Текст книги "Границы из песка"

Автор книги: Сусана Фортес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

– Видите? – спрашивает он, открывая крышку и вынимая удлиненный вогнутый предмет, посверкивающий хромированной поверхностью.

– По форме напоминает рыбу, – говорит журналист; его внимание привлекает непонятное треугольное устройство, прикрепленное к основной части и похожее на раздвоенный плавник.

– Сотни таких ящиков прибыли в последние месяцы в порт с разными грузами, – сообщает Абдулла, явно не желая полностью удовлетворить любопытство журналиста.

У Керригэна складывается впечатление, что зятю Исмаила доставляют удовольствие подобные недомолвки, он будто наслаждается неведением собеседника.

– Вы знаете господина Вилмера? – вдруг спрашивает араб.

– Насколько мне известно, он – торговый представитель в Марокко нескольких немецких компаний.

– Да, но, возможно, вам неизвестна та роль, которую он играет в создании здесь нацистской партии.

– Можно подумать, в вашем распоряжении вся секретная служба, – говорит Керригэн с некоторым удивлением, вынимая из бумажника пятифунтовый билет и снова заглядывая в ящик; при свете лампы хорошо виден пористый металл. – Не похоже ни на ручную гранату, ни на снаряд дальнего действия.

– Несколько таких штуковин попало ко мне в лавку со всякими ненужными вещами. Мы всегда находим применение тому, что вы, европейцы, выбрасываете: шкив для орошения, поршень от мотора, конденсатор… Самые лучшие материалы можно раздобыть на свалке на горе Йебель-эль-Кебир, куда выбрасывают всякий якобы хлам из испанских казарм, понимаете?

– По правде говоря, не очень, – прикидывается Керригэн в надежде, что торговец выразится поточнее.

Абдулла замирает на мгновение, и расшифровать выражение его лица невозможно.

– Просто запомните то, что видели, – наконец произносит он. – Может, когда-нибудь напишете.

Потом он прощается, ссылаясь на семейные обязанности, и медленно отправляется в обратный путь, к лавке. Аудиенция закончена.

Керригэн остается один в полумраке двора. Еще до разговора с зятем Исмаила он знал о связи Вилмера с некоторыми офицерами испанской армии, это для него не новость, но он не понимает, почему Абдулла сообщил ему об этом, в то же время утаив факты, которые, без сомнения, знал. Впрочем, что же тут странного, здесь у каждого свои тайные побуждения, весь город – сеть секретных служб, порой пересекающихся между собой. По опыту он знал, что в подобных ситуациях нужно действовать крайне осторожно, как в игре в бридж по-крупному. Много противников и ни одного друга. Вдруг он вздрагивает, в мозгу вспыхивает догадка; что и говорить, интуиция в его деле важна не меньше, чем умение трезво мыслить. Керригэн ощущает игру адреналина в крови, ноздри начинают трепетать, как у легавой, он неприлично счастлив, хотя и понимает, что это самое начало, что сейчас значение имеют не факты и информаторы, а умение ждать – состояние, близкое к тому, когда сидишь перед вставленным в машинку белым листом в ожидании первого слова. Он стоит, опершись о стену, смакуя забытое ощущение, с блестящими глазами, в которых отражается ясная и прочная, словно закаленная сталь, решимость, а на лице его рождается, казалось бы, навсегда сошедшая с него улыбка.

VII

Алонсо Гарсес бросает карты и тянется к пачке сигарет. Сидящий напротив лейтенант Айяла с довольным видом собственника складывает свои фишки в два столбика и одним глотком осушает рюмку коньяка. В баре душно от дыма, застарелого запаха дешевого табака и засорившегося туалета. Несколько военных в расстегнутых из-за жары гимнастерках наблюдают за игрой. На побеленных стенах висят старые афиши с объявлениями о бое быков, календарь за 1935 год с китайской пагодой, рекламы брэнди «Терри» и фотография Селии Гамес [20]20
  Известная аргентинская певица.


[Закрыть] в мадридском театре «Павон». Неразбериха голосов, удары костяшек домино о столы, в глубине – мелодия пасодобля: Моя лошадка скачет и разрывает грудью ветер,/ она скачет через Пуэрто/ по доро-о-ге в Херес…

– Неплохо бы перемешать карты, Гарсес? – говорит лейтенант Айяла, перекидывая языком сигарету из одного угла рта в другой. – Давай, раздавай.

