Текст книги "Руки Джона Коффи"

Автор книги: Стивен Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Кинг Стивен
Руки Джона Коффи

Стивен Кинг

РУКИ ДЖОНА КОФФИ

(Зеленая Миля #3)

1

Просматривая все, что я написал, я заметил, что назвал Джорджию Пайнз, где сейчас живу, домом для престарелых. Тем, кто работает в этом месте, такое на-звание не понравится. Согласно буклетам и проспектам, лежащим в вестибюле и рассылаемым потенциальным клиентам, это "отличный пенсионный комплекс для по-жилых". Здесь есть Центр развлечений – так сказано в буклете. Люди, которым приходится жить тут (в буклете нас не называют заключенными, а я иногда называю), говорят о нем просто – телевизионная комната.

Здешние обитатели считают меня замкнутым, потому что я почти не хожу днем смотреть телевизор, хотя это не из-за людей, а из-за программ, которые мне не нравятся. Мыльные оперы, Рики Лейк, Карни Уилсон, Роланда – мир рушится вокруг ушей, и всем интересны только разговоры о том, с кем спят эти женщины в миниюбках и мужчины в расстегнутых рубашках. Конечно, как сказано в Библии, "не судите, да не судимы будете", поэтому я выпадаю из общей песочницы. Просто, если бы мне хотелось провести время среди мусора, я проехал бы пару миль к автостоянке "Хэппи Уилз", где вечером по пятницам и субботам всегда носятся полицейские машины с сиренами и мигалками. Мой особый, самый близкий друг Элен Коннелли со мной согласна. Элен восемьдесят лет, она высокая, худощавая и все еще стройная, очень интеллигентная и утонченная. Она очень медленно ходит из-за каких-то проблем с ногами, и я знаю, что ее ужасно мучает подагра кистей рук, но у нее прекрасная длинная шея – почти лебединая, и длинные красивые волосы, которые падают на плечи, если она их распускает.

Больше всего мне нравится, что она не считает меня странным или замкнутым. Мы проводим много времени вместе, я и Элен. Если бы не мой абсурдный возраст, я считал бы ее своей возлюбленной. Но все равно, самый близкий друг – совсем неплохо, а с некоторой стороны даже лучше. Множество проблем, возникающих обычно между любовниками, уже просто перегорели у нас. И хотя я знаю, что никто из тех, кто моложе, скажем, шестидесяти мне не поверит, иногда горячие угли лучше яркого костра. Это странно, но это правда.

Так что днем я телевизор не смотрю. Иногда гуляю, иногда читаю, но чаще всего в последний месяц я писал эти воспоминания, сидя среди растений в солярии. Мне кажется, здесь больше кислорода, а это хорошо действует на память. И куда там какому-то Джеральдо Ривере!

Но когда у меня бессонница, я иногда сползаю вниз по ступенькам и включаю телевизор. В Джоржии Пайнз нет канала НВО или другого, где идут только фильмы, – должно быть, они слишком дороги для нашего Центра развлечений, но основные кабельные каналы есть, а это означает, что можно смотреть канал американской классики. Это тот (если вдруг у вас нет кабельного телевидения), на котором большинство фильмов черно-белые и в них женщины не раздеваются. Для старого хрыча, как я, то, что надо. Я провел много приятных ночей, засыпая прямо на потертом зеленом диване перед телевизором, а на экране Фрэнсис-Говорящий Мул опять вытаскивал сковороду Дональда О'Коннора из огня, или Джон Уэйн приводил в порядок "додж", или Джимми Кэгни называл кого-то грязной крысой, а потом нажимал на курок. Некоторые из этих фильмов я смотрел со своей женой Дженис (не только моей возлюбленной, но и моим лучшим другом), и они меня успокаивали. Одежда героев, то, как они ходят и говорят, даже музыка из этих фильмов, – все меня успокаивало. Наверное, они напоминали мне то время, когда я крепко стоял на ногах и был хозяином своей судьбы, а не изъеденным молью ископаемым, рассыпающимся в доме для престарелых, где многие обитатели носят пеленки и резиновые штанишки.

Но сегодня утром я не увидел ничего утешительного. Совсем ничего.

