Текст книги "Женщина в дюнах"

Автор книги: Светлана Далматова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Светлана Далматова
Женщина в дюнах

Пустой перрон

Что происходит, когда ты стоишь на опустевшем перроне, а поезд медленно и неотвратимо набирает скорость, и единственное желание, которое овладевает тобой – броситься вдогонку, вскочить в первый же попавшийся вагон и устремиться навстречу чему-то неведомому, и именно оттого – такому желанному? Кому не знакомо это чувство? Нет, никто не хочет оставаться на пустом перроне, где останавливается время. Ведь этот перрон – нулевая точка отсчета для мчавшего сквозь время и пространство, окрыленного только хорошими предчувствиями, пассажира. А иначе зачем покидать перрон? И я мысленно догоняю поезд, вскакиваю в тот самый вагон из далекого прошлого, и еду с ним в будущее, ведь все относительно! Я, шестнадцатилетняя, вместе с молодой красавицей матерью и двумя соседями по купе, недавними выпускниками военного училища, еду в скором поезде Ленинград – Ташкент.

На погонах молодых лейтенантов блестят новенькие звездочки, лейтенанты счастливы и суетливы, они выбегают на каждой остановке на перрон и скупают у торговцев всю снедь: молодую картошку, малосольные огурчики, горячую кукурузу. В купе жарко от разгоряченных попутчиков, от дымящихся продуктов и от того, что на улице тридцать градусов, а ведь еще так далеко до Ташкента. Молодые вечно голодные лейтенанты жуют, усердно потчуют нас и не сводят восхищенных, искрящихся глаз, с моей красавицы матери, и ни одна их искорка даже случайно не попадает в меня. А ведь темноволосый, синеглазый лейтенант так тревожит мое воображение. Но заметив на безымянном пальце правой руки новенькое обручальное колечко, я сникаю. Маме же приятно внимание двух молодых попутчиков, она в приподнятом настроении, расслаблена и снисходительно нежна. Ее карие глаза становятся бархатными, а красиво очерченные губы застывают в полуулыбке.

– Я покажу тебе Фергану, – с грустью об ускользающем времени говорит мама, и замолкает на некоторое время.

А я понимаю, что она вся во власти воспоминаний.

– Я тебя накормлю настоящими шашлыками, – продолжает мама совсем с другим чувством, вспомнив о любимом мясе и глядя на картошку, огурцы и кукурузу, танцующие на столике в такт подпрыгивающего поезда.

– Я не люблю шашлыки, я не люблю мясо, – говорю я, сморщившись.

– Просто ты никогда не ела настоящие шашлыки, – мечтательно продолжает мама.

И глядя на нее даже я начинаю ощущать запах шашлыков.

Я действительно совсем скоро попробую настоящие шашлыки из баранины в кафе «Голубые купола» в центре Ташкента: нежные, тающие во рту. Но я так никогда и не побываю в Фергане. Я искупаюсь в ледяном арыке, простужусь и проваляюсь с температурой под сорок до самого отъезда. Но я запомню этот красивейший многонациональный город, восстановленный после страшного землетрясения людьми, съехавшимися по зову сердца из разных городов Союза, запомню его широкие, наполненные солнцем площади, веселые, улыбающиеся разноцветной радугой, фонтаны. А бабушкин виноградник, под которым я провалялась две недели – это отдельная песня: только приподнимись и протяни вверх руку, и в ней окажется тяжелая, налитая желтым пламенем, гроздь винограда, которая от малейшего прикосновения зубов с треском лопается, наполняя все твое животное существо ароматными дарами солнца.

Уезжая, мы упаковываем эти сладкие сгустки солнечного Ташкента в коробки и везем в сырой и дождливый Ленинград. Глядя в окно застывшего перед рывком поезда, я не могу отвести взгляд от незнакомой пары: как прощаясь с женщиной, рыдает мужчина. Они обнимаются и целуются, словно расстаются навеки.

– Посмотри на бабушку, ведь ты ее видишь в последний раз, – грустно говорит мама.