Сквозь шуточки наблюдающих за игрой офицеров все настойчивее прорываются голоса спорщиков за соседним столом:

– Для меня генерал – по-прежнему маркиз дель Риф и герой Альхусемаса [21]21
  Победа войск испано-французского альянса при Альхусемасе (1925 г.) восстановила господство европейцев в Северной Африке. (Прим. ред.)


[Закрыть], так нет, его взяли и сослали в Лиссабон, а этот сукин сын черт знает что творит, сеет повсюду беспорядок и анархию.

– Санхурхо проиграл, потому что должен был проиграть. Родина не для того, чтобы устраивать перевороты и великодушно добивать врагов. Когда нужно будет, порядок восстановят, причем твердой рукой, но в рамках закона, – спокойно возражает кто-то говорящему.

– Это все республиканские козни. Просто среди этих козлов нет ни одного, кто действительно готов ради родины все поставить на карту, не в покере, конечно. Говорю тебе, дни мадридского правительства сочтены, и вот тогда увидим, кто…

Тут в разговор врывается еще один голос:

– Если ты имеешь в виду переворот, то это будет непросто. Профсоюзу и молодежь из Народного дома настроены решительно, и всем нам известно, что думает по этому поводу полковник Моралес.

– Ну, этот не знает даже, чем занимается его жена с адъютантом.

Вся компания хохочет, после чего спор продолжается по нарастающей, приправленный солеными словечками и шуточками, непристойностями, проклятиями, недвусмысленными жестами и призывами к решительным мерам и жестоким наказаниям.

– Запалить бы этим правительственным прихвостням огонька восьмого калибра!

– Позволь тебе напомнить, что все мы поклялись верно служить республике и защищать ее с оружием в руках, – высокопарно произносит светловолосый младший лейтенант, стоящий за спинкой стула.

– Присяга, навязанная Асаньей [22]22
  Мануэль Асанья (1880 – 1940) – испанский политик и писатель, военный министр, президент Второй Республики.


[Закрыть]… да ей теперь только подтереться. К тому же ты был в Географической комиссии по границам, когда прибыли эти ящики. Что же ты тогда промолчал, если ты такой законник? – набрасывается кто-то на младшего лейтенанта.

Гарсес, зажав сигарету в зубах, делает вид, что занят исключительно картами. Он с мрачным видом покуривает, но время от времени быстро и незаметно вскидывает глаза. Уборщик долго возит метлой по полу, после чего отправляется с ведром в туалет.

От дальнего конца оцинкованной стойки за этой сценой наблюдает капитан Рамирес: широкое хмурое лицо, усы бросают тень на сжатый рот. Некоторое время он, облокотившись, чистит перочинным ножичком ногти, затем просит коньяк, выпячивает грудь и поправляет ремень. В спор он не вмешивается, молчит, но очень внимательно следит за происходящим. Почему-то соединяет в щепоть пальцы правой руки, слегка шевелит ими и в то же время дует, как делают обычно игроки в бильярд.

– А что это за история с ящиками? – спрашивает Гарсес деланно равнодушным тоном.

Молчание, повисающее в дымном воздухе, красноречивее всяких слов. Слышно только прерывистое дыхание кофеварки. Никто ничего не говорит. Гарсес боковым зрением видит, как капитан Рамирес подмигивает бармену, делает рукой жест, будто закручивает гайку, и тут же радио начинает звучать громче, и голос Эстрельиты Кастро [23]23
  Известная испанская певица.


[Закрыть]врывается в туманную напряженную атмосферу: Я люблю его/ как того цыгана/ что подарил мне бурю/ бурю любви…

– Покер, наверное, выдумал немой, – ворчит лейтенант Оргас, сидящий справа от Гарсеса, и выдвигает в центр стола две фишки.

– Четыре, – говорит Айяла, просмотрев карты и затушив в пепельнице сигарету.

Очень медленно он передвигает свои фишки по конусу света, падающего от лампы.

