Текст книги "Княжна"
Автор книги: Светлана Берендеева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Светлана Берендеева
Княжна
www.napisanoperom.ru
Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения правообладателя.
© С. Берендеева, 2014
© ООО «Написано пером», 2014
1
– Марьюшка, готова банька, и ладану росного я достала. Пойдем, лебёдушка! – старушка в тёмном сарафане остановилась на пороге.
– И-и! Всё чтением глаза маешь. Ох, причуды заморские! Девичье ли дело…
Мария встала из-за крытого лаком столика с книгами, закинула за спину гибкие руки, потянулась.
– А худенькая-то какая, ровно тростинка! Не кормили тебя в том Никольском, что ль? Ведь шестнадцать уж сравнялось, пора бы и в тело входить. Женихи на что смотреть станут, на худость твою?
– Полно, няня. Это в старину красота по дородству считалась, а нынче лишнее дородство ни к чему – в танцах мешает.
Синие глаза девы смеялись. Она вдруг поднялась на носочки, повела рукой, прошлась перед старушкой в менуэте, изогнув стройный стан. Потом чмокнула её в щёку и побежала из горницы, крикнув на ходу:
– Пусть Пелагея одёжу несет, я в мыльню дорогу помню.
В бане княжну обихаживали втроём: и кормилица Пелагея, и няня Ирина, матушкина кормилица, да ещё горничную девушку Акульку взяли – подать что, принести.
Немка, что батюшка Борис Алексеевич по прошлому году прислал обучать княжну танцам да политесу разному, в баню не пошла. Приказала, как всегда, корыто в комнату принесть. Ирина за водой и корытом дворовых послала, но без воркотни не обошлась:
– Ишь, мода бусурманская – в горнице дрызгаться, пол гноить. Да и чистоты от этакого мытья никакой не будет…
А Марии даже воркотня старой нянюшки была мила. И по-особому милым был этот старый дом.
Хорошо в Никольском, там простор, приволье, а всё ж московский дом и там вспоминался. Как, бывало, сиживала у матушки в спальне, слушала сказки её, грамоте училась. Матушка…
– Что задумалась, дочка? Давай-ка на полок, я на тя повею.
Мария легла на гладкие горячие доски, зажмурилась. От каменки поднимались клубы ароматного пара – няня по капельке точила настой трав с ладаном на раскалённые камни, одобрительно поглядывала, как осторожно гонит пар к полку дородная кормилица. Пелагея ещё и ещё веяла на Марию распаренным веником, пока та как следует не разогрелась, не распустилась всем розовым телом. Теперь веник уже прикасался к коже, но мягко, как бы оглаживая. Потом его касания стали резче, потом ещё – от маленьких узких ступней по крутым лодыжкам, едва начавшим полнеть бедрам, розовым крепким округлостям, прогибистой талии и нежной спине, и обратно – старательно ходил веник кормилицы.
– Ну, хватит ли, Маша?
– Довольно, – бормотнул томный голос.
И веник умерил свой ход, плясал всё медленнее и плавнее, потом погладил напоследок разгорячённую кожу и упал бессильно на лавку, а хозяйка его села ещё ниже, прямо на пол, часто дыша открытым ртом.
– Ох, здорова ты парить, Пелагея. Я вот тоже боярыню покойницу с малолетства приучила к баньке, оттого она и была всегда краше всех, и личиком беленькая и телом крепенькая, пока болесть её не свалила.
Ирина открыла берестяной туесок, окунула в него греческую губку и принялась растирать тело Марии.
– Да что ж ты боярышню своим варевом трёшь! Вон я мыла душистого принесла, у французского купца брато.
– Тьфу на ваше французское мыло, бог знает из чего оно варено. Я всю жизнь господ парю, и белей да румяней Голицыных на Москве нет. Желтки куриные гладкость телу дают, от меду тело крепчает, да взвар на сорока травах от всех болестей, ну и ладан росный, чтоб дух был как от ангела. Куда тут твоему мылу!
Няня крепко растёрла Марию губкой со своим зельем и обмыла ее той же губкой, набирая воду из подставленной Акулькой шайки.
Мария медленно поднялась, чувствуя блаженную легкость во всем теле.
– Спасибо, нянюшка, спасибо, мамушка. Хорошо-то как!