Элен иногда смотрела этот канал вместе со мной, обычно ранним утром, в так называемое утро жаворон-ков, начинающееся в четыре часа утра. Она не говорит много, но я знаю, что подагра ее ужасно мучает, и лекарства уже почти не помогают.

Когда она пришла сегодня утром, скользя, как привидение, в своем белом махровом халате, я сидел на продавленном диване, колченогом, стоящем на том, что когда-то было ножками, и, сжимая колени изо всех сил, старался не дрожать, но озноб пробирал меня, как от сильного ветра. Мне было холодно везде, кроме паха, который словно горел, как призрак той "мочевой" инфекции, так портившей мне жизнь осенью 1932-го, – осенью Джона Коффи, Перси Уэтмора и Мистера Джинглза дрессированной мыши.

Это также была осень Вильяма Уортона.

– Пол, – воскликнула Элен и поспешила ко мне, поспешила, как только позволяли ей ржавые гвозди и стекла в суставах. – Пол, что с тобой?

– Все будет нормально, – успокоил я, но слова зву-чали не очень убедительно – они произносились нечетко, проходя сквозь стучащие зубы. – Дай мне пару минут, и я буду как огурчик.

Она присела рядом со мной и обняла за плечи.

– Я знаю, – кивнула она. – Но что случилось? Ради Бога, Пол, у тебя вид, словно ты увидел привидение.

Я действительно его увидел, но не понял, что произнес это вслух, пока у нее глаза не стали огромными.

– Не совсем, – сказал я и погладил ее по руке (так нежно-нежно). Всего на минутку, Элен, Боже!

– Оно было из того времени, когда ты служил охранником в тюрьме? спросила она. – Из того времени, о котором ты писал в солярии?

Я кивнул.

– Я работал на своего рода Этаже Смерти.

– Я знаю...

– Только мы называли его Зеленая Миля. Потому что линолеум на полу был зеленый. Осенью 32-го года к нам поступил этот парень, этот дикарь по имени Вильям Уортон. Он любил называть себя Крошка Билли, даже вытатуировал это на плече. Просто пацан, но очень опасный. Я до сих пор помню, что Кэртис Андерсон – он тогда был помощником начальника тюрьмы – писал о нем: "Дикий и сумасбродный, и этим гордится. Уортону девятнадцать лет, но ему терять нечего". И подчеркнул последнее предложение.

Рука, обнимавшая мои плечи, теперь растирала мне спину. Я начал успокаиваться. В эту минуту я любил Элен Коннелли, и если бы сказал ей об этом, то расцеловал бы все ее лицо. Может, нужно было сказать. В любом возрасте ужасно быть одиноким и напуганным, но, по-моему, хуже всего в старости. Однако у меня на уме было другое: давил груз старого и все еще не завершенного дела.

– Да, ты права, – сказал я, – я как раз вспоминал, как Уортон появился в блоке и чуть не убил тогда Дина Стэнтона – одного из ребят, с которыми я тогда работал.

– Как это могло случиться? – спросила Элен.

– Коварство и неосторожность, – печально ответил я. – Уортон олицетворял коварство, охранники же, что привели его, проявили неосторожность. Главная ошиб-ка – цепь на руках Уортона, она оказалась слишком длинной. Когда Дин открывал дверь в блок "Г", Уортон находился позади него. Охранники стояли по бокам, но Андерсон прав – Буйному Биллу просто нечего было те-рять. Он накинул цепь на шею Дину и стал его душить. Элен вздрогнула.

– Я все время думал об этом и не мог заснуть, поэтому пришел сюда. Я включил канал американской классики, надеясь, что, возможно, ты придешь и у нас будет маленькое свидание.

Она засмеялась и поцеловала меня в лоб над бровью. Когда так делала Дженис, у меня по всему телу бежали мурашки, и когда Элен поцеловала меня сегодня рано утром, мурашки тоже побежали. Наверное, есть что-то постоянное в жизни.

На экране шел черно-белый фильм про гангстеров сороковых годов под названием "Поцелуй смерти".

Я почувствовал, что меня опять начинает трясти, и попытался подавить озноб.

