Текст книги "Игра в «секретики»"

Автор книги: Светлана Адоньева

Светлана Адоньева
Игра в «секретики»

ВСЯКАЯ ИГРА ЧТО-ТО ЗНАЧИТ. ЕСЛИ ЭТОТ АКТИВНЫЙ ПРИНЦИП, СООБЩАЮЩИЙ ИГРЕ СВОЮ СУЩНОСТЬ, НАЗВАТЬ ДУХОМ, ЭТО БУДЕТ ПРЕУВЕЛИЧЕНИЕМ, НАЗВАТЬ ИНСТИНКТОМ – НИЧЕГО НЕ СКАЗАТЬ.

Й. Хейзинга

Когда вполне бессмысленное на первый взгляд занятие обнаруживает массовый масштаб, трудно не заподозрить в нем какую-то насущную для этих масс потребность. К таким занятиям можно отнести и известное многим моим современникам детское развлечение – «секреты». Об актуальности этой игры для советских детей можно судить по тому, что словосочетание «игра в „секретики“» упомянуто в Рунете 60 000 раз (на тысяче сайтов). Причем это – либо воспоминания о детстве, либо – объяснения каких-либо явлений и событий с упоминанием игры для их трактовки, либо просто ироническое определение каких-либо фактов (например, политических), демонстрирующее осведомленность говорящего/пишущего в отношении такой игры и отсутствие у него сомнений в том, что читатели поймут, о чем идет речь. Приведу лишь несколько примеров:

Смысл игры в «секретики» тоже был сугубо девчачий – в земле выкапывалась ямка, в которой раскладывалось в определенном порядке все, что было ценного, – обертки от конфет, цветные стеклышки, пуговицы и прочая детская дребедень. Потом ямка накрывалась стеклом, тщательно маскировалась и девочки под большим секретом хвастались друг перед другом своими схронами, обновляли их, старались устроить позанятней и попривлекательней, чем у подруг (2005).

Художник Игнат Данильцев протягивает мне маленькую фигурку из плексигласа, в который, как в янтарь, запаяны цветы из фольги. Я верчу странный предмет, и единственное, что приходит на память, – детская игра в «секретики». Делаешь ямку в песке, выкладываешь узор из конфетных оберток, накрываешь стеклышком – и засыпаешь опять песком. А потом, затаив дыхание, медленно-медленно пальцем начинаешь проделывать окошечко, в котором вдруг возникает блестящее чудо (1999).

Помните, в детстве была такая забава, как «секретики»? Ну, в смысле ямку раскопать, что-нибудь туда заныкать – монетку, как правило, стеклышком прикрыть и закопать, чтоб через неделю найти. Или не найти – кому как повезет. У нас во дворе глина была, не особо накопаешь, поэтому все пригодные места были изучены всеми пацанами. Ну и секреты эти, естественно, друг у друга тырили. Выслеживали и раскапывали, чтоб потом закопать снова. Я вот ни одного своего секрета не нашел, зато чужих… Однажды у нас в семье случилась трагедия: в очередной раз сдох очередной хомяк… Мне сложили хомяка в коробочку, чем-то ее перевязали, рассказав о кошках, которые могут разрыть могилку, и, вручив детский совочек, отправили отдать хомяку последние почести… К любой задаче я подходил креативно и, подумав, что кошка не приспособлена для копания в вертикальной плоскости, решил вырыть в склоне холма пещеру. Увлекшись процессом, я вырыл довольно внушительную яму, как-то обустроил ее внутри, сложил туда импровизированный гробик, больше похожий на красиво завернутый подарок, закопал, прокладывая слоями землю, траву, стекла, камни, «чтоб ни одна сукошка ни добралась». Причем битого стекла не пожалел, благо его под забором фабрики валялось достаточно. И, привалив все это дело камнем, спустя час вернулся домой (2006).

Секреты помню со стеклышком, только у нас совсем наоборот было, делали открытыми. Под стекло клали лепестки цветка или фантики, но чтобы красиво было, когда смотришь сверху (2006).

– я сделала секретик из маминого золотого колечка, сокровишша выкрали, меня отлупили по мягкому месту.

– Ой, мы тоже стеклом закладывали…

– Похоже, эта забава была распространена во всем Союзе – интересно, как это получилось… я в Ташкенте живу, но знаю, что российские и украинские друзья тоже так развлекались.

