Текст книги "В сердце Азии. Памир — Тибет — Восточный Туркестан. Путешествие в 1893–1897 годах"

Автор книги: Свен Хедин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 35 страниц)

II. Киргизская степь

Первое русское местечко на азиатской почве – Кара-бутак, маленький городок, как и Рим, расположенный на семи холмах, но по величине-то несколько уступающий этому городу, так как состоит всего из 33 домов; живут в нем десятка три русских да сотня татар и несколько киргизов. Значение Карабутак имеет единственно как форт, воздвигнутый двадцать шесть лет тому назад генералом Обручевым, чтобы сдерживать набеги киргизов, которые тогда беспокоили русскую границу. Командует фортом «воинский начальник»; у него 84 солдата. По его словам, сидеть в такой пустыне не лучше, чем быть в ссылке, и он не выдержит тут больше года. Единственными развлечениями служат чтение, обучение солдат стрельбе и охота. Прежде, когда сюда ежедневно приходила почта, было иначе.

Дорога на Иргиз идет вдоль высохшей в это время года реки. Я уже так свыкся с ездой в тарантасе, что преспокойно спал по ночам между тулупами и войлоками, просыпаясь лишь тогда, когда тройка останавливалась на новой станции, где я предъявлял старосте подорожную, и через четверть часа мне впрягали свежих лошадей. Впрочем, не очень-то приятно такое пробуждение, при 15° мороза; чувствуешь себя усталым, разбитым, с оцепеневшими членами и жаждешь чаю. Наконец над горизонтом встает солнце, золотит степь, растапливает иней, покрывший за ночь траву своим тонким белым налетом, и отгоняет степных волков от почтового тракта.

Еще несколько станций, и мы в Иргизе, расположенном на небольшом возвышении около реки того же названия, которая дальше на восток впадает в соленое озеро Чалкар-тенис. Иргиз – укрепление; комендант – уездный начальник. В местечке есть небольшая церковь; живет здесь, включая гарнизон, до тысячи душ; самый гарнизон состоит из 150 чел.; из них 70 – оренбургские казаки. Большинство жителей – купцы сарты, которые время от времени приезжают сюда вести меновую торговлю с киргизами. Привозят они свои товары из Оренбурга, Москвы и Нижнего Новгорода. Иргиз основан в 1848 г. русскими и, следовательно, как и Карабутак и Тургай, чисто русский город. Основан он в числе других укреплений вскоре после присоединения к России киргизских степей, совершившегося в 1845 г. В административном отношении вся степь была сначала подчинена оренбургскому генерал-губернатору, но затем, когда Оренбург стал губернией, была поделена между Тургайской областью и Сырдарьинской. До оккупации края русскими Иргиз назывался «Джар-мулла» – «могила святого у обрыва», и имел значение только как пункт паломничества киргизов и кладбище.

И вот опять помчались во весь дух. Часов около пяти солнце садится, и пурпурно-матовый отблеск ложится на степь. При солнечном закате можно наблюдать самые разнообразные световые эффекты, и часто бываешь введен в самые забавные недоразумения относительно расстояния и величины предметов, так как тут нет никакого мерила для сравнения. Пара невинных ворон, болтающих неподалеку от дороги, представляется громадными верблюдами, какая-нибудь кочка – тенистым деревом. Когда солнце исчезает, пурпуровая краска сменяется фиолетовой и светло-голубой, которые через несколько моментов переходят в темные тоны и наконец в ночные тени. Последние, впрочем, не особенно темны, так как воздух чист и ясен, звезды блестят, словно электрические лампочки, а месяц обливает родину киргизов серебром.

Перегон до Тереклы был самым долгим на всем пути – больше 34 верст. Здесь граница между Тургайской и Сырдарьинской областью. В Джулюсе, первой станции на тракте, содержимом купцом Ивановым, есть прекраснейшее помещение для проезжих; здесь же взимается плата 25 рублей за проезд 228 верст до Казалинска.

