Текст книги "Ожерелье из разбитых сердец"
Автор книги: Светлана Демидова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Светлана ДЕМИДОВА
ОЖЕРЕЛЬЕ ИЗ РАЗБИТЫХ СЕРДЕЦ
Часть I
Я волк. Нет... Конечно же, волчица. Одиночка. И это не комплекс. Мне хорошо одной. У меня вообще нет комплексов. Я полноценна. Самодостаточна. Убежденная волчица. Опять не так: надо с большой буквы – Волчица. Это мое имя или ник, как хотите. Нет, нет! Я не сижу в Сети. На Сеть (ха-ха) не подсела и не подсяду, потому что однажды чуть не вляпалась. Это было последней каплей перед тем, как я окончательно осознала себя Волчицей. История банальна до вульгарности: молодой мужчина, с которым я переписывалась, оказался моей подругой (теперь, конечно, бывшей). Она непременно хотела доказать мне, что я такая же, как все: то есть ведусь на виртуальных сладкоголосых менестрелей. Повелась, да. Было дело. Но на этом все и кончилось. Никакой Сети. Никаких менестрелей: ни виртуальных, ни тем паче реальных.
Конечно, можно было бы выбрать хищника поизящней, например, рысь или какую-нибудь пуму, но... Однажды я встретилась глазами с волчицей... Настоящей. В зоопарке. Да... Ее засунули в клетку, но она не смирилась. У нее были белые глаза. То есть... конечно, желтые, но горевшие белым огнем ненависти. Если бы волчица могла прогрызть толстую металлическую сетку клетки, она так и сделала бы. Прогрызть было нельзя. Можно было только ненавидеть двуногих тварей до белых глаз. И она ненавидела. Ее уши стояли двумя напряженными пирамидками, серо-черные бока ходили ходуном, но зубов волчица не скалила. К чему? Суетливые движения – напрасны и бесполезны.
Я тоже никогда не скалю зубов. Пока. Вокруг меня также натянута металлическая сетка, свитая из многорядной стальной проволоки. Она никому не видна, кроме меня. Я также не стану ее грызть. Может, где-нибудь подрою, если найду где и если без этого будет не обойтись. У той бедняги из зоопарка в клетке был бетонный пол – его не подкопаешь. Под моими ногами чего только нет: то земля, то песок, то асфальт, то камень, то паркетный ламинат... и всегда рядом сеть – протяни руку – пальцы встретят холодные металлические звенья. Я уже давно не протягиваю руки и смирно живу внутри. Пока. Нет, я не сумасшедшая! Не бойтесь! Не стану впаривать вам про алжирского дея, у которого под самым носом шишка. Это, пожалуйста, к Николаю Васильевичу, к Гоголю... Но иногда, как гоголевскому сумасшедшему, мне кажется, что у дней нет ни числа, ни месяца. Все они, числа, на одно лицо... Может, когда и наступит месяц Мц гдао, число... где-то так...349-е...
Сейчас я собираюсь в магазин, что, конечно, вполне объяснимо. Надо же что-то есть. Говорят, существуют какие-то солнцееды. Твари! Вместо того, чтобы молоть колбасу «Любительскую» или редиску, они жрут наше солнце! Хотя... имеют право... Солнце – оно большое... На всех хватит. Ешь – не хочу! Сама я Волчица-вегетарианка. Нет, так бывает! Я волчица не по образу питания, а по убеждениям. Меня ненавидят за то, что я не ем мясо. Я не ем его не столько из соображений здоровья, сколько из-за нелюбви. С детства. Особенно из супа. С такими... полупрозрачными прожилками хрящей... с пленками... с обломками трубчатых костей, в которых трясется желеобразный мозг... с желтым оплавленным жиром... Да и без жира тоже. Могу, конечно, съесть котлету, но без восторга. Ненавижу шинку, шейку, карбонат и иже с ними. Мне кажется, что все это сделано из особого синтетического материала. Я никогда не могу отличить шинку от шейки, а шейку от карбоната. Терпеть не могу сервелат – застывшие в тягучем коричневом не пойми что шарики жира. Все остальные это любят. И им, остальным, здорово не нравится, когда кто-то не разделяет их пристрастий.