– В главной роли Ричард Уайлдмарк, – сказал я. – По-моему, это была его первая крупная роль. Я никогда не смотрел этот фильм с Дженис, мы обычно не ходили на фильмы про полицейских и воров, но я помню, что читал где-то, будто Уайлдмарк был великолепен в роли негодяя. Да, он великолепен. Очень бледный, не ходит, а плавно скользит... все время называет других "дерьмо"... говорит о стукачах, о том, как сильно он ненавидит стукачей...

Несмотря на все усилия, меня опять колотило, и я ничего не мог поделать.

– Белокурые волосы, – прошептал я. – Длинные свет-лые волосы. Я досмотрел до того места, где Уайлдмарк сталкивает пожилую женщину в коляске с лестницы, а потом выключил.

– Он напомнил тебе Уортона?

– Он был Уортоном, – сказал я. – По жизни.

– Пол, – начала Элен и запнулась. Она смотрела на потухший экран телевизора (коробка подключения кабеля все еще была включена, красные цифры показывали 10 – номер канала американской классики), потом снова повернулась ко мне.

– Что? – спросил я. – Что, Элен? – И подумал: "Она сейчас скажет, что я должен прекратить об этом писать. Что я должен порвать то, что уже написано, и покончить с этим".

Но она сказала: "Только не бросай писать из-за этого".

Я уставился на нее.

– Закрой рот, Пол, ворона залетит,

– Извини. Просто я... просто...

– Ты думал, что я скажу тебе прямо противопо-ложное, так?

– Да.

Она взяла мои руки в свои (так нежно-нежно – ее длинные прекрасные пальцы с узловатыми ужасными суставами) и наклонилась вперед, неотрывно глядя в мои голубые глаза своими карими, левый из которых был слегка замутнен катарактой.

– Наверное, я слишком стара и хрупка, чтобы жить, – сказала она, но я еще не слишком стара, чтобы думать. Что такое несколько бессонных ночей в нашем возрасте? Или привидение по телевизору, ну и что? Разве ты никогда не видел привидений?

Я вспомнил о начальнике Мурсе, о Харри Тервиллиджере и Брутусе Ховелле, подумал о матушке и о Джен, моей жене, умершей в Алабаме. Я знаю, что такое привидения, точно знаю.

– Нет, – повторил я. – Видел, и не раз. Но, Элен, это был просто шок. Потому что это был он.

Она снова поцеловала меня, потом встала, пошаты-ваясь и прижимая ладони к бедрам, словно боясь, что суставы прорвутся сквозь кожу наружу, если она сделает неосторожное движение.

– Я, пожалуй, не буду смотреть телевизор, – решила она. – У меня есть лишняя таблетка, я ее берегла на черный день... или ночь. Я сейчас приму ее и пойду опять спать. Может, и ты сделаешь то же самое.

– Да, наверное, тоже пойду, – сказал я. И на секунду вдруг подумал предложить ей пойти вместе. Но потом увидел затаенную боль в ее глазах и решил не делать этого. Потому что она может согласиться, и согласиться только ради меня. Нехорошо.

Мы ушли из телевизионной комнаты (я не возвели-чиваю ее этим названием, даже не иронизирую) рука об руку, я подстраивался под ее шаги, а она шла медленно и осторожно. В здании было тихо, лишь только кто-то за одной из закрытых дверей стонал во сне от кошмарного сна.

– Как думаешь, ты сможешь заснуть? – спросила она.

– Да, наверное, – ответил я, хотя, конечно же, не мог, я лежал на кровати до рассвета, думая о "Поцелуе смерти". Я видел, как Ричард Уайлдмарк, дико хохоча, привязывал пожилую леди к коляске, а потом сталкивал вниз по лестнице. "Вот так мы поступаем со стукачами", сказал он ей, и тут его лицо превратилось в лицо Вильяма Уортона, такого, каким он был в тот день, когда поступил в блок "Г" на Зеленую Милю:

Уортон хохотал, как Уайлдмарк, Уортон кричал: "У нас сегодня праздник или что?" Я даже не стал завтракать после всего этого, я просто пришел сюда в солярий и начал писать.

Привидения? Конечно.

Я знаю все о привидениях.

2

– Эй, ребята! – засмеялся Уортон. – У нас сегодня праздник или что?