Отъехав шесть верст от Тереклы, мы вступили в Кара-кум. Растительность стала быстро редеть, и наконец мы очутились среди голых песков. Область эта омывалась некогда водами Арало-Каспийского моря, о чем свидетельствуют богатые остатки раковин, находимые в самой глубине пустыни.

Лунной ночью прибыл я на расположенную среди песчаного моря маленькую станцию Константиновскую. Отсюда и до Камышлы-баша, на протяжении 120 верст, для езды употребляются верблюды, так как лошади не в силах тащить тяжелый экипаж по песку, часто образовывающему целые холмы или барханы.

Через несколько минут по моем прибытии на Константиновскую я заслышал знакомые мне звуки: храпение, сопение и рев верблюдов, и при лунном свете вырисовались три величественных силуэта с горбами. Их впрягли в тарантас, и они понеслись легкой рысцой под посвистыванье ямщика. Обыкновенно они всегда бегают ровной рысью, но нередко переходят и в галоп. Песок здесь так плотен и тверд, что верблюды оставляют на нем едва заметные следы; подальше же от берега идут барханы, в которых тарантас вязнет по ступицы колес.

Аральское море расположено на 48 метров выше уровня океана. Берега его голы и пустынны; глубина незначительна; вода такая соленая, что пить из него можно только у самых устьев рек. Кроме того, в середине озера есть, говорят, известная доля пресной воды. Около северо-восточной бухты, неподалеку от берега и на невысоком песчаном холме, лежит станция Ак-Джулпас. Восемь лет тому назад станция лежала на самом берегу, но при высоком подъеме воды ей часто грозило быть затопленной и отрезанной от почтового тракта, потому ее и перенесли подальше.

Когда ветер дует с юго-запада, воду гонит в бухту, затем она разливается по берегу и скопляется в ямах, в которых можно потом руками наловить всякой рыбы, стерлядей и др. Теперь вся бухта была подо льдом, и видно было, как на расстоянии нескольких верст от берега по блестящему зеркальному льду переходил караван. Летом караваны также ищут здесь кратчайших путей, переходя бухту вброд, так как она очень мелка; глубина самое большее достигает 2 метров, а обыкновенно бывает не свыше 1 или ¹Л метра. В теплое время года, когда песок сух, его сносит ветром в море, и береговая линия постоянно изменяется, бухта засоряется, образуются отмели, косы и песчаные бугры. Вдоль берегов находят много солончаковых лагун; летом они обыкновенно пересыхают и напоминают видом бухточки, отделившиеся от моря летучими песками.

Улов рыбы бывает очень богатый и ведется уральскими казаками, которые закидывают свои невода даже в двадцати верстах от берега. Когда озеро покрыто льдом, они отъезжают от берега к своим прорубям на санях или на верблюдах; в другое время едут к неводам на небольших лодках. Климат в этой области хорош; летний зной умеряется близостью Аральского моря, и зимой редко выдаются резкие холода, бураны также не обычное явление, зато дожди и густые туманы повторяются очень часто. Пока я был там, дождь не переставал, и местами дорога совсем исчезала под глубокими лужами, по которым звучно шлепали верблюды; экипажу часто грозило завязнуть в размокшем, засасывающем песке; дождь без остановки барабанил по верху и по фартуку тарантаса.

Верблюды вообще очень послушны, бегут хорошо, и тогда ямщик может себе преспокойно сидеть на козлах, но иногда нам попадались такие упрямые, которые все норовили свернуть с пути и идти своей дорогой; тогда ямщику приходилось ехать на среднем из них. Поводья прикреплены к палочке, продетой сквозь носовой хрящ; таким-то жестоким способом заставляют этих громадных животных повиноваться.

