Текст книги "Частицы бытия"

Автор книги: Светлана Дурягина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Марина попыталась представить себе свою жизнь без детей и внуков. И ей вдруг стало жаль Наташу. Видимо, выражение лица Марины было столь красноречиво, что Наташа вдруг осеклась, потушила свет и затихла.

А Марина долго не могла заснуть. Она вспомнила, как познакомилась с мужем. Он приехал на побывку – моряк-черноморец, белозубый, синеглазый Бог морей и океанов. Бескозырка на затылке, косая сажень в плечах. Подошёл к ней в клубе, и девчонки рядом застонали от зависти. А он пригласил её на танец, обнял за талию и вёл так бережно, словно фарфоровую вазу нёс. И всё. Марина поняла, что это её принц. Много у неё было парней до Димы, но ни с одним так не стучало сердце, ни от одного не хотелось иметь ребёнка. Нет, он не бросал к её ногам соболей и жемчугов, он не построил ей дворец и не открыл счёт в швейцарском банке. Но ни разу в жизни он не оскорбил её бранным словом, не поднял на неё руку. Он не был подкаблучником, всегда поступал так, как считал нужным, но никогда не мешал и ей самовыражаться. Дети любили его, хотя он никогда не сюсюкал с ними. Нет, их жизнь не была безоблачной. Но ни разу Марина не пожалела, что вышла за него замуж, родила детей. Чем бы она ни занималась, какие бы проблемы ни решала, в конечном итоге самой большой наградой были маленькие семейные праздники, когда за столом в их доме собирались дети, сначала одни, потом со своими детьми.

Марина без особого усилия представила себе дорогие ей лица, пожелала всем спокойной ночи и уснула сном младенца.

Утром следующего дня Наташа собрала свои многочисленные наряды, записала Марине в блокнот номер контактного телефона и позвонила Коле, что её можно провожать. Коля с Мариной покорно несли за неторопливо вышагивающей Наташей чемоданы до самого пропускного пункта. Возле него её поджидал мужчина лет шестидесяти, в дорогом костюме, в шляпе и с тростью, при виде которого Наташа заворковала горлицей:

– Николай Петрович, ну, право, не стоило так волноваться, я бы и на такси доехала.

Лицо Николая Петровича излучало невыразимое счастье. Он промычал что-то невразумительное, хищно клюнул Наташу в протянутую ею царственным жестом руку и потащил её к “Волге”, не удостоив Марину с Колей даже взгляда.

Вечером Коля самозабвенно танцевал с очередной «Наташей», тщетно пытаясь обхватить её за необъятную талию. А Марина смотрела на него, сидя на лавочке, и подсчитывала оставшиеся дни санаторного безделья.

2009 г.

Чеченец

Звонок в дверь, раздавшийся в два часа ночи, выдернул Нину Сергеевну из постели. На кнопку давили изо всех сил, и, обычно мелодичный, звон теперь, в ночной тишине, грохотал, разрывая перепонки ушей. Нина Сергеевна побежала, теряя тапочки, в прихожую, приникла к глазку и тут же торопливо открыла дверь. Перед ней переминался с ноги на ногу зять Вадик с перекошенным белым лицом и беспокойно бегающими глазами.

Увидев Нину Сергеевну, он возбуждённо заговорил, жестикулируя забинтованными руками:

– Мать, я всё-таки убил этого пацана. И койку его сжёг. Но он первый начал. Он этих чехов под кроватью прятал, а они другу моему Ромке голову отрезали. Я их всех замочил и больничку поджёг. Спрячь меня! Сейчас сюда менты приедут. Они меня уже ищут!

Вадик оттолкнул оторопевшую Нину Сергеевну и бросился в гостиную, попытался залезть под диван – не получилось – заметался по комнате.

Нине Сергеевне лишь через несколько минут удалось усадить его в кресло. Она гладила зятя по голове, уговаривала бьющегося в истерике парня:

– Вадик, сынок, успокойся, тебе всё это привиделось.

– Мать, я его подушкой задушил, а медсестре голову разбил графином, когда она его спасать вздумала. Чехи из-под кровати вылезать не хотели, так я постель поджёг. Менты сейчас здесь будут, но я им так просто не дамся!

– Вадик, ну, погоди, успокойся. Всё будет хорошо. Я тебя никому не отдам.