Вышла из парной и, завернувшись в поданное Акулькой мягкое льняное покрывало, села на лавку. Приняла у девки чашу с брусничным квасом, кивнула:
– Иди, ничего не надо.
За слюдяным окошком уже смеркалось. Слышно было, как заржали лошади в конюшне. Вот в такой же зимний вечер она тайком от отца попробовала ездить верхом. Саша потихоньку оседлал и вывел своего Огонька и для нее старого Побегая. У нее тогда сердце замирало от восторга и страха. А пуще всего боялась, чтоб не увидел кто, не сказал отцу. Всю зиму, до самой слякоти, уезжали они с Сашей – приёмышем Бориса Алексеевича Голицына – в ближнюю рощу, и она научилась не уставать в седле и не бояться галопа. Со смирного Побегая пересела на горячую Зорьку – сама ее выбрала. Саша даже удивлялся, как слушается её такая норовистая лошадь.
Полюбилась ей эта мужская забава. Когда развезло дороги и нельзя стало тайно лошадей брать – заметят по грязи, ходила Мария навещать Зорьку, носила ей сухари с солью. И Зорька тоже будто скучала по их прогулкам, тоже ждала.
И надо же было так случиться, что в первый же раз, как, дождавшись погожего дня, уехали они кататься в рощу, прознал об этом батюшка Борис Алексеевич. Ох и разгневался! Слыханное ли дело: девица боярского рода в мужской одёже, да верхом на лошади! Да ей и со двора-то без мамки, без няньки выходить не след; а уж мужскую-то одёжу только на святках девки надевают, да и то из подлого рода, а не боярышни.
Грозен был Борис Алексеевич, когда встали перед ним два преступника: дочь единственная ненаглядная, памятка любимой жены, рано его оставившей, и приёмыш, коего как сына жалел он за сиротство его, а более за голову ясную, за понятливость в науках.
Стояли перед ним отроки и молчали. Ждали слова. А слово у князя Бориса не шло. Глядел на две склоненные головы – черную и русую – на две тоненькие фигуры, такие юные. Не выговаривался уже заготовленный приговор, а обдуманная кара казалась чрезмерной. Подумалось:
– Старею, должно быть, размяк.
Повел глазами, увидел в приотворенную дверь испуганные лица дворни и со всей силы гаркнул:
– Подслушивать? Запорю!
За дверью только вихрь пронёсся – и никого.
Повернулся к бедокурам.
– Ну, что скажете?
Подались вперед оба, но опередила Мария:
– Меня накажите, батюшка. Это я все затеяла и Сашу понужала.
На минуту замолчала, глянула исподлобья и тихим голосом:
– А лучше бы велели Зорьку мне под седло отдать. Вот братец сказывал, что в польской и французской землях дамы вместе с кавалерами верхами ездят, и даже и на охоту…
Борис Алексеевич крякнул от неожиданности, а потом поднял руку – гладить усы, чтобы скрыть улыбку.
Ай да княжна Голицына! А ведь верно! И царь Пётр недавно говорил, что баб да девок наших надо из теремов выводить, к европейскому обхождению приучать.
С тех пор многое переменилось в Марииной жизни. Ей не только седло дамское купили боком ездить и костюм сшили с юбкой такой длины, что в ней ходить нельзя, а только на лошади сидеть – амазонка называется – но и немку из слободы наняли – политесу и танцам иноземным обучать. Да ещё позволили вместе с Сашей французскому языку и математике учиться. Хвалил ее учитель, удивлялся быстрым успехам, а она улыбалась и с Сашей переглядывалась. Рано утром, когда еще боярским детям спать положено, сходились отроки и твердили французские слова, чертили фигуры геометрические… Хотела Мария побыстрей узнать всё, что Саша с учителем уже прошли.
И верхом кататься им разрешили. Не вдвоём, конечно, с конюхом Игнатом и двумя-тремя дворовыми для охраны. Ох, и дивились московские кумушки! Ох, и чесали языки! Брат Василий сказывал, что царь хвалил Бориса Алексеевича за эту затею и другим в пример его ставил.
Только вслед за всеми этими радостями и печаль вскоре пришла. Приехал в Москву государь – смотр боярским недорослям делать. И очень понравился ему Голицынский приёмыш. Самолично его экзаменовал, а потом целовал и по плечам хлопал. Приказал выдать ему паспорт, как дворянскому сыну, поименовав Александром Бековичем-Черкасским – по месту, где нашли его – и отправить вместе с другими боярскими детьми на учебу в далекую италийскую землю, в город Венецию.