– Ну почему мы каждый раз должны изгаляться, чтобы придумать, чем бы тебя накормить! – Это не вопрос. Это риторическое замечание, которое бросает мне очередной именинник, когда собирается угощать сослуживцев в обеденный перерыв.
Я всегда молчу, потому что уже давно сказала по этому поводу все, что только можно было сказать. Их, именинников и неименинников, злит, что я не ем продукты, вредные для здоровья, а они не могут себе в них отказать. Рассевшись вокруг двух столов, сдвинутых друг с другом посреди нашего отдела, они обязательно начинают упражняться в остроумии на мой счет. Самое умное, что я по этому поводу слышала, следующее двустишие:
Кто не курит и не пьет,
Тот здоровеньким помрет.
Чаще они говорят другое. Например:
– А мы себе запросто можем позволить!
– В жизни так мало радостей!
– Да съешь ты, Тонька, хотя бы маринованного огурчика! Не помрешь!
А я не люблю маринады. Никто не верит. Но дело не в этом. Я могла бы не есть это и из других соображений: например, если бы у меня был гастрит или язва, как у нашего начальника Мастоцкого. Они все равно вязались бы ко мне с маринованными огурцами, как вяжутся к нему.
– Ну-у-у... Кирилл Анатольевич... ну-у-у... съешьте кусочек! И не заметите, как проскочит!
И он ест. У него проскакивает. После каждого такого «банкета» начальник потом неделю валяется с приступом. Сослуживцам даже в голову не приходит, что это они организовали Кириллу Анатольевичу болезнь. Они ходят к нему домой с цветами, шинками, глазированными сырками, лимонами и требуют, чтобы он немедленно все принесенное съел.
Я однажды сказала Мастоцкому:
– Кирилл Анатольевич, какого черта вы идете у них на поводу?
– Я не могу противопоставить себя коллективу, – ответил мне он. – Вот вы каждый раз противопоставляете, и что из этого выходит хорошего?
– А то, что я не ем их промайонезенный салат и потом не болею.
– А что они при этом про вас думают?
– Ну что уж такого можно про меня думать из-за какого-то салата?
– Вы же еще и не пьете!
– А почему я должна пить?
– Но ведь все же пьют!
– Не все. Я не пью.
– И что из этого выходит хорошего?
В общем, сказка про белого бычка.
На месте Мастоцкого я запустила бы лимонами в любимых сотрудников, но Кирилл Анатольевич аккуратно чистит принесенные цитрусовые, режет тоненькими прозрачными кружочками и ест, не морщась, несмотря на свою повышенную кислотность.
Я ему как-то шепнула на ухо:
– Режь потолще, быстрее съешь, а мы скорее уйдем.
– Не суйся, куда не надо, – прошипел он мне в ответ.
Тут надо пояснить, что с Мастоцким мы вообще-то давно на «ты». Правда, сотрудники об этом не знают. Мы с ним учились в одной группе института. Кирилл после выпуска очень хорошо устроился в отделе стандартизации какого-то предприятия. Хорошо, потому что, как только он пришел в этот отдел, его начальник моментально собрался на пенсию. Он только и ждал какого-нибудь молодого да резвого выпускника вуза, чтобы наконец прекратить мучить свою язву лимонами и майонезом. Он передал свое дело Мастоцкому, а тот в первый же год работы заработал язву и себе, за что сотрудники его мгновенно полюбили.
Когда Кирилл окончательно сжился с коллективом, он перетянул к себе и меня. Я в то время перебирала бумажки в архиве при публичной библиотеке, куда меня временно пристроила мама. Мастоцкий очень долго наставлял меня перед первым выходом на рабочее место:
– Никто не должен знать, что мы с тобой знакомы! Я для тебя – Кирилл Анатольевич, ты для меня – Антонина Александровна! Мы с тобой на «вы»!
– А зачем? – задала я законный вопрос.
– А затем, что незачем разводить на работе семейственность!
– Кирка! Ты спятил! Какая промеж нами с тобой может быть семейственность? Мы же просто друзья!
– Вот именно! Коллектив, как узнает об этом, будет считать, что я тебе по дружбе делаю поблажки!
– А ты не делай!
– А я и не буду!
– Ну!
– Что «ну»! Они все равно будут считать, что я их тебе делаю, раз мы давно знакомы!