Нина Сергеевна прижала к груди голову зятя и словно младенца баюкала его. Ей удалось уговорить Вадика выпить успокоительное, и через полчаса он спал на диване, свернувшись калачиком.

Ещё один звонок заставил Нину Сергеевну вздрогнуть. Она заторопилась к двери. Это приехала дочь Оля. У неё было усталое лицо, заплаканные глаза. Поцеловав мать, она спросила:

– Вадик здесь?

– Да, Оленька. Что на этот раз?

– Мама, ты же знаешь, он на работе сильно обжёг кислотой руки. Его увезли в больницу. Там сосед по палате, видя, как он мучается от боли, предложил Вадику водки. Ну, и началось: он разнёс палату, чуть не задушил парня и убежал через окно. Хорошо хоть первый этаж, а то к ожогу ещё и переломы бы добавились. Мне позвонили из больницы. Больничного ему теперь не видать. Обратно они его тоже не возьмут. Пару месяцев будем жить на мою зарплату. Лечение дорогое. Что делать, мам?

– Доченька, ты же знаешь, я всегда была против вашего брака. Оленька, уйди ты от него, пока не поздно, пока ребёнка от него не понесла. Ты подумай, кого ты родишь от этого «чеченца»!

– Мама, ну что ты говоришь?! Я же люблю его. Я два года его ждала. Разве Вадик виноват, что его родители, обычные учителя, не смогли сына от армии отмазать. Ты ведь знаешь: у многих, кто в Чечне служил, от спиртного крышу сносит. Вадик не пьёт. Ну, вот так получилось.

Нина Сергеевна тяжело вздохнула:

– Ох, Оленька, боюсь я за тебя, и Вадика мне жаль, но за твоих будущих детей мне ещё страшнее.

– Ладно, мам, пойдём спать. Вот увидишь: утром Вадик опять будет самым лучшим зятем на свете.

* * *

Утром Вадим появился на кухне, виновато пряча глаза. Тихо спросил хлопочущую у плиты Нину Сергеевну:

– Мама, я вчера что-то натворил?

– Да, уж, дорогой мой, проблем ты и себе и нам создал! Иди в спальню, Оля там, она тебе всё расскажет. Вадим повернулся и на цыпочках пошёл в дру, гую комнату.

Жена спала, приоткрыв по-детски пухлые губы. Густые светлые волосы рассыпались по подушке, на тонком запястье свесившейся с кровати руки пульсировала просвечивающая сквозь нежную кожу голубая жилка. Под глазами темнели круги. «Плакала, наверное, из-за меня, дурака», – подумал Вадим и опустился у постели на колени. Ему очень хотелось поцеловать жену, но он боялся нарушить её сон и тихо стоял, лаская взглядом милое лицо. Оля, словно почувствовав его присутствие, глубоко вздохнула и открыла глаза.

– Давно так стоишь? Иди сюда, – мягким со сна голосом сказала она и потянулась к нему. Вадим рванулся ей навстречу, сгрёб в охапку, не чувствуя боли в обожжённых руках, стал горячо целовать Олины губы, шею, грудь, бормоча между поцелуями:

– Прости меня, зайчонок, я, конечно, дурак! Думал: от водки станет легче. Прости! Я всё исправлю, если только никого не убил! Не убил?

– Ох, Вадик, и на этот раз обошлось. Но придушенного тобой парня еле откачали, медсестра отделалась испугом. Вадик, я не переживу, если ты натворишь что-то такое, за что тебя посадят в тюрьму.

Оля гладила широкие плечи мужа, его голову с короткими, по-армейски стриженными волосами. Вадим прилёг с ней рядом, крепко прижал жену к себе. Оля попросила:

– Дверь закрой, пожалуйста.

– Не бойся, зайчонок, твоя мать – интеллигентная женщина, она сюда не войдёт, зная, что мы вместе. Я так соскучился по тебе!

– Мы тоже соскучились, – сказала Оля и, таинственно улыбаясь, погладила себя по животу.

– Кто это мы? – спросил Вадим и дурашливо поцеловал жену в нос.

– Я и твой ребёнок.

Вадим подпрыгнул на постели:

– Что? У нас будет малыш? О, Господи, спасибо тебе!

