Текст книги "История Лизи"

Автор книги: Стивен Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

20

Второй раз она просыпается не сама.

– Лизи.

Скотт трясёт её.

– Лизи, маленькая Лизи.

Она не хочет просыпаться, у неё был тяжёлый день (чёрт, тяжёлая неделя), но Скотт не отстаёт.

– Лизи, проснись.

Она ожидает, что утренний свет ударит в глаза, но ещё темно.

– Скотт. В чём дело?

Она хочет спросить, не началось ли кровотечение, не сползла ли повязка, но это очень сложные вопросы для её затянутого туманом сна мозга. Поэтому сойдёт и «В чём дело?».

Его лицо нависает над её, сна нет ни в одном глазу. Он взволнован, но его не гложет страх, и у него ничего не болит. Он говорит:

– Мы не можем и дальше так жить.

Эта фраза разгоняет сон, потому что пугает её. Что он такое говорит? Хочет порвать с ней?

– Скотт? – Она шарит рукой по полу, находит свой «таймекс», щурясь, всматривается в циферблат. – Ещё только четверть пятого! – Голос недовольный, раздражённый, и она недовольна и раздражена, но при этом и испугана.

– Лизи, мы должны жить в настоящем доме. Купить его. – Он мотает головой. – Нет, это потом. Я думаю, мы должны пожениться.

Облегчение охватывает её, и она откидывается на подушку. Часы выскальзывают из расслабившихся пальцев и падают на пол. Это нормально. «Таймексы» выдерживают всё, продолжая тикать. За облегчением следует изумление; ей только что сделали предложение, как леди в романе. За возом облегчения последовала маленькая красная тележка ужаса. Предложение ей сделал (в четверть пятого утра, обратите внимание) тот самый парень, который продинамил её вчера вечером и превратил руку в кровавое месиво после того, как она отругала его за это (и наговорила кое-что ещё, что правда, то правда), а потом вернулся, протягивая ей раненую руку, как какой-то долбаный рождественский подарок. У этого парня умер брат, о чём она узнала этой ночью, и мать погибла вроде бы только потому, что он (как там выразился этот модный писатель?) вырос слишком большим.

– Лизи?

– Замолчи, Скотт, я думаю. – Но как трудно думать, когда луна зашла, и время остановилось, что бы там ни показывал «таймекс».

– Я тебя люблю, – мягко говорит он.

– Знаю. Я тоже люблю тебя. Дело не в этом.

– Может, в этом, – возражает он. – В том, что ты любишь меня. Может, в этом всё дело. Никто не любил меня, кроме Пола. – Долгая пауза. – И, наверное, отца.

Она приподнимается на локте.

– Скотт, множество людей любит тебя. Когда ты читал отрывки из своей последней книги… и той, над которой сейчас работаешь… – Она скорчила гримаску. Новая книга называлась «Голодные дьяволы», и то, что она читала и слышала, ей определённо не нравилось. – Когда ты читал, послушать тебя пришли около пятисот человек! Им пришлось перевести тебя из Мэн-лодж в аудиторию Хока! Когда ты закончил, они аплодировали тебе стоя!

– Это не любовь, – отвечает он, – любопытство. И, только между нами, это шоу уродов. Когда ты публикуешь свой первый роман в двадцать один год, ты узнаёшь всё о шоу уродов, пусть даже твою книгу покупают лишь библиотеки, и она не выпускается массовым тиражом. Но ведь тебя не волнуют все эти вундеркинды, Лизи…

– Волнуют… – Она уже полностью проснулась или почти полностью.

– Да, но… дай мне сигарету, любимая. – Его сигареты на полу, в пепельнице в виде черепахи, которую она держит для него. Она протягивает ему пепельницу, вставляет сигарету между губами, даёт прикурить. Он продолжает. – Но тебя также волнует, чищу я зубы или нет…

– Ну… да…

– И избавляет ли шампунь, которым я пользуюсь, от перхоти, или, наоборот, от него её становится только больше…

Его слова напоминают ей кое о чём.

– Я купила флакон этого «тегрина», о котором говорила тебе. Он в душе. Я хочу, чтобы ты его попробовал.

Он хохочет.

Видишь? Видишь? Идеальный пример. У тебя холизмический подход. [43]43
  Холизм – философия целостности.


[Закрыть]

– Я не знаю этого слова.

