Текст книги "Яблоки Тьюринга (ЛП)"

Автор книги: Стивен М. Бакстер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Яблоки Тюринга

Яблоки Тюринга

–

  Яблоки Тьюринга

  Стивен Бакстер

  Перевод с английского: 2013, Александр Мальцев

  Неподалёку от центра обратной стороны Луны лежит аккуратный, круглый и хорошо очерченный кратер – Дедал. До середины двадцатого века никто и не подозревал

о его существовании. Эта часть Луны одна из самых дальних от Земли, и практически тишайшая.

  Потому-то команды астронавтов из Европы, Америки, России и Китая направились именно сюда. Они выровняли дно кратера шириной в девяносто километров,

разложили на природной тарелке листы металлической сетки, а антенны и приёмники подвесили на паутине лесов. Вуаля! – вот вам и радиотелескоп, гораздо мощнее

всех когда-либо построенных; супер-Аресибо, по сравнению с которым его мамочка в Пуэрто-Рико – карлик. Прежде чем оставить телескоп, астронавты нарекли

его Кларком.

  Телескопа больше нет, от него остались одни руины, а дно Дедала покрыто стеклом – лунной пылью, сплавленной ядерными ударами. Впрочем, мне сказали,

что если посмотреть на это место откуда-нибудь с низкой окололунной орбиты, можно разглядеть точку света – звезду, павшую на Луну. В один прекрасный день

Луна исчезнет, а точка останется и продолжит тихо кружить вокруг Земли лунным воспоминанием. Но и в более далёком будущем, когда исчезнет сама Земля, когда

звёзды выгорят дотла, а галактики улетучатся – точка света продолжит сиять.

  Мой брат Уилсон никогда не покидал Землю. Вообще-то, он и из Англии-то редко когда уезжал. Его – то, что от него осталось – похоронили рядом с отцом,

на окраине Милтон-Кинса. Но он создал эту точку света на Луне, которая станет последним наследием человечества.

  Поговорим же о соперничестве между братьями.

  2020

  По правде, Кларк впервые встал между мной и братом на похоронах отца, ещё до того как Уилсон начал работать над проектом SETI.

  На похоронах было людно. Служба проводилась у старой церкви в предместьях Милтон-Кинса. Мы с Уилсоном были единственными детьми отца, но в последний

путь его пришли проводить также старые друзья, а также парочка переживших его тётушек и стайка двоюродных сестёр. Сёстры были нашего возраста, от двадцати

до тридцати с чем-то лет, поэтому не было недостатка и в детишках.

  Не уверен, что назвал бы Милтон-Кинс хорошим местом для жизни. Но для смерти этот город определённо не подходит. Будучи памятником центральному планированию,

он сплошь опутан сеткой улиц с очень английскими названиями вроде "Мидсаммер", по которым проходит новая монорельсовая дорога. Город настолько чист, что

смерть в нём кажется социально неприемлемым поступком, вроде как испустить газы в торговом центре. Может, было бы правильней хоронить наши останки в грязной

земле.

  Наш отец смутно помнил, как перед началом Второй Мировой войны вокруг были деревни и поля. После смерти нашей матери, за двадцать лет до своей собственной,

он продолжил жить, – а новые стройки всё теснили и самого отца, и его воспоминания.

  Во время погребальной службы я рассказал о некоторых из них, в том числе о том, как во время войны его за кражей яблок из Блечли-парка поймал суровый

охранник того дома, в котором Алан Тьюринг и прочие гении в те дни бились над нацистскими шифровками.

  – Отец не раз задавался вопросом, не подхватил ли он вместе с яблоками Тьюринга какую-нибудь математическую заразу, – закончил я свой рассказ. – Потому

что, как бы сказал он сам, Уилсон явно унаследовал мозг не от него.

  – Ты тоже, – сказал Уилсон, когда он поймал меня позднее за церковными воротами. На церемонии он не разговаривал, не в его это стиле. – Тебе стоило

об этом упомянуть, ведь я не единственный фанат математики в семье.