Грустно было тогда Марии. Завидовала Александру, сетовала на женское своё естество. Ах, как бы хотела она поехать в далёкую Италию, постигать неведомые науки.
Увидел как-то батюшка её понуро сидящей на подоконнике, спросил:
– Что притихла, Марьюшка? Не больна ли?
У неё вдруг губы затряслись и слезы градом. Борис Алексеевич опешил.
– Да что с тобой? Нянька, доктора!
– Батюшка, пошлите за границу, учиться хочу, – еле выговорила сквозь рыдания.
– Что?!
Уж и хохотал Борис Алексеевич, аж цветные стёкла в окошке позвякивали.
– Нянька, забери ее. Пусть доктор посмотрит, нет ли жара, да даст чего успокоительного. Ну, дочка, ну, учудила!
Но после этого случая перестал гнать Марию из своей книжной комнаты, где рядами стояли тяжелые фолианты. А иногда даже сажал рядом в креслице и читал нараспев латинские вирши, называл по-русски незнакомые ей слова.
Александр перед отъездом сказал ей странное:
– Я письма буду князю-батюшке писать, а тебе поклонов особых слать не буду, невместно это. Ты меня жди.
Она не поняла:
– Почему «жди»? Мы тебя все ждать будем. А почему поклоны невместно?
Он стоял, красный, насупленный, и молчал. Потом протянул что-то на потной ладони. Взяла – серебряный перстенёк, два голубка клюют бирюзовый камешек.
Мария улыбнулась.
– Какой баский, – залюбовалась.
– Меня три года не будет, ты меня помни.
– Ой, какой ты смешной. Как же мне не помнить, ты же мне брат названный.
Тут с Сашей совсем что-то непонятное сделалось, и Мария убежала в поварню помогать пирожки ему в дорогу стряпать.
Уехал Саша, и очень скучно без него стало. И на качелях качаться не хотелось, и на лодке по пруду кататься. Даже Зорьку свою любимую Мария забыла, напрасно та перебирала коваными копытами, звала звонким ржанием хозяйку.
Часто сидела она теперь на самом высоком окне, под крышей терема, смотрела на туманный горизонт, на облака. Грезились ей большие корабли с надутыми парусами, как в батюшкиной книге. А на носу самого большого корабля стоял ладный капитан с чёрными развевающимися волосами в алом заморском кафтане и смотрел в подзорную трубу, и командовал пушкам стрелять, и плыл отважно всё вперёд и вперёд…
Вскоре князю Голицыну пришлось отбыть из Москвы по государевой службе надолго. И, вняв сетованиям няни и советам доктора, отправил он дочь в Никольское, старинную свою вотчину.
Она не прекословила, только попросила позволения книг с собой взять. Книг батюшка дал без ограничения и француза-учителя с ней отправил, а потом и лекаря своего, голландца Кольпа, вдогон послал.
Хорошо в Никольском. Какие песни девки поют, на Москве таких и не слыхивали. А какие леса, травы. С мейнхеером Кольпом все окрестности исходили, все целебные травки и корешки здешние опознали. Да много еще старая знахарка Нава рассказала. Она такая древняя, что еще няню Ирину повивала. Живет одна в лесной избушке, деревенские её боятся и без крайней надобности не навещают. Говорили, будто она с лешим и с водяным покумилась и древним славянским богам молится.
А Мария к Наве часто бегала. Песни её слушала, травы помогала сушить да в пучки вязать, запоминала, какое средство от какого недуга.
Мамка Пелагея ворчала:
– И на что боярышне лекарское дело знать? Нешто дохтуров, случись что, не найдётся!
Мария не знала, зачем ей знать это. Так же, как не знала, почему любит слушать рассказы мейнхеера Кольпа о Голландии, о знаменитых врачах и механиках. И чем так привлекают её геометрические задачи в тетрадях месье Жюля. Любопытно – вот и вся причина. Хотелось понять, как движутся звезды на небе и токи крови в человеческом теле, как живут люди в других странах и на каких языках говорят.
Вот в языках она преуспела. Кроме немецкого и французского, еще и по-голландски с Кольпом говорила вполне свободно. А латынь оказалась пригодною не только для чтения Плутарха, но и для медицинских прописей.
