Текст книги "Алый знак доблести"

Автор книги: Стивен Крейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

X

Худое тело выпрямилось, окровавленные руки лежали на груди. Он терпеливо ждал встречи, ради которой пришел сюда. Он явился на свидание. Остановились и они, настороженно глядя на него.

Все безмолвствовали.

Грудь обреченного человека начала тяжело вздыматься. Она поднималась и опускалась с таким мучительным, все возрастающим напряжением, как будто в ней металось и билось животное, яростно рвущееся на свободу.

Содрогаясь, смотрел юноша на это медленное удушение, а когда его друг выкатил глаза, он увидел в них нечто такое, что, рыдая, повалился на землю. И всю душу вложил в последний отчаянный призыв:

– Джим, Джим, Джим!

Долговязый разомкнул губы и произнес:

– Оставь меня, дай мне… Не держи… Оставь, дай мне…– И сделал знак рукой.

Он ждал. Снова наступило молчание.

Внезапно он откинул голову назад и напрягся. По телу пробежала дрожь. Глаза были устремлены в пространство. Двое, глядевшие на него, видели печать непостижимо глубокого достоинства на этом страшном лице с заострившимися чертами.

Что-то непонятное, медленно наползая, обвивало его. Дрожащие ноги как бы отплясывали чудовищный танец. Руки дико рассекали воздух в приступе бесовского ликования.

Он выпрямился во весь рост. Раздался звук, словно что-то порвалось. Потом тело начало крениться вперед, медленно, не сгибаясь, как падает дерево. Из-за короткой мышечной судороги левое плечо коснулось земли первым.

Ударившись о землю, труп слегка подпрыгнул.

– Боже! – вскрикнул оборванный солдат. Оцепенев, юноша созерцал церемонию назначенной встречи. Лицо его исказила мука, которую он мысленно пережил вместе со своим другом.

Потом он вскочил на ноги и, подойдя ближе, взглянул на серое, как тесто, лицо. Рот у мертвеца был открыт, зубы оскалены в ухмылке. Полы синего мундира распахнулись, и юноша увидел грудь долговязого: ее точно изгрызли волки.

В приступе нахлынувшего слепого исступления юноша повернулся к полю боя. Погрозил ему кулаком. Казалось, он сейчас произнесет гневную речь.

– Дьявольщина…

Алое солнце, как сургучная печать, приклеилось к небу.

Оборванный солдат стоял, задумавшись.

– Это же не человек, а прямо-таки дуб могучий! – с боязливым восхищением сказал он наконец тоненьким голоском.– Да, прямо-таки дуб могучий.– Он осторожно потрогал носком башмака безжизненную руку.– Не пойму, откуда у него столько сил взялось. В жизни таких людей не встречал. Ну и ну! Не человек, а дуб могучий.

Юноше хотелось выкричать свое горе. Он был безмерно потрясен, но его язык лежал как мертвый в могиле рта. Он снова рухнул на землю и погрузился в скорбные мысли.

Оборванный солдат стоял, задумавшись.

– Слушай, братец,– сказал он после долгого молчания. Глаза его не отрывались от мертвеца.– Он свое уже отжил, так ведь? И нам самое время о себе позаботиться. Горю слезами не поможешь. Он свое отжил, так ведь? И ему здесь хорошо. Никто его не тронет. А я, по правде говоря, сам еле на ногах держусь.

Оборванный сказал это таким тоном, что юноша пришел в себя. Вскинув глаза на своего спутника, он увидел, что тот нетвердо стоит на ногах и как-то весь посинел.

– Боже милостивый! – воскликнул он.– Неужели и ты… Нет, нет, нет!

Оборванный замахал на него рукой.

– И не подумаю помирать,– сказал он.– Мне бы только сейчас поесть горохового супа да залечь в удобную постель. Горохового бы супа поесть,– повторил он мечтательно.

Юноша поднялся с земли.

– Не понимаю, как он сюда попал. В последний раз я видел его вон там.– Он показал где.– И вдруг вижу – он здесь. А шел он оттуда.– Юноша ткнул пальцем в другую сторону. Они смотрели на мертвеца, словно ждали от него разъяснений.

– Ладно,– проговорил оборванный солдат, – хватит нам стоять здесь без толку и спрашивать у него.

Юноша уныло кивнул. Они снова взглянули на труп. Юноша что-то пробормотал.

– Не человек, а дуб могучий,– словно в ответ ему сказал оборванный.

Они круто повернулись и побрели прочь. Шли, волоча ноги. А мертвец, лежа в траве, продолжал ухмыляться.

– Что-то мне очень уж неможется,– опять прервал молчание оборванный солдат.– Что-то мне очень уж неможется.