В общем, я согласилась на все его условия, потому что давно уже люто ненавидела свой архив. И вот с тех пор мы с Мастоцким исключительно на «вы» и очень редко выходим из образа. Ну... вот разве что тогда, с лимонами...
В общем, я отвлеклась. Мне давно пора в магазин...
На золотом крыльце сидели...
Крыльцо дома, где я живу, и не золотое, а высокое. На него ведут десять ступенек. Еще оно широкое. На нем, прижавшись спиной к стене, стоит садовая скамейка, на которой вечно сидят пенсионерки нашего дома. Каждый раз приходится проходить перед ними, как на смотринах. Они меня ненавидят, хотя я регулярно с ними здороваюсь. Ненавидят, потому что я никогда не останавливаюсь, чтобы с ними поболтать. А о чем, собственно, с ними говорить? Да и вообще, зачем? Мне скучно и жаль тратить свое время на пустые разговоры. Иногда тетки пытаются меня задержать, сделав какое-нибудь замечание, например:
– Какие у вас, Тонечка, красивые бусики!
Я сдержанно киваю и иду своей дорогой. На «Тонечку с бусиками» не покупаюсь. Я слышала, как однажды Ольга Семеновна с четвертого этажа говорила Наталье Александровне с девятого:
– Эта Тонька из сто двадцать четвертой квартиры – натуральная шлюха! Точно говорю! У нее же на морде написано! Как нацепит свои цацки – прямо смотреть противно!
О «цацках» надо сказать отдельно. Я люблю украшения. Из серебра и натуральных камней. У меня их много. Одеваюсь я преимущественно в черные брючные костюмы. Украшаю их камнями. Каждый день надеваю разные «цацки». У меня есть скромные, есть очень яркие, есть крупные, есть вызывающие. Разумеется, у теток на крыльце вызывающие украшения и вызывают ненависть ко мне. Впрочем, все мои украшения вызывают ко мне неприязнь, а иногда и зависть, абсолютно всех знакомых мне женщин.
Как украшают себя дамочки... к сорока? Как правило, штампованными золотыми комплектами: цепочка, серьги, обручальное кольцо (если замужем) и какой-нибудь (можно несколько) невыразительный перстенек с рубином, аметистом или александритом. Высшим пилотажем считается браслет – тоже непременно золотой. Все это богатство надевается абсолютно каждый день к любому платью или костюму. Никакого разнообразия. Никакой гармонии. Женщины накупают себе кучу безвкусного шмотья и не замечают того, что у меня всего два черных костюма: один спортивного типа, другой – романтического. Им кажется, что я каждый день переодеваюсь. На самом деле я только меняю украшения, а они кардинально изменяют мой имидж. Еще я люблю однотонные шарфы и платки сочных чистых цветов, без крапинок, цветочков и переливающегося ворса. Это тоже бесит всех женщин, с которыми мне приходится общаться.
– Вечно выпендрится, как на прием к английской королеве! – «слышу» я спиной, уходя с работы. Это говорит Леночка Кузовкова. На ней малиновая шелковая юбка, украшенная бархатными прошивками и шнуровкой, и розовая блузка, утыканная серебристыми пайетками. Поверх этих пайеток на ее груди располагается массивная золотая цепь. С ушей свисают тяжелые кольца, тоже из золота, а практически все пальцы унизаны перстнями с камнями, абсолютно не сочетающимися друг с другом. Если перевести все золото, которое ежедневно носит Леночка, в денежный эквивалент, то на полученную сумму можно купить пару-другую килограммов таких украшений, которые обычно ношу я. Одна ее юбка с бархатной отделкой и шнуровкой стоит в два раза больше, чем мой скромный черный костюм, но Кузовкова об этом не знает. Она меня ненавидит за то, что я не такая, как она. Не такая, как все.
Собственно, я-то знаю, что я – как все. Но ОНИ почему-то думают иначе. Они не допускают меня в свои ряды. Стоит мне войти в отдел, как все разговоры смолкают. Все поднимают на меня глаза и с ненавистью оглядывают. В их глазах явственно читается: «Ну-у-у... Что там она еще удумала? Ба-а-а... Похоже, янтарь нацепила... На работе? Вот крыса!»