А всё ж промеж занятий, прогулок и хороводов с девками часто виделся ей корабль с надутыми парусами… Да и перстенёк с двумя голубками, вот он, обнимает палец.
– Что, Маша, одеваться?
Это няня подаёт тонкую белую рубаху с прошвами.
Мария очнулась. Да, вот опять в Москве, и завтра ехать в Петербург. Батюшка в письме велел не мешкать. Собирались впопыхах, все ворчали. А Мария довольна. Никогда не была в новой столице, сказывали – там чудно. Только что за спешка такая? Ну, уж скоро узнает.
А в глубине души: «Может, Саша вернулся? Пора бы ему.»
В дом шли уже под яркими морозными звездами.
– Вот и славно. Поужинаем, и спать ложись, Машенька, завтра уж ехать. И что за спешка в зимнюю-то пору? – вздыхала няня.
Не успели войти, навстречу заполошный дворецкий:
– Гости у нас. Царевич. В гостиные палаты провел. Подавать-то что?
Мария удивилась. Вроде не по политесу это. Да и время позднее.
Вошла в свою горницу, остановила Акульку, спешно вытаскивавшую из уложенного сундука бархатную робу.
– Не надо, так выйду.
Взглянула в стеклянное венецианское зеркало: вишневый ярославский сарафан, синие глаза, тяжелая золотая коса по спине.
– Да как же, дочка, ведь царевич! – заохала мамка.
Усмехнулась:
– Ничего. Венец подай.
Надела шитый северным речным жемчугом венец на пушистые после мытья волосы и пошла встречать гостя.
Царевич, Алексей Петрович, разглядывал висевшую на стене гравюру и к двери стоял спиной. Заслышав стукоток каблучков, повернулся – на лице заготовлена высокомерная улыбка, повел рукой в небрежном полупоклоне. И, не довершив, замер, глядя на деву ошалело.
А она улыбнулась лукаво и в старинном своем наряде присела по всем правилам реверанса, выставив напоследок узорный сафьяновый носочек.
Алексей всё молчал, не двигался и даже, кажется, не дышал.
В дверь заглянул дворецкий, встретился глазами с хозяйкой, вопросительно поднял брови. Она кивнула. И тотчас бесшумно побежали слуги. Мигом стол накрылся браной скатертью и уставился серебряными и золочеными блюдами под крышками и без оных, кубками и бутылями. На двух концах стола напротив друг друга два прибора.
– Милости просим, Алексей Петрович, откушать, – теперь Мария поклонилась по-русски, в пояс. Алексей очнулся, подал ей деревянную руку, повел к столу.
А на столе чего только не было! Постарались дворовые не ударить в грязь лицом перед знатным гостем! И сочный, порезанный ломтями, окорок, и тугой студень, и пареный в сметане лещ, и жареные гуси, обложенные мочёной брусникой, и телячьи губы в уксусе, и рубленые лосиные котлеты. А посреди стола сияла знаменитая голицынская кулебяка о четырех углах с вязигой, налимьими печенками, курятиной и белыми грибами. Не забыт был и поросенок с хреном и клюквенной подливкой, и ушное из осетров и ряпушки, и пироги всех сортов и начинок. Вина в бутылях и сулейках стояли все больше заморские, фряжские да испанские, да к ним домашняя голицынская наливка смородинная.
И такой дух шёл от блюд манящий, что и сытом сытый человек не утерпел бы, отведал каждого. А молодые люди, что за этим столом сидели, будто и не видели сего изобилия.
Ну ладно Мария, она сызмальства малоежкой была. А вот Алексей-то Петрович никогда малым аппетитом не отличался. Но теперь и он сидел, ни к чему не притрагиваясь, только вилку с костяной ручкой тискал в руке да кубок опорожнял почти сразу, как наполнял его слуга.
Молчали.
Мария первый раз принимала гостя сама, как хозяйка, да ещё такого важного. Ждала, что заговорит о деле, с каким пришел. А он только глядел на неё карими круглыми глазами и краснел от выпитого.
Наконец, начал. Сказал, что имеет надобность срочное донесение к государю послать по делу о заготовке провианта и наборе рекрутов.
– Вы же, как слышал, в Петербург скоро отправляетесь?