– мы тоже развлекались секретиками в Киргизии, похоже, география секретиков весь Союз (2006).

Дворовая игра «секретики»: Для создания «секретика» необходимо было иметь: стеклышки (желательно крупные и разноцветные – зеленые, коричневые, а лучше всего – синие), фольгу, цветную фольгированную крышечку от кисломолочных продуктов или красивый конфетный фантик. Также в дело шли бусинки, мелкие цветочки (живые или сушеные), вкладыши, кусочки яркой пластмассы.

В потайном месте двора или сада вырывалась маленькая ямка, на ее дно укладывали сначала фольгу, потом цветочки, бусинки или что-либо еще, дорогое сердцу. Сверху плотно прикрывали стеклышком и засыпали конструкцию землей. «Секретик» готов!

Главным было создать «секретик» в одиночестве и не забыть его местоположение (можно было нарисовать карту с тайными обозначениями). Показ «секретика» кому-либо – это показатель высшей степени доверия к человеку. Тогда над «секретиком» расчищали землю, так чтобы не было видно краев стекла, и поражали друга оригинальностью своего произведения.

Разорение «секретика» считалось преступлением, сделать это мог только враг (под его личиной обычно скрывались соседские мальчишки). Однако и «враги» тоже были не прочь создать свои «секретики», правда, в этом случае под стекло уже выкладывались шурупчики и гвоздики, иногда красивые жуки (2006).

Желание понять смысл, который вкладывали сами создатели «секретов» в эту стереотипную игровую форму, побудило меня к проведению серии интервью[1]1
  Интервью проводились среди детей 8–13 лет в детских лагерях Ленинградской области (1992–1994), в детском лагере г. Белозерска Вологодской области (1995, 1996). Среди взрослых – мужчин и женщин, жителей Петербурга, в возрасте от 17 до 55 лет – интервью были проведены М. Пономаревой и А. Кучумовой (осень 1997 года), за что автор, пользуясь случаем, выражает им особую благодарность.


[Закрыть]. Анализ записей интервью позволил обнаружить одно обстоятельство. Вопрос о «секретиках» провоцировал собеседников на воспоминания о нескольких игровых детских занятиях. В памяти рассказчиков тесно связанными оказываются три действия:

во-первых, «секреты» – закапывание в землю «сокровищ», укрывание их стеклом («окошко») и доверительная демонстрация «лучшему другу»;

во-вторых, «клады» – закапывание в землю или создание иного тайника для хранения собственных сокровищ, но уже без каких-то стеклышек-окон;

и, в-третьих, – похороны птички, гусеницы, ежика, стрекозы и пр.

Последний случай хорошо виден в одном из текстов, приведенных выше: воспоминание о «секретиках» приводит автора к воспоминанию об организации похорон хомяка. Как следует из рассказов, эти занятия были довольно устойчиво распределены по возрастам. Первыми в практике детей появляются «секреты» – в возрасте от трех до семивосьми лет: «В начальной школе мы с подружками еще играли в „секреты“, но уже с некоторым стыдом и презрением, игра казалась нам слишком детской» (27: 2; 1979 г.р., ж.)[2]2
  Здесь и ниже в скобках приводятся ссылки на материалы Фольклорного архива филологического факультета Санкт-Петербургского государственного университета (Кол. 4: Детский фольклор). Указывается единица хранения и номер текста, а также год рождения и пол информанта.


[Закрыть].

«Клады» чаще появляются в мужских рассказах и относятся к возрасту восьми-двенадцати лет, похороны упоминаются и в женских, и в мужских текстах и относятся к тому же возрасту. Игра в «секреты» всегда индивидуальное занятие, предполагающее привлечение другого в свидетели (и то не всегда) лишь после совершения всех необходимых действий. Вторые два занятия обязательно предполагают нескольких участников.

Во всех случаях перед нами странные праздные занятия, которые играми можно счесть лишь в том случае, если мы считаем, что существуют такие игры, которые не предполагают выигрыша и какой-либо явной состязательности. Правильнее было бы определить это детское занятие как ритуал. Ритуал – групповое или индивидуальное символическое действие, направленное на овладение ситуацией и преобразование ее за счет совершения определенных символических актов (слов, жестов, предметов). Для того чтобы понять ситуацию, симптомом которой оказывается потребность создавать «секретики», а также и результат, на достижение которого направлено совершение этого ритуала, обратимся к анализу рассказов.