Все время крича и смеясь, Уортон снова принялся душить Дина своей цепью. А почему бы и нет? Уортон знал то, что и Дин, и Харри, и мой друг Брутус Ховелл: поджарить его можно лишь один раз.

– Бей его! – закричал Харри Тервиллиджер. Он бросился на Уортона, пытаясь остановить все в самом начале, но Уортон его отбросил, и Харри пытался подняться на ноги. – Перси, бей его!

Но Перси только стоял с дубинкой в руке, вытаращив глаза, как суповые миски. Он так любил свою дубинку, вы скажете, что вот появился шанс поработать ею, которого он искал с самого прихода в Холодную Гору. Но шанс представился, а он был слишком напуган, чтобы воспользоваться им. Перед ним оказался не перепуганный французик вроде Делакруа и не черный великан, который вообще был словно не в себе, как Джон Коффи, перед ним стоял сущий дьявол.

Я выскочил из камеры Уортона, уронив бумаги и вы-хватив пистолет. Второй раз за этот день я забыл про свою инфекцию, жгущую мне низ живота. Я не сомне-ваюсь в правдивости рассказа остальных о том, что у Уортона было безучастное лицо и отсутствующие глаза, как они потом говорили, но тот, кого я увидел, был не Уортон. Я увидел лицо зверя не разумного, а хитрого, злобного... и веселого. Да. Он делал то, для чего был создан. Место и обстоятельства значения не имели. А еще я увидел красное, раздувшееся лицо Дина Стэнтона. Он умирал на моих глазах. Уортон увидел пистолет и по-вернул Дина перед собой так, что при стрельбе я обя-зательно задел бы обоих. Из-за плеча Дина сверкающий голубой глаз призывал меня выстрелить. Второй глаз Уор-тона прятался за волосами Дина. Дальше я увидел Перси, замершего в нерешительности с приподнятой дубинкой. И вот тогда в дверном проеме показалось чудо во плоти: Брутус Ховелл. Он закончил перетаскивать оборудование лазарета и пришел узнать, не хочет ли кто кофе.

Брут начал действовать без малейших колебаний: отодвинул Перси в сторону, вжав в стену одним зубодробительным толчком, вытащил свою дубинку из петли и со всей силой обрушил серию ударов по затылку Уортона правой рукой. Послышался глухой звук, словно по скорлупе, как будто в черепе Уортона совсем не было мозгов, – и наконец цепь вокруг шеи Дина ослабла. Уортон упал, как мешок с мукой, а Дин отполз в сторону, хрипло кашляя, держась рукой за горло, с вытаращенными глазами.

Я сел на колени возле него, но он резко покачал головой,

– Все нормально, – выдохнул он. – Следите... ним! – Он показал головой на Уортона. – Закройте! Камера!

Я подумал, что после такого тяжелого удара Брута Уортону понадобится не камера, а гроб. Но увы! – нам не повезло. Уортон был оглушен, но далеко не покойник. Он лежал, растянувшись на боку, откинув одну руку, так что пальцы касались линолеума на Зеленой Миле, закрыв глаза, дыхание его было медленным, но ровным. На лице даже появилось подобие мирной улыбки, словно он заснул под звуки своей любимой колыбельной. Тоненькая струй-ка крови стекала по волосам, окрашивая воротник его но-вой тюремной рубашки. Вот и все.

– Перси, – сказал я. – Помоги мне!

Перси не шевельнулся, просто стоял у стены, глядя широко открытыми испуганными глазами. Вряд ли он соображал, где находится.

– Перси, черт бы тебя побрал, а ну держи его!

Тогда он сдвинулся, а Харри помог ему. Втроем мы перетащили бесчувственное тело мистера Уортона в камеру, пока Брут помогал Дину подняться и держал его по-матерински нежно, а Дин в это время наклонялся вперед и заглатывал в легкие воздух.

Наш новый "проблемный ребенок" не просыпался почти три часа, а когда проснулся, то оказалось, что мощный удар Брута не оставил никаких следов. Уортон двигался, как и раньше – быстро. Только что он лежал на койке, словно мертвый, а в следующую секунду уже стоял у решетки – молча, как кот, – и смотрел на меня, пока я сидел за столом дежурного и писал рапорт о происшествии. Когда в конце концов я почувствовал взгляд и поднял глаза, он был тут как тут, с улыбочкой, демонстрирующей ряд почерневших и уже поредевших гнилых зубов. Я вздрогнул, увидев его. Я старался этого не показать, но по-моему, он понял.