– Да, ваше высочество, завтра.
– Так не изволите ли передать донесение? Курьеры-то сейчас все в разъезде.
– С радостью, Алексей Петрович, почту за честь.
Подняла глаза на слугу:
– Фёдора позови.
Вошел управитель, с поклоном принял у царевича пакет.
– На словах не изволите ли чего передать?
– На словах? Чего ж на словах… хворал осень, лихоманка трясла, – Алексей облизал сохнущие губы. – Теперь оправился, исполняю по государеву наказу, что надобно…
Мария смотрела в его лицо, и казалось оно ей будто знакомым. Откуда бы? Ведь не встречались раньше. Хоть и московитяне оба, да дочерей в гости водить по русскому обычаю не принято. А на ассамблеях царёвых Мария по малолетству не бывала, последнее же время и вовсе в деревне жила.
Смотрела на мягкие кудри, нежный рот и вдруг вспомнила. Деревенский пастушок! Тот, что так ладно делал дудочки из тростинок. Он и Марии делал, и однажды они, сидя на берегу, играли «Иволгу» в две дудочки и смеялись, глядя как, подпрыгивая, бодает телёнок шмеля… Она разулыбалась и, спохватившись, – не принял бы гость на свой счёт – невпопад сказала:
– Летом к нам в Никольское невестка с племянниками приезжала, рассказывала, что в Петербурге италианские актеры кукол на веревочках показывают, марионеты называются. И те куклы как живые люди ходят и разговаривают. Очень забавно.
Алексей с запинкой ответил:
– Я в Петербурге больше в адмиралтействе, да по армейским делам. Марионетов смотреть недосуг было. А вот сейчас в Москве тётенька Наталья Алексеевна настоящий феатр устроила. В Преображенском покои под него отвела. Хочет, чтоб со временем и русские люди, способные к лицедейству, перенимали сиё мастерство.
А руки вот у него совсем не пастушьи, подумалось Марии – белые, мягкие, точно девичьи.
– Третьего дня представление было и на завтра назначено. Комедия с пением и танцами о доне Педре, соблазнителе женских сердец, искусном амурных дел мастере.
Царевич запнулся, облизал яркие губы. Круглые глаза загорелись:
– Изволите ли, я вам билет на представление пришлю? Многие боярышни ездят смотреть и довольны бывают.
– Благодарствую, Алексей Петрович, не могу. Завтра мы до свету выезжаем. Батюшка письмом торопит, а дорога дальняя.
– Так вы сегодня только в Москву прибыли, отдохнуть надо. А после и я бы с вашим поездом отправился.
Мария молча подняла и без того высокие брови, посмотрела удивленно.
– Ну как же, дорога неспокойная, шалят по лесам, – совсем смешался царевич. – И государь моего доклада ждёт. Что уж донесение-то, я уж сам ему всё…
И залился краской, глаза по сторонам рыскают.
Мария еле удержалась от смеха: ну вылитый пастушок, когда перед старостой за недогляд скотины отвечает.
Куда как кстати вошёл дворецкий – подавать ли кофий?
К кофию были заморские засахаренные фрукты и своего изделия медовые рожки да коврижки. Ради гостя были вынуты прозрачные китайские чашки розового фарфора. И такими же фарфоровыми казались Мариины пальцы, держащие бесценную чашку. На эти пальцы и глядел неотрывно царевич Алексей. Один раз только осмелился поднять глаза и сразу отвел, встретившись с удивленным синим взглядом. Руки его неистово мяли салфетку. Встал.
– Время позднее, пойду. Спасибо, Мария Борисовна! Счастливого пути вам.
Не поднимая глаз, ответил на поклон и вышел за слугою с фонарём.
– Странный он какой-то, – подумала Мария вслух.
Вынырнувшая, откуда ни возьмись, няня хихикнула:
– Что ж странного, дело молодое.
– Что? Что ты, Ириньица?
– Полно, девонька, уж большая ты, али не поняла? По сердцу ты ему пришлась. Жди теперь сватов.
– Каких сватов, няня! Он, чай, царевич. Разве можно ему по своей воле жениться!
– А что же, что царевич? Вот попросит государя-батюшку, а тот и согласится. И ты ведь у нас не простого роду.
– Ну вот ещё, нужно мне очень. И хватит, спать пора, – Мария пошла наверх, рассердившись непонятно на что.
