку нашла ты, причем на кладбище. Зося очень испугалась.

– Испугалась? Чего? – весело спросила Лиза, а у самой сердце застучало часто-часто. Неужели Зося в самом деле бомбистка? И Володька с Ваней видели на кладбище боевую группу? Тогда дело плохо: бомбисты народ решительный и осторожный. Они встревожатся и в склеп больше не придут. Получится, что именно Лиза их вспугнула.

– Я ничего не понимаю. Зося говорит, очень плохо будет, если про это кто-нибудь узнает, – серьезно сказала Кася. – Лучше вы шпильку никому больше не показывайте.

– Но Натансон-то вещь видел!

– Натансон, сказала Зося, болтать не будет, а вот Анна Терентьевна… Ты как-нибудь сможешь ее упросить молчать? Не вообще, конечно, а про шпильку?

– Могу, – с готовностью согласилась Лиза. – Скажу, например, что шпилька краденая или куплена на казенные деньги. А купил Морохин, который вчера сгорел в своем доме.

– Ты и про это знаешь? Он точно сгорел? – спросила Каша.

– Точно. На пепелище нашли скелет – наверное, это и есть Морохин. Правда, говорят, он мог из города сбежать.

Каша покачала головой:

– Нет, не мог. Без Зоей не мог – а Зося здесь, в Нетске. Господи, как мне страшно! Это все плохо кончится, я знаю.

– Что – кончится? – потеряла терпение Лиза. – Говори же яснее! Если б я тебя сейчас не догнала, ты бы так и ходила с гордой миной, да? В то время как нам с тетей, возможно, грозит что-то ужасное.

– Ох, я сама ничего не знаю! Мы с мамой каждый день молимся, чтоб Бог нас спас. Я вижу, что с Зосей плохо. Когда я ей про шпильку сказала, она вся белая стала и говорит: «Какое несчастье! Страшные люди теперь могут сделать страшное дело». Я, конечно, пристала: что за люди, что за дело, кому будет плохо? А она только плачет и просит маме ничего не говорить. И что это за страшные люди такие?

Лиза пожала плечами. Не рассказывать же Каше про Ваню Рянгина и поход на кладбище! Она только сказала:

– Ты не сердишься на меня, Пшежецкая? Я вечно наговорю какой-нибудь ерунды сгоряча, а потом жалею.

Каша ответила:

– Я не сержусь. Меня никто не любит, кроме Зоей, – даже мама. Насчет своей наружности я не обольщаюсь. Ты, Одинцова, всегда говоришь правду.

А если врешь, мне сразу видно – я привыкла наблюдать людей. Мне твоих нежностей не нужно, я только прошу: сделай так, чтобы про эту шпильку забыли. Придумай что-нибудь! Тетка тебя обожает. Я не знаю, что страшного в этой шпильке, но боюсь за Зоею. Она и без того несчастная! Ее и так сегодня следователь допрашивать будет.

– Хорошо, я что-нибудь придумаю.

– Вот и ладно! Я знала… До свидания!

Каша повернулась и пошла к своему дому – прямая, надутая, в шляпе, которая делала ее старше и некрасивее, чем она была.

«Вот чудачка! – подумала Лиза, все еще стоя в зарослях лебеды, куда она затащила Кашу. – Очень странная особа. «Я знава»! Что она знает? Ничего! И Зося выходит у нее несчастная, будто это не Зося разорила Шишкина, Морохина и еще кого-то, кто бросился под поезд. А теперь Зося связалась с какими-то страшными людьми. Надо все это Мурочке рассказать, чтоб мальчишки больше не лезли на кладбище!»

Лиза вернулась в дом. Тетя Анюта все еще переживала нелепый Кашин визит.

Лиза улыбнулась беспечно и сказала:

– Знаете, тетя, я все-таки вытрясла у этой глупой Пшежецкой ее секрет!

– Секрет? О чем ты?

– О том, почему они нам шпильку вернули.

