Текст книги "Уничтожьте всех дикарей"

Автор книги: Свен Линдквист

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

По дороге в Там

59.

Автобусы, что покрывают четыреста миль между Ин-Салах и Таманрассет, – это переоборудованные грузовики «мерседес», выкрашенные в оранжевое, чтоб их можно было разглядеть в клубах пыли. Пассажирское отделение сзади напоминает водолазный колокол с небольшими дырочками вместо окон. Внутри безобразно жарко и тесно, рессор нет и в помине – амортизируешь собственным телом.

Я, как всегда, боюсь. Но, когда отъезд больше нельзя откладывать, и ранним утром я снова стою со своим тяжёлым снаряжением, сжимаясь перед прыжком в неизвестность, то вновь испытываю душевный подъём от мысли, что я здесь.

Сахара расстилается передо мною, подобно холсту, который держат внизу пожарные. Мне осталось только прыгнуть.

День начинается среди конусов белых дюн, изящных, похожих на взбитые сливки. Дорожные знаки ободраны песком, символы с них почти стёрлись. По мере того, как направление дороги меняется, меняется и цвет песка – белые дюны становятся пепельно-серыми, жёлтыми, красными, коричневыми, даже чёрными, когда свет падает с другой стороны.

Затем появляются первые горы, угольно-чёрные, лиловые, выжженные солнцем. Они сильно вылущены ветром и окружены огромным количеством упавших кусков, напоминающих окалины, которые выгребли из мусорной кучи. Случайные тамариски, выветренные и мёртвые. Водитель выходит, чтобы собирать их для ночного костра.

Автобус останавливается на ночь в Араке, где есть маленькое кафе, называемое рестораном, и отель. Мы спим по двое в соломенных хижинах на матрасах прямо на песке. При свете карманного фонарика я читаю «Машину времени» Герберта Уэллса.

То же самое читал и Конрад. Я вижу, что он многому научился у Уэллса.

60

По карте кажется, что дорога после Арака становится лучше, но вместо этого – всё то же напряжённое скрежетание колёс на первой и второй передаче. Едем прямо в пустыню, по дорожному участку около километра шириной, всё время выискивая в пучке дорог наиболее проходимые.

Время от времени на горизонте появляются огромные хвосты дыма от других грузовиков. Ближе к полудню дым мешается с облаками пыли, которые доносит вечерний ветер. Облака окружают закатное солнце густым туманом, сквозь который можно иногда видеть силуэты случайных гор и тамарисков.

Останки древних горных пород формой напоминают позвонки, словно бы они выпали из горного хребта. Около Тама, внутри горного массива Ахаггар, горы выше, в них больше сопротивления – но даже там ландшафт свидетельствует об ужасной мощи сил разрушения.

Едешь целые мили по пустыне, полной «осколков», в поисках реальности, которая безвозвратно утрачена.

Отшатнёшься, когда увидишь своё отражение в зеркале. Ведь и сам ты поддаёшься действию сил разрушения, солнцу и ветру, жаре и холоду, всему тому, что заставляет горы рассыпаться на куски.

61.

Там – главный город всего южного Алжира, интернациональный город, имеющий тесные связи с соседними Нигером и Мали благодаря транзитным перевозкам, потокам беженцев и контрабанде.

Европейские экспедиции в пустыню и туристы – все они рано или поздно приходят в Там; и все растворяются в коридорах отеля «Тахат».

Его архитектору было свойственно преувеличенное чувство симметрии. В отеле шестнадцать совершенно одинаковых номеров, от которых совершенно одинаковые коридоры расходятся лучами к четырём сторонам света.

Когда с гостиничной стойки кричат, что у них Швеция на проводе, я несусь по лабиринту, точно сверхстимулированная лабораторная крыса, пока, почти задыхаясь, не выныриваю в нужном месте. В телефонной трубке я слышу собственное тяжёлое дыхание, усиленное ретрансляцией между станциями Уарглы, Алжира и Парижа. Стёртый столь мощной отдачей, голос моей дочери исчезает и становится тише шёпота. В конце концов, я сдаюсь, побежденный собственным эхом.