– Эй, холуй, – бросил он. – В следующий раз твоя очередь. И я не промахнусь.

– Привет, Уортон, – сказал я как можно спокойнее. – При таких обстоятельствах, думаю, можно пропустить приветственную речь, правда?

Его ухмылка стала шире. Он ожидал иного ответа, да и я ответил бы иначе при других обстоятельствах. Но пока Уортон был без сознания, кое-что произошло. Думаю, это то самое важное, ради чего я исписал уже столько страниц. А теперь посмотрим, поверите ли вы.

3

После происшествия с Уортоном Перси вел себя тихо и лишь однажды наорал на Делакруа. Наверное, он вел себя так из-за потрясения, а совсем не из чувства такта; по-моему, Перси Уэтмор знал об этом чувстве не больше, чем я о племенах Черной Африки, но все равно, это было приятно. Если бы он попытался возмущаться по поводу того, что Брут толкнул его об стену, или оттого, что никто не сообщил ему о таких паиньках, как Буйный Билли Уортон, иногда поступающих в блок "Г", ему бы точно не сдобровать. И тогда мы смогли бы пройти Зеленую Милю совсем по-другому. Смешно, если вдуматься. Я упустил возможность побывать в шкуре Джеймса Кэгни из "Белой жары".

Хотя мы были уверены, что Дин сможет дышать, а не свалится замертво тут же, Харри и Брут все-таки отвели его в лазарет. Делакруа, молча наблюдавший за происходящим (а он провел в тюрьме много лет и знал, когда нужно держать рот закрытым, а когда относительно безопасно его снова открыть), стал громко кричать в коридор, пока Харри и Брут выводили Дина. Делакруа интересовало, что случилось. Можно подумать, нарушали его конституционные права.

– Слушай, ты, заткнись! – огрызнулся Перси так разъяренно, что на шее набухли жилы. Я дотронулся до его плеча и почувствовал, что он дрожит под рубашкой. Отчасти это объяснялось обычным страхом (хочу себе напомнить, что одна из проблем с Перси состояла с том, что ему был всего двадцать один год, чуть больше, чем Уортону), но дрожал он все-таки в основном от злости. Он ненавидел Делакруа. Не знаю, за что и почему, но это так.

– Пойди узнай, на месте ли начальник Мурс, – сказал я Перси. Если да, то дай ему полный отчет о том, что произошло. Скажи, что мой письменный рапорт он получит завтра утром, если я успею его составить.

Перси надулся от важности. На секунду мне показалось, что он возьмет под козырек.

– Есть, сэр, сделаю.

– Начни с того, что обстановка в блоке "Г" нормаль-ная. Это не детектив, и начальнику не очень понравится, если ты будешь вдаваться в подробности и нагнетать на-пряжение.

– Я не буду.

– Ладно. Иди.

Он пошел уже к двери, но повернул назад. Нужно было всегда иметь в виду его чувство противоречия. Я безумно хотел, чтобы он убрался, боль в паху становилась нестер-пимой, а он, похоже, не очень хотел уходить.

– С тобой все в порядке, Пол? – спросил он, – У тебя лихорадка? Подхватил грипп? У тебя все лицо в испарине.

– Может, я и подхватил что, но в основном, все в порядке, – сказал я. – Иди, Перси, доложи начальнику.

Он кивнул и ушел – слава Богу за маленькие милости. Как только дверь закрылась, я бегом рванул в свой кабинет. Оставлять стол дежурного без присмот-ра – это нарушение правил, но мне было не до того. Мне было плохо, почти так же, как утром.

Я успел добежать до туалета и справиться со штанами до того, как полилась моча, но я едва успел. Одну руку я прижал ко рту, чтобы сдержать крик, а другой не глядя ухватился за край умывальника. Здесь не дом, где можно упасть на колени и сделать лужу у поленницы, если бы я упал на колени тут, моча залила бы весь пол.