Он вдавливает сигарету в пепельницу, выкурив лишь на четверть.

– Он означает, что ты, когда смотришь на меня, видишь с головы до пят. С одного бока до другого, и всё, что ты видишь, одинаково важно.

Она обдумывает его слова, кивает.

– Пожалуй.

– Ты не знаешь, каково это. В детстве, когда я был всего лишь… когда я был одной личностью. Эти последние шесть лет, когда я стал другой. Это определённо шаг к лучшему, но всё равно остаётся полно людей, что здесь, что в Питтсбурге, которые считают Скотта Лэндона… чудесным «музыкальным автоматом». Бросаешь в него пару баксов, и он выдаёт долбаную историю. – В голосе злости не слышится, но Лизи чувствует, что он может разозлиться. Со временем. Если он не найдёт места, куда сможет прийти и почувствовать себя в безопасности, то начнёт злиться. И да, она может стать тем человеком, к которому он сможет прийти. И да, она сможет создать такое место. Он ей в этом поможет. В определённой степени они его уже создали. – Ты – другая, Лизи. Я понял это с того первого раза, как встретил тебя на вечере блюзов в Мэн-лодж… ты помнишь?

Иисус, Мария и Иосиф-Плотник, она помнит. В тот вечер она пошла в университет, чтобы посмотреть на художественную выставку, развёрнутую около аудитории Хока, услышала музыку, которая доносилась из Мэн-лодж, и вошла, просто так, из прихоти. Он пришёл несколькими минутами позже, оглядел практически полный зал и спросил, занята ли вторая половина скамьи, на которой она сидела. Она едва не прошла мимо Мэн-лодж. Если бы не заглянула туда, успела бы на автобус, который отъезжал в Кливс-Миллс в половине девятого. Если бы прошла мимо, то в эту ночь лежала бы в постели одна. От этой мысли у неё возникают те же ощущения, что и при взгляде вниз из окна на высоком этаже.

На вопрос Скотта она отвечает лишь кивком. – Ты для меня… – Скотт умолкает, потом улыбается. Улыбка у него божественная, пусть зубы и кривоваты. – Ты для меня – пруд, к которому мы всё спускаемся, чтобы напиться. Я рассказывал тебе о пруде?

Она снова кивает, улыбается. Он не рассказывал напрямую, но она слышала, как он говорил о пруде, когда читал свои произведения, и на лекциях, которые она посещала, откликаясь на его приглашения, сидела на галёрке в аудитории «Бо-ардмен 101» или «Литтл 112». Говоря о пруде, он вытягивает руки, словно погрузил бы их в пруд, будь такая возможность, и вытаскивал бы оттуда то, что там водится (может, языки-рыбы). Она находит это таким милым, таким мальчишеским жестом. Иногда он ведёт речь о пруде мифов, иногда – о пруде слов. Он говорит, что всякий раз, когда ты называешь кого-то умником или плохишом, ты пьёшь из пруда или бродишь по мелководью, а вот если ты посылаешь ребёнка на войну или туда, где он будет подвергаться смертельной опасности, потому что ты любишь родину и учишь ребёнка любить её, тогда ты плаваешь в этом пруду… на глубине, где также плавают голодные твари с большими зубами.

– Я пришёл к тебе, и ты видишь меня целиком, – говорит он. – Ты любишь меня всего, по всему экватору, и не из-за какой-то истории, которую я написал. Когда твоя дверь закрывается и мир остаётся снаружи, мы смотрим глаза в глаза.

– Ты гораздо выше меня, Скотт.

– Ты знаешь, о чём я говорю.

Она решает, что да, знает. И слишком этим тронута, чтобы глубокой ночью согласиться на то, о чём она может сожалеть утром.

– Мы поговорим об этом утром. – Она берёт пепельницу с окурком, ставит на пол. – Спроси меня тогда, если ещё будет на то желание.

– Желание будет, – с абсолютной уверенностью заявляет он.

– Посмотрим. А пока давай спать.

Он поворачивается на бок. Лежит выпрямившись, но, засыпая, начнёт сворачиваться. Колени подберутся к узкой груди, а лоб, за которым плавают все эти экзотические истории-рыбы, уткнётся в стену.

Я знаю его. Как минимум начинаю узнавать.