– О, Господи! – простонал юноша. Неужели ему предстоит, корчась от муки, стать свидетелем еще одного мрачного свидания?

Но его спутник успокоительно помахал рукой.

– Нет, нет, мое времечко еще не пришло. Мне сей час никак невозможно помереть. Нет, братец. Тут и разговаривать не о чем. Нельзя, и все тут. Посмотрел бы ты, какая у меня дома орава ребятишек осталась, и все мал мала меньше!

По его лицу скользнуло подобие улыбки, и юноша понял, что он шутит.

Они потащились дальше, и оборванный солдат продолжал:

– А и помер бы, так по-другому, чем этот парень. Такое и во сне не приснится. Я бы просто хлопнулся на землю – и дело с концом. А чтобы так помереть – нет, это дело небывалое. Ты Тома Джемисона знаешь, так вот, на родине мы с ним рядышком жили. Хороший он парень, и мы всегда с ним дружками были. И упорный. Кремень, а не парень. И вот сегодня во время боя он вдруг как начнет орать на меня, драть глотку да ругаться на чем свет стоит. «Ты же ранен, лопни твоя печенка!» – вопит во все горло. Я схватился за голову, а как отнял потом руку, взглянул на пальцы – да, думаю, и вправду ранен. И тут я взвыл и давай бежать, но двух шагов не пробежал, как вторая повыше локтя саданула, да так, что я аж закружился на месте. Перетрусил, конечно, здорово, когда они мне вслед стреляли, и еще наддал скорости, только не по вкусу мне это все. Полагаю, я посейчас бы там дрался, если бы не Том Джемисон.– Потом он спокойно добавил: – Их у меня две, но обе маленькие, только что-то начали меня здорово донимать. Прямо ноги подгибаются.– Некоторое время они брели в молчании.– Да и ты в лице изменился,– опять заговорил оборванный.– Бьюсь об заклад, она у тебя опаснее, чем ты думаешь. Ты бы ее перевязал, что ли. С такими вещами не шутят. Может, она вся внутри, а тогда дело табак. Куда тебя ранило? – И продолжал, не дожидаясь ответа: – Когда наш полк отвели на отдых, одному парню пуля в голову угодила, я сам видел. Ну, тут все подняли крик: «Тебя ранило, Джон?» – «Сильно тебя ранило?» – «Нет»,– говорит он. И вроде бы даже удивляется, и начинает рассказывать, что он чувствует. «Ничего,– говорит,– не чувствую». А через минуту помер. Да, да, лопни мои глаза, если я вру, помер и похолодел. Так что ты смотри. Может, и у тебя какая-нибудь такая рана. Сам ведь никогда не знаешь. Тебя куда шарахнуло?

Как только оборванный солдат заговорил на эту тему, юноша весь задергался.

– Да что ты ко мне пристал? – теряя голову, крикнул он и яростно взмахнул рукой. Он ненавидел сейчас оборванного, с радостью придушил бы его. Однополчане

словно сговорились между собой. Только и делают, что вздымают призрак его позора на острие своего любопытства. И он снова взвыл, точно загнанный зверь: – Отстань от меня! – При этом повернулся к своему спутнику с неприкрытой угрозой.

– Господи, да у меня и в мыслях не было приставать к тебе,– ответил тот.– Бог свидетель, у меня своих забот хватает.– В этих словах звучало подавленное отчаянье.

Глядя на оборванного с ненавистью и презрением, продолжая вести мучительный спор с собой, юноша жестко сказал:

– Прощай.

Оборванный недоуменно воззрился на него.

– Да что же это, братец? Куда ты идешь? – спросил он дрожащим голосом.

И тут юноша увидел, что во всем его облике начинают проступать черты тупой отрешенности, как у того, первого. Мысли у него явно стали мешаться.

– Слушай… слушай… погоди минутку… Том Джемисон… слушай… так не пойдет… не годится так… Куда ты идешь?

Юноша неопределенно указал куда-то в сторону.

– Туда,– ответил он.

– Нет… нет… ты послушай…– бессвязно, как полоумный, забормотал оборванный солдат. Голова у него свесилась, он с трудом выговаривал слова.– Так не годится, Том Джемисон… не годится… Я тебя знаю, упрямый ты осел… Хочешь вернуться туда… с такой раной… Неправильно это… послушай, Том Джемисон… неправильно… Не хочешь, чтобы я о тебе позаботился… слушай, не годится… не годится… тебе идти туда… ты раненый… это никуда… не… не годится…

Вместо ответа юноша перескочил через изгородь и зашагал прочь. Оборванный что-то жалобно блеял ему вдогонку.