  Это был неловкий момент. Нас с женой как раз представили Ханне, двухлетней дочери кузины. Девочка родилась совершенно глухой, и мы – взрослые, в чёрных

костюмах и платьях – неловко повторяли за её родителями элементы языка жестов. Уилсон как раз прошёл через всю площадку, чтобы ко мне подобраться, и едва

взглянул на улыбающуюся малышку в центре внимания. Чтобы избежать каких-нибудь обид, я отвёл его в сторону.

  В те дни ему было тридцать. Он был на один год старше меня – выше, тоньше, угловатей. Говорили, что мы с ним походим друг на друга больше, чем я хотел

верить. На похороны Уилсон никого не привёл, и это правильно: неважно, будь его партнёром мужчина или женщина, отношения с братом у них как правило бывали

деструктивны. Его партнёры напоминали ходячие неразорвавшиеся бомбы.

  – Прости, если неправильно рассказал, – несколько язвительно ответил я.

  – Ох уж этот отец и его воспоминания, все эти истории, которые он повторял снова и снова. Что ж, это было последним разом, когда я услышал о яблоках

Тьюринга!

  Эта мысль меня задела.

  – Мы будем помнить. Думаю, я когда-нибудь расскажу её Эдди и Сэму, – сказал я, подумав о своих малышах.

  – Они не будут слушать. Да и зачем им? Память об отце сотрётся. Всё когда-нибудь проходит. Мёртвые становятся мертвее.

  Уилсон говорил об отце, которого только что сам похоронил.

  – Послушай, ты в курсе, что Кларк проходит тестовые прогоны? – спросил брат. И прямо там, на церковном дворе, он вытянул карманный компьютер и вызвал

на экран технические характеристики. – Конечно, ты знаешь, насколько важно, что он находится с обратной стороны Луны.

  В миллионный раз за жизнь Уилсон подверг младшего брата тестированию и посмотрел на меня так, словно я катастрофически туп.

  – Радиотень, – ответил я.

  Укрыться от назойливой болтовни Земли для SETI, проекта поиска внеземного разума, которому брат был готов посвятить карьеру, было особенно важно. SETI

пыталось поймать слабые позывные от далёких цивилизаций, и эта задача усложнялась на несколько порядков, когда сигналы тонули в громком шуме цивилизации

близкой.

  Уилсон саркастично похлопал в ладоши моему ответу. Он часто напоминал о том, что всегда претило мне в научной карьере: едва прикрытые издевательства,

напряжённое соперничество. Университет – стая шимпанзе. Потому-то меня никогда не прельщал этот путь. Потому – и, может быть, из-за того, что брат шагнул

на эту тропу раньше меня.

  Я с некоторым облегчением увидел, что люди начали покидать церковный двор. В доме отца должны были проходить поминки, пора было идти.

  – Ну так как насчёт пирогов и бокала шерри?

  Уилсон бросил взгляд на часы в карманном компьютере.

  – Вообще-то, мне нужно кое-кого встретить.

  – Его или её?

  Он не ответил. На какой-то миг он посмотрел на меня прямо и честно.

  – В этом ты куда лучше меня.

  – В чём? В том, чтобы быть человеком?

  – Послушай, Кларк должен начать работу через месяц. Приезжай в Лондон, мы можем взглянуть на первые результаты.

  – Буду рад, – ответил я.

  Я солгал, а его приглашение, по-видимому, тоже было неискренним. Так и получилось, что прошло больше двух лет, прежде чем мы с ним снова встретились.

  Но к тому времени он поймал сигнал из Орла, и всё изменилось.

  2022

  Уилсон и его группа быстро установили, что источник первого краткого сигнала, зафиксированного через несколько месяцев после запуска Кларка, находится

в шести с половиной тысячах световых лет от Земли, где-то позади звёздообразующего облака под названием Туманность Орла. Это очень далеко, на другой стороне

соседнего спирального рукава Галактики, рукава Стрельца.

  И назвать сигнал "кратким" значит ничего не сказать. То был импульс в секунду длиной, слабый и забитый шумами, который повторялся лишь раз в год -

примерно. Только благодаря бесконечному машинному терпению большое лунное ухо вообще его поймало.