– И то верно, припозднились мы с этим гостем, – старушка заспешила следом.
Скрипит снег под полозьями, качается возок. Слышно фырканье лошадей, окрики возницы да временами вороний грай. В окошко выглянешь: тёмно-зелёные еловые лапы, придавленные белыми сугробами, ажурные опушённые инеем берёзки и снега, снега.
Сладко спится в дороге.
В возке Мария с Пелагеей-мамушкой, да Фёдор, Пелагеин сын, на козлах. Он теперь поставлен батюшкой управителем, а бывало, играли вместе, вместе страшные сказки на печке слушали. Да и недавно в Никольском на лыжах вместе бегали, дичину скрадывали.
Вот сейчас бы на лыжах! Поразмяться.
Приоткрыла дверцу, выглянула.
– Фёдор, куда лыжи сложили?
Пелагея открыла глаза.
– Маша, что ты, возок-то выстудишь, закрой.
Но Фёдор уже соскочил, пошёл рядом, радуясь разминке.
– На третьей телеге близко убраны. Достать?
Пелагея всполошилась:
– Да ты что, Федька, какие лыжи! Очумел?
– Так что ж, матушка, сейчас кормить встанем, княжна и прокатится.
– Статочное ли дело боярышне на лыжах, как мужичке. Ну, ладно в Никольском, там чужих нет…
– Так и здесь чужих нет, – засмеялась княжна. – Кто, кроме ворон, меня увидит?
И завозилась оживлённо, принялась вытаскивать из сундука под сиденьем суконные штаны и валенцы.
Ах, как хорошо скользить на широких лыжах по снежному лесу! Морозный воздух пахнет смолой и можжевельником. Лёгкие ноги послушно и уверенно несут гибкое тело. То и дело приходится наклоняться под придавленными снегом ветками. Обоз вперёд ушел, а Мария с Федором и дворовым охотником – по лесу обочь дороги. Федя мамушку Пелагею тем умилостивил, что поохотятся они по дороге, дичинки к ужину добудут – очень Пелагея лесную птицу с лапшёй любит.
Вот охотник впереди остановился, руку поднял. И они с Федей замерли. Старик, пригнувшись, плавно и бесшумно заскользил вперёд, поднял ружьё. Выстрел. И забил крыльями по снегу большущий иссиня-черный глухарь. Вот и подарок Пелагее.
И вдруг, как бы в ответ, вдалеке, в той стороне, куда ушел обоз, захлопали выстрелы. И – людские крики!
Фёдор поправил завязки лыж на валенках, снял с плеча ружьё.
– Стойте здесь тихо. Я сбегаю, гляну…
Споро побежал размашистым шагом. Вернулся быстро, тяжело дыша и хватая на ходу снег.
– Княжна, плохо дело. Лихие люди на обоз напали. Думаю, вернуться нам надо. В деревне лошадей возьмем, верхами доедем.
– Постой, какие люди, что делают-то?
– Да я близко не подходил, только глянул и назад. Наших всех в кучу согнали, в возках шарят. Слышал, кричали: «Боярышню ищите, тут должна быть».
– Если тати это, так ограбят и уйдут, чего ж нам бежать.
– Так ведь тебя ищут, видать, выкуп взять хотят.
– Вот что, Федя… Тебя не заметили?
– Нет. Там ёлки кругом густо стоят, хоть сотню схоронить можно.
– И хорошо, что ёлки. Давай-ка подберёмся и посмотрим, что тем людям надо.
– Да что ж, Мария Борисовна, вам-то? Я сам в разведку схожу. А вы с Никифорычем меня здесь подождите.
– Опять ждать? Застынем. Пошли вместе. Сам говорил, сотню спрятать можно.
Пошли по Фединому следу, взяв наизготовку ружья и стараясь двигаться бесшумно. Дойдя до места, где стоял обоз, встали за большой елью.
Картина предстала довольно мирная. Лошадям был задан овес. Голицынские люди, сбившись в кучу, молчали. Напавшие на них мужики тоже молчали, расхаживали кругом и будто ждали чего-то.
Мария потянулась к Федору, зашептала на ухо. Позвали Никифорыча, который подполз тем временем ближе к обозу и лежал за поваленным деревом, прислушиваясь.