Оля зажала ему ладошкой рот:

– Тише! Не вопи на весь дом. Я пока не хочу, чтобы это знал ещё кто-то, кроме нас с тобой.

Вадим, счастливо смеясь, горячо целовал жену, награждая её между поцелуями всеми ласковыми словами, какие он только знал:

– Солнышко ты моё, рыбка моя, милая моя девочка…

* * *

Оля была на седьмом месяце беременности, когда к ним в гости нагрянул бывший командир Вадима, с которым они полтора года служили в Чечне. Лейтенант был обязан ему жизнью. Вадим, сам раненный и контуженный, тащил на спине полумёртвого командира по горам почти двое суток, обливаясь кровью и время от времени теряя сознание. Увидев обезображенное ожогом лицо лейтенанта, Вадим до мельчайших подробностей вспомнил всё, что с ними тогда произошло.

Их взвод рано утром (до наступления жары) отправился на грузовике к новому месту дислокации. Вадим сидел на последней скамейке у заднего борта и наслаждался удивительной красотой раннего летнего утра в горах. Солдаты курили, переговаривались, а Вадим, подставляя лицо ласковым солнечным лучам, напрягал память, вспоминая строки из романа своего любимого писателя: «… амфитеатром громоздятся горы всё синее и туманнее, а на краю горизонта тянется серебряная цепь снеговых вершин… Весело жить в такой земле! Воздух чист и свеж, как поцелуй ребёнка; солнце ярко, небо синё – чего бы, кажется, больше?!» Вадим подумал: «Поручик Лермонтов написал эти строки почти 170 лет тому назад, а ведь, в сущности, ничего не изменилось, только военная форма да количество жертв с той и другой стороны».

Он вздохнул и хотел уже попросить у товарища закурить, но в это время машина остановилась, и Вадим услышал, как командир, открыв дверцу кабины, разговаривает с кем-то. Ему отвечал женский голос, а вскоре к заднему борту подошла молодая беременная чеченка в тёмном, наполовину скрывающем её лицо платке. Она «голосовала» на обочине, и лейтенант приказал водителю остановиться и подвезти её, как она просила, до ближайшего аула. Ехать в кабине женщина отказалась. Солдаты откинули задний борт, помогли ей забраться в кузов, уступили место поближе к кабине, где меньше трясло. Машина двинулась дальше, и притихшие, было, ребята опять заговорили кто о чём. Через несколько минут раздался сильнейший взрыв. Вадима выкинуло из кузова в придорожные кусты. Это спасло от переломов, но кусок металла догнал его, и от сильного удара в голову он на какое-то время потерял сознание. Когда Вадим очнулся, то увидел на дороге пылающую машину и несколько солдатских трупов возле неё. Превозмогая разрывающую голову боль и подступившую к горлу тошноту, он заторопился к горящей машине, дёрнул ручку дверцы со стороны, где сидел командир, увидел, что на нём горят волосы и одежда, услышал хриплое: «Шахидка, сука!» – и упал под тяжестью свалившегося на него лейтенанта. Вадим волоком оттащил потерявшего сознание командира подальше от машины, потушил на нём тлеющую одежду и хотел ещё раз вернуться, чтобы поискать живых, но в это время взорвался бензобак, и грузовик разлетелся на сотни огненных кусков.

Лейтенант сильно обгорел и, видимо, был в шоке от боли. Вадима мутило от запаха горелого мяса, которым несло от командира; солёный пот разъедал его ободранное лицо, тупо болела рана на затылке, ноги подгибались и плохо слушались его, но он упорно тащил на спине безжизненное тело своего командира и уже не замечал той волшебной красоты, которая совсем недавно очаровывала его. Теперь уже чужие и враждебные горы окружали Вадима, ещё недавно ласковые, лучи солнца нещадно палили его окровавленную голову, и только одно слово, словно заклятие, стучало в висках в такт шагам:

«Жить, жить, жить»…

Вадим не помнил, как их подобрали свои и отправили его – в медсанбат, а лейтенанта – в госпиталь и потом в Москву, где след его затерялся. И вот теперь спасённый им командир, обезображенный ожогами, но живой, тискал Вадима в объятиях, хлопал по спине и растроганно басил:

– Здорово, спаситель, вот и свиделись!

– Здравствуйте, товарищ лейтенант, проходите! – светился улыбкой Вадим. – Оленька, иди сюда, я тебя со своим командиром познакомлю.