При этом она чувствует ещё одну волну любви к нему и должна сомкнуть губы, чтобы с них не слетели опасные слова. Которые трудно взять назад, если уж они произнесены. Может, и невозможно. Она ограничивается тем, что прижимается грудью к его спине, а животом – к голому заду. Несколько поздних цикад трещат за окном, и Плутон снова гавкает, неся ночную вахту. Она вновь начинает засыпать.

– Лизи? – Голос доносится словно из другого мира.

– М-м-м-м?

– Я знаю, ты не любишь «Дьяволов»…

– Ненавижу. – Это всё, что ей удаётся вымолвить, только так она и может выразить своё критическое отношение, проваливаясь, проваливаясь, проваливаясь в сон.

– Да, и ты не одна такая. Но мой издатель их любит. Он говорит, в «Сейлер-Хауз» решили, что это должен быть роман «ужасов». Я не возражаю. Есть же такая поговорка: «Хоть горшком назови, только в печь не ставь».

В сон, в сон, голос доносится с конца длинного тёмного коридора.

– Мне не нужен Карсон Форей или мой агент, чтобы понять, что благодаря «Дьяволам» я ещё долго не умру с голоду. Я достаточно занимался мелочёвкой. А теперь иду дальше, но не хочу идти один. Я хочу, чтобы ты пошла со мной.

– Спи… Хва… гов…

Она не знает, спит он или нет, но… вот чудо-то (синеглазое чудо), Скотт Лэндон наконец-то замолкает.

21

Лизи Дебушер просыпается субботним утром невероятно, фантастически поздно – в девять часов, и тут же в её ноздри проникает запах жарящегося бекона. Солнечный свет льётся на пол и на кровать. Она идёт на кухню. Он в одних трусах, жарит бекон, и Лизи приходит в ужас, увидев, что он снял повязку, которую она с таким тщанием накладывала на его раны. Когда упрекает его, Скотт просто говорит, что под ней чесалась кожа.

– А кроме того, – он протягивает ей руку (тем самым жестом, что и вчера, когда вышел из темноты, и ей с трудом удаётся подавить дрожь, грозящую прокатиться по всему телу), – при свете дня всё не так уж и плохо, правда?

Лизи берёт его руку, подносит ладонь к глазам, словно собирается предсказать судьбу, и смотрит, пока он не отдёргивает руку, говоря, что бекон сгорит, если его не перевернуть. Она не удивлена, не потрясена; должно быть, эти эмоции приберегаются для тёмных ночей и тёмных уголков памяти, а не для солнечного субботнего утра, когда старенький «филко» на подоконнике транслирует какую-то весёленькую песенку. Не удивлена, не потрясена… но в недоумении. Думает лишь об одном: порезы выглядели куда более ужасными, чем были на самом деле. И она просто запаниковала. Потому что эти раны, конечно же, не царапины, но далеко не столь серьёзны, как ей казалось. Кровь в них не просто свернулась, порезы уже начали затягиваться. Если бы вчера она привезла его в отделение неотложной помощи Дерри-Хоум, там их, возможно, не приняли бы с такой ерундой.

Все Лэндоны поправляются очень быстро. По-другому нам нельзя.

Тем временем Скотт вилкой перебрасывает хрустящий бекон со сковороды на двойной слой бумажных полотенец. С точки зрения Лизи, он, возможно, хороший писатель, но повар точно преотличный. Если уж берётся за готовку. Впрочем, ему определённо нужны новые трусы. Эти растянуты до неприличия, обвисли, и эластичная лента на поясе вот-вот оторвётся. Придётся ей заняться покупкой ему новых трусов, когда пришлют тот самый королевский чек, о котором он упоминал, но, разумеется, думает она не о нижнем бельё, это как раз неактуально. Её разум пытается сравнить увиденное этой ночью (эти глубокие, вызывающие тошноту рыбьи жабры, ро-зовизну, переходящую на дне ран в печёночно-красное) и то, что ей продемонстрировали утром. Эту разницу между простыми порезами и глубокими ранами, и неужели она действительно думает, что на ком-либо раны могут заживать так быстро, если оставить в стороне библейские истории? Действительно думает? Он же пробил рукой не оконное стекло, а стеклянную панель теплицы. И теперь они должны что-то с этим сделать, Скотту нужно…

– Лизи?

Оторвавшись от своих мыслей, она видит, что сидит за кухонным столом, нервно зажав подол футболки между бёдрами.

– Что?