Да, они думают, что не впускают меня в коллектив. На самом деле мне коллектив не нужен. Я не крыса. Я Волчица. Одиночка. На работе я, как ни странно, работаю. Болтать мне некогда. Их это тоже раздражает. Недавно у меня завис компьютер. Все попытки привести его в чувство результата не дали. Пришлось его отключить от питания. Когда включила вновь, компьютер заработал, но таблица, которую я усердно составляла два дня подряд, бесследно исчезла. Я не могла не выругаться по этому поводу вслух. Нормально выругалась. Без идиом и нецензурщины. Та же Леночка Кузовкова «посочувствовала»:
– А не надо так когти рвать! Работа не волк!
Они думают, что я рву когти, чтобы выслужиться перед начальством и потребовать повышения зарплаты. Конечно, повысить зарплату мне не помешало бы. Она у нас с Кузовковой одинаковая, только я безвылазно сижу за компьютером, а она раз десять уходит на перекур, часами распивает кофе, заедая его чипсами. Если бы я хоть пару раз перекурила с Леночкой или закусила кофе ее дурацкими чипсами, возможно, она стала бы моей подругой. Мне иногда кажется, что она именно этого и хочет: чтобы мы стали подругами. Наивная! Мне не нужны подруги. Я не курю. Ненавижу чипсы. Кофе не люблю. А работаю много не для того, чтобы меня заметили и повысили. Мне так нравится. В то, что я делаю, обычно погружаюсь с головой. Мне всегда интересно получить результат. Я всегда жду, как сойдутся концы с концами. А если не сходятся, я с азартом начинаю все сначала. Без раздражения. С интересом: почему же не сошлось? Я могу забыть про обед. Могу не забыть, но не хочу прерывать увлекший меня процесс. Сотрудники меня и за это ненавидят. Я под куполом ненависти, как волчица из зоопарка в своей железобетонной клетке. Но у меня не вздымаются бока и глаза спокойны. Мне все равно, что они все обо мне думают. Я – вещь в себе. Я Волчица, которая умеет держать себя в руках. Ха... не в лапах же...
Ну конечно... На крыльце все в сборе: и Ольга Семеновна, и Наталья Александровна, и еще пара теток. Среди них – мне незнакомая. Кажется, она недавно выменяла однокомнатную квартиру в нашем доме. Сейчас начнется: «Какие на вас бусики, Тонечка!» На мне и впрямь бусики. Бусы. Из змеевика. Такой светло-зеленый камень в черных прожилках и пятнах. Он довольно дешевый. Я часто бываю на минералогических выставках. Женщины довольно редко покупают украшения из змеевика. Он больше идет на подсвечники, шкатулки, вазы. Но мне очень нравится. Я люблю просто держать этот камень в руках. Через него в меня вливается древняя энергия земли. Считается, что каждому знаку Зодиака подходит определенный камень или несколько камней. Змеевик – не мой, но это ничего не значит. У меня с этим камнем особая связь.
Сегодня на мне как раз комплект: серьги и бусы из змеевика. Кроме того, из-под полы пиджака виднеется платок в тон камням. Если бы без платка, то еще бы ничего, но с платком...
– А вот и наша Тонечка, – сахарным голоском проговорила Ольга Семеновна. Та самая, которая считает меня шлюхой. – Она в сто двадцать четвертой квартире живет, как раз над вами.
Я невольно задержалась на крыльце и даже бросила взгляд на незнакомку.
– Очень приятно, – отозвалась она. – Меня зовут Надеждой Валентиновной.
Я буркнула в ответ что-то вроде «взаимно» и поспешила сбежать с крыльца. Не люблю врать и притворяться. Мне вовсе не было «взаимно очень приятно». Мне было никак. Мне вообще нет никакого дела до этой Надежды Валентиновны. Мне надо в магазин. Недалеко от нашего дома открыли новый супермаркет под названием «О’Кей». Меня тошнит и от «о’кей»-ев, и от супермаркетов. Чем было плохо – универсам? Конечно, слово «универсальный» тоже не наших кровей, но как-то уже обрусело...
В общем, в этом супермаркете есть все, на то он и супер. Мне все не надо. Мне надо овощей, зелени, творога, минералки и так... кое-чего по мелочи. В этом «О’Кее» мелочей завались – только покупай. Я как раз подошла к кассе со своей корзинкой, полной мелочей, когда увидела у соседней Надежду Валентиновну, которой меня только что представили. Ну и скорость у тетки! И как же она успела меня догнать и... где-то даже обогнать? Впрочем, ясно. Она выгружала на движущуюся полосу у кассы всего лишь батон и пачку молока. В общем: заскочила и – назад. Я почему-то подумала, что если бы она попросила, я могла бы захватить ей молоко и хлеб.