– Да ну, какой я тебе теперь «товарищ лейтенант»? И кончай «выкать». Просто Виктор, – лейтенант осторожно пожал руку вышедшей к ним Оле. – А чтоб ты окончательно понял, что мы с тобой теперь братья, надо по древнему обычаю выпить хорошего вина.

Лейтенант достал из рюкзака большую, оплетённую лозой бутылку:

– Вот чача, первый сорт! Наши ребята с Кавказа в госпиталь привезли. Я сохранил до встречи с тобой. Давай стаканы.

Оля выразительно посмотрела на мужа. Вадим слегка смутился:

– Командир, завязал я с этим делом.

У лейтенанта вытянулось лицо:

– Да ты что, Вадик? Я эту бутылку три месяца, как невесту, берёг, а ты выпить со мной не хочешь! Не по-мужски как-то получается, брат.

Оля, накрывая на стол, тихо попросила:

– Не надо, Вадик, ты же знаешь, чем всё это закончится.

Вадим посмотрел на огорчённое лицо командира и сказал:

– Ладно, Оленька, всё будет в порядке. Мы по чуть-чуть. Ты не бойся.

Но «по чуть-чуть» не получилось: они вспомнили аховые ситуации, из которых чудом выбрались живыми там, в горах; вспомнили друзей-однополчан; помянули погибших, каждого в отдельности, потому что для них эти молодые ребята, по чужой воле ставшие пушечным мясом, навеки останутся девятнадцатилетними. И за каждого пили, словно стараясь залить до сих пор полыхающий в их душах пожар проклятой чеченской войны.

Оля ушла в спальню, легла, обвязав разболевшуюся голову смоченным в растворе уксуса платком. Часа в два ночи осоловевший лейтенант с трудом добрался до дивана, а Вадим заснул, положив голову на стол. И опять приснился ему кошмар, в котором боевики убивали его друга.

Вадим с Ромкой охраняли блокпост, когда на них напали. Бой был коротким. После взрыва брошенной им в ячейку гранаты Вадим очнулся, спустя минут тридцать. Он едва разлепил залитые кровью веки и в нескольких метрах от себя увидел группу боевиков, остервенело избивающих окровавленного Ромку. У него что-то спрашивали, но он ничего не отвечал, только глухо вскрикивал после каждого удара. Вадим поискал глазами пулемёт, из которого они с Ромкой отстреливались от внезапно напавших на них моджахедов, и увидел его, развороченного взрывом, недалеко от себя. Автоматы, его и Ромкин, висели на плече одного из боевиков. Вадим заскрипел зубами от бессилия помочь другу и на мгновение, как ему показалось, закрыл глаза.

Когда он открыл их снова, то увидел друга стоящим на коленях. Здоровенный бандит с ножом в руках шагнул к нему – и Ромкина голова с широко распахнутыми синими глазами покатилась к Вадиму, оставляя кровавый след на камнях. Вадим вцепился зубами себе в руку, чтобы заглушить крик ненависти и боли, и в очередной раз потерял сознание.

Оле не спалось. Она встала и потихоньку побрела на кухню, поглаживая руками живот. Малыш толкал её изнутри, беспокоился, не спал, как и она. Оля остановилась на пороге кухни, глядя на заснувшего в неудобной позе Вадика, увидела исказившееся во сне, мокрое от слёз лицо мужа, услышала, как он стонет и скрипит зубами. Волна жалости и любви к нему захлестнула ей сердце. Она шагнула к столу, положила на голову мужа ладонь. Вадима словно током ударило. Он вскочил, не понимая, где находится. Перед глазами всё ещё были бородатые морды боевиков, хохочущих над истекающим кровью трупом друга Ромки. Взгляд его упёрся в лежащий на столе спецназовский нож – подарок лейтенанта. Вадим схватил его и, как учили, молниеносно нанёс два удара в фигуру с тёмной повязкой на лбу: снизу – в живот и выше – в сердце.

2009 г. (Литературный альманах «У Щекиной» № 1 2009 г. издатель Э.РА (Израиль) издательский № 327312393)

И аз воздам!
Притча

В то утро, когда взошло солнце нового, ХХI века, Господь сидел на самой высокой горной вершине и печально глядел в просвет между облаками на распростёртую внизу землю. Горькая складка глубоко залегла у него на лбу меж бровей. Ветер шевелил его волосы и одежды. О чём думал он?