Как ни оригинален переезд на верблюдах, я все-таки не без некоторого удовольствия снова увидал перед своим тарантасом тройку черных лошадок. Радость моя, однако, была кратковременна – не проехали мы и полдороги до следующей станции, как завязли в солончаковом болоте. Ямщик кричал, хлестал лошадей, те лягались, становились на дыбы и рвали постромки. Кончилось тем, что ямщику пришлось сесть на одну из лошадей и вернуться на станцию за подмогой, а мне два часа сидеть одному впотьмах, на дожде и ветре и поджидать в гости волков. Наконец появились два киргиза с парой лошадей, которых и припрягли впереди тройки, превратившейся таким образом в пятерик. Соединенными силами лошади вытащили тарантас из месива, куда он погружался все глубже; налипшие на колеса большие комки песку и глины заставляли колеса отчаянно скрипеть, когда мы двинулись по степи дальше.

На правом берегу Сырдарьи, в 170 верстах водяного пути и 80 верстах сухопутного от Аральского моря, лежит город Казалинск, имеющий 600 домов, из которых 200 принадлежит русским, и 3500 жителей; из последних 1000 приходится на долю уральских казаков с их семействами. К остальному населению принадлежат сарты, бухарцы, татары, киргизы и даже несколько евреев. Богатейшие купцы – бухарцы.

Киргизы, напротив, все бедны; зажиточные из них остаются в степи, где живут своими стадами.

В эпоху походов на Хиву и Бухару Казалинск имел известное значение, как укрепленное место; тогда Аральская флотилия, пять небольших пароходов, имела здесь свою станцию, а гарнизон достигал целого батальона. Теперь город имеет всего 24 человека гарнизона и 2 баркаса; остальные суда отошли в Чарджуй на Аму-дарье. Жизнь и движение здесь замерли; только крылья ветряных мельниц да многочисленные рыбачьи лодки и оживляют этот печальный город, по улицам которого в это время года не пройти даже в калошах, доходящих до колен. Низенькие белые русские дома построены из кирпича; дома сартов, бухарцев и киргизов из высушенной на солнце глины, серого цвета, готовые разрушиться, часто бывают обнесены длинными унылыми стенами. В городе есть две школы, церковь и несколько общественных зданий (лучшее из них – дом уездного начальника), расположенных среди настоящей рощи стройных серебристых тополей; в вершинах их гнездится бесчисленное множество ворон, производящих страшный шум.

Право на рыбную ловлю в реке принадлежит уральским казакам; ведется ловля, главным образом, в устье. В прошлом году (1892 г.) было поймано 14 000 стерлядей. Теперь со дня на день ждали, что река станет, и ввиду того, что это случается иногда в одну ночь, рыбаки начали уже вытаскивать свои лодки на берег. Там, где берега реки чуть выше уровня воды, такой ночной мороз причиняет обширные наводнения, потому что вода, текущая поверх замершего сверху льда, смерзается все в более и более толстый пласт и заставляет течение искать других путей. Получается, что вследствие этого приостанавливается всякое движение, так как через затопленные места нельзя пробраться ни верхом, ни в экипаже, и почте тогда приходится делать большие объезды по степи.

Я совершил с семью казаками небольшую экскурсию для исследования течения реки и проч. Близ крепости у правого берега мы нашли семь сажен глубины; уровень воды случился как раз самый низкий за пятнадцать лет. В июле и в августе глубина бывает наибольшая; затем, к осени, вода понемногу спадает. Цвет воды желтовато-серый, но для питья она хороша.

Делать мне в Казалинске больше нечего было, и я отправился на четверке лошадей дальше, вдоль по берегу реки. Аллювиальная почва из желтой глины была здесь ровна, как пол, и по дороге расставлены были с короткими промежутками небольшие глиняные конусообразные столбики с пучками камыша на верхушках, служащие указателями пути зимой, когда все дороги бывают занесены снегом. Словом, столбы эти играют здесь в степном море роль бакенов. Местность остается все такой же пустынной, как и до сих пор; на расстоянии дневного пути не встретишь ни человека, ни жилья. Нам попались только двое верховых киргизов, гнавших в степь сотню верблюдов. Вообще же единственным предметом для внимания проезжего остается величественная Сырдарья.