Из магазина мы вышли вместе. Она мне улыбнулась. Пришлось тоже скроить приветливую мину. Если бы я вовремя сориентировалась, то вышла бы через другую дверь. Ненавижу попутчиков, особенно малознакомых. Ненавижу говорить ни о чем. Вообще говорить с кем бы то ни было. Я хочу быть одна! Всегда!
– Скажите, Тонечка... – начала она, – ...а где здесь поблизости аптека?
Я обрадовалась, что тетку можно отправить в сторону от нашего дома, и махнула рукой в направлении пластиковой избушки с дурацкой надписью на боку «Будьте здоровы!». Надежда Валентиновна благодарно кивнула, но как-то вяло. Я вдруг заметила, что лицо ее стало неестественно красным.
– Вам плохо? – зачем-то спросила я. Какое мне дело до ее здоровья?
– Нет-нет... – прошептала она. – Все в порядке. Все в норме.
Она попыталась улыбнуться, но у нее не получилось. Губы скривились в такую гримасу, что хоть плачь вместе с ней. Я схватила женщину за локоть и потащила к одной из скамеек, которых видимо-невидимо понаставили вокруг супермаркета, вероятно, в надежде, что отдохнувших от блуждания в его глубинах покупателей вновь потянет за товарами.
– Быстро говорите, что купить в аптеке! – потребовала я, одновременно ругая себя за то, что ввязалась в это дело.
Женщина вытащила из кармашка пиджака уже потертый список лекарств и пятисотенную купюру. По всему было видно, что ей страшно неловко от того, что она заставляет меня беспокоиться, но все же Надежда Валентиновна ничего не сказала. Я была ей благодарна за молчание. Ненавижу, когда рассыпаются в благодарностях.
После того как она проглотила принесенные мной таблетки, запив их только что купленным молоком, Надежда Валентиновна сказала:
– Спасибо вам, Тонечка. Вы... вы идите... Не теряйте времени. Я сейчас отдышусь и тоже пойду.
– Ну уж нет, – буркнула я и плюхнулась рядом с ней на скамейку.
Несколько минут мы молчали, что мне понравилось. Она не лезла с вопросами и не оправдывалась. Сидела тихо и приходила в себя. Бросая на нее косые взгляды, я пыталась разглядеть новую знакомую. Она была неопределенного возраста. Кажется, моложе пенсионерок с нашего «золотого» крыльца, но старше меня. Или больнее... Не понять... Ей можно было дать и тридцать лет, и все пятьдесят.
– Что ж... – начала она. – Кажется, я могу идти...
– Кажется или можете? – противным голосом спросила я.
Она не обиделась. Просто сказала:
– Могу, – и поднялась со скамейки.
И мы пошли. Вместе, но как бы отдельно. Не разговаривали. Но это почему-то не было тягостно. Иногда мы встречались взглядами. Понимающими. И опять смотрели в разные стороны и думали каждый о своем.
На «золотом» крыльце никого не было. Надежда Валентиновна удивленно осмотрела пустую скамейку. Я сказала:
– По телевизору сейчас идет «Мой светлый ангел».
– А-а-а-а... – протянула новая соседка сверху.
– Вы не смотрите? – спросила я и удивилась собственному вопросу. Какое мне дело до нее и сериала про дурацкого ангела?
– Так... Иногда... Редко...
– Не любите? – зачем-то продолжала я.
– Я больше люблю читать. Но и телевизор смотрю. Иногда, знаете, бывает, что и каким-нибудь «ангелом» увлекусь. Как все...
Мне понравилось, что она не стала врать. Действительно, все мы иногда увлекаемся «ангелами» и прочей хренотенью.
Сама не пойму, каким образом я оказалась у нее в квартире. Наверное, она еще плоховато выглядела и мне хотелось убедиться, что моя помощь действительно больше не нужна.