Вдруг грубый голос раздался над ним:

– Что печалишься, Господи? Неужто из-за этих двуногих тварей, что копошатся внизу? Ты ещё не устал предлагать человечеству свои десять заповедей, которые давным-давно устарели и никому не нужны?

Господь поднял глаза: с другой вершины на него насмешливо взирал Дьявол.

– Ты лжёшь, исчадие Ада, – ответил Бог, – люди любят меня. Посмотри, сколько новых храмов, моих домов, возводится в одной только России. Поруганные церкви восстанавливаются, число моих слуг растёт.

– А на какие деньги строятся твои дома?! – взвизгнул Дьявол. – Не на лепту сирых и убогих. Отнюдь! Богачи «отмывают» свои денежки, покупают у тебя местечко в Раю. А слуги твои благословляют их от твоего имени, вместо того, чтобы изгнать нечестивых. Разве не так? А кому нужны твои заповеди? Кто их соблюдает? Хочешь поспорить? Ну, давай по порядку: «Я Господь Бог твой; да не будет у тебя других богов пред лицем Моим». Это твоя первая заповедь. Да посмотри вниз! Что там делается: буддисты, исламисты, сектанты разных толков, и у каждого – свой Бог. Хотя, пожалуй, есть и общий, но не ты, а Золотой Телец, ради которого люди отдают мне свои бессмертные души. Их так много у меня скопилось, что в аду, как и в тюрьмах на земле, стало тесно.

Вспомним заповедь № 2: «Не сотвори себе кумира, и всякого подобия того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли; не поклоняйся им и не служи им». Но люди ведь только этим и занимаются. А чтобы кумиров плодить было сподручнее, они выдумали телевидение. И теперь небольшая кучка людей зомбирует всех остальных, внушая им, что есть, пить, носить, как и о чём думать. Твою Книгу Книг читают лишь священники, а все прочие – то, что не заставляет думать, а помогает убить время.

Ты сказал: «Не произноси имени Господа Бога твоего напрасно, ибо Господь не оставит без наказания того, кто произносит имя его всуе». Но люди часто упоминают имя твоё совсем не для того, чтобы благодарить тебя. Они произносят его рядом с моим, смешивая с грязной руганью. Особенно любят это делать русские и американцы. Тут им нет равных.

Твою четвёртую заповедь: «Помни день субботний, чтобы святить его. Шесть дней работай, и делай всякие дела твои; а день седьмой – суббота Господу Богу твоему» – соблюдают лишь немощные старики и старухи. Загляни в воскресный день в храмы, кого ты увидишь там?

Ты велел: «Почитай отца твоего и матерь твою, чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, даёт тебе». А в любимой тобою России с каждым годом увеличивается количество стариков в домах престарелых и сирот при живых детях и родителях.

Твоя шестая заповедь гласит: «Не убий!» Однако в человеческом обществе профессия киллера едва ли не самая высокооплачиваемая, и кровь людская, что водица, льётся рекой во всех регионах.

«Не прелюбодействуй», – говоришь ты. Почему же молчат твои слуги, видя, как развращает так называемая «массовая культура» невинных детей? Звёзды шоу-бизнеса учат девочек одеваться и вести себя подобно проституткам, а в мальчиках развивают животные инстинкты. Назови мне хотя бы пять современных фильмов, где не смакуются человеческие пороки, среди которых воровство (судя по тому, какие привлекательные образы воров создаёт кинематограф) – самое невинное преступление. А ты говоришь: «Не укради»!

Ещё ты учишь: «Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего». Но скажи мне, Господи, разве сильные мира сего не лгут друг другу и своему народу с телевизионных экранов и газетных страниц?

И, наконец, десятая твоя заповедь: «Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего». Но ведь причина бесконечных войн, которые люди ведут беспрестанно, именно в этих желаниях. Разве не так, Господи?

Тяжко вздохнул Господь и, осушив катившиеся по щекам слёзы, тихо, но твёрдо сказал:

– Горе миру от соблазнов, ибо надобно придти соблазнам, но время близко. Неправедный пусть ещё делает неправду; нечистый пусть ещё сквернится; праведный да творит правду ещё, и святый да освящается ещё. Се, гряду скоро, и возмездие Моё со Мною, чтобы воздать каждому по делам его. И аз воздам!