– Одно яйцо или два? Она задумывается.

– Два. Пожалуй.

– Глазунью или болтушку?

– Глазунью.

– Мы поженимся? – Он спрашивает тем же тоном, разбивая яйца над сковородой.

Она улыбается – не обыденному тону, а краткости фразы, которую он без труда мог бы расцветить и удлинить, а потом осознаёт, что не удивлена… Она этого ожидала – возвращения к пройденному. И, должно быть, каким-то уголком сознания думала над этим предложением, даже когда спала.

– Ты уверен? – спрашивает она.

– На все сто. А что думаешь ты, любимая?

– Любимая думает, что идея стоящая.

– Хорошо, – кивает он. – Это хорошо. – После паузы добавляет: – Спасибо тебе.

Минуту или две оба молчат. Стоящий на подоконнике «филко» транслирует музыку, которую папаня Дебушер никогда бы не стал слушать. На сковородке скворчит яичница. Лизи голодна. И счастлива.

– Осенью, – говорит она.

Он кивает, тянется за тарелкой.

– Хорошо. Октябрь?

– Рановато, наверное. Скажем, где-нибудь на День благодарения. Тебе яйца остались?

– Одно. Я больше и не хочу.

– Я не выйду за тебя замуж, если ты не купишь новые трусы. Он не смеётся.

– Тогда это и будет моей первой покупкой.

Он ставит перед ней тарелку. Яичница с беконом. Она так голодна. Начинает есть, а он разбивает над сковородой последнее яйцо.

– Лиза Лэндон, – говорит он. – Что скажешь?

– Я думаю, звучит неплохо. Это… как это называется, когда слова начинаются с одной буквы?

– Аллитерация.

– Да. Именно. – Теперь она произносит эти два слова сама: – Лиза Лэндон. – Ей нравится, как и приготовленная им яичница.

– Маленькая [44]44
  В русском языке аллитерация пропадает, в английском (маленькая – little) сохраняется.


[Закрыть]Лиза Лэндон, – говорит он и подбрасывает свою яичницу в воздух. Она переворачивается дважды и приземляется точно на бекон.

– Ты, Скотт Лэндон, обещаешь крепить узы брака и держать свою штучку взнузданной? – спрашивает она.

– Всегда и везде, – соглашается он, и они начинают смеяться как безумные, а радиоприёмник транслирует музыку, залитый солнечным светом.

22

Co Скоттом она всегда много смеялась. А неделей позже порезы на его руке, даже на предплечье, зажили. Не осталось и шрамов.

23

Когда Лизи просыпается снова, она уже не знает, где находится: в прошлом или настоящем. Но первого предутреннего света, который прокрался в комнату, достаточно, чтобы разглядеть синие обои и морской пейзаж на стене. Итак, это спальня Аманды, и всё вроде бы правильно, но при этом как-то не так; ей кажется, что это сон о будущем, и она видит его, лёжа на узкой кровати в квартире, которую большинство ночей делит со Скоттом и будет делить до свадьбы в ноябре.

И что её разбудило?

Аманда повернулась к ней спиной, и Лизи лежала, всё так же приникнув к ней, груди – к спине Анды, живот – к тощему заду, так что же её разбудило? У неё нет желания опорожнить мочевой пузырь… во всяком случае, оно не такое уж сильное, тогда что?…

Аманда, ты что-то сказала? Ты что-то хочешь? Может, глоток воды? Осколок стеклянной тепличной панели, чтобы перерезать вены?

Мысли эти проносятся в голове, но Лизи не раскрывает рта, потому что у неё возникла странная идея. Да, она видит быстро седеющую гриву волос Аманды и кружева воротника её ночной рубашки, но в действительности она в постели со Скоттом. Да! В какой-то момент этой ночи Скотт… что? Перебрался из воспоминаний Лизи в тело Аманды? Что-то вроде этого. Идея необычная, всё так, но Лизи предпочитает молчать, потому что боится; если она заговорит, Аманда может ответить голосом Скотта. И что она тогда сделает? Закричит? Закричит так, чтобы, как говорится, разбудить мёртвых? Конечно, идея абсурдная, но…

Но посмотри на неё. Посмотри, как она спит, подтянув колени к груди и согнув шею. Будь там стена, она бы упёрлась в неё лбом. Неудивительно, что ты подумала…

И тут, в пять утра, в слабом свете, предваряющем восход солнца, лёжа спиной к Лизи, так, что та не могла видеть её лица, Аманда заговорила.