Бабушка одиноко стоит на перроне, ветер треплет ее чуть тронутые сединой русые волосы, крупные очки отсвечивают и мешают заглянуть ей в глаза. И щемящее чувство неотвратимой утраты обрушивается на меня.

Так навсегда в моей памяти и осталась бабушка одиноко стоящей на пустом перроне. О чем она тогда думала? Вряд ли ее неудержимо тянуло в наш вагон. Сейчас – то я понимаю, что с возрастом хочется вскочить лишь в поезд, идущий из настоящего в прошлое. Но в ее сердце, каким-то невероятным образом выдержавшем все самые страшные потрясения двадцатого века, трудно было бы отыскать счастливую точку возврата. Хотя, кто знает, кто знает.

Уйти, чтобы вернуться

В последнее время отец, пребывая в постоянных командировках, все реже появлялся дома. Его присутствие уже тяготило нас, детей: выбивало из привычной атмосферы комфорта. Когда он возникал в проеме двери, мы не видели его глаз, взгляд его скользил вдоль прихожей, тут же останавливаясь на разбросанной детской обуви, и из его уже ранее созревшего раздражения выплескивалось:

– Нет порядка! Здесь может танк потеряться!

А так как порядком в доме занималась исключительно я, замечание и было адресовано мне.

– Ты не делай все сразу, – поучал меня отец, – вначале прибери обувь в прихожей: носки должны смотреть в одну сторону, пятки– в другую.

Его замечания были справедливы, но никак не гармонировали с нашей детской энергетикой.

Для нас прекрасная детская жизнь не наполнилась бы еще большим светом от правильно выстроенной обуви, отсутствием морщинок на покрывале и скатерти, ровных стопках выглаженного пастельного белья. Занудство, как мы считали, да и только.

А вот затянувшееся пребывания отца в доме, когда он что-то делал своими действительно «золотыми» руками и пытался чему-то обучить моего брата, всегда заканчивалось одновременным воплем двоих:

– Руки не тем концом вставлены! – рычал отец,

– Я уйду из дома! – кричал брат.

Мама-педагог предоставила нам полнейшую свободу, которой мы пользовались в мирных целях. Она уходила на работу в школу рано утром, приходила вечером, тут же начинала, напевая, готовить обед, одновременно проверяя сочинения своих двоечников, полулежа в кровати. Готовила мама изумительно, а отец очень любил поесть: благодаря любимым пельменям у него рано вырос живот, который мы, будучи маленькими, очень любили поколачивать своими крохотными кулачками, конечно, с шутливого маминого подзадоривания.

А потом, как-то вдруг, в нашем доме поселилась пустота. Вроде ничего не изменилось: мы по-прежнему после школы читали на своих диванах книжки, мама работала, проверяла тетрадки, готовила, но уже не пела.

Просто однажды мама попала в больницу, и когда была еще очень слаба и морально опустошена, отец, вернувшись из командировки, сказал:

– Я собираюсь демобилизоваться и хочу, наконец, пожить для себя, а значит – отдельно!

Это было внезапно, как землетрясение, она почему-то не замечала, что отец давно отсутствовал в семье.

Отец действовал обдуманно и быстро: момент был выбран удачно и упускать его было нельзя – противник ранен, ослаблен, дышит на ладан. Со стороны военного танкиста, кавалера ордена Славы, это было подло. Ведь к военным заслугам отца мама относилась очень трепетно. Мама с трудом понимала, что происходит: сочеталось несочетаемое. А все было просто: мама стояла на пути его прекрасной будущей жизни, к которой он давно готовился, накопив на сберегательной книжке вполне приличную сумму денег, о которой она не догадывалась. Он всегда мечтал о машине и вот она уже была вполне осязаема.

– Хорошо, – спокойно сказала мама, – только я тебя прошу: если со мной что-то случиться, – детей отвези моему брату.

– Конечно, – согласился отец.

Развели родителей быстро, с одного заседания, посочувствовав отцу, который, обладая ораторским и актерским талантом, обрисовал свою жизнь в семье сплошным мучением. Недаром книга Гектора Мало «Без семьи» была его любимой с детства, а возможно и единственной, что он прочел. Суд нашел маму виновной в разводе и присудил оплатить сто двадцать рублей за развод.