– И почему же?.. Да не тяни, Лиза! Чепуху несешь без умолку, а когда что-то важное знаешь, клещами из тебя не вытащишь! Что за паузы, к чему?

Лиза наивно похлопала ресницами:

– Вы вправду хотите знать? Это такая ерунда…

– Лиза, не испытывай мое терпение!

Теперь внимание рассеянной и забывчивой тетки было привлечено надежно. Можно было даже попробовать взять с нее обет молчания насчет шпильки!

Лиза сделала глупые круглые глаза:

– Тетя, Пшежецкая призналась мне, что это действительно шпилька ее сестры. Подарок покойного Морохина.

– Отчего же покойного? Что за вздор ты несешь!

– Весь город только и говорит о том, что Морохин сгорел вчера в своем доме, – сказала Лиза, хотя ни о чем весь город с ней не говорил. – Но это не важно! Дело в том, что незадолго до пожара Морохин украл в своем банке деньги и накупил Касиной сестре всякой всячины. И до этого покупал – например, эти шпильки. Зоею Пшежецкую сегодня будет следователь допрашивать – наверное, про подарки Морохина. Вот она от нашей шпильки и открестилась, а свою куда-то спрятала.

– Что-то ты странное рассказываешь. Неужели эта спесивая девчонка взяла и выложила тебе такие подробности? – засомневалась Анна Терентьевна.

– Выложила! Мы же почти подруги. Она во мне души не чает! – приврала Лиза для пользы дела. – Тетя, это все еще цветочки! Главное, Морохин купил шпильки у какого-то темного дельца. Скорее всего, они краденые.

– Боже мой! Краденая вещь в нашем доме!

Тетя Анюта схватилась за тугой ворот своего самого легкомысленного летнего платья. В ее глазах заколыхался ужас.

– Что же нам теперь делать? Что делать? – повторяла она.

– Надеюсь, вчера за картами вы не проговорились соседям о моей находке? – тихо спросила Лиза.

– Конечно нет. Это очень деликатное дело… Постой! Я ведь Пане сказала!

– Ну, это не беда! Папа не выдаст: он никогда ничего не помнит. И вы забудьте, будто ничего не было.

– Как же забыть, Лиза? – простонала Анна Терентьевна. – Ее ведь, эту несчастную шпильку, надо куда-то девать. Ох, недаром я хотела ее на пустырь отнести, куда мусор валят!

– Цейлонский сапфир – и в мусор? – изумилась Лиза. – Тетя, это неразумно. Лучше засуньте ее в комод куда-нибудь подальше. Будет нам на черный день.

Анна Терентьевна достала из рабочей корзинки платочек, спрятанный среди мотков гаруса на случай слез. Промокнув глаза, она с нежностью посмотрела на племянницу:

– Ты наивное дитя, но так заботлива и временами так неожиданно практична! Пожалуй, ты права. Разбрасываться драгоценностями в наше время… Тем более что у твоего отца вечно полно долгов. Да, ты права! Так и сделаем. Поди поцелуй меня. И накапай, пожалуйста, брому…

За обедом Анна Терентьевна пыталась узнать у брата, помнит ли он вчерашний разговор о Зосиной шпильке. Павел Терентьевич только пожал плечами. Он признался, что вчера очень устал, спал на ходу, потому и пропустил сестрины слова мимо ушей. Анна Терентьевна вздохнула с облегчением. Немудрено, что Павел Терентьевич о шпильке ничего не помнил: он не привык прислушиваться к дамской болтовне и домашних мелочей в голове не держал. У него были свои заботы.

– Поджог был у Морохина, явный поджог! – радовался он, поливая котлетку густым, как глина, соусом. – И осколки бутыли из-под керосина нашли, и кривизну голени.

– Кривизну чего? – не поняла Лиза.

– Обгорелый костяк на пожарище – морохинский, и ничей другой! – пояснил Павел Терентьевич. – Морохин в детстве страдал костоедой [7]7
  Костоеда – старинное название костного туберкулеза.