Движения его слишком аккуратны, чтобы быть признаком душевного спокойствия. Над тугим воротничком рубашки – толстая красная шея. Игрок рядом с ним поджимает губы. Розоватый отблеск вспыхивает на его блестящей лысине. После короткого размышления он кладет средний и указательный пальцы на край стола, показывая, что пасует. С шестерочной парой, он, может, и мог бы продолжать, но зная Айялу, предпочитает не рисковать. Поставив фишки, Гарсес ловко просматривает полученные карты, его пальцы будто наслаждаются прикосновением к ним. Зрители неподвижно и равнодушно наблюдают за игрой.

Лейтенант Оргас чуть приоткрывает свои карты и тут же сворачивает их, потом слегка приподнимает правую руку, словно хочет дотронуться до лица, но рука повисает в воздухе.

– Играю, – говорит он, опуская карты.

Айяла двигает на середину стола пять фишек, поглаживает усы. Лицо его освещено надеждой. Он не сомневается, что выиграет партию, он просто убежден, но пока выжидает. Алонсо Гарсес отворачивается, уклоняясь от дыма. Чтобы выиграть в покер, нужно не бояться проиграть, хорошо знать людей, с которыми играешь, и не обольщаться насчет возможности получения в самый необходимый момент именно того, что необходимо. Гарсес, не двигаясь, по-прежнему бесстрастно смотрит в карты. Для него смысл игре придает случайность, но все-таки несколько секунд он размышляет.

– Пять и еще десять, – наконец говорит он.

– Я пас, – заявляет Оргас, проводя потной рукой по затылку.

Он предполагает, что Гарсес блефует, но его беспокоит Айяла, и даже с тузовой парой он предпочитает выйти.

– Десять твоих и все мои оставшиеся, – обращается Айяла к Гарсесу; изо рта у него свисает сигарета.

Он чувствует, как в кожаных сапогах напряглись лодыжки – первый непроизвольный признак восторга. Звук его голоса усиливается близостью стены, грязной и будто вбирающей в себя жар. Алонсо Гарсес задумчиво смотрит на изогнутый столбик фишек, пытаясь подсчитать их стоимость, потом переводит взгляд на желтоватый, словно высохшее поле, плакат с изображением корриды. Почему-то во всем – закрытых дверях, застоявшемся воздухе, плавающих в дыму лампах – чувствуется воскресенье. Он снова пытается подсчитать стоимость возможного выигрыша.

– Конечно, я не должен этого делать, но я раскрываюсь, – говорит он, уставившись на Айялу. – Что у тебя?

Глаза лейтенанта Айялы с честью выдерживают испытание в виде устремленных на него взглядов: неподвижные веки похожи на косые надрезы, брови вздернуты.

– Тройка, – наконец произносит он с вызовом, но карты не показывает, оттягивая удовольствие.

– У меня тоже, – говорит Гарсес.

В желудке что-то сжимается, но голос равнодушен и монотонен, того и гляди зевнет. Перегнувшись через стол, лейтенант Айяла языком перекидывает сигарету в другой угол рта и несколько раз моргает из-за яркого света.

– Три дамы.

Алонсо Гарсес по-прежнему опирается локтями о стол и кажется поглощенным какими-то мыслями.

– Короли, – спустя несколько мгновений коротко произносит он и открывает карты. Затем слегка пожимает плечами, словно извиняется, мол, игра есть игра, и не спеша пододвигает к себе фишки. Ни победоносного вида, ни радости триумфатора. Лейтенант Айяла несколько секунд молчит: горло сдавлено, мускулы напряжены, гримаса досады с трудом загнана в уголки рта, нос изогнут, как палец на спусковом крючке. Ни единым словом не выдает он обуревающих его чувств. А где-то наверху, невидимый в темноте, его величество случай меланхолично продолжает свое дело, добывая беды одним, удачу – немногим, как было испокон веку.

Разговор тем временем перекинулся с политики на достопримечательности Малого Соко. Обсуждают какую-то новую танцовщицу, которая исполняет танец живота, стоя на цыпочках в одной вуали; девочек из «Южного креста», которые лучше всех дают себя ощупывать под шелковыми кафтанами, задирая при этом колени на уровень груди и показывая мясистые бронзовые бедра; достоинства юной берберки, чьи груди расписаны охрой, но говорится это исключительно для того, чтобы отвлечь внимание от вполне определенного предмета.