Отец повеселел, тут же пригнал грузовую машину, погрузил в нее ковер, который всегда считался моим: на фоне жаркой звездной ночи наездник увозит восточную красавицу; погрузил шпионскую библиотеку, пуховое атласное одеяло, под которым он с мамой спал лет десять, и отчалил.

Мама пролежала месяц, у нее на нервной почве болели все зубы, а я, как могла, их заговаривала. При этом говорили мы исключительно об отце.

– Ты сильная девочка, – еле слышно говорила мама, – ты мужественно переносишь потерю отца.

– Мама, он не умер, он ушел, при этом, был ли вообще для нас? Я не чувствовала его присутствия, я и не переживаю его уход.

Но я была не права: во мне бурлил детский максимализм !

Брат поступил в институт и уехал, а в доме поселилось два одиночества: мама и я. Мы ходили по большой трехкомнатной квартире и все время сталкивались со свободным пространством, а как же больно ударяет пустота!

Если меня сейчас спросят, что сохранила моя память об отце, я скажу: как он меня, кроху, словно котенка, ухватив за воротник каракулевой шубки, спускает по лестнице во двор, а я радостно визжу и пинаю воздух ножками. Помню, как он появляется в проеме двери, высокий, стройный, в ладно сидящей на нем военной форме, как мы всей семьей режемся в «Кинга» и отец кричит:

– Карте место!

– Туз, он и в Африке – туз!

Что еще я помню о своем отце? Помню, а лучше бы забыла, как он, по истечении десяти лет своей свободы от нас, при неожиданном моем появлении у него, спросил:

– Вы из СОБЕСа, девушка?

Мама узнала от родственников, что отец неизлечимо болен, и очень хотела, чтоб мы, дети, с отцом увиделись. Позже, провожая меня на вокзал, отец не мог успокоиться:

– Когда же она оставит меня в покое!

Отец вернулся к нам, когда умер. Вопреки его воле.

В хрустальном дворце

На этой станции метро я бываю редко: мне не по-пути. Но попадая сюда, оказываюсь в гостях у хозяйки Медной горы, сокровища которой всякий раз поражают своей красотой: услада глаз моих – центральное мозаичное панно; колонны-великаны, облицованные мрамором, декорированными пластинами из литого стекла, переливающиеся всеми цветами радуги под овальным куполом и дворцовыми люстрами.

Эта станция метро в глубинах своих хрустальных колонн до сих пор хранит мой облик – молодой и красивый, в вязанном пальто, свободно скользящем по моим прелестям, в трижды закрученном вокруг шеи, точно такой-же вязки, трехметровом шарфе. Этот комплект осенней одежды связала мне мамина подруга, начальник вязального цеха. Я только выбрала цвет шерстяных ниток: скрутила васильковый пучок с огненно-рыжим, получилась золотая осень под ясным синим небом.

Я стою, откинувшись спиной на колонну, а брызги этой золотой осени ловит окружающий меня хрусталь.

Мимо меня медленно прогуливаются, также в ожидании поезда, двое мужчин. Один из них помоложе: высокий красавец в широкополой шляпе и удлиненном пальто, явно – актер. Я улавливаю приятный тембр его хорошо поставленного голоса. Второй мужчина, лет на десять старше, – вылитая копия Жан-Луи Трентиньяна, героя моих девичьих грез. Я даже вздрагиваю, увидев лицо французского актера, прославившегося во всем мире после показа фильма «Мужчина и женщина».

Их взгляд цепляется за меня.

За время своего дефиле они подробно разглядывают все изгибы моего тела, ноги, и даже заглядывают в глаза.

Наконец поезд приходит, мы входим в один вагон, я останавливаюсь у противоположной от входа двери, они – в проходе, их лица обращены в мою сторону, они о чем-то говорят. Любопытное совпадение, но я часто слышу от мужчин, что похожа на Анук Эме, актрису из того же фильма «Мужчина и женщина», возможно, это и есть тема их разговора. Мой взгляд тоже слегка скользит в их сторону: я взволнованна, заинтригована и уже влюблена.