[Закрыть], и у него лодыжка покривилась. Он потом выздоровел, а кривизна осталась – если помните, он прихрамывал. Так вот, обгорелая берцовая кость человеческого костяка с места поджога, по утверждению доктора Кружалова, имеет явное искривление и следы костоеды!

– Ах, Паня, что ты заладил: костяк да костяк! – поморщилась Анна Терентьевна и раздраженно отодвинула от себя тарелку. – Я теперь есть не могу.

– А почему? Матрена превосходно зажарила говядину. А то, что Морохин сгорел… Это жизнь, Анюта, грубоватая и не вполне живописная жизнь, от которой не пристало отворачиваться современной женщине. Вон Лизок кушает, и ничего!

– Лизе тоже не по себе. Но не посмеет же она сделать замечание отцу!

– Мне совсем не противно, папа, – отозвалась Лиза. – Расскажи, пожалуйста, еще про скелет! А семьдесят тысяч так и не нашли?

– Ты и про это знаешь? – удивился Павел Терентьевич. – Вот ведь пролаза и проноза, как выражается наша Артемьевна! Нет, Лизочка, деньги пока не нашли, да вряд ли и найдут. Три часа допрашивали саму Пшежецкую, ее обеих горничных, кучера, Игнату Пиановича, Адама Генсерского – пшик! Даже по магазинам проехали, где могла Пшежецкая деньги спустить, – ничего. Растаяли семьдесят две тысячи! Зато со страховкой ничего у нее не получится – чистый поджог! Достались красотке одни головешки. Эта рыжая чертовка…

– Паня, сколько раз просить: о ней – не при Лизе! – цыкнула на брата Анна Терентьевна.

– Я давно знаю, кто такая Зося Пшежецкая и чем она занимается, – заметила Лиза.

– В самом деле, Анюта, – подхватил Павел Терентьевич. – Перед Лизиными глазами должны, конечно, стоять положительные, отрадные образцы – ее покойная мать, ты сама, да и, в конце концов, гимназическая начальница, эта старая мегера. Однако не помешают примеры и, так сказать, обратные, типы отрицательные, пугающие, дурные. Софья Пшежецкая тут подходит как нельзя лучше.

– Мы после с тобой об этом поговорим, – сказала Анна Терентьевна медовым голосом. Но глаза ее при этом метали молнии.

Конечно, Анна Терентьевна знала, что некоторые городские скандалы и происшествия Лизе известны – хотя бы те, которые попали в местные газеты. Так, «Нетский вестник» сообщал, что в нынешний сочельник Зося была выведена из зала Офицерского собрания за непристойное поведение. Вернее, вела она себя терпимо, зато ее наряд оказался непристойным. Давался бал-маскарад. Нетский бомонд, как всегда, был костюмирован самым скучным образом: мужчины вырядились карбонариями и Евгениями Онегиными, а дамы – пастушками, цыганками и боярынями. Немного оживления внесла лишь актриса Звягина в своем сценическом костюме Саломеи со змеями, вышитыми на животе. Аделаида Петровна

Фрязина в шестой раз за последние восемь лет предстала маркизой Помпадур. Пудреный парик очень шел ее черным бровям, а фижмы – скульптурным бедрам.

Зося, довольно заурядная вакханка в голубом плаще, поначалу не привлекала к себе внимания. Все даже удивлялись, почему сегодня она так скромна: Зося обожала рядиться и надевать парики. Но при первых же тактах мазурки вакханка сбросила плащ и понеслась с капитаном Матлыгиным, притопывая на синкопах золочеными сандалетками, из которых торчали веселые розовые пальчики.

Зал обмер: Зося отплясывала мазурку в одной муслиновой рубашонке! И не в рубашонке даже, а в двух совершенно отдельных тряпочках, никак и нигде не сшитых, а только кое-где прищепленных золотыми пуговками. В муслиновых прорехах мелькали голые коленки и кусочки то стройного бедра, то белоснежного Зосиного бока.