– Крошка, – говорит она. Пауза.

– Любимая, – говорит она.

Если внутренняя температура Лизи прошлым вечером падала на десяток градусов, тут она упала на все двадцать пять: хотя слова эти произнёс, несомненно, женский голос, говорил Скотт. Лизи прожила с ним больше двадцати лет. И узнаёт Скотта, когда слышит его.

Это сон, сказала она себе. Вот почему я не могу даже понять, настоящее это или прошлое. Если я оглянусь, то скорее всего увижу полотнище-самолёт «ПИЛЬСБЕРИ – ЛУЧШАЯ МУКА», зависший в углу.

Но она не может оглянуться. Долгое время она не может даже пошевелиться. Что заставляет её заговорить, так это усиливающийся свет. Ночь практически уступила место дню. Если Скотт вернулся (если она действительно бодрствует и это не сон), значит, на то есть причина. И он не собирается причинить ей вред. Он никогда не причинял ей вреда. Во всяком случае… намеренно. Она вдруг осознаёт, что не может произнести ни его имя, ни имя сестры. Они неуместны. Оба имени неуместны. Она видит себя, хватающую Аманду за плечо и поворачивающую к себе. Чьё лицо она увидит под седеющими кудряшками Аманды? Допустим, Скотта? О дорогой Боже, допусти это.

Утренний свет прибывает. И тут ей становится абсолютно ясно: если она не произнесёт ни слова до восхода солнца, дверь между прошлым и настоящим закроется, и она потеряет все шансы получить ответы.

Тогда обойдись без имён. И какая, к чёрту, разница, на ком надета эта ночная рубашка?

– Почему Аманда сказала бул? – спросила она. И её голос в спальне, где ещё царил полумрак, но становилось всё светлее, светлее, звучит хрипло, чуть ли не скрежещет.

– Я оставил тебе бул, – отвечает другой человек, лежащий в кровати, человек, к заду которого прижимается живот Лизи.

О Боже О Боже О Боже это что-то ужасное если может быть что-то ужасное это…

А потом: Возьми себя в руки. Не упусти своего шанса. Сделай это прямо сейчас.

– Это… – Голос суше и скрипучее. И в комнате светлеет слишком уж быстро. В любую секунду солнце может появиться над восточным горизонтом. – Это кровь-бул?

– Кровь-бул идёт к тебе, – говорит ей голос, в котором слышится едва заметное сожаление. И интонации голоса совсем как у Скотта. Однако теперь он больше похож на голос Аманды, и это пугает Лизи ещё сильнее.

А в голосе слышатся радостные нотки:

– Тот, что тебя ждёт, хороший бул, Лизи. Он придёт из-за пурпура. Ты уже нашла три первые станции. Ещё несколько, и ты получишь приз.

– Какой я получу приз?

– Напиток. – Ответ следует без малейшей паузы.

– «Коку», «Ар-си»?

– Помолчи. Мы хотим полюбоваться холлихоксом.

В голосе слышится странная, бесконечная тоска, но что же тут знакомого? Почему холлихокс, который ещё называют шток-розой, звучит как имя, а не куст с цветами? Это что-то важное, скрытое за пурпурным занавесом, который иногда отделяет её от собственных воспоминаний? Нет времени подумать об этом, тем более – спросить, потому что красный свет уже подкрался к окну. Лизи чувствует, что остаётся только с настоящим, и, при всём испуге, ощущает острый укол разочарования.

– Когда придёт этот кровь-бул? – спросила она. – Скажи мне.

Нет ответа, она знала, что ответа не будет, и, однако, раздражение в ней нарастало, вытесняя ужас и замешательство, которые она испытывала перед тем, как солнце выглянуло из-за горизонта, разгоняя лучами ночные чары.

– Когда он придёт? Чёрт бы тебя побрал, когда? – Теперь она кричала, тряся прикрытое белой материей ночной рубашки плечо с такой силой, что волосы так и летали… но ответа не было. Ярость Лизи прорвалась наружу. – Не дразни меня, Скотт, когда?