Я выхожу на конечной станции и иду медленно, сердце учащенно бьется в ожидании чуда.

Мужчины идут еще медленнее, но расстояние между нами сокращается, и я слышу их разговор, или они специально говорят громко, чтобы я их слышала.

– А я хотел познакомиться, – говорит молодой мужчина

– А я тоже, – вторит тот, что постарше, мне приглянувшийся.

Но ничего не происходит. Я не оборачиваюсь, они не подходят. Никто из них не хочет уступить знакомство.

Я выхожу на улицу и вижу издалека, что подходит мой автобус, бегу изо всех сил, успеваю, вскакиваю на подножку, прохожу в салон. Сзади меня в последнюю секунду успевают вскочить в автобус двое пока несостоявшихся моих кавалеров.

Я стою по одну сторону от прохода, чуть впереди, они – по другую, чуть подальше, мы смотрим друг на друга. Я, поощрительно улыбаясь, протягиваю Жан-Луи Трентиньяну деньги на билет, так как он стоит у кассы.

Он передает мне билет с ответной улыбкой.

Остановка. Мужчины идут мимо меня к выходу, и я слышу, как молодой артист хорошо поставленным, красивым баритоном говорит своему спутнику:

– Да, мила, но ведь знакомство в транспорте – так банально!

А для меня это был хрустальный дворец.

Любить нельзя, покинуть

– Любовь? Любовь. – повторила она задумчиво, и ее карие глаза потеплели, засветились и помолодели.

Попутчица была хрупкой, грациозной женщиной за шестьдесят, сидела с прямой спиной, на ее длинной шее гордо возвышалась небольшая головка с пушистыми волосами цвета золотистого каштана. В ее облике было много легкости и воздушности, она занимала мало места и не заслоняла свет, струившийся в салон автобуса из бокового окна, – так и хотелось до нее дотронуться, чтобы убедиться в ее телесности.

– Это чувство столь многообразно и многогранно, что не имеет точного определения, – продолжила она мной навязанный разговор на вечную тему любви, а о чем еще говорить, когда путь долгий, и не спится из-за шума и вспышек яркого света от встречных машин, – у меня были мужчины, ни один, и ни два. Когда встречалась с ними, была увлечена или влюблена, можно по-разному назвать. Первый мой мужчина был немец, это что-то по Фрейду. Так как я принадлежу к поколению послевоенному, детские мои сны были полны страха и насилия, мне снилось то, что я видела в кино, о чем читала в книгах. Я влюбилась в немца, в моем подсознании: убийцу и насильника. Влюбилась, не признавая за собой права такой противоестественной любви, и как только мое чувство чуть поутихло, я ушла.

Соседка помолчала, а потом продолжила свой монолог.

– Потом был югослав, мне было с ним легко и просто, так как мы плохо понимали друг друга: я могла его себе придумать, могла быть с ним просто женщиной. Он так красиво ухаживал, привозил подарки, которые мне были не нужны, – зачем платить за любовь? Но встречи были редки и чувства обречены на угасание. Браки с иностранцами в то время были почти нереальны, да и уезжать я не собиралась. Несколько лет была увлечена архитектором: самовлюбленным и самоуверенным, вполне подходящим для замужества, если бы не одно но, о котором я догадалась только через пару лет якобы страстной любви: от был ужасным гулякой. Самое сильное плотское влечение я испытывала к одному из возлюбленных пять лет: полная сексуальная зависимость, я себя ощущала куклой из папье-маше, подвешенной на тонких нитях, которые кто-то невидимый, там, наверху, дергает по своему усмотрению. Не принимала я его ни как человека, ни как любовника, ни, тем более, как мужа. Он был по – любому плох. Уходила три раза, и дважды возвращалась, так как не выдерживала душевной боли и тоски: из моих слез родилось одно из соленых озер, что встречаются во всех странах, так как везде есть одинокие женщины. Эти озера мертвые, как мертва женщина без любви. А по прошествии времени эти все романы стали казаться ненужными, исключительно все. Думаю, из-за того, что все мои возлюбленные меня или не любили, или любили не так, как хотелось. Но ведь то чувство, которое родилось во мне в тринадцать лет к семнадцатилетнему мальчику, и которое вроде нельзя назвать любовью, мне, с высоты сегодняшних лет, и кажется самым сильным и самым настоящим. И сейчас, при мысли о нем во мне рождается такая нежность и легкость, словно крылья вырастают и поднимают меня ввысь. А ведь чтобы любить, мне даже не надо было его любви. Мальчик закончил школу, затем Московский университет, и женился на дочери генерала. Покопавшись в сети, я нашла его страничку в «Одноклассниках». Он выложил в сеть несколько фото. На них – два крепких, крупных здоровяка, очень похожих внешне, благополучных и гладких – он и его жена. Я бы с ним не смотрелась. Почему же сердце до сих пор замирает при мысли о нем? Странная, эта любовь.