  Тем не менее, то был настоящий сигнал от внеземного разума. Учёные прыгали от счастья, и на какое-то время это стало сенсацией для широкой публики.

Через несколько дней кто-то вдохновлённый посланием из космоса выпустил сингл, названный "Песнь Орла" – медленную, сказочную композицию со звучанием ситар,

невероятно чарующую. Предположительно, её написали по мотивам шедевра "Битлз", утраченного пять десятилетий назад. Композиция заняла второе место в чартах.

  Но сигнал был лишь мимолётным шипением из космических далей. Продолжения не последовало, материнский корабль в небе так и не появился, и интерес ослаб.

Песня покинула хит-парады.

  Связанная с сигналом истерия обернулась классической девятидневной сенсацией. Уилсон пригласил меня к себе на десятый день. Потому-то, полагаю, мне

в то утро и не хотелось ехать к нему в город.

  Главная часть Института Кларка располагалась в одном из гигантских стеклянных павильонов, разброшенных по берегам Темзы в безудержно расточительные

капиталистические нулевые. Теперь аренда офисов снизилась настолько, что даже научные учреждения могли её позволить. Но центр Лондона превратился в крепость,

с полосами замедленного движения, чтобы ваше лицо могли гарантированно поймать камеры наблюдения. Я сам профессионально занимался контр-терроризмом и воочию

увидел его необходимость, проезжая мимо собора Святого Павла, свод которого разбился словно яичная скорлупа от террористического взрыва 2018-го. Но неспешная

езда предоставила достаточно времени для размышлений о том, перед сколькими более важными посетителями покрасовался Уилсон, прежде чем дошла очередь до

брата. В этом Уилсон никогда не был особо лоялен.

  Его офис мог запросто сойти за любой современный дата-банк, не будь на потолке масштабной проекции вселенского реликтового излучения. Уилсон усадил

меня и предложил банку "колы". На открытом ноутбуке звучала зацикленная транспозиция сигнала. Она повторялась раз за разом, словно накатывающие на берег

волны. Брат выглядел так, словно он не брился три дня, не спал пять и не менял рубашку десять. Он восхищённо слушал.

  Даже сам Уилсон и его команда целый год не имели понятия о том, что сигнал пришёл. Кларк работал автономно – построившие его астронавты уже давно собрали

вещи и убрались домой. Так что годом ранее процессоры телескопа обнаружили импульс – шёпот микроволн. В этом шёпоте была структура и свидетельство того,

что луч коллимирован; сигнал выглядел искусственным. Но продлился он лишь с секунду.

  Большинство искателей прошлого из проекта SETI пытались поймать сильные, продолжительные сигналы. На этой стадии они бы сдались. Но что, если где-то

есть маяк, который словно прожектором водит микроволновым лучом по всей Галактике? Это, как объяснил мне Уилсон, было бы для передающей цивилизации куда

более дешёвым способом отправить послание гораздо большему числу звёзд. Поэтому, основываясь на этом экономическом аргументе, Кларк был запрограммирован

на терпение. Он ждал целый год. Он даже направлял запросы на другие телескопы с просьбой быть начеку в случае, если сам он, зафиксированный в кратере,

в момент повторного сигнала будет смотреть в другую сторону. В конечном счёте удача улыбнулась ему самому: Кларк повторно зарегистрировал сигнал – и на

этот раз известил своих хозяев.

  – Мы главные претенденты на Нобеля, – прозаично сказал Уилсон.

  Мне захотелось пробить его невозмутимость.

  – Наверное, там уже все позабыли о вашем сигнале, – ответил я и махнул рукой в сторону окон. Офис, изначально построенный для богатеев-управляющих

из хедж-фондов, мог похвастать потрясающим видом на реку, на Английский Парламент и на спутанные останки "Лондонского глаза". – Ладно, он доказывает существование

внеземного разума, и только.

  Уилсон нахмурился.

  – Знаешь, это не так. По правде, мы ищем в сигнале больше информации. Он очень слаб, в нём множество сцинтилляций от межзвёздной среды. По-видимому,

нам придётся дождаться ещё нескольких повторений для лучшего разрешения.