Надежда Валентиновна предложила чаю. Я почему-то согласилась, хотя обычно отказываюсь. Не люблю бессмысленные посиделки, не ем пирогов, пирожных и даже пресловутых бутербродов. Так решила давно. Но если острую и жирную пищу, как уже говорила, я не люблю, то выпечку и сладости обожала. Раньше. Сейчас я от всего этого отвыкла. Объяснять гостеприимным людям, что, почему и как – бесполезно. Они все пропускают мимо ушей и в ответ на доводы обычно говорят что-нибудь вроде: «Ну, один-то разик можно себе позволить!» Нельзя! Ни разика! Иначе все! Все труды напрасны! Любовь к сладкому – это как алкоголизм. Можно только не есть, как не пить. Нельзя – чуть-чуть. Иначе – понесет.
Да! Я хочу хорошо выглядеть и не скрываю этого! Я склонна к полноте, особенно ниже талии, а потому, единожды решив построить себе красивое тело, следую этому неукоснительно. Это всех злит. Все пытаются меня сбить с пути. Особенно им хочется дать мне понять, что я такая же, как все, а потому все равно не выдержу и начну за обе щеки трескать сладости. Им очень хочется, чтобы я начала. Этим они смогут оправдать свою лень и слабую силу воли: «Все равно ни у кого ничего не получается, все возвращается на круги своя, так и не стоит себя истязать». Они не понимают, что я давно не истязаю. Я так живу. Это мой образ жизни. Он мне нравится, но я его никому не навязываю. А вот они свой – навязывают и ненавидят меня за то, что я не сдаюсь. Я – живой укор. Мне скоро стукнет сороковник, но я ношу одежду сорок четвертого размера. Ну... иногда сорок шестого – брюки. Я вообще не вылезаю из брюк. В крайнем случае могу надеть юбку, но обязательно удлиненную. Я вполне могу позволить себе мини, но мне такая длина не нравится. Удлиненная одежда визуально стройнит.
Надежда Валентиновна предложила мне к чаю печенье. Вместо того чтобы решительным образом отказаться, я как-то вяло сказала:
– Я печенье не ем.
Женщина не стала расспрашивать, почему да отчего. Она сосредоточилась, сморщив нос, и, все еще пребывая в задумчивости, проговорила:
– Сейчас... сейчас...
Потом открыла дверцы навесной полки, покопалась там и вытащила яркий целлофановый пакетик.
– А вот тут у меня есть сушки. Самые обыкновенные, даже без мака. Пойдет?
– Пойдет, – согласилась я, продолжая удивляться тому, что соглашаюсь. Видимо, все дело было в том, что Надежда Валентиновна поступала нестандартно. Она не собиралась заставлять меня трескать курабье, которое лежало в вазочке, хотя ела его сама. У нее не возникло ни одного вопроса, почему я грызу сушки, когда есть курабье. Впрочем, может быть, вопросы и возникали, но она их не задавала из деликатности. Нынче же деликатность не в чести. Все считают, что имеют право всюду совать свои носы.
Разговор тек на удивление свободно. Обычно я довольно скованна с незнакомыми людьми, но с Надеждой Валентиновной неожиданно для себя разговорилась. Может быть, потому, что мы не обсуждали погоду, политику, цены и сериалы. Она не сюсюкала со мной, как часто любят делать люди, старшие по возрасту, но и не заискивала, что тоже иногда бывает. Мы были на равных.
Я узнала, что Надежда Валентиновна разъехалась со взрослым сыном. Хорошую трехкомнатную квартиру они, по ее словам, не без труда разменяли на две однушки в разных районах. Мне очень хотелось спросить, не боится ли она жить одна, раз так слаба здоровьем, но постеснялась. Меня же не спрашивали про сушки. В общем, тоже проявила деликатность.
Когда я опустошила свою чашку и собралась уходить, Надежда Валентиновна задерживать меня не стала, что мне опять же понравилось. Всякие гости хороши в меру.
Дома я вдруг подумала о том, что, пожалуй, могу с ней подружиться. Так... не слишком близко. «Мы – к вам, а вы – к нам» – это не для меня. Я всегда должна держаться на некотором расстоянии. Похоже, с этой женщиной такое возможно. Она не станет ловить меня на лестнице, чтобы я скрасила ее одиночество, и не потянет с собой в супермаркет без серьезной причины.