«Секрет» «состоял из цветов, фантиков и цветных камешков», «скрывался от врагов-мальчишек, которые при любой возможности разоряли его, и показывался ближайшим подружкам, как знак большого доверия». «Родители не одобряли эту игру, как помоечную, что вносило дополнительный романтизм» (27: 2).

Сюрпризы делали компаниями 5–6 человек. Второй способ такой же, как и первый: цветочки и стеклышки, ямки, на них опознавательные знаки – камешки, палочки, но делала я одна или с подругой… Однажды мы с подругой закопали пупсика (ямка с выстланным листьями дном, кукла, сверху цветы, сверху искусственный снег – пенопласт, стекло, земля), чтобы весной раскопать и посмотреть (27: 1; 1981 г.р.,ж.).

Мне было 3–6 лет, у каждого были свои запасы больших кусков стекла… У корней дерева вырывали ямку, туда клали цветы, листья, фантики… Обычно раз в день приходили проверять секреты. Обычно дольше 2–3 дней они не сохранялись: либо кто-нибудь подсмотрит за тобой, либо кто-нибудь, кому ты сам показывал свой секрет, с тобой поссорится и откопает и порвет его, а стекло заберет, так как дефицит. Но, как правило, мы сами же ломали и рвали секреты, поскольку беспокоились, чтобы кто-то чужой или тот, с кем поссорились, не сломал их (27: 3).

Обратим внимание на то, что все «мы» и «обычно» в текстах есть обобщения на основе индивидуального опыта, поскольку «секреты» были делом сугубо приватным. Говоря «мы», рассказчики имеют в виду не группу исполняющих общее действие, но себя лично и таких же, как он сам, то есть группу выполняющих индивидуальные, но идентичные действия.

Именно когда после каких-то бурных игрищ, сидишь, лето, хочется отдохнуть, и вот начинается вот эта операция. Никто никого не собирал: «Кто будет играть в секретики?», а вот именно само по себе это все начиналось. Все делали очень активно, все друг от друга прятали, а потом ходили показывали друг другу свои красивые секретики (27:16; 1977 г.р., Ленинград, ж.).

Делали это как бы индивидуально, а потом ходили и смотрели эти секретики друг у друга (27: 7; 1974 г.р., Челябинская обл.).

Для нас это были такие маленькие сокровищницы, которые мы где-нибудь через месяц выкапывали. И было интересно, что же там вот сырая земля сделала с этими цветочками под стеклышками… У ребенка, у него странное представление о мире, какое-то желто-розовое, и все ему кажется какой-то сказкой, каким-то сокровищем. Хочется иметь что-то свое, как-то утвердить себя, вот. И поэтому что-то надо закапывать в землю, а потом смотреть надело рук своих (27:5; 1982 г.р., Ленинград, ж.).

Из последнего текста видно, что интрига действия определена четырьмя проблемами:

«что сделала сырая земля с цветочками» – время;

«надо что-то закапывать в землю, а потом смотреть на дело рук своих» – место, пространство;

«для нас это были маленькие сокровищницы» – ценность;

«хочется иметь что-то свое, как-то утвердить себя» – статус.

Итак, в качестве мотивов к совершению действия указаны отношения времени, пространства, ценности и собственного статуса. Я беру самое ценное, чем я располагаю, отчуждаю от себя и, задав предметам свой порядок, организовав их в «красоту», «сажаю» сокровище в землю, как Джек свое бобовое зерно, ожидая чуда. Далее я наблюдаю за тем, как «мое» живет без меня. Совершая все это, я подвергаю себя страшной опасности: «мое сокровище» может быть обесценено неодобрением друга. Оно может быть украдено, разорено… Второе – ужаснее, так как разорение означает признание ценности предметов, включенных в композицию, но отвержение «красоты», т. е. – меня как творца. Но, несмотря на эти опасности, мы идем на риск:

…если какой-то предмет постоянно с тобой, то ничего волшебного в нем появиться фактически не может, ты ничего не выдумаешь. А если он где-то вдали от тебя: закопаешь ли ты его, где-нибудь там подвесишь на дереве, то есть всегда это отдается природе – естественно, лучше закопаешь – ну, куда-то во внешний мир ты его отдаешь и уже не контролируешь. А мир-то, он, понимаешь, загадочный, он с этим твоим предметом может делать все, что угодно. Там, может быть, гномы все это дело посещают, может быть, еще что… Это что-то твое, что находится в мире, оно твое, но в то же время им играют какие-то другие силы. Важно знать, что что-то есть такое. Я точно знаю, что было такое ощущение, что если кто-то украдет, мы обязательно должны будем за этим кем-то бегать, обязательно его забрать обратно. Еще мне кажется, для меня было важно, чтобы эти вещи были блестящими: стекло, металл… (27: 29; 1976 г.р., Ленинград,ж.).

Всегда было интересно не то что их делать, а потом самое интересное было их находить. Что из них получилось? Вот это изменение чего-то того, что ты сделала, это взяло и изменилось каким-то образом. То ли туда песок насыпался, то ли завяли цветы, то ли вообще секрет кто-то сломал… Это было какое-то такое ощущение: что это? Откуда? Почему? Цветы вянут там, песок осыпается. Почему нельзя сделать так, чтоб вечно был этот секретик?.. Составляли какой-то узор из этих травинок и цветов, накрывали его стекляшечкой, закапывали все это в песок и собирались в кружок, садились и пальчиками разгребали такие дырочки (27: 8; 1972 г.р., Московская обл.).

В последнем примере творение «секретов» объясняется как эксперимент консервации времени. Предметы, пряча их в землю и вставляя «окно» для наблюдения, помещают в чистое время, время, лишенное событий. Эта область экзистенциального эксперимента становится темой рефлексии в пьесе И. Бродского «Мрамор»: «Да, тюрьма есть недостаток пространства, возмещенный избытком времени», «… событие без до и после есть Время. В чистом виде»[3]3
  Бродский И. Мрамор // Бродский И. Собр. соч. СПб., 1992. Т. 4. С. 256, 267.


[Закрыть]. Где нет никого, не должно ничего происходить. Для того чтобы события были, им нужны действующие лица: «какие-то силы», «гномы», как в приведенных выше текстах, или, например, мальчишки, разоряющие секреты:

Мне было лет 5–6, в детском саду, конечно. Кому-то интересно делать, а мальчикам интересно все сломать (27: 6; 1982 г.р., ж.).

Интересно же закопать, а потом откопать. А вдруг он там превратится во что-нибудь. Ну, цветочки обычно превращались в дрянь какую-нибудь (27: 25; 1980 г.р., Ленинград, ж.).

Перед нами достаточно явная и устойчивая поведенческая тактика. Нечто очень ценное, горячо любимое, заветное мы сокрываем, хороним в земле (под землей!), лишая себя возможности взаимодействия с ценностью, мы, тем не менее, организуем это захоронение так, чтобы иметь возможность видеть (именно видеть – не обонять, не осязать, не слышать) любимый объект. Похоже на историю про мертвую царевну:

 
Там за речкой тихоструйной
Есть высокая гора,
В ней глубокая нора;
В той норе, во тьме печальной
Гроб качается хрустальный…
 
 
…И в хрустальном гробе том
Спит царевна вечным сном.
 

Мы помним, что в этом случае ситуация разрешилась личным вмешательством царевича Елисея: «И о гроб царевны милой / Он ударился всей силой»[4]4
  Пушкин А. С. Сочинения: В 3 т. М., 1985. Т. 1. С. 645–656.


[Закрыть].

За «секретной» деятельностью скрывается определенная логика. У событий должен быть инициатор, без инициативы ничто не должно происходить. Если я ничего не делал с моим, и известный мне, здешний, враг не вмешался, и, тем не менее, с этим моим что-то происходит, то это и есть чудо, волшебство. Скрытым в земле оказывается окно в другой мир. Здесь пролегает область разрыва детского (пока определим его так) причинно-следственного ряда, в соответствии с которым любое событие кем-то инспирировано. Про законы природы, как законы безличные, про «время, вынашивающее свои перемены» самостоятельно, детям расскажут позже.

Примечательно, что в другом рассказе о «секретах», непосредственно после упоминания о них, появляется история о послании, запечатанном в бутылку и брошенном в омут: «Какое-то обращение к ребятам, что вот здесь такие-то купались тогда-то» (27:30; Ленинград,ж.).