На этот раз она дёргает на себя прикрытое ночной рубашкой плечо, вместо того чтобы трясти, и другое тело перекатывается на спину. Конечно же, это Аманда. Её глаза открыты, и она дышит, даже щёки у неё бледно-розовые, но Лизи узнаёт этот взгляд: уже видела его, и не раз, когда у большой сиссы Анди-Банни обрывалась связь с реальностью. И не только у неё. Лизи понятия не имеет, то ли Скотт действительно приходил к ней, то ли ей всё это почудилось в полусне, но одно знает наверняка: в какой-то момент ночи Аманда вновь впала в ступор. На этот раз, возможно, навсегда.

Часть 2. СОВИСА

Она повернулась и увидела большую белую луну, которая смотрела на неё поверх холма. И грудь открылась навстречу, а лунный свет проник в неё, как в прозрачный кристалл. Она стояла, наполняемая луной, предлагая себя. Обе её груди раздвинулись, чтобы дать место луне, всё тело широко раскрылось, как трепещущий анемон, нежное, распахнутое приглашение, тронутое луной.

Д.Г. Лоуренс, «Радуга»

Глава 5. ЛИЗИ И ДОЛГИЙ, ДОЛГИЙ ЧЕТВЕРГ. (Станции була)

1

Лизи достаточно быстро поняла, что дело обстоит гораздо хуже, чем в трёх предыдущих случаях, когда Аманда отрывалась от реальности – в периоды «пассивной полукататонии», по терминологии её мозгоправа. Её обычно раздражающая и иногда доставляющая неприятности сестра превратилась в большую дышащую куклу. Лизи удалось (ценой немалых усилий) усадить Аманду, развернуть так, чтобы она сидела на краю кровати, но женщина в ночной рубашке из хлопчатобумажной ткани (которая за несколько мгновений до восхода солнца то ли говорила голосом её покойного мужа, то ли нет) не реагировала, когда её называли по имени, звали, выкрикивали это имя ей в лицо. Она лишь сидела со сложенными на коленях руками, тупо уставившись в лицо младшей сестры. А если Лизи отходила в сторону, Аманда продолжала смотреть туда, где она только что находилась.

– Анди-Банни!

На этот раз и детское прозвище не вызвало ответной реакции. Лизи решила развернуть его.

– Большая сисса Ан ди-Банни!

Ничего. Вместо испуга (он пришёл позже) Лизи захлестнула дикая ярость, спровоцировать которую Аманде не удавалось, даже когда она предпринимала такие попытки.

– Прекрати это! Прекрати и отодвинь зад подальше от края, чтобы ты могла выпрямиться!

Никакого эффекта. Нулевой результат. Она наклонилась, протёрла лицо Аманды тряпкой, смоченной в холодной воде, и опять ничего не добилась. Глаза не моргали, даже когда Лизи проводила по ним тряпкой. Вот тут Лизи почувствовала страх. Посмотрела на электронные часы на прикроватном столике: самое начало седьмого. Она могла позвонить Дарле, не боясь разбудить Мэтта, который спал в Монреале, но звонить ей не хотелось. Пока не хотелось. Звонок Дарле означал признание поражения, а к этому она ещё не была готова.

Она обошла кровать, схватила Аманду под руки, потащила назад, повалила. Оказалось, что это труднее, чем она думала, несмотря на худобу Аманды.

Потому что сейчас она – куль с землёй. Вот почему.

– Заткнись, – рявкнула Лизи, не представляя себе, с кем разговаривает. – Просто заткнись.

Она забралась на кровать, встав коленями по обе стороны бёдер Аманды, положила руки ей на плечи, у шеи. В такой позе (прямо-таки из пособия по сексу) она могла смотреть сверху вниз на поднятое застывшее лицо Аманды. Во время предыдущих приступов сестра всегда была послушной… такими же послушными становятся под гипнозом. Этот случай, похоже, отличался. Она могла лишь надеяться, что ошибается, потому что утром человек должен совершать определённые действа. Если, разумеется, этот человек намеревается и дальше жить в своём отдельном маленьком доме.

– Аманда! – проорала Лизи в лицо старшей сестре. Потом убавила громкость в попытке ещё раз договориться по-хорошему и не испытывая особой неловкости (всё-таки в доме они были одни). – Большая… сисса… Анди-Банни! Я хочу, чтобы ты… встала… ВСТАЛА!., и пошла в сортир», и села на ТОЛЧОК! Воспользуйся ТОЛЧКОМ, Анди-Банни! Насчёт три! Один… и ДВА!., и ТРИ! – Лизи рывком усадила Аманду, но вставать та не пожелала.