Мне удалось не упасть и не закричать, но я был очень близок и к тому, и к другому. Казалось, моча наполнена мельчайшими осколками стекла. Запах, исходивший от унитаза, был затхлый и неприятный, и я увидел что-то белое, наверное гной, расплывающийся по поверхности воды.

Я снял с крюка полотенце и вытер лицо. Пот заливал меня, лихорадка выходила вместе с ним. Взглянув в зеркало, я увидел пылающее от жара лицо. Интересно, какая температура, градусов тридцать восемь? Или тридцать девять? Наверное, лучше не знать. Я повесил полотенце на место, спустил воду и медленно прошел через кабинет к двери, ведущей в блок камер. Я боялся, что Билл Додж или кто-нибудь еще зайдет и увидит, что трое заключенных без присмотра, но в блоке было пусто. Уортон все еще лежал без сознания на своей койке. Делакруа молчал, а Джон Коффи, я вдруг понял, вообще никогда не издавал звуков. Никаких. И это настораживало.

Я прошел вниз по Миле и заглянул в камеру Коффи, уже начиная подозревать, что тот покончил с собой одним из двух принятых на Этаже Смерти способов: повесился на собственных брюках либо перегрыз себе вены. Оказалось, ничего подобного. Коффи просто сидел на койке, положив руки на колени, – самый крупный человек из всех, что я видел в жизни, и смотрел на меня своими нездешними влажными глазами.

– Капитан, – позвал он.

– В чем дело, парень?

– Мне нужно вас увидеть.

– А разве ты сейчас меня не видишь, Джон Коффи?

Он ничего не ответил, продолжая изучать своим стран-ным влажным взглядом. Я вздохнул.

– Сейчас, парень.

Я посмотрел на Делакруа, стоящего у решетки своей камеры. Мистер Джинглз, его любимец – мышонок (Делакруа всем говорил, что это он научил Мистера Джинглза делать трюки, но мы, те кто работал на Зеленой Миле, все равно оставались едины во мнении, что Мистер Джинглз научился сам), без остановки прыгал с одной вытянутой руки Дела на другую, как акробат, совершающий прыжки под куполом цирка. Глаза сверкали, уши были прижаты к маленькой коричневой голове. Я не сомневался, что мышь реагирует на нервные импульсы Делакруа. Пока я смотрел, мышонок сбежал по штанине Делакруа на пол и побежал в стене, где лежала ярко раскрашенная катушка. Он прикатил ее к ноге Делакруа и выжидающе глядел вверх, но французик не обращал в этот момент внимания на своего дружка.

– Что там, босс? – спросил Дэл. – Кто пострадал?

– Все нормально, – ответил я. – Наш новый мальчик показал когти, но сейчас он смирный, как овечка. Все хорошо, что хорошо кончается.

– Еще не кончилось, – сказал Делакруа, глядя в ту сторону коридора, где лежал Уортон. – L'homme mauvais, c'est vrai[Плохой человек, это видно (фр.).]!

– Ну не расстраивайся так, Дэл, – успокоил его я. – Никто ведь не заставляет тебя играть с ним во дворе в скакалочки.

За спиной послышался скрип койки – поднялся Коффи.

– Босс Эджкум! – позвал он опять. На этот раз настойчивее. – Мне нужно поговорить с вами.

Я повернулся к нему, думая, что все нормально, разговаривать наша работа. И все время старался не дрожать, потому что лихорадка перешла в озноб, иногда так бывает. Горело только одно место: пах, словно его разрезали, набили горячими углями и зашили снова.

– Ну, говори, Джон Коффи, – Я старался говорить легко и спокойно. Впервые за время пребывания Коффи в блоке "Г" я увидел, что он на самом деле здесь, действительно среди нас. Нескончаемый поток слез из уголков глаз впервые прекратился, и я понял, что он видит того, на кого сейчас смотрит, – мистера Пола Эджкума, старшего надзирателя блока "Г", а не то место, куда бы хотел вернуться, чтобы исправить тот чудовищный поступок, который совершил.

– Нет, – сказал он. – Вы должны войти сюда.

– Сейчас, понимаешь ли, я не могу этого сделать. – Я старался все еще удержать легкий тон. – По крайней мере в настоящий момент. Я один сейчас здесь, а ты пре-восходишь меня по весу тонны на полторы. Мне хватило уже одной потасовки на сегодня. Так что давай просто поговорим через решетку, если тебе все равно, и...