Приведу еще один пример, разрабатывающий эту – «временную» – тему «секрета»:

Было дело на даче. Написала я план, перечислила всю родословную. Самое главное, написала, кто я такая. И решила, что мало ли что случится, яд ерная война там… Ребенок маленький всего боится, по телевизору гадости показывают, вот. И решила все это закопать. Чтобы нашли и, понимаешь, чтоб кто-то знал, что случилось. Ну, такой плакатище здоровый нарисовала, генеалогическое дерево. Все это свернула в полиэтилен, в три пакетика. Пошла на даче, а у нас дача только строилась, я там давай отколупывать, землю отколупала, взяла кирпич какой-то, чтоб хоть как-то найти место, и туда все положила и кирпичом накрыла… (27: 23; 1977 г.р., Ленинград, ж.).

А вот еще один пример послания, где доставку должна обеспечить земля. В 70-х годах на Комсомольской площади в Ленинграде был установлен памятник комсомольцу, у которого ученики «правофланговых» школ по праздникам несли торжественный караул. У подножия памятника размещалась бронзовая табличка, надпись на которой сообщала о том, что под нею захоронено письмо, которое комсомольцы 70-х адресовали и, таким странным способом отправили комсомольцам 2000 года. Такое действие, для советской культурной практики весьма характерное[5]5
  Приводя эту цитату, ощущаю нечто вроде кощунства'. «9 мая 1970 года, в день 25-летия победы советского народа над фашизмом, волгоградцы приняли на Мамаевом кургане обращение в будущее, письмо тем, кто будет отмечать 100-летие нашей победы. Оно заложено в стену монумента» (Волгоград – город-герой: Путеводитель по историческим местам / Сост. Т. Н. Науменко, И. М. Логинов, Л. Н. Меринова. М., 1973– С. 161).


[Закрыть], может служить примером официального, санкционированного государством ритуала на тему о «жизни, смерти, времени и о себе». Послание грядущим поколениям находится в общем типологическом ряду с надписями «Тут был Вася». Последние не случайно располагаются в малодоступных, но легко обозримых культурно значимых местах. Идея «мы умрем, но нас не забудут потомки», идея человека, прекратившегося в жизни, но длящегося в собственном сообщении, – компромисс между естественным для любого человека стремлением к бессмертию и идеологией атеизма. В таком случае граффити типа «Здесь был Вася», можно прочесть как вопль: «Я не хочу умирать!», что заставляет приглядеться к Васе внимательнее и задуматься о том душевном опыте, который он имел в момент акта вандализма.

С таким опытом соотносим рассказ 55-летнего мужчины, начинающийся с подтверждения его участия в «секретах» и переходящий к играм в тайных местах (чердаках и подвалах, или, до этого, в домиках, сделанных под кроватью) и сохранению спрятанных вещей. Цели и потребность в этих действиях были интерпретированы самим информантом так:

Это ощущение тайны, мира, принадлежащего только тебе. Это мое пространство, мой домик… Это что-то приближенное к ребенку, а не вот этот вот громадный отчужденный мир, которым приходится делиться и к которому все время приходится приспосабливаться, который все время предъявляет какие-то нормативные требования к ребенку. А тут я командую, я, так сказать, усвоив там систему ценностей взрослых… Ну там, как девочка воспитывает свою куклу.

Рассказчик постоянно перемещается от «я» к обобщению и обратно, так, пример с куклой приводится вместо возможного своего. Далее появляются пояснения, которые обнаруживают психоаналитический смысл истории:

И вот, вот эта радость как бы обратного заползания в утробу, закрытое, теплое, душное место, где чувствуешь себя бесконечно защищенным. Вот это вот ощущение одеяла, которым накрылись. Вот. Этот мир под одеялом. Это тоже нора, тот же холм и, отчасти, могила (27: ю; 1944 г.р., м.).

Итак, отмечены одновременно свобода от посягательства, выделение своего пространства как места реализации своей воли, защищенность такого пространства и связанная с ним неподвижность. Темнота, холм, могила, утроба: совмещение внутреннего и внешнего увязало начало и конец рассказа: прятанье чего-то в землю («секреты») и прятанье себя.