Один раз, минут в двадцать седьмого, Лизи подняла её с кровати, и Аманда, пусть и низко присев, оказалась на ногах. Ощущения у Лизи были точно такие же, как в её первом автомобиле «пинто» выпуска 1974 года, когда двигатель всё-таки завёлся после того, как она две бесконечные минуты терзала стартёр, едва окончательно не посадив аккумулятор.

– Ты прикидываешься, сука! – рявкнула она на Аманду, полностью отдавая себе отчёт в том, что Аманда не прикидывается. – Что ж, продолжай! Продолжай и… – Тут она поняла, как громко кричит (если будет и дальше так кричать, то разбудит миссис Джонс, живущую на той стороне улицы), и понизила голос: – Продолжай и ложись на пол. Да. Но если ты думаешь, что я всё утро буду плясать вокруг тебя, то у тебя вместо мозгов берьмо. Я иду вниз, чтобы приготовить кофе и овсянку. Если запахи понравятся вашему королевскому величеству, крикни мне. Или, ну, не знаю, пришли долбаного лакея, чтобы он принёс тебе пожрать.

Она не знала, понравились ли запахи кофе и овсянки большой сиссе Анди-Банни, но Лизи определённо понравились, особенно кофе. Она выпила чашку чёрного до того, как съела овсянку, а потом ещё одну, уже со сливками и сахаром. Допивая маленькими глоточками вторую чашку, подумала: «Всё, что мне ещё нужно, так это сигарета, и я проскочу этот день, как пони. Долбаная «салем лайт».

Её мысли попытались вернуться к грёзам и воспоминаниям ушедшей ночи («РАННИЕ ГОДЫ СКОТТА И ЛИЗИ» всё так, подумала Лизи), но она этого не допустила. И не позволила разуму анализировать произошедшее при её пробуждении. Позднее она могла найти для этого время, но не теперь. В данный момент следовало заняться большой сиссой.

Допустим, большая сисса найдёт большую розовую опасную бритву на верхней полке аптечного шкафчика и решит перерезать себе вены на запястьях? Или полоснуть по горлу?

Лизи торопливо поднялась из-за кухонного стола, задаваясь вопросом, сообразила ли Дарла, что острые предметы нужно убрать из ванной наверху… да и вообще из всех комнат наверху. По лестнице поднялась чуть ли не бегом, в ужасе от того, что могла увидеть в спальне, и пришла в ещё больший ужас, увидев на кровати лишь две примятые подушки.

Но Аманда лежала на полу, всё так же глядя в потолок. Не сдвинулась ни на дюйм. Облегчение Лизи сменилось предчувствием дурного. Она села на кровать, взяла сестру за руку. Тёплую, но безжизненную. Лизи хотела, чтобы пальцы Анди сжали её, но они оставались полностью расслабленными. Восковыми.

– Аманда, и что нам с тобой делать? Ответа не последовало.

А потом, поскольку в доме они были одни, не считая их отражений в зеркале, Лизи спросила:

– Ведь это не Скотт, верно, Аманда? Пожалуйста, скажи, что это сделал не Скотт… ну, не знаю, войдя в тебя?

Аманда ничего не ответила, и некоторое время спустя Лизи прошествовала в ванную на поиски острых предметов. Поняла, что Дарла в этом опередила её, потому что нашла лишь маникюрные ножницы в нижнем ящике маленького туалетного столика Аманды. Разумеется, в умелых руках и этих ножниц вполне хватило бы. Вот, к примеру, отец Скотта (прекрати Лизи не надо Лизи).

– Хорошо, – ответила она, встревоженная охватившей её паникой, от которой рот наполнился вкусом меди, пурпурный свет начал застилать глаза, а рука сжала маникюрные ножницы. – Хорошо, не буду. Проехали.

Она спрятала ножницы за пыльными флаконами шампуня, которые стояли на полочке над сушилкой для полотенец, а потом (потому что не знала, чем заняться) приняла душ. Когда вышла из ванной, увидела большое мокрое пятно вокруг бёдер Аманды, и поняла, что столкнулась с проблемой, которую одним только сёстрам Дебушер не решить. Она сунула полотенце под мокрый зад Аманды. Потом посмотрела на часы, сняла трубку с телефонного аппарата и набрала номер Дарлы.