  – Несколько повторений? Да это ж несколько лет!

  – Но и без этого мы можем многое сказать из самого факта сигнала, – продолжил он, выводя графики на монитор ноутбука. – Для начала, мы можем рассчитать

технические и энергетические возможности "орлят" в предположении что они посылают сигнал как можно дешевле. Такой анализ соотносится со старой моделью

под названием "маяки Бенфорда".

  Он указал на минимум на кривой и продолжил:

  – Смотри – мы полагаем, что они прокачивают несколько сот мегаватт через массив антенн поперечником в километры, может быть, сравнимую с нашим телескопом

на Луне. Они рассылают импульсы по всей плоскости Галактики, в которой лежат большинство звёзд. Мы можем предположить ещё кое-что. – Уилсон откинулся в

кресле и глотнул "колу" из своей банки, обронив несколько капель, чтобы пополнить коллекцию пятен на рубашке. – Поиск инопланетян всегда основывался на

философских принципах и логике. Теперь, когда у нас есть один набор данных – "орлята" шесть тысяч лет назад – мы можем испытать эти принципы.

  – Например?

  – Принцип избыточности. Мы полагаем, что поскольку жизнь и разум возникли у нас на Земле, они должны возникать везде где только можно. Мы как раз получили

довод в пользу этого принципа. Кроме того, есть принцип заурядности.

  Со студенчества в голове у меня кое-что осталось, так что этот принцип я вспомнил:

  – Мы не занимаем какое-либо особое место ни во времени, ни в пространстве.

  – Правильно. Похоже, ввиду новой информации, этот принцип не очень-то обоснован.

  – Почему же?

  – Да потому что мы нашли этих парней в направлении центра Галактики.

  Когда Галактика была молода, звездообразование в её центре было наиболее интенсивным. Позднее волна рождения звёзд прошла через диск. Тяжёлые элементы,

необходимые для жизни, варились в сердце мёртвых звёзд и разлетались от взрывов сверхновых. Поэтому у тех звёзд, которые к центру Галактики расположены

ближе Солнца, жизнь с большей вероятностью имеется гораздо дольше.

  – Разумно было бы ожидать, что по направлению к центру Галактики концентрация старых цивилизаций растёт. Наше наблюдение это подтверждает, – сказал

Уилсон. Он посмотрел на меня с вызовом. – Теперь мы даже можем предположить, сколько всего технологических и передающих цивилизаций имеется в Галактике.

  – Из одного-единственного сигнала? – спросил я. Для меня такое состязание с братом было не в новинку. – Ну, давай прикинем. Галактика – диск с диаметром

где-то сто тысяч световых лет. Если цивилизации разделены промежутком в шесть тысяч световых лет... разделим площадь диска Галактики на площадь диска диаметром

шесть тысяч световых лет – получим что-то около трёхсот?

  – Очень хорошо! – улыбнувшись, сказал Уилсон.

  – Так значит, мы – нетипичный случай, – произнёс я. – Мы молоды и живём на задворках. И всё это – из одного-единственного микроволнового импульса.

  – Конечно, большинство обычных людей слишком тупы, чтобы оценить логику вроде этой. Потому-то они не кричат на улицах, – небрежно бросил он.

  Слова наподобие этих всегда заставляли меня морщиться, даже до окончания колледжа.

  Но в его утверждениях что-то было. Кроме того, у меня было чувство, что большинство людей и без того нутром верили в инопланетян; сигнал был подтверждением,

а не шоком. Конечно, можно благодарить за это Голливуд, но Уилсон иногда рассуждал на тему того, что мы ищем потерянных братьев. Все те прочие виды гоминидов,

которые мы одни за другим стёрли с лица Земли... Лишь на моей памяти мы из-за мяса истребили, изничтожили диких шимпанзе – древний, пользующийся орудиями

вид. Мы развились на переполненной планете, а теперь мы по всем им скучаем.

  – Многие задумываются, есть ли у "орлят" душа, – сказал я. – Фома Аквинский говорил...

  Брат отмахнулся от упоминаний о Фоме Аквинском.