Разумеется, подлинные вакханки на всевозможных фризах и амфорах были одеты примерно так же, как Зося, а то и похлеще. Разумеется, Айседора Дункан в подобном одеянии срывала бешеные аплодисменты по всему миру и вдобавок плясала босой, без всяких сан-далеток. Разумеется, в Париже уже лет пять как не носили корсетов. Но в Нетске! В Нетске за синими окнами Офицерского собрания как раз валил тяжелый ночной снег, до Айседоры Дункан была целая неделя дорожной тоски в Транссибирском экспрессе, а в душной зале теснились самые прозаические маски. Здесь Зосин танец и Зосин муслин произвели потрясение. Особенно муслин, который по своей эфемерной сути ничего не мог скрыть. От этого ничегообщество оцепенело. Ни одна пара не присоединилась к скандалистке. Мазурка с хоров стала звучать все жиже и неуверенней.

Аделаида Петровна Фрязина первой пришла в себя. Она возмущенно фыркнула и покинула бал, шурша фижмами. Когда она вышла, стало казаться, что освободилась половина зала. За Аделаидой Петровной ринулись вон две боярышни. Они так спешили, что застряли в дверях, сцепившись нашитым на бока стеклярусом.

Евгении Онегины стояли разинув рот. Офицеры, до того весело теснившиеся в буфете, не только никуда, в отличие от дам, не побежали, но и прихлынули в бальный зал, ахая и смущенно сопя.

Скоро появился полицейский офицер, дежуривший при входе. Учтиво склонив голову, он прошагал от дверей к танцующей паре, но не смог застать ее на месте – быстрый, ловкий, несмотря на саженные плечи, капитан Матлыгин удивительно резво носился по кругу со своей легконогой вакханкой. Он любил приключения и наслаждался всеобщим ужасом. Много раз, говорят, он стрелялся. От начала до конца участвовал в Маньчжурской кампании, исследовал с военными экспедициями то Туркестан, то Подкаменную Тунгуску, летал на аэроплане, держал полудиких азиатских лошадей, дрессировал ездовых собак и славился крутым и дерзким нравом.

Полицейский некоторое время крутил головой, следя за передвижениями пары. Наконец он изловчился, еще официальнее склонил голову к плечу и двинулся рядом с Зосей мелким мазурочным шагом. Дышал он часто, как всякий бегущий и одновременно говорящий.

– Попрошу, сударыня… – нашептывал он Зосе, – удалиться… общество чувствует себя… оскорбленным!.. В случае отказа… насильственные меры…

– Чего еще? – хмыкнул танцующий Матлыгин. – Какие меры? Мы и без тебя желаем удалиться. Скучно тут! Духота, как в парной, из буфета горелым тянет. Пермете [8]8
  Permettez – позвольте (фр.).


[Закрыть], мадемуазель?

Зося кивнула, Матлыгин подхватил ее на руки так же легко, как поднял бы с пола платок. Он посадил ее себе на плечо и в скачущем ритме мазурки побежал из зала.

– Гайда! Гайда! – откуда-то из-под самых люстр взвизгнула высоко невесомая Зося, одной рукой вцепившись в жесткие капитанские волосы и весело размахивая другой.

Офицеры, подоспевшие на шум из буфета, ответили ей восторженными голосами. Гаркнули они вразнобой, но вышло громко, потому что оркестр к тому времени совсем смолк. Офицеры стащили Зоею с матлыгинского плеча и на руках пронесли через фойе, мимо гардеробной, где как раз кутались в меха бывшие маркизы и боярышни. Зося отсалютовала им белой ножкой в золотой сандалетке.

В пылу восторга офицеры не только доставили прекрасную Зоею к выходу. Они выволокли ее на улицу и дважды триумфально обнесли вокруг Собрания, оглушительно распевая:

 
Нет на свете царицы краше польской девицы…
 

Зося хохотала, как только одна она умела, и подпевала что-то свое – наверное, из подлинного Мицкевича. Декабрьский снег таял на ее румяном лице и горячей груди, которая так и выпрыгивала из муслина от хохота и от нестройных толчков несущих (они то и дело спотыкались на гололеде). Тонкий морозный туманчик окружил Зоею белым маревом. В снежных потемках она казалась совершенно неземной.