У Гарсеса теперь нет никаких сомнений – действительно происходит что-то важное. Заговор, который еще несколько дней назад казался ему невозможным, становится весьма ощутимым. Он осматривается, пытаясь понять, кто же они, эти суровые, мягкие, непримиримые, жадные до решительных действий, болтливые, цедящие слова сквозь зубы, молчаливые или со всем согласные люди? Стоит разворошить муравейник, и они сразу проявят себя. Жестокая усталость свела шею.

– Пойдешь завтра на коктейль, который испанское консульство устраивает в «Эксельсьоре»? – спрашивает лейтенант Айяла подчеркнуто любезным тоном, желая показать, что уже забыл недавнее унижение.

Лицо кажется менее напряженным из-за широкой улыбки, вежливой, но отнюдь не дружеской.

Алонсо Гарсес пожимает плечами. Он начинает испытывать угрызения совести. Конечно, выигрыш в покер, как преодоление любого препятствия, возбуждает, но вытянуть из человека все деньги – это совсем другое дело, тем более если этот человек – твой товарищ. Правда, он не уверен, что слово «товарищ» – самое подходящее для большинства находящихся в баре людей. Испытываемое им чувство сродни тому, как если бы на него медленно падало спиленное дерево, а он беспомощно смотрел на него, не в силах ни остановить происходящее, ни избежать удара, ни предотвратить его последствий, ни сдвинуться с места, ни даже просто пошевелиться, хотя тяжелый ствол вот-вот снесет головы и ему, и остальным. Вдруг он замечает, что сигарета почти догорела и пепел рассыпался по столу. А все потому, что он чувствует себя очень далеко отсюда, у него нет ничего общего с собравшимися здесь офицерами и он не испытывает никакого призвания к военной службе. Там, где это призвание должно быть, он ощущает пустоту, некое опечатанное пространство, куда редко удается проникнуть. И хотя в течение многих лет эта пустота порождала лишь неудовлетворенность, он цепляется за нее, поскольку она – его сущность, вокруг нее он упорно возводил все остальное, ради нее исполнял всякие ненужные обязательства, притворялся и согласно кивал. В первые месяцы в Академии Толедо он пытался заполнить ее, скрупулезно следуя самым нелепым требованиям воинской дисциплины, изо всех сил приспосабливаясь к этому миру, будто действительно хотел к нему приспособиться. Однако в глубине души он не переставал чувствовать себя обманщиком: и когда присягал у знамени, и когда в конце занятий печатал шаг по утоптанной земле казарменного двора, и когда вечерами, перед сном, лежа на узкой койке офицерского корпуса и глядя в черноту окна с двумя зубчатыми башенками за ним, позволял своему несчастному воображению блуждать по бесконечным просторам за горами Атласа, по огромному неведомому континенту. В течение долгого времени это был единственный способ защиты от грядущей катастрофы, к которой могло привести решение, принятое в семнадцать лет ради осуществления грандиозных планов деда по поводу его будущего. В такие моменты искренности и одиночества Родина-мать превращалась в далекую пустую абстракцию, некую ложную ценность.

Понятия чести или гордости в его представлении не имеют ничего общего с военными парадами, высокомерием тех, кто рвется к власти, и слепым подчинением тех, кто умеет лишь выполнять их приказы, со звуком рожка, сопровождающим каждое утро подъем трехцветного флага. И только сегодня он смутно ощутил свою принадлежность если не стране, то идее. Возможно, он из тех, кто узнает о приверженности чему-либо, только когда этому чему-то угрожает опасность, – есть же мужчины, способные понять, что любят женщину, только когда теряют ее… или почти теряют.

И как некогда дневники экспедиций из домашней библиотеки заставляли его тосковать о полувоображаемом мире пустынь, так теперь он хочет проникнуть в почти недоступную пустыню собственного сознания, полюбоваться на пустоту чувств, нащупать невидимые нити. В памяти всплывает тревожное воспоминание. Это произошло в долине Аль-Масилах. Из зарослей тамариска на склоне холма он увидел, как бандиты напали на стоянку кочевников, которые со своими верблюдами, овцами и козами расположились возле wadi [24]24
  Река (араб.).