По берегу Яксарта дорога идет до незначительного укрепления Кармакчи, обыкновенно называемого русскими фортом № 2; здесь 70 домов, принадлежащих магометанам и девяти русским. Тут нам опять пришлось свернуть в глубь степи, чтобы избежать большого болота, ежегодно заливаемого изменчивым течением Сырдарьи.

Дорога на протяжении многих перегонов шла по настоящей пустыне, где мог произрастать один саксаул; затем пошла по местам, носившим следы недавнего затопления, и здесь рос густой и высокий камыш. От самого форта Перовска, расположенного на берегу Яксарта и во всем напоминающего Казалинск, только чище и красивее, и до станции Тюмень-арык растительность очень богата; камыш, саксаул и косматые кустарники образуют настоящие чащи; дорога часто идет словно по узкому коридору. Чащи эти служат любимым местопребыванием для тигров, кабанов, газелей, не говоря уже о гусях, утках и фазанах, водящихся тут в несметном количестве. Эти последние так смелы, что посматривают на проезжих с края дороги, но стоит остановиться, чтобы прицелиться, они с шумом и свистом улетают.

Включение на остаток пути в мое меню нежного, белого мяса фазанов было самой приятной переменой, тем более что моя провизия вообще подходила к концу. Киргизы стреляют фазанов из своих дрянных ружей и продают их в хорошие года по 6–7 копеек за штуку; я покупал их по 10–12 копеек. Но уже в Оренбурге фазан стоит полтора рубля, а в Петербурге два и больше. В это охотничье Эльдорадо часто наезжают офицеры и спортсмены из Ташкента и всегда возвращаются с богатой добычей.

Наконец показались сады Туркестана с высокими тополями, окруженные длинными серыми стенами, кое-где новыми, но по большей части старыми, развалившимися; вот и гордый курган времен Тимура, а вот мы и проехали по пустому, по случаю пятницы, базару к станционному домику, где кузнец-киргиз тотчас же взялся за починку тарантаса. Туркестан, завоеванный в 1864 г. генералом Черняевым, сам по себе захудалый и неинтересный город, производил тем более печальное впечатление в дождь и туман. Единственное, что может оправдать здесь остановку на несколько часов, это грандиозная мечеть-мавзолей, воздвигнутая в 1397 г. Тамерланом в честь киргизского святого Хазрет-Султан-ходжа-Ахмет-Ясеви. Ее портал чрезвычайно высок и украшен двумя живописными башнями, а самая мечеть увенчана множеством дынеобразных куполов. Облицовка фасада из каолина (фарфоровой глины) разрушилась, но боковые и задняя стены прямоугольного здания уцелели и пестреют, как и в Самарканде, голубой и зеленой краской. Мечеть обнесена воздвигнутой Худояром-ханом квадратной крепостной стеной из глины; внутри стены расположены теперь русские казармы. Несколько сартских мальчишек проводили меня через лабиринт узких проходов и по мрачным холодным лестницам на верх одной башни, откуда с головокружительной высоты открылся дивный вид на Туркестан, испорченный, впрочем, дождем. Обычное Востоку унылое впечатление охватывает вас и здесь: с одной стороны памятники древнего зодчества, ослепляющие вас своей роскошью и подавляющие своим величием, а с другой – современные строения, эти жалкие глиняные лачуги, с плоскими разрушившимися кровлями, эти узкие кривые улицы!

Была, как сказано, пятница, и я посетил мечеть как раз во время «намаза», или богослужения. Сарты в цветных кафтанах и белых тюрбанах собирались толпами и торжественно вступали под гигантские своды мечети, оставив громоздкие стучащие «калоши» у входа. Посреди мечети стояла огромная чаша, окруженная множеством туг – пучков конских волос на длинных древках. Стены белые, украшенные местами изречениями из Корана. Старый ахун вежливо указал мне на дверь, так как звали к молитве. Я взошел на одну из верхних галерей и оттуда уже стал смотреть на длинные ряды коленопреклоненных и кладущих поклоны сартов; это была красивая картина, напомнившая мне ночь Рамазана в Стамбуле.