2010 г. (Районная газета «Искра» № 10 2010 г.)

Две потери

Мне было одиннадцать лет, когда мои родители, даже не поинтересовавшись, хочу ли я этого, увезли меня из маленького южного городка в небольшое вологодское село – родину отца. Здесь всё было другое: чужое и даже враждебное мне. Среди одноклассниц, сплошь белокожих, белобрысых и голубоглазых, моя смуглая мордашка с карими глазами, видимо, слишком резко выделялась, привлекая чрезмерное внимание и одноклассников, и мальчишек постарше. Это очень раздражало одноклассниц, а также мой акающий говор, банты в косичках, белые гольфы и туфельки, потому, видимо, что они, как было принято в деревне, даже летом ходили в платках и в сапогах. Их ужасно смешило то, что ко всем старшим, и даже к своим родителям, я обращалась на «Вы», читала толстенные книги и боялась коров. Говорить мне с девчонками было решительно не о чём, поэтому очень скоро самыми близкими друзьями для меня стали живущие по соседству одноклассники Вовка и Лёнчик. Несмотря на банты и белые гольфы, я быстро выучилась у них лазить по деревьям, свистеть в два пальца и гонять на велосипеде.

Вовкины родители были учителями, кроме него в семье росли ещё три девочки – старшие сёстры. Вероятно, поэтому он никогда не ругался матом, как другие мальчишки, не курил и носил костюм. Рослый, сероглазый, он наверняка нравился девчонкам, но я не помню, чтобы Вовка за кем-нибудь ухаживал.

Лёнчик был девятым ребёнком из двенадцати детей колхозного бригадира. Маленький, слегка косоглазый, не унывающий ни при каких обстоятельствах, он знал уйму смешных и страшных историй, ловил руками рыбу в реке, словно кошка, мог залезть куда угодно.

Эти двое частенько ходили с синяками, так как им приходилось вести рукопашные бои со старшими ребятами, которые весьма своеобразно оказывали мне знаки внимания: дергали за косички, выкручивали руки или устраивали в моём портфеле террарий, поселяя в нём лягушек и ящериц. Вовкина мама в разговорах с моей сокрушалась, что её Володенька часто падает лицом на землю (так мой приятель объяснял ей происхождение фонарей то под левым, то под правым глазом). Родителей Лёнчика ссадины и синяки на лице сына не волновали.

До четырнадцати лет мы были неразлучны. Вместе ходили в школу и из неё. Зимой катались на лыжах, летом качались на качелях, играли в казаки-разбойники, вечерами пекли на костре картошку и пели военные песни, учились ездить на Вовкином мопеде, бегали в кино, а в дождливую погоду я читала мальчишкам вслух свои любимые книги (у меня одной была отдельная комната с закрывающейся дверью). В этой самой комнате однажды, дурачась, Вовка ткнул меня своим выросшим до размеров пудовой гири кулачищем в живот и тут же, увидев, как я с выступившими на глазах слезами хватаю ртом воздух, рухнул передо мной на колени и, целуя мои прижатые к солнечному сплетению руки, испуганно стал просить: «Ну, тресни мне по глупой башке, вот увидишь – тебе полегчает!»

После этого случая дружеское рукоприкладство (например, щелбаны в мой лоб при проигрыше в шашки или шахматы) со стороны приятелей совершенно прекратились. Но разве я смогу забыть, как мои закадычные друзья, взяв меня в плен во время игры в казаки-разбойники, однажды устроили мне допрос с пыткой. Вовка пару раз хлестнул по моим голым ногам крапивой и, увидев, что я, сдержавшись изо всех сил, не заревела, окончательно вошёл в роль закоренелого бандита и вдобавок укусил меня за палец. Тут уж слёзы брызнули во все стороны, но опять не у меня, а у Лёнчика, который, поразившись жестокости друга, кинулся на мою защиту. Они, пыхтя, катались по траве, а я, подвывая от боли в пальце, пыталась растащить их. Потом мы все трое стояли по колено в речке, остужая мои ошпаренные крапивой ноги, и придумывали, как объяснить Вовкиной маме, почему у его пиджака оторвался рукав.