[Закрыть]. Огромная птица кружила над jaimas [25]25
  Палатки-шатры кочевников Сахары (араб.).


[Закрыть]. В какой-то момент он ощутил, что вот это и есть его война, хотел спуститься с холма и защищать это поселение с не меньшей отвагой, чем собственный дом, но вскоре понял, что на спуск уйдет несколько часов. Так и случилось, и когда он наконец достиг долины, состоящей из гравия и плотного песка, то его встречали лишь несколько мертвых верблюдов да плач женщин: сидя под пальмами у ручья, они обмывали мертвых. Старик при помощи кремня разжег костер и начал нагревать медный сосуд с варевом цвета тины и сильным серным запахом. Эту грязно-зеленую мазь женщины накладывали на раны уцелевших. Тихие всхлипывания, темные лица, запах крови и калины [26]26
  Кора калины используется как кровоостанавливающее средство.


[Закрыть]. Он восхищался кочевниками еще до того, как узнал их. Ему нравилось смотреть, как они скользят по пустыне в развевающихся одеждах, словно архангелы. По непонятным причинам он всегда был на их стороне, кем бы ни были их враги. Сам он особенно ни в кого и ни во что не верил, но его пленяли жесты, в которых выражалась их вера: как они держат ветви пальм против ветра, чтобы изменить его направление, как танцуют, чтобы привлечь воду, как татуированные руки женщины пришивают к подсумку раковину или обжигают побег, делая новый шест для погонщиков верблюдов. Простые, как детские игры, вещи, но они непонятно почему волновали его. У преданности странные корни, и совсем не обязательно это вера.

Чувства, разбуженные мрачными предчувствиями, которые он впервые ощутил в баре испанского гарнизона в Тетуане, сродни самоотверженности, что всегда вызывали У него кочевники пустыни, во всяком случае,

они столь же неопределенны, прочны и имеют ту же странную природу. Выходит, его волнует будущее республики, чьи решения он не всегда одобрял и в чьи дела, честно говоря, никогда не вмешивался?

В световом конусе на столе – восемь рук. Волосатые пальцы лейтенанта Айялы снова тасуют карты. Гарсес взглядывает на форменные фуражки на вешалке возле двери. Внезапно вонь уборной и пропитанный дымом воздух вызывают у него приступ клаустрофобии: во рту сухо, тело в испарине. Он старается пересилить себя, глубоко дышит, но чем больше он старается, тем ему становится хуже. Легкий укол в груди заставляет его привскочить, словно подброшенного пружиной.

– Я не буду играть, – говорит он, извиняясь, и под протестующие возгласы встает и направляется к двери.

От стойки бара капитан Рамирес не мигая наблюдает за ним: рука на ремне, холодный и острый, словно наточенный топор, взгляд. Глаза человека, облеченного властью.

VIII

Залы первого этажа отеля «Эксельсьор» сияют в темноте, напоминая о пышных дворцах колониальных времен, являя взору роскошный искрящийся мир хрустальных люстр, ламп и мраморных лестниц, где будто в китайском театре теней движутся приглашенные. А с улицы темнокожие мужчины и женщины наблюдают за этим спектаклем, куда им нет доступа. В Танжере полночь.

Эльса Кинтана с бокалом в руке стоит у buffet [27]27
  Буфет (фр.).