– Фёдор, боярышня, разбойники-то без опаски ходят. Вон ружья у телеги сложили, безо всего ходят. Только у атамана пистоль, и то за поясом. Вот бы…
Двое молодых переглянулись, враз закивали головами и, наклонившись к старику, стали наперебой говорить ему горячим шёпотом…
Через небольшое время среди сбившихся в кучу поникших дворовых началось едва заметное шевеление: бабы перемещались к центру, а мужики – к краям кучи, поближе к повозкам и разбойникам. Атаман, заметив это, подошёл поближе. Ничего подозрительного не увидал: застывшие на крепком морозе люди переминались валенками, похлопывали рукавицами. Атаман отошёл.
И в тот же миг грянули враз три выстрела. Атаман и еще двое упали. Как по команде голицынские мужики кинулись на разбойников. Одни валили их на снег, другие доставали из телег веревки – вязать. Когда подбежали Фёдор с Никифорычем, им почти уж и не досталось подраться.
Пелагея, увидев Фёдора, заголосила:
– Боярышню-то, боярышню куда дел, окаянный?! Да где ж деточка моя ненаглядная…
И смолкла, увидев шедшую к ним из леса Марию с тремя ружьями в руках. Как было договорено, она их перезарядила на всякий случай.
Фёдор уже хлопотал, распоряжаясь ставить возки и телеги прежним порядком, торопил: не в лесу же ночевать, скоро темнеть начнёт. Разбойничков велел связанными положить в телегу и охрану вооружённую к ним приставить. Да и остальным возницам ружья раздал. Теперь с опаскою ехать надо – учёные.
Люди споро собирались, весело переговаривались:
– Ловко я его под дых, сразу свалился.
– А Фёдор-то молодец, не растерялся, всех выручил.
– Мы-то – разини. Разбойников малая горстка, а всех захватили.
– Так не ждали. И оружья не было. Ну, вот теперь есть. Теперь хоть самому Соловью-разбойнику не дадимся.
– Ребята, а княжна-то… Ну и княжна у нас…
И враз замолчали, поглядели на головку в черно-лисьей шапочке, выглядывавшую из возка. И слов нет.
Не успел обоз тронуться, как сзади на дороге послышались выстрелы и крики.
– Стой! Руки вверх! Бросай оружие!
Из-за ёлок выскочили трое верховых. Мужики дружно остановили лошадей и встретили чужаков зрачками ружейных стволов.
Фёдор требовательно крикнул:
– Сами бросайте! Кто такие?
Всадники подскакали ближе, и Фёдор не удержался от удивлённого возгласа:
– Царевич?! Алексей Петрович?!
Царевич Алексей соскочил с лошади, бросил поводья спутнику.
– Стреляли тут? Что такое?
– Лихие люди на нас напали. Ну да ничего, справились. Извольте посмотреть, вот они, голубчики, смирно сидят. Сдадим их куда следует.
– С Марией Борисовной что?
– Всё в порядке. Госпожа в карете своей.
Алексей подбежал к возку, заглянул.
– Здоровы ли? Зла какого супостаты не причинили? Я следом за вами в тот же день выехал. Думал сразу догнать, да вот не вышло. Выстрелы на дороге. Поскакали вперед. Карета моя следом едет.
Царевич говорил отрывисто и испуганно, коротко взглядывал и сразу отводил глаза от румяного девичьего лица.
– Здравствуйте, Алексей Петрович, – приветливо сказала Мария. – Супостатов мои люди повязали. Все здоровы, спасибо. Из разбойников, правда, есть раненые.
Подошёл Фёдор, поклонился в пояс.
– Простите, госпожа, ехать надо. Как бы в лесу тёмка не застала.
– И верно, поезжайте, – засуетился царевич. – Я свой обоз встречу, и за вами. Ночевать в Левонтеевке будете?
Царевич повернулся к Фёдору.
– Не сочти за труд, голубчик, скажи, чтоб одну избу мне приготовили. Ну, с богом, княжна.
И коротко поклонившись, Алексей вскочил в седло.
До ночёвки доехали быстро. Избы были уже вымыты и натоплены – предусмотрительный Фёдор заранее послал распорядиться. Собирались стоять здесь весь завтрашний день, дать отдохнуть и людям, и лошадям после трех дней пути. И потому устраивались основательно, заносили в дом припасы – наготовить впрок на дальнейший путь, осматривали лошадей и повозки.