Один раз юноша все же злобно оглянулся.

– Чего тебе?

– Слушай… постой… Том Джемисон… слушай… так не годится…

Юноша не остановился. Потом, пройдя изрядное расстояние, опять оглянулся и увидел, как оборванный солдат, шатаясь, ковыляет по полю.

Он думал теперь только о том, как ему хочется умереть. Юноше казалось, что он завидует мертвецам, чьи тела простерты на полевой траве, на опавших листьях в лесу.

Простодушные вопросы оборванного вонзились в него, как ножи. Они словно исходили от всего общества, которое до тех пор будет с холодной жестокостью раскапывать тайное тайных, пока оно не станет явным. Бесхитростная настойчивость спутника показала юноше, что ему не удастся скрыть свое преступление у себя в груди. Его вырвет оттуда одна из бесчисленных стрел, которые носятся в воздухе, неустанно пронзая, вскрывая, разглашая то, что люди жаждут навеки спрятать. Юноша понимал, до чего он беззащитен против этих сыщиков. Тут не поможет никакая предусмотрительность.

XI

Он вдруг заметил, что адский грохот сражения стал еще оглушительнее. Коричневые облака, клубившиеся в безветренном воздухе, совсем приблизились. Приблизился и шум. Леса источали людей, поля кишели черными фигурками.

Обогнув невысокий холм, он увидел дорогу, гудящую под бременем повозок, упряжек, людей. Из шевелящегося скопища неслись мольбы, приказы, проклятия. Командиром там был страх. Щелкали бичи, рвались вперед, натягивая постромки, лошади. Беловерхие фургоны двигались рывками и спотыкались, точно жирные бараны.

Это зрелище немного успокоило юношу. Все отступали. Значит, он не так уж провинился. Он сел и стал следить за охваченными паникой фургонами. Они напоминали беспомощных неуклюжих животных. Возницы орали, нахлестывали лошадей, и, глядя на них, юноша начал преувеличивать опасности и ужасы боя, дабы убедить себя, что поступок, который могут поставить ему в вину, был, в сущности, лишь звеном в цепи событий. Поэтому он не без удовольствия следил за столпотворением на дороге, находя в нем неотразимое доказательство своей непорочности.

Но вот на этой же дороге появилась голова пехотной колонны. Солдаты шагали стремительно и притом спокойно. Им все время приходилось лавировать между повозками, поэтому колонна извивалась, как змея. Передние ряды отгоняли мулов штыками. Кололи штыками и ездовых, если те были глухи к окрикам. Солдаты силой прокладывали себе путь сквозь живую стену. Плотная голова колонны действовала как таран. Ездовые осыпали пехоту замысловатыми ругательствами.

В приказах расступиться звучала убежденность в безотлагательности этого требования. Люди шли туда, в стредоточие грохота. Им предстояло отразить яростный натиск врага. Они гордились тем, что неотступно идут прямиком на передовую, меж тем как другие тупо копошатся здесь, на дороге. Потому и расшвыривали обоз с горделивым сознанием своей правоты – лишь бы их колонна попала вовремя к началу боя, все остальное значения не имеет. Эта уверенность сообщала их лицам особенную строгость и замкнутость. Офицеры шли, вытянувшись в струнку.

Глядя на них, юноша снова почувствовал непереносимый груз своего горя. Ему чудилось, что перед ним движется процессия каких-то избранных существ. Они были так же недосягаемы для него, как если бы их мечи источали пламя, а знамена – солнечный свет. Ему никогда не сравниться с ними. Он чуть не заплакал от бессильной жажды уподобиться им.

Он изощрялся в проклятиях той неведомой, той непонятной силе, которая кажется людям конечной причиной всех их бед. И твердил себе, что именно она – как бы ее ни именовали,– в ответе за его проступок. А сам он тут ни при чем.

Стремление колонны скорее попасть на поле боя представлялось злополучному юноше еще более возвышенным, нежели стойкость в сражении. Даже герои, думал он, вправе не дойти до конца этой бесконечной, забитой обозом дороги. Свернуть с нее, сохранив при этом самоуважение и с легкостью оправдавшись перед небесами.