[Закрыть], напротив окон, распахнутых в украшенный гирляндами сад. На ней длинное с открытыми плечами платье цвета слоновой кости, перехваченное на талии воздушным шарфом. Над глубоким вырезом выступают острые ключицы. Собранные на затылке волосы подчеркивают ясное лицо, точеную шею, высокий лоб. В неподвижных глазах застыла тревога, веки и те не шелохнутся. Она не утруждает себя улыбками, даже из вежливости, а просто смотрит вокруг с выражением привычной усталости и в то же время готовности дать отпор. Впрочем, можно ли это утверждать? Лица порой так обманчивы… Она не знакома ни с кем из присутствующих, не понимает, почему ее пригласили, и никто, похоже, ее тоже не знает. Эта таинственность защищает и одновременно обезоруживает, заставляя постоянно чего-то ждать, ведь незнание будит подозрения. Она чувствует, как зрачки кое-кого из гостей впиваются в нее, еще мгновение – и возведенная хорошим воспитанием стена может рухнуть, равнодушная вежливость превратится в открытое наступление. В неясном гуле голосов ей чудятся незаданные вопросы, бормотание смешивается со звоном бокалов и драгоценностей, скрипом шелковых платьев, когда они соприкасаются с жесткой тканью униформы или черным сукном смокинга. Долетающий из сада ветерок, пары, будто взмывающие над медленной фортепьянной музыкой, которая звучит где-то в глубине, темные улочки, чуть видные за оградой, и отчужденность от всего этого усиливают ее беспокойство, одиночество и неуверенность в себе, словно она чересчур оголена. Страх – не менее интимное чувство, чем любовь. Она протягивает бокал бармену в тюрбане, разливающему шампанское, и медленно пьет с закрытыми глазами в надежде набраться храбрости.

Гостей на коктейле довольно много: весь дипломатический корпус, офицеры, наиболее деятельная часть танжерского общества – торговцы, деловые люди, судовладельцы, высшие чиновники…

В одном углу испанский полковник беседует с итальянским послом в Танжере и военным атташе посольства. Речь идет об Абиссинии. Посол жалуется на санкции Лиги Наций в отношении своей страны, затем переключается на политику Испании, высокомерно критикуя бездействие правительства, благодаря чему Советам удалось через профсоюзы распространить свое влияние чуть ли не на половину территории. К ним присоединяется какой-то тучный мужчина во фраке с лихо закрученными усами, почему-то вызывающими в памяти австро-венгерских императоров. Говорит он очень громко, с ярко выраженным немецким акцентом. Очевидно, всех четверых связывают дружеские отношения. Речь заходит о недавних нюрнбергских декретах по поводу евреев. Новый собеседник нещадно корежит слова, из-за чего не только произношение, но и смысл сказанного режут слух, как звук пилы. Он с видимым удовольствием рассказывает о переполненных стадионах, испоганенных улицах, знаменах со свастикой, черно-красных нарукавных повязках, оскверненных могильных плитах со звездой Давида на них. Так и слышишь грохот сапог во время военных парадов, голоса, поющие Horst Wessel Lied [28]28
  Гимн «Хорст Вессель» (нем.). Ханс Хорст Вессель, нацистский штурмовик, написал примерно в 1928 г. проникнутые духом национал-социализма слова на мотив старой морской песенки. Эта песня после смерти автора стала гимном нацистской партии под названием «Хорст Вессель». Вессель погиб в уличной драке в Берлине 23 февраля 1930 и был возведен нацистской пропагандой в ранг национального героя и занял свое место в пантеоне нацистских «мучеников», а его мать и сестра стали почетными участниками пропагандистских нацистских собраний. (Прим. ред.)


[Закрыть], видишь дым костров, где горят книги и партитуры, эскадроны чернорубашечников на Фридрихштрассе, после которых остаются сбитые замки, осколки стекла, разломанная мебель и разбросанные бумаги. Страна, изголодавшаяся по власти, знаменам, командным голосам и очищению, пропахшая пожарами и портупеей. Нация, которая хвастается чистотой крови, мнит себя избранным народом, высшей расой.

– Поверррьте, нет ничего прекррраснее костррров, горррящих в Берррлине. Новый, усоверрршенствованный миррр.

Жены испанского консула и итальянского посла своим появлением нарушают мужское уединение, и речь заходит о состоявшейся в Риме свадьбе дона Хуана из династии Бурбонов и доньи Мерседес Бурбон Орлеанской. Жена посла, низенькая полноватая женщина с плоским лицом, жалуется на танжерскую сырость, обнажая при разговоре воспаленные десны. Кто-то обращает внимание на смуглую даму возле buffet, и все как по команде смотрят туда. Эльса Кинтана отвечает им вызывающей улыбкой – алкоголь уже начал оказывать свое действие.