  – Знаешь, в каком-то смысле наши чувства насчёт SETI всегда были теологическими, явно или нет. Мы искали Бога в небе – ну, или какой-то технологический

эквивалент. Кого-то, кто бы о нас позаботился. Но нам не суждено было Его найти. Мы собирались либо вообще никого не найти, либо найти новую категорию

сущностей, что-то среднее между нами и ангелами. "Орлятам" нет никакого дела до нас, до наших мечтаний о Боге. Этого-то люди не видят. И с этим людям в

конечном счёте придётся иметь дело.

  Он бросил взгляд на потолок – полагаю, посмотрел на проекцию туманности Орла.

  – И они не окажутся кем-то вроде нас. Чёрт, в каком месте они живут! Не как здесь. Рукав Стрельца делает полный оборот вокруг центра Галактики, он

полон пыли, облаков и молодых звёзд. Да что там – саму туманность Орла освещают звёзды возрастом лишь в несколько миллионов лет. Должно быть, там потрясающее

небо, медленно взрывающееся... совсем не как у нас: постепенно вращающиеся точечные лампочки, как внутри компьютера. Неудивительно, что мы начали с астрологии

и астрономии. Можешь представить, насколько будет отличаться их мышление, раз мы с ними выросли под таким разным небесами?

  Я крякнул.

  – Нам никогда не узнать. Не раньше, чем через шесть тысяч лет.

  – Может быть. Зависит от того, что мы найдём в этом сигнале. Ещё "колы"?

  Но я и первую банку не открыл.

  Так и прошёл тот день. Мы не говорили ни о чём другом, кроме сигнала – ни о том, с кем он встречается, ни о моей семье, жене и мальчишках, ни о том,

как мы учим язык жестов специально для общения с малышкой Ханной. Сигнал из Орла был нечеловеческим, он был абстракцией. В нём не было ничего, что можно

было увидеть или потрогать; его и услышать-то было нельзя без причудливой компьютерной обработки. Но сигнал был всем, что заполнило разум Уилсона. Таким

уж тот был.

  И, в ретроспективе, это был самый счастливый период его жизни. Помоги ему Бог.

  2026

  – Тебе нужна моя помощь, ведь так?

  Уилсон стоял в дверях. На нём был пиджак и небрежно завязанный галстук. С головы до пят профессор. Но глазки бегали.

  – С чего ты взял?

  – А зачем ещё ты бы мог прийти? В гости ты никогда не приходишь.

  Что же, это было правдой. Он практически никогда не слал писем и не звонил. Думаю, мои жена и дети не видели его с похорон отца шестью годами ранее.

  Он обдумал мои слова, затем ухмыльнулся.

  – Разумный вывод, учитывая прошлые наблюдения. Можно войти?

  Я провёл его через гостиную до кабинета. Сыновья, на тот момент двенадцати и тринадцати лет, играли в голографический бокс двумя однофутовыми бойцами,

повторяющими прямо на середине комнаты все движения ребят. Я представил детям Уилсона. Они едва вспомнили его, и я не был уверен, что он помнит их. Мальчики

жестами показали друг другу "ну и ботан!", в приблизительном переводе.

  Уилсон заметил жесты.

  – Что они делают? Это какая-то игра?

  Я не удивился, что он не знает.

  – Это британский язык жестов. Мы учили его несколько лет – вообще-то, с похорон отца. Мы встретили там Барри и его жену и узнали, что у них глухая

девочка. Её зовут Ханна, помнишь? Теперь ей восемь. Мне кажется, детям нравится его изучать. Знаешь, в этом своя ирония: ты работаешь над многомиллиардным

проектом по разговору с инопланетянами в шести тысячах световых лет, и тебя не смущает, что ты не можешь общаться с маленькой девочкой из собственной семьи.

  Он посмотрел на меня ничего не выражающим взглядом. Я произносил слова, которые для него совершенно ничего не значили – ни интеллектуально, ни эмоционально.

Это же Уилсон.

  Он сразу заговорил о работе.