Он не мог понять, из чего сделаны эти люди, которые так спешат проложить себе дорогу туда, где отовсюду им будет злобно угрожать смерть. Чем пристальнее он вглядывался в них, тем сильнее им завидовал, пока и впрямь не захотел обменяться жизнью с кем-нибудь из этих солдат. Юноша повторял себе, что не пожалел бы никаких сил, только бы ему вылезти из своей шкуры и стать лучше, чем он есть. Перед ним замелькали картины, в центре которых был он сам, отделившийся от себя и вместе с тем неразрывно с собой связанный: беззаветно-отважный воин в синем мундире, бросающийся в гибельную атаку, нога занесена вперед, в руке зажата сломанная шпага; неустрашимый воин в синем мундире, грудью встретив кровавый, лязгающий сталью натиск, спокойно принимает смерть, стоя на холме, куда устремлены все взоры. Он представил себе, как потрясающе величаво будет выглядеть его мертвое тело.

Эти мысли вернули ему бодрость. В нем взыграл воинственный задор. Слух наполнился победными кликами. Он всем нутром почувствовал ликование молниеносной успешной атаки. Тяжелые шаги пехотинцев, громкие окрики, бряцание оружия, доносившиеся с дороги, слились в стройную музыку, которая подняла его с земли на алых крыльях войны. Несколько мгновений он был полон героического мужества.

Он решил, что пора ему вернуться на передовую. И, конечно, сразу увидел себя: вот он, весь в пыли, изможденный, едва переводящий дух, прибегает на поле битвы как раз вовремя, чтобы схватить за глотку и придушить черную злобную ведьму военной неудачи.

Но тут его стали одолевать мысли о трудностях, которые ждут его на этом пути. И он застыл на месте, стоя на одной ноге и с трудом сохраняя равновесие.

У него нет ружья. Нельзя же воевать голыми руками,– сердито подумал он. Но ружье можно подобрать – вон их сколько валяется кругом.

К тому же,– продолжал он этот мысленный разговор,– ему ни за что не найти свой полк. Но сражаться можно в рядах любого полка.

Он медленно двинулся в путь. Ступал так, словно боялся, что под ногами сию минуту что-то взорвется. Единоборствовал со своими колебаниями.

Если товарищи заметят его возвращение, они сразу разглядят на нем следы бегства, и какой это будет позор! На это последовал ответ, что во время сражения солдаты только тогда обращают внимание на происходящее сзади, когда их обходит неприятель. Битва так туманит глаза, что никто не увидит его лица, словно оно скрыто капюшоном.

Но,– придумал он новую отговорку,– его беспощадная судьба воспользуется первой же передышкой и подошлет кого-нибудь, кто станет приставать к нему с вопросами. Воображение рисовало юноше подозрительные взгляды товарищей, сверлящие его, пока он придумывает лживые ответы.

Он истратил на эти препирательства все свое мужество Споры с самим собой охладили его пыл.

Но он не слишком опечалился из-за неосуществленного намерения, так как, еще раз все обдумав, решил, что доводы против возвращения на передовую неопровержимы.

К тому же он вдруг почувствовал сильное недомогание. Теперь ему уже не взлететь ввысь на крыльях победы: не может человек, у которого болит все нутро, видеть себя в ореоле героя. Юноша повалился на землю.

Ему смертельно хотелось пить. Кожа на лице стала такой сухой и жесткой, что казалось, она сейчас лопнет. Кости ныли, страшно было пошевелиться – вдруг они сломаются. Ноги превратились в сплошные раны. К тому же тело требовало пищи. И куда настоятельнее, чем когда человек просто голоден. Юноша ощущал в желудке тяжесть и тупую боль, а когда он встал и сделал несколько шагов, у него закружилась голова и подогнулись колени. Он почти ничего не видел. Перед глазами плыли зеленые пятна.

Пока его раздирали противоречивые чувства, он не ваиечал недомогания. Теперь оно настойчиво заявляло и себе. Юноша уже не мог отмахнуться от него и вдвойне ненавидел себя за это. С глубокой горечью он признал, что сделан из другого теста, чем те, что шли по дороге. Где уж ему стать героем! Он жалкое ничтожество. Как смешны все его мечты о славе! Он мучительно застонал и побрел дальше.

Некое влечение, схожее с тем, которое владеет мошкой, притягивало юношу к линии фронта. Он стремился все увидеть своими глазами, услышать новости. Хотел узнать, кто победил.

Он твердил себе, что, невзирая на свои ни с чем не сравнимые страдания, всегда жаждал победы, хотя,– тут юноша мысленно как бы попросил прощения у собственной совести,– разгром армии весьма украсил бы сейчас его судьбу. Сокрушительный удар неприятеля раздробит полки, и многие, даже очень храбрые солдаты вынуждены будут,– в этом он не сомневался,– броситься кто куда. Они разбегутся как цыплята, и он затеряется в их толпе. Все без исключения превратятся в угрюмых товарищей по несчастью, и ему нетрудно будет забыть, что он-то убежал раньше всех и дальше всех. А если он сам поверит в свою высокую добродетель, то убедить в ней других окажется проще простого.