В зале же Собрания, как ни странно, возобновился бал. Боярышни и маркиза Помпадур вернулись царить на насиженные места, хотя могли видеть за окнами беспокойные тени и слышать грубые мужские голоса, не в лад выкрикивающие:

 
И как роза румяна…
И бела, как сметана…
 

Скандал имел продолжение.

На следующий день, уже с новогоднего, без всяких масок бала, Зоею опять вывели за непристойное поведение. Вернее, за непристойный костюм! На этот раз она какой-то хитростью просочилась на бал в глухом, приютского кроя коричневом платье. Наверное, именно в нем она навещала ночами Антонию Казимировну. Высокий ворот и рукава до ногтей выглядели среди голых плеч и рук других дам безобразно и неприлично. Сама Зося тоже была чересчур прилизанной, бледноватой, с синими кругами у глаз. Она осунулась и неузнаваемо побледнела за прошедшие сутки.

Дежурный офицер – уже другой, не вчерашний – попросил Зоею удалиться. Он обязал ее сменить платье на более открытое, с подобающим случаю декольте.

Зося шла из зала медленно. Она приняла вид христианской мученицы, которую ведут в цирк на растерзание некормленым львам, вепрям и меделянским собакам. Хищников, должно быть, олицетворяли здесь голоплечие и гологрудые бальные дамы. Многие очевидцы этой сцены сразу вспомнили модный роман

Сенкевича [9]9
  Сенкевич Генрик (1846–1916) – польский писатель, нобелевский лауреат по литературе (1905), автор романов из польской истории и бестселлера «Камо грядеши» о первых христианах.


[Закрыть]и то, что Зося Сенкевичем бредит. Она была в эту минуту так возвышенно прекрасна, что офицеры, бегавшие вчера вокруг Собрания, и еще кое-какие неженатые и с воображением господа потянулись вслед за ней к выходу. В мужских этих лицах, как всегда непоэтически красных, появилось в тот миг что-то христианское. Как назло, и оркестр играл какой-то плаксивый вальс. Быть может, Зося нарочно подгадала к этому вальсу свой выход. Эффект получился оглушительный.

На следующий день Зося слегла. Сначала подозревали скарлатину (у одного из офицеров, носивших Зоею вокруг Собрания, в семье была скарлатина, и двое детишек умерли). Однако у Зоей началось воспаление легких, а потом и плеврит. Две недели она лежала в жару, никого не узнавала, и все были уверены, что она умрет. Кока Леницкий и Митенька Шляпин в отчаянии собрались застрелиться (позже Митя все-таки застрелился, и тоже из-за Зоей, но в других обстоятельствах).

Доктор Фрязин, испробовав все средства, решил лечить больную какими-то опасными кореньями, которые могли спасти Зосину жизнь, но могли и ввергнуть в безумие. Этому эксперименту помешала ревнивая Аделаида Петровна, расколотившая склянки.

Зося выздоровела и без корешков. После болезни она всегда становилась особенно веселой и буйной. На глазах розовела, набирала вес, наливалась своей сметанной красотой. Нетские дамы подозревали в этих метаморфозах нечто дьявольское.

Анна Терентьевна обычно узнавала о выходках Зоей с брезгливым удивлением. Вникать в подробности она не желала. Антонию Казимировну, породившую столь непостижимое чудовище, можно было только жалеть. Одного Анна Терентьевна понять не могла: зачем Зося торчит в Нетске – городе небольшом, захолустном, азиатском? Зачем морочит местных жителей, которых свести с ума ничего не стоит, так мало замечательного видели они в жизни? Зачем она позорит семью, которую по-своему любит? Ведь Зося вполне могла бы сумасбродничать в столицах, где блеску, в Зосином вкусе замешанного на грязи, хоть отбавляй. Там полно состоятельных мужчин, которых Зося любит обирать. А здесь? Ну что такое Морохин?