Приведу еще один «мужской» текст, в котором, типично для «мужских» рассказов, идея «секрета» и идея «клада» смешиваются, пересекаясь в области ценности тайны, но привлекая кроме ценности тайного ценность социального, освоение собственной социальной территории или социального статуса:

По поводу зарытия клада есть секретик (так! – С. А.). Значит, собрал из комода у бабушки бусы, закопал напротив дома. А потом, зная, что у меня здесь зарыт клад, во время игры во дворе с друзьями-приятелями внезапно его откопал и очень обрадовался вот этой внезапности… и наслаждался тем, что только я знал место, где зарыт клад (27: и; 1968 г.р., г. Колпино Ленинградской обл., м.).

«Клад-секрет» в наибольшей степени обнаруживает опыт экстраполяции «я» в аспекте статуса: с одной стороны, «клад» есть нечто мое, отделенное от меня, но тем не менее меня определяющее, с другой стороны, эта отдельность, возвышая, делает меня более уязвимым («Там груды золота лежат, / И мне они принадлежат»). Для того чтобы расширить смысловое поле интересующей нас темы и продемонстрировать ее эмоциональный накал, приведу одну обширную цитату. Это – риторический пассаж, в который был увлечен автор искусствоведческой статьи упоминанием игры в «секреты».

Ближайшим прообразом той дилеммы сокрытия и обнаружения, исчезновения и появления, fort и da, которую мы находим практически в каждой работе Денисова, можно назвать детскую игру в «секретики». «Секретик» находится в такой же мерцающей позиции: возникает и исчезает, является драгоценностью и мусором, целостен и представляет собой бриколаж. Единство его элементам придает осколок бутылочного стекла – крошечный экран, отделяющий секретик от аморфных и недифференцированных почвенных масс, в которые он погружен, и устанавливающий эстетический режим любования. Однако «секретик» – это не только предмет созерцания, но прежде всего предмет утаивания. А поскольку его состав традиционен и ни для кого секретом не является, ясно, что сокрытию подлежит само место, маркированное присутствием сверхценного объекта. В «секретике» важно то, что он предается земле, но при этом не должен исчезнуть без следа. Символическая ценность «секретика» выражается в его неконвертируемости: его нельзя купить, обменять и даже – за редким исключением – показать. Рассекречивание означает обесценивание и утрату. Однако частичное рассекречивание возможно и даже необходимо: «секретик» втягивает в свою орбиту Другого – подружку, друга – словом, посвященного, становясь источником доверительности. По аналогии с половым признаком его можно назвать «другим тела – местом, где тело ищет себе другое тело, локусом желания» (Игорь Смирнов). Кажется, эти слова не только указывают на связь «секретика» с кастрационным комплексом, но и выдают ненароком какой-то второй смысл – уже не эротический, а религиозный и наводящий на мысль о метемпсихозе. «Секретик» заставляет своего обладателя снова и снова возвращаться к месту захоронения, подобно тому, как в древнеегипетской погребальной пластике портретное сходство с покойным было опознавательным знаком для его души. Подобно тому, как глиняный черепок репрезентирует целую культуру, а фрагмент скелета позволяет реконструировать вымерший биологический вид, так «секретик» замещает личность своего протагониста. Отсюда понятно, что маленькая катастрофа рассекречивания означает не что иное, как смерть[6]6
  Фоменко А. Сергей Денисов: Микроландшафты и погребения [www.guelman.ru].


[Закрыть].

Игра в «секретики», бесспорно интересная в разных и многих отношениях, заинтересовала меня по двум, отчасти уже названным выше причинам. Во-первых, потому, что у всех информантов без исключения опыт детских «секретиков» оказывается очень сильным в эмоциональном отношении. Об этом всем хотелось вспоминать и говорить, свидетельство тому и многократное обсуждение этой темы в блогах.