Надо сказать, что подруг я давно не держу. Про одну сетевую мерзавку уже рассказывала. Других не имею не потому, что кто-то из них увел у меня мужчину, как, например, у Людмилы Прокофьевны из «Служебного романа». Такого не было, врать не буду. Я просто устала от подруг. Почему-то все они, мои бывшие подруги, были очень требовательны в дружбе. Я должна была часами висеть на телефоне, разговаривая ни о чем. Я должна была шляться с ними по магазинам, где они часами простаивали у каждого прилавка. А я ненавижу шопинг. Всегда иду в магазин с определенной целью и, как правило, сразу нахожу то, что мне нужно. И, опять же как правило, много дешевле того, что выходили себе подруги в многочасовом марафоне. Это их злило. Всегда. Иногда они просили помочь выбрать вещь. Я не отказывалась и, по своему обыкновению, почти в первом же бутике находила то, что сидело на той или иной подруге как влитое. Они никогда не хотели покупать сразу, хотя выбранные мной вещи нравились. Им казалось, что во-о-он в том магазинчике может оказаться что-то еще более привлекательное, а в том бутике, который за углом, – вообще умопомрачительная вещь. В конце концов, в двадцать пятом магазине, уставшие и обессиленные, они покупали первую попавшуюся дрянь за сумасшедшие деньги, а потом ненавидели меня за то, что я не настояла на своем.
А еще они мне завидовали. Тому, что я не замужем. Нет, они, конечно, делали вид, что сострадают, и без устали подыскивали «подходящие» партии по принципу: «Возьми, боже, что нам негоже». Раздражались, когда я не соглашалась даже посмотреть на объект. Ни одна из моих бывших подруг не была счастлива в браке, а потому моя свобода от всех видов супружеских обязанностей выводила их из состояния равновесия. Бесило их и то, что, не имея семьи и детей, я не выгляжу несчастной. Я не синий чулок, а элегантная дама. У них не поворачивался язык назвать меня старой девой, хотя, наверное, очень хотелось.
Я не дева. Когда хочу, у меня бывают мужчины. Но я редко хочу. Они, как и подруги, тоже чересчур требовательны. Одним нельзя звонить домой, потому что там жена, другим – нельзя и на мобильник, потому что жена и туда часто сует свой нос. Третьи, наоборот, хотят, чтобы я без конца звонила и проявляла нечеловеческую любовь к ним. Четвертые хотят секса без конца и без краю. Пятые боятся, что я потащу их под венец, ждут от меня постоянного подвоха, а потому вообще ведут себя неадекватно. Шестые желают прописаться в моей квартире. В общем, дальше, думаю, можно не продолжать. Мне никто не нужен ни под венцом, ни в квартире. Я одиночка. Волчица. А секс – такое дело, что... В общем, при определенном навыке без него можно жить, как без сладких булочек.
Чем я наполняю свой досуг? Я люблю читать. Люблю театр. Музыку. Остальное свободное время провожу в спортзале. Я занимаюсь всем, чем можно. Фитнесом – да. Обязательно. В качестве основы я выбрала себе пилатес – упражнения, растягивающие позвоночник и благотворно влияющие на суставы. Иногда хожу на силовую гимнастику, иногда – в тренажерный зал. Нечасто. Мне не нужна выпирающая из одежды мускулатура. Я всего лишь хочу быть в тонусе. А еще мне нравится йога. Нет, я не собираюсь спать на гвоздях, ходить по битому стеклу и погружаться на десять лет в анабиоз. Мне нравятся асаны – позы, каждая из которых благотворно влияет на здоровье и сознание. Йога предлагает почувствовать сияние души. Я пока его не чувствую, занимаюсь только телом, но... Я в самом начале пути... Да, мне тридцать с большим хвостом, но я в начале...
Кстати, если хотите избавиться от надоедливой приятельницы, пригласите ее ходить вместе с вами на фитнес, а еще лучше – на йогу. Она непременно скажет:
– Да-да, конечно! Как только раскидаю в стороны некоторые дела, так и пойдем. В общем, созвонимся!
После этого она исчезнет навсегда. Перестанет вам звонить и даже, завидев вас, начнет переходить на другую сторону улицы, чтобы вы опять не принялись тянуть ее на йогу. У нее и без йоги полон роток дел: сериал посмотреть, дамский роман почитать, вышить розочку на кофточке и в двадцать пятый раз на неделе вымыть в квартире пол.