Между Иканом и Ногай-Курой мы завязли. Я не суеверен, но это был тринадцатый перегон от Туркестана, и до Ногай-Куры оставалось тоже тринадцать верст. Лошади не могли сдвинуть тарантас с места; коренник встал на дыбы, пристяжные лягались и угрожали разбить тарантас. Время было около полуночи, темень стояла непроглядная, ямщик уехал назад в Икан за подмогой, а я заснул и проспал три часа, пока пятерик не выдернул тарантас из трясины и не помчал меня дальше.

В сумерки прибыли мы в Чимкент. На улицах было тихо и пустынно, вся жизнь как будто замерла; только в окошках мерцали огоньки. Теперь уже недалеко было до резиденции генерал-губернатора. С меня уже довольно было езды в тарантасе, и, добравшись до Ташкента в ночь на 4 декабря, я тотчас же с наслаждением покинул свой экипаж и отправился в гостиницу, где занял два прекрасных номера.

III. От Ташкента до Маргелана

В Ташкенте я пробыл около семи недель. Генерал-губернатор барон Вревский принял меня с безграничным радушием, я был его ежедневным гостем и имел случаи завязать у него знакомства, которые весьма пригодились мне для моего путешествия по Памиру.

На Святках я участвовал в целом ряде веселых, блестящих праздников. Сочельник, первый и приятнейший за все время моего пребывания в Азии, праздновали у барона Вревского почти так же, как в обычае у нас на Севере. Были приготовлены рождественские сюрпризы, из которых многие были снабжены французскими посвящениями в стихах, а посреди одной из зал возвышалась гигантская «елка» из ветвей кипариса, украшенная сотнями восковых свечек. Вечер прошел в обычной веселой беседе около шумящего самовара в убранном с большим вкусом и чисто восточной роскошью салоне. Украшениями служили, между прочим, портреты царя, шведского короля Оскара и эмира бухарского, снабженные собственноручными надписями. Достойнейшей представительницей дамского элемента являлась дочь генерал-губернатора, княгиня Хованская, блестяще исполнявшая на всех официальных и частных празднествах роль хозяйки дома.

Под Новый год барон Вревский пригласил человек тридцать гостей. Около полуночи было подано шампанское, затем, подняв полные бокалы, среди полной тишины стали ждать «двенадцати ударов». При звоне часов все стали приветствовать Новый год, обмениваясь направо и налево словами: «С Новым годом».

2 января состоялся обычный торжественный обед в большой парадной зале. В числе приглашенных были все представители администрации и войска, посол эмира бухарского, три почетнейших сартских кади (судьи) и проч. Бухарским послом, который ежегодно приезжает к Новому году в Ташкент поздравить генерал-губернатора от лица эмира, оказался тот самый чернобородый милейший таджик, Шади-бек-караул-беги-шигаул, которого эмир три года тому назад высылал приветствовать меня на границе Самарканда и Бухары.

По обычаю, он привез подарков на сумму 10 000 руб.: восемь лошадей с великолепными шитыми золотом и серебром седлами, с голубыми и красными бархатными попонами, несколько сотен почетных халатов, главным образом бухарских, но также несколько кашмирских и китайских, много ковров, материй, драгоценностей и проч.

Между приглашенными был человек, игравший большую роль в новейшей истории Центральной Азии, по имени Джура-бек. В молодости он служил эмиру бухарскому Насрулаху и по смерти последнего захватил в свои руки управление плодородной провинцией Шаар-Сабиз, древним Кешем, родиной Тамерлана. Здесь он пробыл беком несколько лет, затем был низвергнут одним из своих соперников и посажен в темницу. Народ, недовольный его преемником, однако, освободил Джуру-бека и вернул ему власть. Когда русские под начальством генерала Кауфмана взяли в 1868 г. Самарканд, Джура-бек поспешил со значительными силами на освобождение знаменитого города, обложил его и сильно стеснил русских, которые избавились от неминуемой опасности в самую критическую минуту только благодаря подоспевшей подмоге.