  – У нас есть данные за шесть лет – шесть импульсов, каждый продолжительностью в секунду. В них огромное количество информации. "Орлята" пользуются

техникой вроде мультиплексирования разделением волн, когда сигнал разделяется на секции каждая шириной около килогерца. Мы извлекли гигабайты...

  На этом я сдался. Я отлучился налить нам кофе, а когда вернулся в кабинет, Уилсон стоял там же, где я его оставил – словно робот, которого выключили.

Он взял чашку и сел.

  – Гигабайты? – подтолкнул я его.

  – Гигабайты. Просто для сравнения – вся Британская энциклопедия занимает лишь один гигабайт. Проблема в том, что мы не можем найти в них смысл.

  – А с чего вы взяли, что это не просто шум?

  – У нас есть для этого тесты. Теория информации. Как ни странно, основана на экспериментальной работе по общению с дельфинами.

  Он выудил из кармана наладонник и показал мне некоторые результаты.

  Первый график оказался достаточно простым. Он назывался "график Зипфа". Вы разделяете сообщение на что-нибудь, что походит на элементы – например,

слова, буквы или фонемы на английском. Затем проводите подсчёт: сколько букв A, сколько E, сколько R. Если шум случаен, можно ожидать примерно равное число

букв, так что распределение получается ровное. Если имеется чистый сигнал без информации (ряд идентичных букв A, A, A), тогда получается график с пиком.

Значимая информация даёт нисходящую кривую, что-то промежуточное между двумя этими случаями.

  – У нас превосходная обратная логарифмическая зависимость, – похвастался Уилсон, показывая кривую. – Информация там есть, это точно. Но насчёт отдельных

элементов у нас большая неопределённость. "Орлята" не посылали чёткий двоичный код. Данные модулированы по частоте, отдельных элементов становится то больше,

то меньше. Больше похоже на рост травы в саду в ускоренной съёмке, чем на любой человеческий поток данных. Задаюсь вопросом, имеет ли это какое-нибудь

отношение к их юному небу... Как бы то ни было, после проверки по Зипфу, мы приступили к энтропийному анализу по Шэннону.

  При этом анализе ищутся взаимоотношения между элементами в сигнале. Работа ведётся по вероятностям: если рассматривать только пары элементов, насколько

вероятно вслед за Q увидеть U? Затем можно перейти на более высокие "энтропийные уровни", так сказать. Так что продолжаем с триплетов: насколько вероятно

увидеть G после I и N?

  – Для сравнения, язык дельфинов добирается до третьего-четвёртого энтропийного уровня. У человека уровень может достигать восьми или девяти.

  – А у "орлят"?

  – Энтропийный уровень выходит за рамки обычных алгоритмов. Полагаем, это где-то около тридцати, – ответил Уилсон и внимательно посмотрел на меня: понял

ли я? – Это правда информация, но язык куда сложнее любого из человеческих. Это мог бы быть английский с фантастически усложнённой структурой – тройные

или четверные отрицания, перекрывающиеся наклонения, изменения времён.

  Он ухмыльнулся и добавил:

  – Или трёхсмысленности. Или четырёх.

  – Так они умнее нас.

  – О, да. И это доказывает, – если нам нужно такое доказательство, – что сообщение не адресовано конкретно нам.

  – Ну да, ведь иначе они бы его адаптировали. Как ты думаешь, насколько они умны? Определённо умнее нас, но...

  – Есть ли пределы? Что ж, может быть. Можно представить, что старая культура может после постижения всех важных истин Вселенной выйти на плато, технологический

оптимум для своих нужд... Нет причин полагать, что прогресс должен непременно идти вперёд и вперёд, всегда. С другой стороны, у обработки информации могут

быть свои фундаментальные пределы. Быть может, работа слишком сложного мозга легко нарушается, случаются перегрузки. Или находится компромисс между сложностью

и стабильностью.

  Я подлил ему ещё кофе.

  – Я был в Кембридже. Я привык общаться с существами умнее меня. Предполагается, что я почувствую себя деморализованным?

  – Зависит от тебя, – оскалившись в улыбке, ответил Уилсон. – Но для нас "орлята" – совершенно новая категория. Это не встреча инков с испанцами, не

просто технологический разрыв. У тех и у тех была общая человечность. Может оказаться, что пропасть между нами и "орлятами" непреодолима в принципе. Помнишь,

отец читал нам "Путешествия Гулливера"?