Когда нам исполнилось по четырнадцать лет, у меня появился кавалер – наш участковый, парень лет двадцати. В клубе он настойчиво приглашал меня на танец, угощал конфетами, говорил какие-то глупости, а мои верные друзья мрачно смотрели на нас из какого-нибудь угла. Сами они никогда не приглашали меня танцевать и вообще не танцевали. Видимо, в этом возрасте танцы для них были глупейшим занятием, а я обожала подвигаться под музыку. Когда мой кавалер после танцев провожал меня домой, два моих приятеля на приличном расстоянии следовали за нами, как бы я ни ругалась с ними, требуя, чтобы они прекратили сопровождать меня повсюду. И всякий раз, как мой ухажёр робко обнимал меня за плечи, позади раздавалось презрительное посвистыванье и невнятные угрозы. Вскоре кавалера моего куда-то откомандировали, Лёнчик уехал учиться в ПТУ, а мы с Вовкой пошли в среднюю школу, которая находилась в восьми километрах от нашего села, в другом посёлке. И тут я влюбилась.

* * *

Два раза в неделю (в понедельник и в субботу) мы ехали на попутках, а чаще топали пешком в посёлок (и из него), раскинувшийся по берегам довольно глубокой реки; через неё нам приходилось переправляться на пароме, чтобы попасть в школу. Народу на берегу всегда было много, особенно «скубентов», как называл школьников вечно пьяный паромщик. Пока ждали переправы, общались на всю катушку. Обязательно находился у кого-нибудь транзистор, настроенный на «Маяк», а то и гармошка или гитара. Тогда устраивались танцы, и всем было весело без вина.

Новая школа мне очень понравилась, хотя жизнь мою здесь с самого начала лёгкой назвать было нельзя. Учителя наши оказались замечательными людьми, все, кроме одного. Молодой физик Алексей Сергеевич произвёл на женскую половину нашего с Вовкой нового класса неотразимое впечатление: атлетическая фигура, безукоризненный костюм, модный галстук, красивое кукольное лицо. Он был похож на артиста с обложки очень популярного среди старшеклассниц журнала «Советский экран». Девчонки млели, глядя, как Алексей Сергеевич выписывает на доске формулы, и зубрили физику больше, чем какой-либо другой предмет. А мне не нравился его слащавый голос, его манера поправлять на моей груди комсомольский значок и обнимать за плечи, когда он склонялся над моей тетрадью, чтобы проверить, как я решаю задачи. Всякий раз, как Алексей Сергеевич это делал, я слышала, что сидящий позади меня Вовка начинал тяжело дышать и стучать под партой ботинками. В классном журнале по физике у Вовки «тройки» часто перемежались с «двойками», у меня практически в каждой клеточке стояли «пятёрки». В конце октября идиллия закончилась.

Однажды во время урока Алексей Сергеевич, объясняя новый материал, увидел в приоткрытую дверь класса, как из лаборантской удирают запертые там им в наказание шестиклассники (он был у них классным руководителем). Прервав объяснение, Алексей Сергеевич приказал моим одноклассникам догнать беглецов, наподдавать им хорошенько и запереть их снова. Ну, разве могла я, недавно прочитавшая «Педагогическую поэму» Макаренко, усидеть спокойно после всего этого?! Конечно, нет. Я вскочила и, глядя физику прямо в его кукольные глаза, решительно заявила:

– Алексей Сергеич, это непедагогично!

Рванувшиеся, было, к дверям парни замерли на месте. Лицо учителя стало свекольным.

– Что-о? – полушёпотом переспросил он.

Я повторила свои слова. Тогда Алексей Сергеевич вытянул по направлению к двери длинный палец холёной руки и завизжал по-поросячьи:

– Во-о-н!

Я гордо удалилась, а со мной и мальчишки, отказавшиеся выполнять приказ. Парни гурьбой отправились в школьный сад курить, а я пошла на берег реки, села на скамью и бездумно стала смотреть, как плывут по тёмной осенней воде жёлтые листья. Вдруг кто-то подошёл и сел рядом. Повернув голову, я увидела карие глаза с длинными, как у девчонки, ресницами и буйные смоляные кудри. Парень, белозубо улыбнувшись, предложил мне свой пиджак. Я его накинула на плечи – в одном свитере мне было холодновато. Так я влюбилась в Серёжку из 10 «В».