Приехали, автобус развернулся и остановился на маленькой улочке в приморском городке.

Попутчица вышла из автобуса, вежливый водитель открыл багажное отделение и помог ей вынуть чемодан, подхватив за ручку который она быстрой, легкой походкой устремилась вперед, но, уловив своей прямой спиной мой прощальный взгляд, не оборачиваясь, махнула мне рукой.

Она, похоже, и от всех своих мужчин уходила такой же быстрой, легкой походкой, не оглядываясь, впрочем, от одного – трижды на каменных ногах.

Уже не встретимся

На выпускном балу с девчонками случилось что-то неладное. Возможно, весеннее опыление подействовало. Даже Дмитрий Иосифович, далеко не молодой профессор: маленький, коренастый, с крупным носом, грозно нависающим над верхней губой, и смуглой лысиной в форме кипы, и тот получил кусок сладкого выпускного тортика в виде Люськи, которая все пять лет учебы в университете обожала остроумного обаятельного профессора и в последнюю ночь выпускного бала воспользовалась – таки ситуацией.

Ну, а Лера, так ей за пять лет учебы не удалось даже разглядеть легендарного Лесовского, доцента, преподавателя с другого факультета, о котором судачили чуть ли не каждый день в течении пяти лет ее соседки по комнате в общежитии. Из их уст, опухших от поцелуев глупых, не интересных, но таких пылких мальчиков, только и лилось сладкой патокой:

– Ах, Гена, ах!

Пару раз, правда, она была близка к тому, чтобы разглядеть пробегающего мимо преподавателя, но увы, успела лишь запечатлеть подметки его чудных фирменных ботинок из настоящей кожи, наверняка пахнущих детскими сандаликами: этот запах детства она обожала. И тут, кумир «молодой поросли» оказался рядом с ней за столом в ресторане на выпускном вечере. Природным женским чутьем она сразу догадалась – это он! И запылала, источая феромоны. Такой жар со стороны соседки не ощутил бы только совсем бесстрастный. Они танцевали и никого вокруг не видели, вначале в банкетном зале, но когда стали показывать для выпускников мультфильмы «Ну погоди!», перешли на другие площадки многоэтажного ресторана. На одной из танцевальных площадок даже случился небольшой инцидент: Леру схватил за руку какой-то парень, и Геннадию пришлось отбить свою нечаянную радость. Впервые из-за нее поспорили мужчины, и ей понравилась его горячность.

Он провожал ее домой просветлевшей Белой ночью: шли, обнявшись, напрямик через площадь и уже сведенный мост, останавливались, целовались. Она его называла: «Крокодил Гена», он хотел возмутиться, но передумал.

– Какой ты колючий!

– Я же не знал, что встречу тебя, – оправдывался он, – я пришел на вечер с теннисного корта.

В свободной от объятий руке Геннадий держал спортивную сумку, откуда за ними подглядывала теннисная ракетка.

– Я такой старый: мне уже тридцать семь, – кокетливо шептал ей в ухо Лесовский.