  Воспоминание заставило меня улыбнуться.

  – Те говорящие кони напугали меня до смерти. Они были куда умнее нас. А как повёл себя с ними Гулливер? Он был раздавлен благоговением. Он пытался

копировать их образ мыслей, и даже когда его вышвырнули вон, с тех пор он всегда презирал свой вид – ведь лошади оказались куда лучше.

  – Страшная месть мистера Эда, – сказал я.

  [Мистер Эд – комедийный персонаж, говорящий конь из американского сериала. – прим. пер.]

  Но в таком юморе брат никогда не был силён.

  – Может, это и есть наш путь – мы будем копировать "орлят" или отрицать их. Быть может, само знание о том, что существует раса умнее нас, окажется

приговором.

  – А публике об этом сообщают?

  – О, да! Мы сотрудничаем с NASA, а у них чётко выраженная политика открытости. Кроме того, утечек полно в самом Институте. Нет смысла даже пытаться

сохранить всё в тайне. Но мы выкладываем новости постепенно и обдуманно. Мало кто обращает внимание. Ты же не обратил, верно?

  – И как ты думаешь, что в этом сигнале? Какая-нибудь супер-энциклопедия?

  Уилсон фыркнул:

  – Может быть. Именно такую надежду лелеют оптимисты. Но когда европейские колонисты пристали к новым берегам, первым их побуждением было раздать не

энциклопедии или исторические трактаты, а...

  – Библию.

  – Да. Или там что-нибудь менее разрушительное. К примеру, какие-нибудь шедевры искусства. Зачем им это? Может, это погребальный костёр. Или могила

фараона, полная сокровищ. Смотрите: мы были здесь, и вот какими великими мы стали!

  – Так что же ты хочешь от меня?

  Он заглянул мне в лицо. Мне казалось, брат в фирменном неуклюжем стиле явно пытается добиться, чтобы я выполнил то, что он хочет.

  – Ну, а ты как думаешь? По сравнению с расшифровкой сигнала любой из языков древности – сущие пустяки, к тому же у нас нет никакого розеттского камня.

Послушай, Джек – наши компьютеры по обработке информации в Институте теоретически очень умные, но их мощность ограничена. Когда процессоров и памяти не

хватает, они становятся немногим лучше вот этого наладонника, – ответил он, махнув карманным компьютером. – А твои программы обработки на порядок мощнее.

  Программы, которые я разработал и поддерживал, обрабатывали бесчисленное множество данных по каждому человеку в стране, начиная от ежеминутных перемещений

на личном или общественном транспорте, до конкретного названия просмотренных порнофильмов и способа спрятать его от партнёра. Мы отслеживали шаблоны поведения

и отклонения от этих шаблонов. "Террорист" – понятие широкое, но оно хорошо подходит для описания того современного явления, которое мы искали. Террористы

были иголкой в стоге сена, в котором остальные были миллионами отдельных соломинок.

  Постоянный поток данных требовал гигантских объёмов памяти и числа процессоров. Несколько раз мне доводилось видеть компьютеры в бункерах Хоум-Офиса:

гигантская сверхпроводящая нейросеть в помещениях настолько холодных, что перехватывает дыхание. Ни у промышленности, ни у научных учреждений ничего подобного

и близко нет.

  Потому-то сегодня, понял я, Уилсон ко мне и обратился.

  – Хочешь, чтобы я прогнал твой внеземной сигнал через мои компьютеры, так? – спросил я. Брат моментально поймал меня на крючок, но я не собирался это

признать. Пусть я и отказался от научной карьеры, но, думается, любопытство горело во мне ничуть не меньше, чем в Уилсоне. – И как ты предлагаешь мне получить

разрешение?

  Он отмахнулся от этого вопроса как от несущественного.

  – Что мы ищем, так это шаблоны, запрятанные глубоко в данных, до самого дна – любой распознаваемый элемент, который позволит раскодировать всё... Думаю,

ту программу, которая выискивает шаблоны моего использования транспортных карт, в любом случае можно адаптировать для поиска корреляций в сигнале "орлят".