Генерал Кауфман заключил затем с Джурой-беком мир на таких условиях: он остается беком в Шаар-Сабизе, но не должен тревожить русских владений. Через два года в Шаар-Сабизе было умерщвлено несколько казаков, и генерал Кауфман заставил бека бежать из владений, которыми тот управлял десять лет. Вместе со своим другом Бабой-беком он долго бродил без приюта по горам и наконец явился в Коканд искать гостеприимства и помощи у последнего из ханов Коканда Худояра-хана. Этот, однако, поступил с ним вероломно, схватил его, заковал в цепи, а затем отослал к его врагу, генералу Кауфману.

Последний принял Джуру-бека ласково, но удержал у себя пленником. В Ташкенте русские обошлись с ним как нельзя лучше, и он стал пользоваться сравнительной свободой. Когда Скобелев предпринял свой поход на Коканд, Джура-бек, знавший все пути и дороги, предложил ему свою помощь против хана Худояра, своего врага. В этом походе, нанесшем Коканду последний удар, Джура-бек так отличился, что получил чин русского полковника и Георгиевский крест. Теперь, по образу жизни, языку и одежде, его не отличить от русских; живет он в Туркестане, в прекрасном доме и, получая в год 3000 рублей пенсии от русского правительства, и 6000 рублей от эмира Бухарского, который, однако, его заклятый враг, ведет мирную, спокойную жизнь, занимается изучением восточных ученых книг и очень доволен переворотом в своей судьбе. Его сказочно интересная биография, которую он сообщил мне в течение вечеров, проведенных мной в его гостеприимном доме, тем не менее дышит трагизмом – азиатский деспот, превратившийся в русского полковника!

Но вернемся к обеду. Он был поистине лукулловским; блеск канделябров и шитых и осыпанных звездами мундиров, заставлял забывать об Азии; единственное, что могло напомнить о ней, было присутствие восточных гостей, одетых в пестрые, драгоценные халаты и тюрбаны. Когда подали шампанское, генерал-губернатор встал и прочел новогоднюю телеграмму от царя и провозгласил тост за Его Величество. Затем, стоя и повернувшись лицом к портрету государя, девяносто гостей выслушали русский национальный гимн. После того барон Вревский провозгласил тосты за туркестанское воинство и за эмира бухарского. Под конец был провозглашен тост и за самого правителя Сырдарьинской области.

Меня, однако, удерживали в Ташкенте так долго не веселые праздники и пиры, – я все время был занят приготовлениями к экспедиции. Я вел оживленную переписку, проверил в обсерватории свои инструменты и собрал много разных статей и сообщений о Памире. Все мои инструменты оказались в превосходнейшем состоянии, исключая ртутный барометр, который разбился в дороге и должен был подвергнуться генеральной починке у немца, механика обсерватории. Особенно же пострадали от тряски в тарантасе боевые припасы. Когда я открыл оба ящика, мне представилось грустное зрелище. Сотни две гильз с патронами с дробью были смяты в своих скомканных, точно бумага, жестянках. Мне казалось просто чудом, что ни один из острых углов жестянок не наткнулся на пистон и не произошло взрыва. Тогда мое путешествие обрело бы скорый конец и иную цель. Итак, боевые припасы надо было возобновить и уложить снова.

Кроме того, мне предстояла в Ташкенте масса закупок. Я запасся всевозможным провиантом: консервами, чаем, кексами, сыром, табаком и проч. – на долгое время. Затем накупил разных мелочей, как то: револьверов с патронами, часов, карманных зеркал, шарманок, компасов, биноклей, калейдоскопов, микроскопов, серебряных чарок, украшений и материй и проч., – для подарков киргизам, китайцам и монголам. Во Внутренней Азии материи почти ходячая монета; за несколько метров простой шерстяной материи можно приобрести лошадь или провиант на несколько дней для целого каравана.