Во-вторых, потому, что эта игра во многом совпадает с хорошо известными в традиционной культуре формами ритуальных игровых похорон. Например, в крестьянской традиции центральных российских губерний существовал обряд «похороны кукушки». Обряд состоял в следующем: на Вознесение или через неделю после него, на Семик, группа девушек отправлялась в лес, где они «хоронили», т. е. закапывали в землю под березой или укрывали шатром из платков «кукушку» (украшенную лентами ветку, куколку, одетую в свадебный наряд, и др.), после чего кумились – назывались крестовыми сестрами. Сходство с «секретиками» очевидно. Но вместе с тем игра в «секреты» существенно отличается от этой традиционной процедуры. «Похороны кукушки» – дело группы, подтверждение «мы»-идентичности, тогда как сокрытие «секретика» – дело индивидуальное, психологическая работа с «я». Визуальный контроль над хоронимым – необходимое условие «секретиков» – в традиционных «похоронах» отсутствует.

Игра в «секретики» не отменяет хранимую современными детьми традиционную игру в «похороны»:

[в ответ на вопрос: «зачем хоронили?»] Ну, вероятно, подражая взрослым. Хотя у нас в это время никто не умирал, и мы настоящих похорон не видели, никогда на них не были. Но вот с родителями ходили на кладбище, они нас брали с собой в Троицу. И мы вот как-то не могли тех, кого мы любили, так как бы выбросить на помойку или куда-то. Для нас это были птички дорогие, а особенно ежик. И поэтому мы вот такое имитировали погребение.

.. Мы очень любили лечить птичек, играть с ними, выпавшими из гнезда. И, конечно, эти птички у нас умирали, и тогда мы их хоронили. Была такая скорбь общая. Мы копали маленькую могилку, укладывали туда любимого птенчика и потом делали холмик, сажали цветочки, маленький крестик и некоторое время наблюдали за этими холмиками (27: 9; 1946 г.р., Ленинград, ж.).

Сравним приведенные современные рассказы с описанием игры в похороны начала XX века: «Летом дети часто роют ямочку в земле около наружных углов избы и играют в похороны. Это предвещает смерть кого-нибудь из членов того дома, около угла которого рыли дети ямочки…»[7]7
  Цит.: Несанелис Д. А. Раскачаем мы ходкую качель (традиционные формы досуга сельского населения Коми края) (вторая половина XIX – первая треть XX века). Сыктывкар, 1994. С. т. См. также: Несанелис Д. А., Шарапов В. Э. Тема смерти в детских играх: опыт этносемиотическо-го анализа (по материалам традиционной культуры коми) // Смерть как феномен культуры. Сыктывкар, 1994.


[Закрыть]

Примечательно то, что сохраняется и традиционный смысл этого действия: десятилетние девочки (детский лагерь «Нива», Ленинградская область, 1994) объясняли, что «секреты» нужно делать красивые и обязательно там, где их не могут найти, иначе будет горе – кто-то заболеет или кто-то умрет.

«Секреты» и игры в похороны существуют в городской детской культуре параллельно, не отменяя друг друга. Это дает основание высказать несколько гипотетических соображений по поводу этого культурного явления. Для того чтобы их высказать, нам необходимо вернуться в вопросу о содержании ритуала, о его символической сути. Одна из главных характеристик традиционных ритуалов – осознание «отдельности» и возможности манипуляции абстрактными, с точки зрения позитивистского мышления, категориями. Качества (категории), которые представляются абстракциями, – например, воля, голос (способность вести речь), магическое знание, – в ином мире обладают экзистенциальными свойствами. Они существуют как силы, к которым можно присоединяться, сливаться в акте ритуала и, напротив, отделять от себя, отправляя в иной мир. Инструментом овладения «силами-качествами» служит их символизация, маркировка, обозначение.

Игра в похороны делает двойственным – физическим и мистическим то, что не было таковым до включения в этот процесс. В сущности, когда хоронят воробья, для него это обстоятельство куда менее значимо, чем для тех, кто производит это действие. Воробей был живым и принадлежал этому миру, а после смерти обнаружилась его иномирная природа. Такое вторжение метафизического требует определенных действий, что и происходит в строгом соответствии с традицией.

…мы хоронили птичку. Ее загрыз наш кот Барсик. Я уже не помню, насколько все из-за этого убивались, но вообще хоронить было приятно, конечно. Гробик сделали из банки из-под кофе… Вырыли ямку, положили туда гробик, зарыли, из щепочек сделали крестик. Взяли какую-то дощечку. Наташа написала на этой дощечке надпись: «Здесь покоится птичка, которую загрыз Барсик». Затем эта табличка была покрыта лаком. И у нас там было целое кладбище… До этого, что я точно помню, там была зарыта лягушка… Началось со всяких пчелок, комариков. И, главное, их убивали специально для того, чтобы похоронить… (27:28; 1982 г.р., Ленинград).