Вызов беспрецедентный!

  – Вообще-то, это не так уж плохо. По-видимому, пройдут годы и поколения, прежде чем мы расшифруем сигнал – если вообще расшифруем. Как поколениям эпохи

Возрождения потребовалось определённое время, чтобы оценить наследие античности. Фактор времени послужит профилактикой культурного шока.

  – Ну так что, Джек, нарушишь за меня правила? Ну давай, решайся. Помнишь, как говорил отец? Загадки вроде этой – вот что мы решаем. Мы оба попробовали

на вкус яблоки Тьюринга...

  Не сказать, чтобы в нём совсем уж отсутствовала хитрость: он знал, чем меня привлечь. Однако, насчёт культурного шока он оказался неправ.

  2029

  Двое вооружённых полицейских сопровождали меня в коридорах Института. В огромной стеклянной коробке не было никого, кроме меня, полицейских и служебной

собаки. Снаружи было солнечное утро холодного весеннего дня, на синем небе ни облачка – все они разбежались от внезапного сумасшествия Уилсона.

  Уилсон сидел в проектном офисе Кларка, за монитором на котором пробегали данные. Он обложил себя вокруг талии пластинами семтекса, а в руке зажал взрыватель.

Мой брат, в конечном итоге опустившийся до террориста-смертника. Полицейские остались далеко снаружи.

  – Мы в безопасности, – сказал Уилсон, оглядевшись. – Они нас видят, но не могут слышать. Насчёт этого я спокоен. Мои файерволлы...

  Когда я шагнул к нему, он поднял руки.

  – Ближе не подходи! Я взорву её, клянусь.

  – Господи, Уилсон.

  Я замер и умолк, усилием воли заставляя себя успокоиться.

  Я знал, что мои парни, теперь подростки, смотрят за каждым движением по шпионским новостным каналам. Может быть, никто нас не услышит, но у Ханны -

прелестной одиннадцатилетней девочки – достаточно друзей, умеющих читать по губам. Уилсону такое никогда не приходило в голову. Если мне предстояло умереть

сегодня рядом с моим сумасшедшим братцем, я бы не хотел, чтобы дети запомнили, что их отца сломил страх.

  Я уселся так близко к Уилсону, как только можно. Опустил голову вниз, и когда заговорил, мои губы едва двигались. На скамье лежала упаковка из шести

тёплых банок содовой. Думаю, теперь я всегда буду ассоциировать тёплую содовую с Уилсоном. Я взял одну бутылку, открыл крышку, глотнул. Вкуса я не почувствовал.

  – Хочешь содовой?

  – Нет, – горько ответил он. – Будь как дома.

  – Ну что ты за придурок, Уилсон! Как ты до такого докатился?

  – Сам должен знать. Ты мне помог.

  – И видит Бог, жалею об этом с той самой минуты, – огрызнулся я. – Ты втянул меня в это, идиот. А после того случая во Франции каждый псих на планете

хочет меня прикончить. И детей. Мы под защитой полиции.

  – Не надо меня винить. Ты сам вызвался мне помочь.

  Я уставился на него во все глаза.

  – Это называется лояльность. Ты её начисто лишён, но в других считаешь это качество слабостью, которой надо пользоваться.

  – Да, неважно. Какое это имеет значение? Послушай, Джек, мне нужна твоя помощь.

  – Я смотрю, это входит в привычку.

  Он посмотрел на экран.

  – Мне нужно, чтобы ты дал мне время, шанс завершить проект.

  – Почему меня должен заботить твой проект?

  – Это не мой проект! Он никогда им не был. Ты ж наверняка это понимаешь. Это "орлята"...

  За три года, которые прошли с того времени, как я начал прогон сигнала Уилсона на больших компьютерах Хоум-Офиса под Новым Скотланд-Ярдом, всё изменилось.

Я действовал под носом у начальства и без их ведома; они бы никогда не подвергли драгоценные сверхохлаждаемые мозги риску встречи с неведомым. Что же,