– Пожалуйста! – Он так крепко сжал прутья решетки, что побелели суставы и ногти. Лицо удлинилось и приняло страдальческое выражение, в глазах застыла тревога, ко-торую я не мог понять. Помню, я подумал, что, может, и понял бы, не будь так болен, и от этой мысли мне стало легче с ним разговаривать. Если ты знаешь, что человеку нужно, то чаще понимаешь и самого человека.

– Пожалуйста, босс Эджкум! Вам нужно войти ко мне!

"Ничего более неразумного не слыхивал", – подумал я, а потом ощутил нечто еще более безумное: я это сде-лаю. Я снял ключи с пояса и стал искать ключ от камеры Джона Коффи. Он мог бы взять меня одной левой и лег-ко бросить через колено, даже когда я здоров, а сегодня был не тот момент. Но все равно я решил к нему войти. Сам, один и меньше чем через полчаса после наглядной демонстрации того, к чему могут привести халатность и тупость при работе с осужденными убийцами, я собирался открыть камеру этого черного великана, зайти в нее и сесть с ним рядом. Если меня обнаружат, я потеряю ра-боту, даже если он ничего плохого не сделает, и вот я все равно готов на это пойти.

Остановись, говорил я себе, пора остановиться, Пол. Но не остановился. Я открыл верхний замок, потом нижний, затем отодвинул дверь в сторону.

– Эй, начальник, а ты хорошо подумал? – произнес Делакруа таким тревожным и дрожащим голосом, что при других обстоятельствах я бы засмеялся.

– Занимайся своим делом, а в своих я уж разберусь как-нибудь сам, – сказал я, не оглянувшись. Мой взгляд был прикован к глазам Джона Коффи, да так, словно прибит гвоздями. Похоже на гипноз. Мой голос доносился до меня, словно издалека, отдаваясь гулким эхом. Черт возьми, наверное, я был загипнотизирован, – Ты ложись, отдохни.

– Боже, здесь все с ума посходили, – дрожащим голосом запричитал Делакруа. – Мистер Джинглз, лучше бы меня поджарили, чтоб этого не видеть!

Я вошел в камеру Коффи. Он отошел, пропуская меня. Потом снова подошел к койке – она приходилась ему по икры, вот какой он был высокий – и сел. Сел и похлопал рукой по матрасу рядом с ним, потом обнял меня за плечи, словно мы сидели в кино и я был его девушкой.

– Чего тебе надо, Джон Коффи? – спросил я, все еще глядя в его глаза – печальные и серьезные.

– Просто помочь. – Он вздохнул, как человек при-нимающийся за работу, которую не очень-то хочется де-лать, а потом положил свою ладонь мне на пах в области лобковой кости.

– Эй!– закричал я. – Убери свою мерзкую руку...

И тут меня словно током ударило, сильно, но не больно. Я дернулся на койке и согнулся, вспомнив, как старик Тут-Тут кричал, что он жарится и что он – жареный индюк. Я не ощущал ни жара, ни электротока, но на секунду мир потерял цвет, словно его выжали и он запотел. Я видел каждую пору на лице Джона Коффи, я видел все сосуды его пристальных глаз, я видел маленькую царапинку у него на подбородке. Я чувствовал, что мои пальцы сжимают воздух, а ступни барабанят по полу.

Потом все прошло. И моя "мочевая" инфекция тоже. И жар, и пульсирование в паху исчезли вместе с лихорадкой. Я еще ощущал испарину, пока пот испарялся с кожи, я чувствовал его запах, но вот прошла и она.

– Что там такое? – пронзительно кричал Делакруа. Его голос долетал издалека, но, когда Джон Коффи наклонился вперед, отведя взгляд от моих глаз, голос французика вдруг стал яснее. Словно из ушей у меня вытащили вату. – Что он делает?

Я не ответил. Коффи перегнулся вперед, лицо его перекосилось, шея раздулась. Глаза почти вылезли из орбит. Он напоминал человека, подавившегося куриной косточкой.

– Джон! – Я похлопал его по спине: больше ничего не смог придумать. – Джон, что с тобой?