– Ну, да, и это ужасно, – тем же тоном вторила ему Лера.

Подошли к пятиэтажному сталинскому дому, тесно стоящему в первом ряду таких-же великанов, стерегущих Неву. Лифты в этих домах на ночь отключались. Лера жила на пятом, они медленно преодолевали этажи, останавливаясь на лестничной площадке каждого, он нежно и ласково, словно боялся обидеть, целовал ее в губы, ушко, шею. Было приятно, щекотно, хотелось прильнуть и остановить мгновенье.

На пятом простились. Тихо открыв ключом дверь, в полной темноте, Лера прошла в ванную комнату и увидела в зеркале свое счастливое, раскрасневшееся от поцелуев, отражение. Левой сережки не было! Из груди вырвался стон:

– Ууууу, крокодил Гена, проглотил!

Сережки были мамины, серебряные висюльки с александритом.

Стала снимать выпускное платье с нежными голубыми цветами на фоне мокрого неба. На резиновый коврик упала, выпав из глубокого декольте, пропавшая сережка. Лера улыбнулась, вспоминая, как Гена щекотал языком ее ушко и, хулиганя, именно тогда снял сережку, а зацеловывая шею, опустил ее в декольте.

Прошло десять лет. Он увидел ее на корте. Лере удалось приобрести абонемент на элитные корты Крестовского острова. Он подошел к решетке, за которой у стены тренировалась Лера.

– Вы неправильно держите ракетку, – сказал он, внимательно глядя на нее.

Она узнала его сразу, но не поняла: узнал ли он.

Сердце заколотилось, но лицо ее оставалось спокойным.

Она улыбнулась, поправила ракетку, да и только.

Потом шла домой взволнованная, подсчитывая: сколько же ему лет, – сорок семь, ужас! Внешне он не изменился, но лет много!

Думала о нем часто, но ни разу больше на кортах не встретила.

Прошло еще десять лет. Она столкнулась с ним, выходя с работы, прямо в двери: он заходил. Они поздоровались.

Она вновь задумалась над его возрастом – пятьдесят семь! Жизнь прошла: за двадцать лет у него было столько студенток, выпусков, и так много знакомых лиц он встречал каждый день.

Потом несколько раз он ее куда-то подвозил, рассказывал о семье, о своих заграничных поездках, увлечениях горнолыжными курортами Италии, друзьях – итальянцах, о жене – католичке, что-то о детях, она невнимательно слушала: думала о своем. Он ни разу не поинтересовался: что у нее, а она молчала, потому как, кроме парализованной матери, ничего в ее жизни не было.

Однажды он протянул ей пригласительный билет на концерт в Александрийский театр в честь юбилея университета. Место ей досталось не в партере, где сидел он с другими преподавателями, а на ярусе. Когда в антракте встретились, он обнял ее за плечи и представил стоящим рядом мужчинам:

– А это мой дружочек.

– Так помнит, или нет? – вспыхнуло искоркой у нее в голове.

Кроме профессорского преподавания в университете, он был консультантом в фирме, где работала Лера, получил грант ЮНЕСКО, был представителем фирмы-поставщика американского оборудования. Презентации этого оборудования проходили в самых престижных отелях, на некоторых презентациях по роду своей деятельности присутствовала и Лера. Они сидели за столиком на двоих у стеклянной стены, откуда был виден и слышен Невский проспект, где люди, не замечая друг друга, куда-то спешили в разных направлениях. Она рассеянно слушала его разговор, улыбалась, и думала, что и они так же, как эти люди, бегущие по Невскому, всегда спешили по своим делам, просто однажды, пробегая мимо, на секунду остановились, а потом продолжили движение, каждый – в своем направлении. И только в конце пути, когда их жизнь, кем-то запечатленная на кинопленке, лихо прокрутится перед их внутренним взором, никому не ведомо: чей образ последним всплывет в угасающем сознании.

Умер он внезапно, на шестьдесят седьмом году, от инсульта. И все-таки ей хотелось думать, что последним его видением было ее юное, влюбленное лицо.