В этот момент в зал при полном параде входит Алонсо Гарсес. Он оглядывается, но пока ничего не замечает, растерянно потирает ладонью висок, потом приветствует хозяев, медленно пробирается среди стихийно образовавшихся офицерских кружков и только тут видит ее. Прежде всего ее – женщину в светлом, стоящую в профиль у выхода на террасу. Легкость воздушной ткани создает вокруг нее чуть колышущийся от ветерка ореол, который выделяет ее из толпы приглашенных. И в то же время есть в ней что-то, мешающее сразу подойти, какая-то глубокая задумчивость, и даже если бы она отгородилась огненной полосой, это было бы не столь действенно. Мгновение он сомневается, а потом все-таки приближается, правда, молча и довольно робко, но это его обычное состояние в присутствии незнакомых. Все, что будет у тебя с той или иной женщиной, угадывается в первый момент и, уже будучи угаданным, может вызвать страх, однако форма развития событий непредсказуема. Почему мужчина начинает объяснять незнакомке, что звучащая музыка – это старый венский вальс, почему она делает вид, что не желает ничего знать о вальсах, почему он не принимает ее отговорки, а просто пожимает плечами и с улыбкой делает еще одну попытку, почему она вдруг оставляет бокал на столе и тоже начинает слегка улыбаться: потому ли, что ей приятен этот скромный, без всякого притворства приступ или она наконец оценила его усилия и хочет вознаградить их? Гарсес снова говорит, смущенно, без позы, без хвастовства, то, что, по его мнению, должен сказать, а потом стоит, теребя мочку уха и сдерживая дыхание, как осужденный, без особой надежды ожидающий приговора. Но не его слова – его взгляд, нерешительность побуждают женщину с почти материнской снисходительностью сказать «да», почему бы и нет. И вот уже рука Алонсо Гарсеса слегка обнимает ее за талию. Они в самом центре танцевального зала. У нее очень гибкое тело, тем не менее она не дает спокойно вести себя, сопротивляется движению, будто не может уловить ритм. Гарсес замечает это и начинает танцевать медленнее.

– Вы уже привыкли к Танжеру? – спрашивает он.

Она пока не знает, прошло слишком мало времени.

– В таком городе, как этот, женщине особенно нечем заняться.

Гарсес немного отстраняется и заглядывает в ее темные с золотыми крапинками глаза.

– Мне нравится просто наблюдать, – твердо говорит она. – Люди здесь совсем другие.

– Неужели вы только и делаете, что наблюдаете?

– Нет, – отвечает она, глядя вниз, чтобы снова не сбиться, и так остается на миг – с опущенной головой и подрагивающими на плечах прядями волос, а когда снова поднимает лицо, выражение его уже изменилось. – Еще я жду. Весь мир ждет, правда?

И вдруг она предстает перед Гарсесом совсем иной – какой-то скованной, будто испытывает страх или раскаивается в излишней откровенности. Неужели он, который часто не замечает очевидных вещей, способен уловить в незнакомой женщине малейшие внутренние движения? Он не может этого объяснить и снова немного отстраняется, глядя на нее с откровенным любопытством, но ничего не спрашивая. Теперь заговаривает она:

– Меня зовут Эльса Кинтана, а вашего имени я до сих пор не знаю.

Он извиняется, что не представился раньше.

– Алонсо Гарсес, служу в Африканском стрелковом полку, – он говорит медленно, будто пытается заполнить чересчур затянувшуюся паузу.

– Не извиняйтесь. Имена не так уж много значат и не слишком важны для знакомства.

И действительно, представившись друг другу, они не становятся ближе – наоборот, еще больше теряются. Гарсес словно отупел, он не в состоянии связать двух слов, не представляет, как разговаривать и вести себя с женщиной, которая вроде бы толкает к сближению и в то же время жестко держит дистанцию.

Оба молчат, и в их смущении чувствуется что-то общее, но не поддающееся определению. И снова она нарушает молчание:

– Вы, наверное, заметили, что танцевать и разговаривать крайне неудобно, если, конечно, разговаривать серьезно, а не о местном климате, но коли вы предпочитаете подобные темы, можно поговорить и о нем. – В ее голосе звучит легкое раздражение. – Здесь так влажно, что…

– Не утруждайте себя, я все понимаю, – прерывает Гарсес сдавленным голосом.