* * *
Он был некрасив. Воинственно некрасив. Как-то нарочито. Очень высокий, он сильно сутулился, и его руки с огромными кистями некрасиво свисали. Голова тоже была крупной, заросшей иссиня-черным волосом, густым и непокорным. Похоже, что парикмахерскую он посещал от случая к случаю, а может быть, вообще игнорировал: считал это пустым занятием, поскольку волосы теперь уже только густились и кустились, а в длину не росли. Я не могла поверить, что Феликс – родной сын Надежды Валентиновны. Она была хрупкой, светлой и будто бы всегда в дымке: светло-пепельные тонкие волосы, глаза – такого же оттенка и матово-белая кожа в маленьких сухих морщинках. Да, я потом их разглядела. Надежде Валентиновне было пятьдесят пять. Сыну – тридцать три. Он находился в возрасте Иисуса, но как же на него не походил! Антипод. Антихрист.
Я решила, что Феликс – приемный сын Надежды Валентиновны, поскольку невозможно было даже представить, что он есть плоть от ее плоти. Потом я заметила, что он смотрит точно так же, как она: слегка исподлобья и настороженно. И так же, как она, совершенно неповторимо слегка поводит головой при разговоре. И улыбается точь-в-точь, как она.
Я стала думать, что отцом Феликса был наверняка какой-нибудь высокогорный знойный джигит. Потом узнала, что его отчество – Сергеевич. Впрочем, и Сергеи встречаются всякие. Может быть, тот Сергей был не совсем Сергеем, а, например, Серго. А может, Сержем или Серапионтом... Может, у Феликса и фамилия какая-нибудь эдакая... Хотя... Что мне до этого?
Надежда Валентиновна оказалась тяжелой гипертоничкой. Она не успевала выползти из одного криза, как впадала в другой. После того чая с сушками и неспешно-приятного разговора я почему-то посчитала себя обязанной хоть в чем-то помочь ей, печальной затворнице. Странно, право слово! Я всегда старалась жить так, чтобы никому не быть обязанной, а тут вдруг вляпалась. Но тогда я еще даже не подозревала, во что. Тогда я думала, что всего лишь слегка поступилась волчьими принципами. Да. Ради хорошего и очень больного человека. В конце концов, даже волки могут к кому-нибудь привязаться.
Как-то, еще в нежных девушках, я гостила в лесничестве, у деда одной моей тогдашней подруги, с которой нынче, разумеется, расплевалась. Так вот: к этому самому деду волки выходили из леса на тропу, чтобы поздороваться. Это он так нам говорил. Я хорошо помню одного огромного самца, как с картины Виктора Васнецова. Этот волчара запросто выдержал бы на своей спине пару откормленных Иванов-царевичей вместе с царевнами. Он выходил навстречу деду, и они долго-долго смотрели друг другу в глаза. Потом зверь опускал (!) голову и, пятясь, скрывался в кустах. Дед спокойно поворачивался к нему спиной и с выражением торжества и гордости на коричневом до обугленности морщинистом лице шел к нам, наблюдающим за ними из-за ворот лесничества.
– Дед, а ты его не боишься? – каждый раз спрашивала моя подруга.
– Если бы он только почувствовал, что я его боюсь, давно перегрыз бы мне горло, – всегда отвечал он.
Тогда его ответ мне был не очень понятен. Теперь я его прочувствовала на своей задубелой волчьей шкуре. Надежда Валентиновна меня не боялась. Та же Леночка Кузовкова и иже с ней меня побаивались, поскольку знали, что я сильней: им еще ни разу не удалось склонить меня на свою сторону и заставить делать то, чего я не хочу, и то, что мне неинтересно. Например, мне неинтересны застолья на рабочем месте по поводу праздников и дней рождений. Я высиживаю со всеми для приличия минут двадцать и ухожу в другую комнату (благо она есть в нашем отделе). Сначала все упрекали меня в неуважении, высокомерии, наплевательском отношении и... прочее. Потом привыкли. Но я их раздражаю. Еще бы! Время-то рабочее! Я – работаю, а они... Кроме того, у меня всегда чистое дыхание, и я запросто могу в любой праздничный день смело идти на прием к начальнику, а они вынуждены закрывать рот ладошкой и не без труда собирать разбегающиеся глаза в кучку.