Он вздрогнул под моей рукой и издал неприятный утробный звук, словно его сейчас стошнит. Он открыл рот так, как иногда делают лошади: зубы оскалены в презрительной усмешке. Потом, разжав зубы, он выдохнул облачко мелких черных насекомых, похожих на мошек или комаров. Они яростно закружились между его коленей, стали белыми, а потом исчезли.

Внезапно тяжесть ушла из нижней части моего живота, как будто все мускулы там превратились в воду. Я прислонился спиной к каменной стенке камеры Коффи. Помню, что повторял снова и снова имя Спасителя: Христос, Христос, Христос, а еще помню, как подумал о том, что из-за лихорадки у меня бред.

А потом я услышал, что Делакруа зовет на помощь, он кричал всему миру, что Джон Коффи меня убивает, вопил во всю мощь своих легких. Коффи и правда наклонился надо мной, но лишь для того, чтобы убедиться, что со мной все хорошо.

– Дэл, заткнись, – проговорил я, поднимаясь. Я ожи-дал, что боль пронзит мои внутренности, но ничего не случилось. Я чувствовал себя лучше. В самом деле. На секунду у меня закружилась голова, но головокружение прошло еще до того, как я протянул руку и схватился за прутья решетки на двери в камеру Коффи. – Со мной все в порядке.

– Выходите оттуда скорее, – сказал Делакруа таким тоном, каким нервные пожилые женщины велят ребенку "слезть с этой яблони". – Вам нельзя находиться там, когда на блоке никого нет.

Я посмотрел на Джона Коффи, который сидел на койке, положив свои огромные руки на колени. Джон Коффи взглянул на меня. Для этого ему пришлось лишь слегка приподнять подбородок.

– Что ты сделал, парень? – спросил я тихо. – Что ты со мной сделал?

– Помог. Я ведь помог вам, правда?

– Да, наверное, но как? Как ты мне помог?

Он покрутил головой: направо, налево, назад. Коффи не знал, как он помог (как вылечил), а его простецкое лицо говорило о том, что ему наплевать, как это получилось, все равно что мне было безразлично, какова механика бега, когда я шел первым последние пятьдесят метров двухмильного забега в честь Дня Независимости. Я хотел спросить, откуда он узнал, что я болен, но не стал, потому что в ответ получил бы точно такое же отрицательное движение головой. Где-то я вычитал фразу, которую все время помню: что-то про "загадку, окутанную тайной". Именно это и представлял собой Джон Коффи, и спать по ночам он мог только потому, наверное, что ему было все равно. Перси называл его "идиот", жестоко, но не так далеко от истины. Наш великан знал свое имя, знал, что оно пишется иначе, чем напиток, и это все, что ему хотелось знать.

И, словно подчеркнув это мне еще раз, он намеренно покачал опять головой, потом лег на койку, положив сло-женные ладони под левую щеку, как подушку, и отвер-нулся к стене. Ступни его свисали с койки, но его это нисколько не волновало. Рубашка на спине задралась кверху, и я увидел шрамы, исполосовавшие кожу.

Я вышел из камеры, закрыл замки, потом посмотрев на Делакруа, который, вцепившись руками в прутья решетки, глядел на меня с беспокойством. А может, даже со страхом. Мистер Джинглз восседал у него на плече, и его светлые усики шевелились.

– Что этот черный человек делал с тобой? – прошептал Делакруа. Это что у него, амулет? Он приложил к тебе амулет? – Странный французский акцент рифмовал "амулет" и "туалет".

– Я не понимаю, о чем ты говоришь, Дэл.

– Понимаешь, черт бы тебя побрал! Посмотри на себя! Весь переменился! Даже походка изменилась, босс!

Наверное, и вправду моя походка стала другой. Я не ощущал боли в паху, чувствуя вместо этого умиротворение, близкое к восторгу, – тот, кто хоть раз страдал от сильной боли, а потом выздоровел, понимает, о чем речь.

– Все в порядке, Дэл, – настаивал я. – Джону Коффи просто приснился кошмарный сон, вот и все.

– Он колдун с амулетом! – с горячностью произнес Делакруа. На верхней губе у него выступили капельки пота. Дэл не так много видел, но ему хватило, чтобы перепугаться до смерти. – Он приносит несчастье.