Ему все труднее продолжать диалог, в какие-то моменты вообще хочется бросить это дурацкое ухаживание. Он ведь даже не знает, замужем ли она, есть ли в ее жизни мужчина.

– Простите, я не хотела быть невежливой, – говорит она, возможно, пожалев о своей резкости. – Мне нравится танцевать с вами.

– Должен ли я расценивать это как комплимент? – Гарсес уже овладел собой, хотя в желудке что-то по-прежнему слегка сжимается.

Она не знает, что ответить, поднимает голову и начинает смеяться, как кажется Гарсесу, очаровательно, и пока она смеется, слегка покачивая головой, волосы касаются его лица. В этом нет ничего преднамеренного, однако прикосновения будоражат его, и ощутив через ткань платья жар его руки, она сразу становится серьезной. Видимо, подобные ощущения тревожат ее. Она опускает глаза, словно от стыда, или внезапной дурноты, или пытаясь от чего-то защититься. Людские секреты похожи на запотевшие стекла: дыхание, туманя их, ничего на дает рассмотреть. Так и мы не можем прочесть чужие мысли. Однако постоянно меняющееся выражение лица этой женщины, ее движения кажутся Гарсесу незапотевшими окошечками, которые позволяют хоть на мгновение заглянуть внутрь, угадать то, чего она не хочет показывать: прошлое, намерения, страхи, тайны… Все неизвестное в человеке – словно бездонная пропасть, неудержимо влекущая нас, поскольку мы все-таки надеемся избавиться от неизвестности. Сквозь музыку слышен шум вентилятора. Она понимает, что мужчина представляет ее обнаженной, она ощущает это в его взгляде, силе объятий, близости губ. Тело стало легким, от прежней скованности не осталось и следа, она словно плывет по воздуху, хотя им и не следует так танцевать, – испанский консул наблюдает за ними, да и другие гости поглядывают. Гарсес думает, что, наверное, зря привлекает к ней внимание, но не может не прижимать ее и под властью каких-то божественных чар продолжает плыть по залу, подчиняясь мелодии, как некогда люди подчинялись природному ритму, а не условностям, выдуманным потомками. Когда звучит вальс, движение – уже не выбор, а предначертанность.

У нее кружится голова. Она понимает, что их шепотом обсуждают. Сами они не разговаривают, только смотрят друг на друга, скрещивая взгляды, как шпаги на дуэли. Падающий с потолка слабый оранжевый свет обволакивает их. Руки Гарсеса пылают. Он время от времени оглядывается, но она не хочет ни о чем думать, закрывает глаза, утыкается лбом ему в плечо, будто пленная, отдающаяся на милость победителя, и, далекая от всего окружающего, безвольно замирает. Последние следы раздражения исчезают с ее лица. Гарсес замечает внезапную беспомощность женщины, но не знает, чем объяснить перемену в ее состоянии и поведении. Возможно, она и сама этого не знает. Он смотрит на припухлые губы, мягкую линию носа, туда, где начинается вырез платья, и вдруг ощущает внутреннюю дрожь, которая обычно возникает за несколько секунд до того, как мужчина решает поцеловать едва знакомую женщину.

В этот момент музыка смолкает, и оба в растерянности останавливаются, будто кто-то грубо прервал их странный сон или силой что-то отнял. Она опускает руки и, ошеломленная, улыбается – нерешительно и в то же время с едва уловимым облегчением. Бармен с подносом ходит среди приглашенных, предлагая напитки. Из сада доносится запах только что политых роз. Оркестр снова начинает играть, на сей раз старый английский foxtrot, и прежде чем Гарсес понимает, что происходит, испанский консул с женой принимаются ловко тасовать пары, и вот уже Эльса удаляется от него к центру зала как раз под руку с консулом: обнаженная спина, изящно изогнутая шея, пятна света на складках платья… Гарсес с трудом скрывает досаду. Жена консула – из тех дам, что считают себя обязанными говорить без умолку, но он не слушает ее, лишь иногда, уставившись в одну точку, согласно кивает, как автомат, рассеянно потряхивая стаканом с плавающим в нем кубиком льда, который никак не хочет тонуть. Видимо, он настолько ушел в себя, что почти не замечает окружающего.