Стараясь найти оправдание этой надежде, он все время возвращался к мысли о том, что армия уже не раз терпела поражение, а через несколько месяцев, оправившись от кровопускания и повторных неудач, как бы заново рождалась, отважная, блистательная, доблестная, уверенная в непобедимости своих легионов. Соотечественники в тылу будут некоторое время пронзительно и жалобно причитать, но на то и генералы, чтобы покорно выслушивать эти сетования. Он с легкостью готов был принести в жертву любого генерала. Когда не знаешь, кто станет мишенью для нападок, то и сочувствовать некому. Эти самые соотечественники живут в глубоком тылу, да и в справедливость общественного мнения юноша не очень верил. Вполне возможно, что удар придется по невиновному, и тот, придя в себя от неожиданности, остаток жизни истратит на опровержение басен о мнимых своих ошибках. Что говорить, история плачевная, но, с точки зрения юноши, в нынешних обстоятельствах генералы в счет не идут.

Если армия потерпит поражение, он, юноша, будет полностью оправдан. А то, что он удрал первый, в общем, можно счесть доказательством его редкостной дальновидности. Пророк, предсказывающий наводнение, должен первый вскарабкаться на дерево. Только так он докажет людям, что поистине наделен ясновидением.

Юноша придавал огромное значение моральному оправданию. Без этого целебного бальзама он просто будет не в силах всю жизнь носить язвящий знак позора. Если сердце станет непрерывно напоминать ему, какой он жалкий червь, разве можно это скрыть от людей, не выдать себя с головой!

Победа армии сулит ему гибель. Грохот, означающий, что древка знамен направлены вперед, предрекает бесчестье. Ему придется отгородиться от всех и существовать в полном одиночестве. Если солдаты сейчас наступают, их равнодушные ноги топчут его чаяния на достойную жизнь.

Он как мог боролся с этими мыслями, мелькавшими у него в мозгу, пытался их отогнать. Именовал себя негодяем. Твердил, что свет не видывал такого себялюбца. Воображение рисовало ему солдат, которые грудью встречают штыки яростно вопящих врагов, он видел поле, устланное их окровавленными телами, и называл себя убийцей.

Тут он вновь подумал, что лучше всего было бы умереть. Поверил, что завидует мертвым. Но, размышляя об убитых, ко многим испытывал неприязнь, точно они сами были виноваты в том, что лишились жизни. Им, вероятно, просто повезло, они встретили смерть раньше, чем догадались убежать, или и впрямь выдержали настоящее испытание. Однако общество увенчает их лаврами. И юноша с горечью повторял, что эти венцы – краденые, а героизм, который, словно мантией, облекает убитых,– сплошной подлог. И все-таки жалел, что он – не в их числе.

Юноша полагал, что избежит кары за свой проступок, только если армия будет разбита. Впрочем, он начал уже понимать, что надеяться на это бессмысленно. Он с самого детства был приучен считать, что могучей синемундирной машине успех всегда обеспечен, что она так же легко изготовляет победы, как пуговичная машина – пуговицы. Все чаяния, противоречащие этой истине, он перечеркнул. Вернулся к вере, подобающей солдату.

Придя к выводу, что армия не может потерпеть поражение, он стал придумывать историю, достаточно правдоподобную, чтобы возвратиться в полк и не сделаться при этом общим посмешищем.

Но он до такой степени боялся издевательств, что все его вымыслы ему же самому казались высосанными из пальца. Перебирал одну выдумку за другой и тут же отбрасывал из-за полной их неубедительности. Сразу видел, что любая шита белыми нитками.

К тому же он опасался, что какое-нибудь язвительное замечание уложит его, так сказать, на обе лопатки раньше, чем он успеет как щитом заслониться ложью.

Он представлял себе, как все его однополчане повторяют: «А куда девался Генри Флеминг? Удрал, конечно? Ну и ну!» Поименно мог назвать тех, кто не даст ему ни минуты покоя. Будут задавать вопросы с подковыркой и хохотать над его неуверенными, запинающимися ответами. А во время следующей атаки постараются не спускать с него глаз, чтобы увидеть, как он удирает.

Проходя по лагерю, он всегда будет чувствовать на себе их пристальные, недобрые, наглые взгляды. Ему мерещилось, что он идет мимо столпившихся товарищей, и кто-то говорит ему вслед: «Смотрите, это он».

И сразу все, как один, поворачивают к нему головы, и на их лицах широкая насмешливая улыбка. Он даже слышал чью-то сказанную вполголоса шуточку. И веселый, одобрительный гогот остальных. Он станет притчей во языцех.