* * *

Мы катались вечерами на его мотоцикле, а когда совсем похолодало, ходили каждый день в кино на последний сеанс, и Серёжка, предлагая погреть мне руки, сжимал мои пальцы в своих больших сильных ладонях и целовал их горячими губами, щекоча шелковистыми усиками, едва пробивающимися над верхней губой. Я жила на квартире у колхозного парторга – прийти домой после одиннадцати часов вечера страшно было даже подумать, и мы каждый раз, взявшись за руки, неслись из клуба бегом, боясь опоздать.

Теперь на уроках физики, как бы я ни отвечала, в журнале неизменно появлялась двойка. Меня это не трогало, так как мои мысли и чувства находились в другом измерении. И если бы не классная руководительница, я так и плыла бы по волнам своей первой любви, нимало не заботясь об успеваемости. Тамара Георгиевна, обнаружив в журнале среди «пятёрок» и «четвёрок» по другим предметам кучу «двоек» по физике, быстро выяснила, в чём тут дело, и потребовала собрать педсовет, который постановил мне сдавать зачёты по физике другому учителю, а Алексей Сергеевич сделался со мной подчёркнуто вежлив и официален.

Мой друг Вовка вдруг стал молчалив и угрюм. Он наотрез отказался жить на квартире и каждый день ездил на попутках домой, а то и ходил пешком. Я присоединялась к нему по субботам и понедельникам. Однажды, в одну из ноябрьских суббот, рейсовый автобус сломался (с ним это часто случалось), и мы с Вовкой отправились домой пешком. Серёжа проводил нас до парома и несколько минут махал мне рукой. Вовка, нахмурившись, отошёл в другой угол, а я осталась у сходней, чтобы подольше видеть любимого. На середине реки перевозимые на пароме вместе с людьми телята, испугавшись голоса пьяного паромщика, которому приспичило спеть частушку, кинулись к моему краю. Паром накренился, я едва успела схватиться за поручень и тут же с ужасом почувствовала, как ледяная вода, обжигая мне ноги, хлынула в сапоги. Иссиня – бледный Вовка бросился ко мне, рванул за руку, увлекая на другой конец парома. Он вылил воду из моих сапог, снял с себя носки и велел мне переодеться. Нам повезло: в нашу сторону шла попутка. Мы ехали в кузове «газика». Через несколько минут езды у меня зуб на зуб не попадал. Вовка расстегнул куртку, обнял меня, укрывая её полами. Прижимаясь к его груди, я слышала, как бешено стучит у моего приятеля сердце.

Через полчаса я перестала чувствовать свои ноги, думаю, что и Вовка тоже: резиновые сапоги на босу ногу вряд ли его грели. К вечеру я слегла с высокой температурой. Как ни странно, друг мой после этого происшествия повеселел и сделался чрезвычайно общителен и разговорчив. Он продолжал учиться, а я болела. Вовка каждый день приносил мне домашнее задание, делал со мной уроки и трещал без умолку, забалтывая меня насмерть. Мне было грустно: я скучала по шёлковым кудрям.

И вот однажды, дней через пять после случившегося, вечером под моим окном вдруг раздался треск мотоцикла, и в дверном проёме появилась моя любовь в мотоциклетном шлеме и в грязи по самые уши. Стоя на пороге моей комнаты, он смущённо и радостно улыбался, глядя на меня своими шоколадными глазами; в одной руке он держал заляпанные грязью сапоги, в другой – кулёк конфет, а из рваного носка на правой ноге выглядывал красный от холода палец. Я так обрадовалась, что потеряла дар речи, и только протянула к нему обе руки. Серёжка, почему-то на цыпочках, подошёл к моей кровати, наклонился, отведя назад занятые руки, и поцеловал меня прохладными нежными губами. Это был наш первый поцелуй. Он был таким сладким, что потом мы уже не могли остановиться и целовались без конца и где попало. В школе, одновременно отпрашиваясь с уроков, мы встречались под лестницей на второй этаж и целовались, как сумасшедшие. За этим занятием нас однажды и застукала моя классная руководительница. Всё могло закончиться исключением из школы. Но, спасибо ей, эта умная и добрая женщина нашла для нас такие слова, которыми, не обидев, она убедила нас не давать волю своим чувствам хотя бы в школе.