Одна из уборщиц берёт с собою своего маленького ребёнка и сажает его на каменный пол в кладовке для инвентаря, а сама идёт работать. Ребёнок кричит безостановочно с восьми утра до полудня, пока не устаёт настолько, что издаёт лишь редкие жалобные всхлипы.

Если бы взрослого человека оставили лежать в таких мучениях, сколько бы времени он ждал, пока к нему не подойдут? А дети – что дети? Дети плачут, это всем известно. И все думают, что это совершенно естественно.

62.

Утрату чувствуешь спиной.

Спереди ещё можно поддерживать внешний вид. Лицо, если нет никого другого, может встретиться с собою в зеркале. А вот загривок твой одинок.

Живот можно обнять руками. Но спина твоя останется одинокой.

Вот почему сирен и джиннов рисуют с полыми спинами – никто и никогда не прижимает к ним сзади свой тёплый живот. Вместо этого их долбит стамеска одиночества. С одиночеством не встречаешься. Оно подходит сзади и наваливается на тебя.

63.

В семь лет Конрад потерял мать, в одиннадцать – отца. Из Польши он эмигрировал во Францию, из Франции – в Англию. Он служил на шестнадцати различных кораблях. Каждый раз, когда он менял страну или судно, он должен был находить новых друзей или оставаться одиноким.

Затем он поменял одиночество моряка на одиночество писателя. Его жена была его экономкой. Симпатию и поддержку он искал у друзей.

Одного из давнишних английских друзей Конрада звали Хоуп, и он жил в деревушке под названием Стэнфорд-ле-Хоуп После своей свадьбы Конрад вместе с женой переезжает в Стэнфорд-ле-Хоуп, чтобы быть поближе к другу.

Марлоу рассказывает историю о Куртце небольшому собранию из четырёх друзей. Конарду всегда хотелось такого дружеского общества. Казалось, в 1898 году он наконец обретает его.

Он перебирается из Стэнфорд-ле-Хоуп на ферму Пент в Кенте и принимается за написание «Сердца тьмы». Рядом с ним – друзья, живущие неподалёку. Все они вокруг него, подобно незримым слушателям истории Марлоу.

64.

Я оборудовал стол, чтобы начать работу, но пыль, оседающая на дискетах – всё ещё проблема. Таманрассет сух, как ранний весенний день в Пекине. Головокружительно сухой и ветреный, этот город постоянно окутан облаком собственной пыли.

Подобно тому, как пекинский ветер приносит с собою Гоби, этот ветер приносит с собою Сахару – ту самую пустыню, что проходит сквозь Ливию и Египет, Ближний Восток, Иран, Белуджистан и Афганистан вплоть до Шанхая и дальше до Гоби. Все эти миллионы квадратных километров пыли выказывают явное намерение добраться до Таманрассет и собраться прямо у меня на дискетах.

Группы людей и животных непрестанно переходят через высохшее речное русло, некий эквивалент Гайд-Парка в Таме. Усталые верблюды опускают головы и сдувают пыль, ища, не скрывает ли она что-либо съедобное, а смиренные козы кормятся кусочками бумаги. Женщины переносят грузы не на бёдрах, как в Ин-Салах, а на головах. Рядом носятся ватаги мальчишек, и каждый их шаг вздымает облачко пыли.

Но в Таме есть и одна особенность. В нём есть дорога – настоящая автострада, по которой, если необходимо, можно пересечь русло и в начищенных ботинках. Дорога предназначена для военных.

Появляется офицер, он идёт к почте через мост, с ним – четверо человек в высоко зашнурованных ботинках и белых шлемах, ремешки которых затянуты прямо под носом. У почты они продолжают маршировать на месте, пока офицер проходит мимо очереди, спрашивает марку и приклеивает её. Затем ещё шесть шагов вперёд, пока он опускает письмо, ещё одно заклинание, произносимое бесцветным голосом, – и вся группа марширует дальше с тем же торжественно-удовлетворённым выражением на лицах, что можно подметить у собаки, сделавшей своё дело и засыпающей всё это землёй.

Свои редкие письма в почтовый ящик я бросаю с б ольшей простотой.

65.

У цирюльника в Таме на окне вывешен плакат с Элвисом и ещё один – с алжирской футбольной командой. Читаю Уэллса и слушаю алжирское радио: жду своей очереди. Передо мной – негр, которого стригут, как овцу, разом снимая с его головы целый пучок свалявшейся растительности. Следующий – элегантный офицер, которому на голове делают короткий ёжик.

Когда наступает очередь пересесть на стул парикмахера, я пытаюсь жестами показать, сколько я хочу, чтобы он срезал. Но именно столько он в результате оставляет на моей голове.

Потом медленно возвращаюсь в отель, передвигаясь зигзагами от тени к тени. Думаю, я знаю, как продолжать.

Когда Конрад писал «Сердце тьмы», на него оказали влияние не только дебаты по Конго, возвращение Китченера и другие события тех дней. На него также оказал влияние литературный мир, мир миров, в котором Киплинг был и соперником, и противоположным полюсом, но другие писатели значили куда больше: Генри Джеймс, Стивен Крейн, Форд Мэдокс Форд, и больше всего Г. Г. Уэллс и Р. Б. Каннингем Грэм. ^[39]

Друзья

66.

Вместе с путешественником во времени в «Машине времени» (1895) Герберта Уэллса мы переносимся в мир будущего, в котором всё человечество разделено на два вида: слабые «дети цветов» верхнего мира и морлоки, тёмные создания подземного мира.

Это как если бы доктор Джекил и мистер Хайд породили два различных человеческих вида, со временем заселившие землю. Как если бы Супер-эго и Альтер-эго, разделившись, создали бы по своему народу. Как если бы рабочий класс «Англии тёмных времён» загнали под землю, и он развился там в новую расу. Как если бы обитатели «дебрей Африки» жили подземной жизнью в самом сердце настоящей империи.

Из этих возможных интерпретаций повествованием развивается последняя: морлоки оказываются каннибалами, и власть принадлежит им. Прекрасные люди верхнего мира – лишь откармливаемый скот, отлавливаемый, убиваемый и поедаемый каннибалами.

Ненависть и страх охватывают путешественника. Он жаждет убить морлоков. Он хочет погрузиться в глубокую тьму и «убивать дикарей».

Убийство в книге Уэллса одновременно наводит ужас и будит сладострастие. Сидя в засаде во мраке, путешественник во времени засыпает, пробуждаясь от касаний подступивших к нему морлоков, мягких и отвратительных. Он сбрасывает с себя «человекообразных крыс» и начинает драться. Ощущение того, как железный рычаг, со свистом рассекая воздух, вонзается в желеобразную плоть и крушит кости, вызывает у него наслаждение…

67.

Ведущим философом того времени был Герберт Спенсер. Ребёнком его воспитывали очень строго. Принципы этой мрачной педагогики стали для Спенсера самой глубокой тайной жизни. Все живые существа принуждаются к развитию посредством наказания. Природа предстаёт огромным исправительным учреждением, где невежество и неумение караются нищетой, болезнями и смертью.

Машина времени – это эксперимент со спенсеровой теорией эволюции. В повести показано, как человечество, по словам путешественника во времени, «совершает самоубийство», уменьшая боль – эту прародительницу разумности и эволюции.

Следующая книга Уэллса, которую, как мы знаем, Конрад тоже читал, называлась «Остров доктора Моро». В ней исследовалась противоположная возможность: ускорение эволюции посредством максимизации боли.

Доктор Моро использует свои хирургические умения, чтобы создать своего рода человеческое существо из животных. Он пытает животных, чтобы боль ускорила их эволюционное развитие: «Каждый раз, когда я погружаю живое существо в купель жгучего страдания, я говорю себе: на этот раз я выжгу из него всё звериное, на этот раз я сделаю из него разумное существо. В конце концов, что такое десять лет? Творение человека растянулось на тысячелетия».

Доктор Моро создал сто двадцать таких существ, их которых половина умерла, но так и не преуспел в творении действительно человеческого существа. Как только доктор выпускает свои создания из рук, они снова впадают в дикость. В ночи, во тьме животное берёт верх. Однажды ночью пума вырывается на свободу и убивает своего создателя. Монстры восстают и захватывают власть на острове. Рассказчик наблюдает, как с каждым днём они всё больше обрастают волосами, их лбы опускаются и они начинают рычать, а не говорить.

Когда ему удаётся спастись и вернуться назад, в цивилизованный мир, он видит там ту же картину. Человеческие существа представляются ему мучимыми животными, которые, ещё немного, и опустятся на все четыре конечности. Он замыкается в одиночестве под звёздами. «Только в звёздном небе то в нас, что является большим, чем животное, сможет обрести утешение и надежду. И на этом, на надежде и утешении, заканчивается моя история».

«Остров доктора Моро» может быть прочитан как история колониализма. Подобно тому, как колонизаторы цивилизуют низшие, более животные расы кнутом, доктор Моро цивилизует животных пыткой. Подобно тому, как колонизаторы пытаются создать существо нового рода, цивилизованного дикаря, доктор Моро пробует создать очеловеченное животное. И подобно Куртцу, он приучает созданные им существа обожествлять его.

68.

В «Изгнаннике островов», отрецензированном Уэллсом в мае 1896 года, Конрад обобщает всю свою критику колониализма в образе «невидимых белых», которые убивают, никогда при этом не присутствуя. Возможно, именно этим образом Конрад вдохновил Уэллса на написание ещё одной истории колониализма, «Человека-невидимки» (1897).

Это история некого Кемпа, человека, который в результате слишком удачного научного эксперимента стал невидимым и теперь не знает, как ему вернуть свою видимость. Поначалу его новое состояние повергает его в отчаяние, но вскоре он начинает осознавать и его выгоды. Поскольку никто его не видит, он может пойти на любое преступление и остаться безнаказанным. Он может убить любого, кто противится власти его террора, и никто не остановит его. Невидимость сделала его бесчеловечным.

«Он безумен, – говорит сам Кемп. – Бесчеловечен. Он являет собой воплощённое себялюбие».

«Воплощённое себялюбие» – слова, которые Конрад выбрал для того, чтобы описать издателю главную тему своего «Сердца тьмы».

Люди, несшие цивилизацию в колонии, были «невидимы» не только в том смысле, что их ружья убивали издалека, но и в том, что дома тоже никто, собственно, не знал, чем они занимаются. Отрезанные от своей родины огромными расстояниями, скудостью средств связи и непроходимыми джунглями, они пользовались неограниченной властью, не знавшей контроля из метрополии. Как использовали они эту власть без посторонних глаз? Как они сами менялись, когда их никто не видел?

Чарльз Дилк поднял эти вопросы в своей статье «Цивилизация в Африке», вышедшей в свет в 1896 году. Именно они стали темой обсуждения в 1897 году в связи с публикацией в «Таймс» ряда статей Бенджамина Кидда, а затем, в 1898 году, когда эти статьи вышли книгой под названием «Власть над тропиками». Уэллс, как всегда, писал на злобу дня.

Конрад уже использовал этот сюжет, обнаружив его у Дилка и написав «Форпост цивилизации»: рассказ о двух изгоях, становящихся всё более и более бесчеловечными в силу своей полной безнадзорности. 17 ноября 1898 года он просит Уэллса по возможности послать ему экземпляр «Человека-невидимки», поскольку его собственная копия куда-то запропастилась. 4 декабря он с восторгом отзывается о повести в своём письме Уэллсу, а на Рождество в письме к своей юной родственнице Аниеле Загорской настоятельно рекомендует прочитать её. «Человек-невидимка» был одной из книг, которую Конрад читал прямо перед тем, как сесть за историю о Куртце.

69.

В письме к Загорской также рекомендовалась к прочтению последняя из опубликованных книг Уэллса, «Война миров» (1898). Критика колониализма в этой книге звучит ещё более явственно, возможно, потому что писалась она в течение юбилейного 1897 года, во время той оргии самодовольства, которой предавалась Британская империя.

В повести Уэллса на Лондон нападает внеземная раса господ. Поскольку марсиане жили на планете вечного холода, это обострило их разум, и они сумели изобрести космические корабли и смертоносные лучи. Постепенно они погружают Лондон в облако чёрного газа, в непроницаемую, необоримую смертоносную тьму.

Повествование буквально напитано словами, которые также исполняют сигнальную функцию в «Сердце тьмы»: «тьма», «чернота», «изничтожение», «дикари», «ужас».

Марсианское оружие убивает подобно «невидимой руке». Оно столь же несопоставимо с оружием британцев, как британское – с оружием цветных. И так же как британцы считали себя вправе захватывать земли народов низших рас, так и марсиане считают себя вправе захватить Землю, отобрав её у людей, которых они рассматривают как низший животный вид. Как сказано у Уэллса:

Прежде чем осуждать их слишком строго, мы должны вспомнить, что и нашему собственном виду случалось беспощадно нести разрушение и смерть, причём не только по отношению к животным, например, вымершим бизону и дронту, но и по отношению к людям низших рас.

Так тасманийцы, несмотря на своё человекоподобие, за какие-то пятьдесят лет были полностью истреблены в результате войны, развязанной европейскими иммигрантами. Мы сами что – апостолы милосердия, чтобы жаловаться на марсиан, воюющих с нами в той же манере?

В районе Лондона люди вскоре оказываются изничтожены, за исключением лишь нескольких ускользнувших. Рассказчик встречает одного из них на Патни Хилл. Он полагает, что будущая жизнь и сопротивление возможны в канализации. Однако здесь имеется риск, что сами люди «одичают» и дегенерируют в некую разновидность больших диких крыс. Радикальность ситуации диктует крайние решения: «Мы не можем брать с собой слабаков и идиотов. Они должны умереть. Они должны захотеть умереть. В конце концов, продолжать жить и порочить расу было бы своего рода нелояльностью с их стороны».

Когда это было написано, Адольфу Гитлеру было лишь восемь лет от роду.

Загадка малярии была решена в 1897 году, когда Уэллс писал свою повесть. Подобно тому, как на протяжении долгого времени малярия служила для туземцев лучшей защитой от белых завоевателей, защитой человека от марсиан в повести становятся бактерии. Именно они спасают человечество. Марсиане захватили почти всю Землю лишь для того, чтобы стать жертвой мельчайших и ничтожнейших её обитателей.

Лишь потому, что некогда нам сопутствовал успех, мы не должны считать, что и будущее принадлежит нам, предупреждает Уэллс. «Как и в случае всех прочих некогда господствовавших в мире животных, повторю я, час их окончательного возвышения всегда оказывался кануном их полного низвержения».

70.

Уэллс изучал биологию и палеонтологию у Томаса Гексли, а в своих научно-популярных статьях проявлял особый интерес к вымиранию. Так, например, его «О вымирании» (1893) разбирает «печальнейшую главу» в биологической науке, описывая медленный и непреклонный процесс вымирания борющейся жизни. ^[40]

Длинные галереи геологических музеев хранят целый архив приговоров, выгравированный на каменных глыбах. Пример – атлантозавр. Было ли тому причиной какое-то изменение климата, внутренняя болезнь или коварный враг, но поголовье этих гигантских рептилий стало уменьшаться в численности, а затем и вовсе сошло на нет. За исключением загадки их разбросанных по свету костей ничто не свидетельствует о том, что они когда-либо существовали.

Длинный реестр палеонтологической науки заполнен записями об уничтожении: целые отряды, семьи, группы и классы уходили в ничто, не оставив ни следов, ни наследников в фауне современного мира.

Многие окаменелости в музеях помечены так: «принадлежность не ясна». Они ни похожи ни на что, ныне существующее. Они – указующие персты, нацеленные в невообразимую тьму, в которой ясно видно лишь одно – факт уничтожения.

Даже в нынешнем мире силы вымирания не остаются без работы. За последнее столетие человеческие существа проникли в самые отдалённые уголки планеты и постепенно оттеснили к границе исчезновения множество животных видов. Не только дронта, но сотни семейств и видов.

Истребление бизона было скорым и окончательным. Тюленям, гренландским китам грозит тот же жестокий исход. Едва ли мы можем понять их положение, пишет Уэллс. Наша планета всё ещё тепла от человеческого присутствия, наше будущее, очевидно, полно человеческой жизнью. Самая ужасная вещь, которую мы можем себе представить, это опустошённая земля, на которой последний человек, абсолютно одинокий, смотрит вымиранию в лицо.

71.

Воздух в большом универсальном магазине сух, и мне становится всё труднее и труднее дышать. Меня ведут в ингаляционную комнату, где воздух влажен, как в оранжерее, мягок и приятен для лёгких. Но как только я выхожу на сухой воздух универмага, у меня вновь перехватывает дыхание, и я спешу обратно в ингаляционную комнату. За несколько мгновений в ней всё полностью изменилось. Она пуста. Там нет ни одного человеческого существа, никакого оборудования, ничего.

«Я хочу в ингаляционную комнату», – говорю я.

«Вы ошиблись, – отвечает невидимый громкоговоритель. – Это аннигиляционнаякомната».

«Я не понимаю».

«Есть большая разница, – отвечает без тени эмоции голос. – Здесь вас аннигилируют».

«И это значит?»

«Что это комната по уничтожению. Здесь прекращается жизнь. Она кончается».

Слова взрываются во мне медленно, их значение открывается как парашют и медленно погружается внутрь сознания, пока не достигает внезапной ясности: меня больше не существует. Конец настал.

72.

В апреле 1897 года, в то время, когда Уэллс писал «Войну миров», английская газета «Социал-демократ» опубликовала статью, отмеченную той же едкой иронией, тем же бунтарским пессимизмом. Памфлет назвался «Чёртовы ниггеры».

Почему Бог создал человека? Из халатности или из злого умысла? Мы не знаем этого. Но во всём, что ни происходит, человек присутствует, чёрный или белый, красный или жёлтый.

В истории Древнего мира ассирийцы, вавилоняне и египтяне жили и воевали, но Бог всегда имел в виду нечто иное и лучшее. Из мрака варварства Он дал возвыситься грекам и римлянам, дабы приготовить дорогу для той расы, что изначально была предназначена для господства над человечеством, а именно для британской расы – «немногочисленных островитян, крещённых туманом, узколобых по островной замкнутости, надутых от везенья и богатства».

Низшие расы живут в Африке, Австралии и Америке, как и на бесчисленных островах Южных морей. Возможно, они откликаются на разные имена и имеют между собой ничтожные различия, но по сути дела все они «ниггеры», «чёртовы ниггеры». Также не имеет смысла считаться с разными финнами или басками, или как там они себя кличут. Ведь они – не более чем особая разновидность европейских ниггеров, «чья судьба – исчезнуть».

Ниггеры остаются ниггерами, кого бы цвета они ни были, но их архетип обнаружен в Африке. Ох уж эта Африка! Должно быть, Господь пребывал в дурном настроении, когда создавал этот континент. Иначе зачем было заселять его народом, обречённым на вытеснение другими расами, приходящими извне? Не было ли лучше сразу сделать ниггеров белыми, так, чтобы в один прекрасный день они смогли бы стать англичанами, избавив ьтем самым всех нас от заботы по своему изничтожению?

У ниггеров нет ружей, а значит, нет и прав. Их земля принадлежит нам. Их скот и пастбища, их жалкая домашняя утварь и всё прочее, чем они владеют, принадлежат нам, – так же, как их женщины являются нашими, если мы пожелаем сожительствовать с ними, выпороть или обменять их на что-либо, если пожелаем заразить их сифилисом, бросить с ребёнком, подвергнуть их насилию или пытке и сделать их «худшими из худших, худшими, чем даже звери».

Наши архиереи взывают к небесам, когда турки тиранят армян, но не говорят ни слова о тех много худших преступлениях, что совершают их собственные соотечественники. Ханжеские британские сердца сострадают всем, кроме тех, кого их собственная империя топит в крови.

Этот бог, который создал таких, как мы – был ли он в своём уме?

73.

Автором этой возмущённой инвективы был шотландский аристократ и социалист Р. Б. Каннингем Грэм. После богатой приключениями жизни в Южной Америке он вернулся на родину, где начал новую карьеру политика и писателя. Через несколько месяцев после того, как были опубликованы «Чёртовы ниггеры», Грэм прочёл «Форпост цивилизации» и опознал в её авторе единомышленника по критике империализма и ненависти к ханжеству. Он написал Конраду, и это положило начало переписке, замечательной по своей серьёзности, задушевности и интенсивности. Грэм стал ближайшим другом Конрада.

Они всегда взаимно лояльно хвалили рассказы и статьи друг друга, однако в одном случае реакция Конрада оказалась много более сильной, чем обычно. А именно в июне 1898 года, когда он прочёл «Чёртовых ниггеров», к тому времени уже более года как опубликованных.

Это хорошо, пишет он. Очень хорошо, но… (здесь он переходит на французский) но, мой дорогой друг, ты слишком разбрасываешься, твои мысли кочуют, как странствующие рыцари, тогда как они должны быть собраны вместе в неколебимом и всерассекающем боевом порядке.

«И к чему проповедовать уже обращённым?» – продолжает Конрад. «Впрочем, я – глупец. Честь, справедливость, сострадание и свобода – идеи, ещё никого не обратившие. Есть только те, кто, не зная, не понимая, не чувствуя, лишь опьяняет себя словами, повторяет слова, орёт их, мне себя в них верующим, хотя сам не верит ни во что, кроме прибыли, личной выгоды и собственных удовольствий».

Конрад повторяет здесь свою критику языка от лета 1896 года – большие слова суть только звуки – но обостряет её до предела отчаяния: «Слова улетучиваются, и ничего не остаётся – разве ты не видишь? Не остаётся абсолютно ничего, ты, человек доброй воли! Вовсе ничего. Секунда – и нет ничего, кроме комка грязи, холодного, мёртвого комка грязи, выброшенного в чёрную пустоту пространства, заверченного вокруг потухшего солнца. Ничего. Ни мысли, ни звука, ни души. Ничего».

74.

Конрад называет Грэма «homme de foi», человеком доброй воли.

Конрад не хотел и не был способен иметь дело с социализмом Грэма (или с политикой вообще). Он был сыном своего отца и знал, куда заводит политика. Политика убила его мать, сломила отца, а его самого сделала сиротой и отправила в изгнание.

Грэм с его твёрдой национальной идентичностью, возможно, ещё мог позволить себе политику. Конрад, писатель в изгнании, – нет. Он мог любить политические идеи своего отца, воплощённые в Грэме, восхищаться ими, но он также и ненавидел их и никогда не мог простить им того, что они сделали с его отцом.

Кого сегодня можно было бы назвать «homme de foi»? Кажется, сам вид этот вымер. При том, что проблемы, поднимаемые Грэмом, остаются более чем насущными, как и его отчаяние. Только его вера и его надежда покинули нас.

75

1 декабря 1898 года Конрад прочитывает только что опубликованный трэвелог Грэма «Могреб-эль-Акса». 4 декабря он пишет матери Грэма: «Это лучшая книга о путешествии в этом веке. Ничего похожего не появлялось со времён «Мекки» Бартона».

9 декабря Конрад пишет самому Грэму: «С самого начала индивидуальность этого произведения захватывает читателя. Затем проявляются и другие вещи: писательское мастерство, пафос, юмор, остроумность, негодование… В плане материального успеха книги это должно сработать. Однако – кто знает! Без сомнения, она слишком хороша».

Эта книга Грэма была одной из последних, прочтённых Конрадом, перед тем как 18 декабря он начал писать «Сердце тьмы».

Рассказчик в «Могреб-эль-Акса» обращается к небольшому кругу людей, лежащих вокруг вечернего огня с зажжёнными трубками и жестяными кружками, которые они время от времени отставляют в сторону, прислушиваясь к встревоженным лошадям. Это сухопутный эквивалент морскому рассказу Марлоу с его небольшим кругом слушателей-моряков.

Его рассказ, как он говорит, будет касаться лишь тех вещей, что он сам видел, не вздымая никаких знамён и не притязая на исполнение каких-либо великих моральных миссий. У него нет теорий империи, судьбы англосаксонской расы, распространения христианской веры или развёртывания торговли. В этом отношении его подход столь же осторожен и отстранён, как и у Марлоу.

Он направляется в Тароудант. Сначала, подобно Марлоу, он плывёт на корабле вдоль побережья Африки. Он размышляет о «восточных землях», о том «Востоке», понятие которого охватывало чуть ли не весь неевропейский мир.

«Насколько я могу судить, европейцы оказываются проклятием для всего Востока. Что ценного они, по своему обыкновению, приносят с собой? Ружья, джин, пудру, дрянную одежонку и, слишком часто, бесчестные сделки да фабричную бумазейку, которая вытесняет вытканные женщинами ткани, да новые потребности, новые моды и недовольство тем, что у тебя есть… вот те дары, которыми европейцы благословляют восточные страны».

Правящие классы в Марокко «вполне понимают истинный смысл воззваний к лучшему способу правления, прогрессу, моральности и всей той дежурной «болтовне», которую христианские державы адресуют более слабым нациям, имея в виду возможность аннексии их территорий». Некоторые районы страны уже находятся в руках иностранцев, и «марокканцам этот факт нравится не больше, чем нас обрадовало бы присутствие русских на острове Уайт», пишет Грэм. ^[41]

Даже эти скромные попытки посмотреть на Европу с точки зрения тех, кому она угрожает, 1890-е годы были столь робки и смотрелись столь вызывающе, что за Грэмом закрепилась репутация некоего своеобычного писателя-одиночки. Но именно эту повествовательную установку Конрад использует в «Форпосте цивилизации», а затем наделяет ею Марлоу в начале «Сердца тьмы».

Когда Конрад читал историю Грэма о европейце, путешествующем всё дальше вглубь неизвестной и опасной Африки, он не только прочитывал написанное в книге. Наряду с событиями, пережитыми его другом, или в качестве их фона он видел то, что некогда происходило с ним самим. За словами своего друга он видел свои собственные слова, историю, которую он сам мог бы написать по той же теме и в том же духе, и тайным адресатом которой был бы тоже его друг. Когда он восторгается довольно простым рассказом Грэма, он предчувствует тот восторг, который надеется увидеть со стороны Грэма по поводу своего собственного рассказа, который ещё не написан, но который он начинает угадывать между строк книги Грэма.

76.

Несколько ранее, осенью того же года, Грэм сформулировал свою критику европейского влияния в «восточных странах», даже ещё более остро – в рассказе «Мечта Хиггинсона», гранки которой Конраду довелось прочесть по просьбе друга в сентябре 1898 года.

«Более, чем превосходно, – писал Конрад матери Грэма 16 октября. – Это слишком хорошо, чтобы напоминать мне что-либо из моих произведений, но я глубоко польщён услышать, что Вам удалось обнаружить некоторые моменты сходства. Безусловно, я совершенно разделяю точку зрения, выраженную здесь».

Какую точку зрения?