[Хоронил] в траурной обстановке. Были останки солдатиков, которые героически погибли в битве со мной. Больше ничего не закапывал. Лет мне было пять или шесть (27:31; 1978 г.р., Ленинград, м.).

Представителя этого мира отправляют в тот «как положено» и ходят «навещать», держа таким образом границу между мирами под контролем.

В отличие от игр в похороны в детских «секретах» мне видится иное: этот опыт взаимодействия со священным «внутри», экспериментирование с границами персонального. Граница между внутренним и внешним, субъективным и объективным, граница, очерчивающая «я», оказывается разомкнутой. Я «одеваю» нечто невидимое, свою ценность, в доступный материал (мамины бусы, цветные стекла-самоцветы, фольгу, бумажные цветы), обозначая его, я делаю собственное ценное внешним по отношению к себе, зримым. Далее я конструирую «хронокамеру», саркофаг. Помещая в него свою ценность, я извлекаю ее из потока событий: помещаю в чистое время и наблюдаю за тем, что делается с моим во времени, наблюдаю за тем, до какой степени моя ценность устойчива к времени. Это – макет, действующая модель собственных жизни и смерти. Не менее важна и вторая, коммуникативная часть этого символического действия. Я открываю себя своему другу, делая для него доступным самое ценное из того, что у меня есть. Он становится хранителем моей тайны. Осваивается социальная техника доверия: как можно другого, но любимого, сделать разделяющим мое? Собственно – это акт любви, признание ценности Другого. А иначе зачем Самсону было открывать секрет своей силы любовнице Далиле? Он открыл свой секрет, «открывая сердце свое».

Игра в «секретики» – эксперимент в отношении собственных «внутренних» границ, не совпадающих с границами «этого» мира, странным образом захватывающих и часть мира иного. Преобразованный во внешнее действие внутренний опыт оказывается опытом сакральным. Напомню пример, выделенный в одном из приводившихся выше текстов: это что-то твое, что находится в мире, оно твое, но в то же время им играют какие-то другие силы. Если игровые похороны – способ обращения с иным, проникшим во внешний мир, то «секрет» – способ обращения с иным внутри самого себя.

Манипуляции с «секретами» имеют, как можно видеть, много общего с магическими практиками. Некоторым внешним предметам – растениям, палочкам, куколкам, лентам – на время магического действия приписывается способность быть знаками внутренних характеристик субъекта (волевых, эмоциональных, физиологических). Манипуляции с такими предметами-знаками, мистически связанными со своими означаемыми, имеют целью изменение субъекта. Но если в магии такая деятельность носит утилитарный смысл, то в «секретах» – это сфера чистого эксперимента, вызванного познавательной активностью. Не случайно возраст производства «секретиков» (5–7 лет) следует за возрастом освоения границ собственного физического и социального тела[8]8
  Выготский Л. С. Кризис трех лет // Выготский Л. С. Собрание сочинений: В 6 т. М., 1984. Т. 4. С. 368–376.


[Закрыть], т. е. возраст создателей «секретов» совпадает с наступлением отрочества. «Отрочь» возраст связан с появляющейся способностью к рефлексии. В христианской церковной практике семилетний возраст определен в качестве срока приобщения к таинству исповеди[9]9
  Бернштам Т. А. Духовный статус «отрочь» возраста и его святые символы на Руси // Пограничное сознание. СПб., 1999 [= Канун: Альманах. Вып. 5]. С. 116–146.


[Закрыть]. Я полагаю, что создание детьми «секретиков» – это симптом потребности в метафизическом опыте. В исторически сложившейся ситуации социального дефицита такого опыта появляются и практикуются спонтанные ритуальные формы, которые покрывают этот дефицит. Поздняя крестьянская эстетика оформления икон, выбранный для украшения предметный ряд – цветная вырезанная «кружевом» бумага, фольга, бумажные цветочки – совпадает с предметным рядом «секретов». Возможно и обратное: священный предмет помещается в «секретик». Девятилетняя девочка, моя крестница, показала мне свой «секретик», зарытый под кустом в Михайловском саду: это была бумажная иконка свв. Бориса и Глеба.