По особому распоряжению генерал-губернатора я получил самые последние и лучшие карты Памира, хронометр (Вирена), берданку с патронами и 20 фунтов пороху.

Когда все было готово, я распростился со своими ташкентскими друзьями и оставил величественный город в 3 часа утра 25 ноября 1894 г.

В Коканд я прибыл 29 января. Во время моего посещения Коканда в кокандских медресе насчитывалось 5000 учащихся, живущих на счет медресе, и 300 своекоштных учеников. Имеется еще три еврейских школы с 60 учениками. Число жителей Коканда доходит теперь до 60 000, из которых 35 000 сартов, 2000 кашгарцев и таранчей, 575 евреев, 500 цыган, 400 дунган, 100 татар, 100 афганцев, 12 индусов, по обыкновению ростовщиков, и 2 китайца. К этому надо прибавить 350 русских и гарнизон в 1400 человек; остальные таджики.

Весной приезжает обыкновенно с десяток китайцев с коврами из Кашгара. В городе 11 600 домов и 9 фабрик для очистки хлопка. В последние годы процветание Коканда заметно увеличивается; особенно растет и расширяется Русский квартал. Кроме русской администрации, в поддержку ей существует и низшая туземная. Городской голова называется кур-баши; у него в подчинении четыре аксакала, из которых каждый управляет большим кварталом, – катта-махалля; аксакалам подчинены, в свою очередь, 96 эллик-башей, начальствующих над участками, или кичкинтай-махалля.

В Коканде я посетил несколько бань, разумеется, только ради любопытства, а не ради пользованья, так как они представляют, в сущности, не бани, а рассадники накожных болезней. Входишь в большую залу с покрытыми циновками скамьями и деревянными колоннами; это раздевальная. Из нее переходишь по лабиринту узких коридоров в темные наполненные парами сводчатые покои различной температуры. Посредине каждого находится широкая скамья, на которой моющегося растирает и моет голый банщик. В этих погребообразных кельях царствует таинственный полумрак, и в облаках пара только мелькают какие-то нагие фигуры с длинными черными или седыми бородами. Мусульмане часто проводят в бане полдня, курят, пьют там чай, а иногда и обедают.

Вместо того чтобы прямо отправиться по большому почтовому тракту в Маргелан, я выбрал окольный путь в 200 верст на Чует и Наманган. Около города Гурум-сарая переправились на пароме через Сырдарью и продолжали путь по ужасной дороге на городок Чует, единственное значение которого в производстве хлопка, риса и хлеба. Повсюду стоял уже санный путь, поэтому тащиться в тарантасе было очень тяжело.

Наманган окружен селами и садами; в нем живет уездный начальник. Выбраться из Намангана не так-то легко. По замерзшей уличной грязи проходили глубокие твердые колеи, прорезанные колесами арб; по этим-то колеям и надо было ехать во что бы то ни стало. Трясясь и подпрыгивая, плелись мы по ним всю дорогу до Нарына, настоящего истока Сырдарьи, через который надо переезжать по деревянному мосту. Каждую весну его сносит напором воды, и к лету его строят вновь. От города Балыкчи, расположенного на левом берегу Кара-дарьи, ямщик повез меня в Минбулак на Сырдарье, которая повыше отделяет от себя своеобразный рукав Мусульман-куль, образовывающий поросшее тростником болото Сары-су. Болото все было покрыто льдом и снегом, кругом было голо и пусто; временами показывались стада пасущихся овец, но на чем, собственно, они паслись, так и осталось для меня загадкой. Миновав Ясауан, достиг я 4 февраля главного города Ферганы Маргелана, где губернатор, генерал Повало-Швейковский, принял меня с изысканной любезностью и оказывал мне всякое содействие в продолжение двадцати дней, которые я провел у него в доме, занимаясь приготовлениями к отъезду на Памир.