Пока Пелагея собиралась для бани – следовало побыстрее княжну помыть, чтоб после неё и люди успели – Фёдор отозвал Марию в сторонку.
– Слышь-ка, боярышня, как тебе царевич показался?
– Да никак, испугался вроде. А что, Федя?
– Приметил я, как он мимо телеги с разбойниками проходил, так вроде знак атаману подал. И те двое, что с ним были, как будто со знакомыми с разбойниками говорили. А как я подошёл, враз замолчали.
– Может, почудилось тебе? Откуда у царевича такое знакомство?
– Может, и почудилось. А думка у меня есть.
Обоз царевича пришёл поздно, голицынские уже отужинали и спать укладывались. Изба для царевича была обихожена, и снедь ему к ужину доставлена. Он было стал просить княжну с ним отужинать. Но ему было сказано, что княжна с дороги и со всех происшествий устала и почивать изволит, а утром просит пожаловать к завтраку.
Но вместо завтрака был переполох. Сбежали разбойники. Даже раненых с собой унесли. Сторож был связан и божился, что лиц нападавших не видел. Между тем никто ночью в деревню не входил: сторожа у околицы никого не видали, собаки не лаяли. Не в деревне ли сообщники нашлись? Фёдор с ног сбился: допрашивал старосту, призвал на дознание жителей близлежащих домов, в который раз приступал к сторожу…
Потом пришёл к Марии, попросил всех из горницы выслать.
– Мария Борисовна, дело сурьёзное. Прямо и не верится…
– Федя, может, не надо сыск устраивать? Сбежали и ладно. Бог им судья.
– Не в том дело, боярышня. Сторож сознался всё-таки. Просил только царевичу о том не говорить, дыбой его стращали.
– Царевичу?
– То-то и оно! Разбойников ослобонили его люди, те двое, что давеча к нам подъезжали. А сторожу сказали, мол, нишкни, не то на дыбу пойдешь. И еще он слышал, как говорили, что раз дали себя повязать и уговор не исполнили, то обещанной награды не будет. Уносите, дескать, ноги и благодарите Бога, что живы остались.
Мария ошеломлённо молчала. Зачем это царевичу? Грабёж? Смешно. Походила по горнице. Потом решительно повернулась к Фёдору:
– Позови царевича ко мне.
Фёдор повернулся уйти.
– Или нет. Стой. Сама пойду к нему. Скажи Акульке, пусть шубу подаст. И ты со мной.
Но пока одевалась, одумалась. Не годится так. Как батюшка говорил, первое слово изо рта выпускать не след.
– Вот что, Федя, пошли к царевичу спросить, что, мол, завтракать не идёт. Княжна Голицына заждалась, просит пожаловать. Пусть стол быстро накроют, да по-парадному.
Фёдор ушёл, а она опять принялась мерить шагами комнату. Что же это? В голове не укладывается!
К приходу гостя надела голландское платье голубого бархату с серебряными кружевами. Волосы зачесали ей наверх по-иноземному и черепаховыми шпильками скололи. К высокородному гостю вышла совсем спокойная, румяный маленький рот улыбался.
Царевич выглядел неважно. Глаза красные, лицо осунулось, как-то весь ссутулился, съёжился. Глянул на красавицу, присевшую в поклоне, и будто совсем худо ему сделалось, еле до стола дошёл.
А хозяйка его потчевала, то и это отведать уговаривала, слугами, блюда переменявшими, командовала.
И царевич мало-помалу в себя пришёл, отдал честь и шаньгам с творогом и белорыбице, и пирогам с курятиной. Да почитай ни одного блюда не пропустил. И кубок за здоровье хозяйки не раз поднимал.
В конце завтрака кофий подали. И тут Алексей с таким видом, будто решился на что-то отчаянное, выпалил:
– Княжна Мария Борисовна, посвататься за вас хочу.
Мария медленно отодвинула от себя чашку. Встала. Крылья точеного носа напряглись, тонкие брови взлетели, синие глаза налились чернотой.
– Разве ж так, Алексей Петрович, сватаются? Разве вы татарин какой, разбоем жену добывать?
У царевича заходил кадык, лицо запылало так, что резко выделились светлые брови. Начал было говорить, но в горле засипело. Поперхал, и сдавленным полушёпотом:
