Текст книги "Позже (ЛП)"

Автор книги: Стивен Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

ПОЗЖЕ

Стивен Кинг

Посвящается Крису Лоттсу[1]

«…не откладывайте на завтра».

МАЙКЛ ЛЭНДОН[2]

Я не люблю начинать с извинений – вероятно, есть даже правило против этого, например, никогда не заканчивать предложение предлогом, – но после прочтения тридцати страниц, которые я написал до сих пор, я чувствую, что в этом есть необходимость. Речь идет об одном слове, которое я постоянно использую. Я выучил много четырехбуквенных слов от своей матери и использовал их с раннего возраста (как вы еще узнаете), но в этом слове пять букв. И это слово «Позже», как в выражениях: «Попозже», «Позже я узнал» и «Только позже я понял». Я знаю, что это тавтология, но у меня нет выбора, потому что моя история начинается в то время, когда я еще верил в Санта-Клауса и Зубную Фею (хотя даже в шесть лет на этот счет у меня были сомнения). Мне сейчас двадцать два, а значит это действительно позже, верно? Наверное, когда мне будет за сорок – если, конечно, я так далеко зайду, – я оглянусь на то, что, как мне казалось, я понял в двадцать два, и пойму, что на самом деле многого не понимал. Всегда есть позже, теперь я это точно знаю. По крайней мере, пока мы не умрем. Тогда, наверное, все сведется к выражению до этого момента.

Меня зовут Джейми Конклин, и однажды я нарисовал индейку на День благодарения, которая, по моему мнению, была абсолютной кошачьей задницей. Позже – и не намного позже – я обнаружил, что она больше похоже на то, что выходит из кошачьей задницы. Иногда правда – настоящий отстой.

Я думаю, это страшная история. Зацените.

1

Мы с мамой возвращались домой из школы. Она держала меня за руку. В другой руке я сжимал индейку, которую мы нарисовали в первом классе за неделю до Дня Благодарения. Я так ей гордился, что чуть не срал пятаками. И вот как это делается: вы кладете руку на лист бумаги, а затем обводите карандашом. Получаются хвост и тело. Ну а когда дело доходит до головы, тут уже настоящий полет фантазии.

Я показал рисунок маме, и она вся такая: «да, да, да, просто великолепно, правда, правда», но я не думаю, что она внимательно его рассматривала. Вероятно, её мысли были заняты одной из книг, которые она пыталась продать. «Подогнать товар», так она это называла. Видите ли, мама была литературным агентом. Раньше этим занимался ее брат, мой дядя Гарри, но мама взвалила на шею его бизнес за год до того времени, о котором я вам рассказываю. Это долгая история и конкретный облом.

– Я использовал темно зеленый, потому что это мой любимый цвет. Ты ведь это знала? – К тому времени мы уже почти добрались до нашего дома. Но были все еще в трех кварталах от моей школы.

Она опять вся такая: «да-да-да». И еще:

– Когда мы вернемся домой, малыш, ты поиграешь или посмотришь «Барни» или «Волшебный школьный автобус»[3], мне нужно будет сделать миллион звонков.

Теперь пришел мой черед говорить «да, да, да», из-за чего я заработал тычок и улыбку. Мне нравилось, когда я вызывал у мамы улыбку, потому что даже в шесть лет я понимал, что она воспринимает мир ну очень уж серьезно. Позже я узнал, что отчасти причина была во мне. Она думала, что воспитывает сумасшедшего ребенка. В тот день, о котором я вам рассказываю, она окончательно решила, что я не сумасшедший. Что, должно быть, было своего рода облегчением, а может, и нет.

– Ты никому об этом не рассказывай, – сказала она мне позже в тот же день. – Кроме меня. И, может быть, даже мне, малыш. Ладно?

Я сказал «хорошо». Когда ты маленький и это твоя мама, ты говоришь «хорошо» на все её предложения. Если, конечно, она не говорит, что пора идти спать. Или доесть брокколи.

Мы добрались до нашего дома, и лифт все еще был сломан. Можно сказать, что все могло бы пойти по-другому, если бы он работал, но я так не думаю. Я думаю, что люди, которые говорят, что жизнь, как и дороги, по которым мы идем – это выбор, который мы делаем сами, отъявленные лжецы. Потому что хоть по лестнице, хоть на лифте, мы все равно попали бы на третий этаж. Когда переменчивый перст судьбы указывает на тебя, все дороги ведут в одно и то же место, вот что я думаю. Я могу изменить свое мнение, когда стану старше, но на самом деле я не думаю, что это случится.

– К черту этот лифт, – сказала мама. И добавила: – Ты этого не слышал, малыш.

– Чего не слышал? – сказал я, что вызвало у неё еще одну улыбку. Последняя ее улыбка в тот день, скажу я вам. Я спросил ее, не хочет ли она, чтобы я понес ее сумку, в которой, как всегда, лежала рукопись, в тот день большая, похожая на пятисотстраничный пейджер (мама всегда сидела на скамейке и читала, ожидая, когда я выйду из школы, если погода хорошая).

– Милое предложение, но что я тебе всегда говорю?

– Ты должен сам нести свою ношу, – сказал я.

– Корректамундо[4].

– Это Реджис Томас? – Спросил я.

– Точно. Старый добрый Реджис, который оплачивает наши счета.

– Это что-то о Роаноке[5]?

– Тебе даже не нужно спрашивать, Джейми. – Я не смог удержаться, и хихикнул. Все, что писал старый добрый Реджис, было о Роаноке. Такова ноша, которую он несет в этой жизни.

Мы поднялись по лестнице на третий этаж, где были еще две квартиры плюс наша – в конце коридора. Наша была самой модной. Мистер и миссис Беркетт стояли у двери квартиры 3А, и я сразу понял, что что-то не так, потому что мистер Беркетт курил сигарету, чего я раньше не видел, да и вообще в нашем здании это было запрещено. Его глаза были налиты кровью, а волосы взъерошены и похожи на седые шипы. Я всегда называл его мистером, но на самом деле он был профессором Беркеттом и преподавал что-то умное в Нью-Йоркском университете. Английскую и европейскую литературу, как я позже узнал. Миссис Беркетт была одета в ночную рубашку, а ее ноги были босыми. Эта ночнушка была довольно прозрачной. Я мог видеть большую часть ее причиндалов прямо через неё.

Мама спросила:

– Марти, что случилось?

Прежде чем он успел что-то ответить, я показал ему свою индейку. Потому что он выглядел грустным, и мне хотелось его подбодрить, и еще потому, что я был горд за свою работу.

– Посмотрите, мистер Беркетт! Я нарисовал индейку! Посмотрите, миссис Беркетт! – Я поднес рисунок к ее лицу, потому что не хотел, чтобы она подумала, что я смотрю на ее причиндалы.

Мистер Беркетт не обратил на это никакого внимания. По-моему, он меня даже не расслышал.

– Тиа, у меня ужасные новости. Мона умерла сегодня утром.

Мама уронила сумку с рукописью между ног и прикрыла рот рукой.

– О нет! Скажи мне, что это неправда!

Он начал плакать.

– Она встала ночью и сказала, что хочет пить. Я вернулся ко сну, а когда проснулся утром, она лежала на диване, натянув одеяло до подбородка, и поэтому я на цыпочках прошел на кухню и поставил кофе, потому что думал, что приятный запах ее р-р-разбудит.… должен разбудить…

И тогда он сломался. Мама обняла его так же, как обнимала меня, когда я поранюсь, хотя мистеру Беркетту было около ста (семьдесят четыре, как я узнал позже).

Вот тогда-то миссис Беркетт и заговорила со мной. Ее было тяжело расслышать, но не так тяжело, как некоторых из них, потому что умерла она совсем недавно.

– Индейки не бывают зелеными, Джеймс.

– Ну а моя такая, – сказал я.

Мама все еще держала мистера Беркетта в объятиях, словно укачивала его. Они не слышали миссис Беркетт, потому что не могли, и не слышали меня, потому что занимались взрослыми делами: мама утешала, мистер Беркетт рыдал.

– Я позвонил доктору Аллену, он пришел и сказал, что её, вероятно, хватил удар, – сказал мистер Беркетт. По крайней мере, мне так показалось. Он плакал так сильно, что трудно было разобрать. – Он позвонил в похоронное бюро. Ее увезли. Я не знаю, что буду без нее делать.

– Мой муж сожжет волосы твоей матери своей сигаретой.

И, конечно же, так и произошло. Я почувствовал запах паленых волос, что-то вроде запаха из салона красоты. Мама была слишком вежлива, чтобы сказать ему об этом, но она попросила отпустить ее, а затем взяла у него сигарету, бросила на пол и наступила на нее. Я подумал, что свинячить в общем коридоре было плохим поступком, но ничего не сказал. Я понял, что это особая ситуация.

А еще я знал, что мой диалог с миссис Беркетт его напугает. И маму тоже. Даже маленький ребенок знает некоторые базовые вещи, если у него чердак на месте. Ты говоришь «пожалуйста», ты говоришь «спасибо», ты не пердишь на публике и не жуешь с открытым ртом, и ты не разговариваешь с мертвецами, когда они стоят рядом с живыми людьми, которые только начинали тосковать по ним. Я только хочу сказать в свое оправдание, что, когда я ее увидел, я не знал, что она мертва. Позже я научился лучше распознавать различие, но тогда я только этому учился. Я видел все через ее ночную рубашку, но не через саму миссис Беркетт. Мертвецы выглядят точно так же, как живые, и они всегда носят ту одежду, в которой умерли.

Тем временем мистер Беркетт пересказывал все заново, уточняя некоторые детали. Он рассказал моей матери, как сидел на полу рядом с диваном и держал жену за руку, пока не пришел врач, и продолжал сидел рядом, пока не пришел тот парень, гробовщик, чтобы забрать её. «Препроводить её» – вот что он на самом деле сказал, но я не понял, пока мама мне не объяснила. Сначала я вообще подумал, что он сказал косметолог[6], может быть, из-за запаха подпаленных маминых волос. Его плач было поутих, но теперь снова усилился.

– Ее кольца пропали, – сказал он сквозь слезы. – И помолвочное кольцо, и обручальное, с большим бриллиантом. Я осмотрел ночной столик рядом с ее кроватью, куда она их обычно кладет, когда втирает в руки этот ужасно пахнущий крем от артрита.

– Да, пахнет скверно, – признала миссис Беркетт. – Ланолин – это, по сути, бараний жир, но он действительно помогает.

Я кивнул, показывая, что понял, но ничего не сказал.

– ... и на раковине в ванной, потому что иногда она оставляет их там… Я везде искал.

– Они найдутся, – успокоила мама, и теперь, когда ее волосы были в безопасности, она снова обняла мистера Беркетта. – Они найдутся, Марти, не волнуйся.

– Я так по ней скучаю! Я уже скучаю по ней!

Миссис Беркетт хлопнула ладонями по лицу.

– Я даю шесть недель, прежде чем он пригласит Долорес Магауэн на ленч.

Мистер Беркетт рыдал, а мама успокаивала его, как делала это всякий раз, когда я разбивал коленку или когда я пытался приготовить ей чашку чая и проливал горячую воду себе на руку. Другими словами, шума было много, так что я рискнул, но старался говорить тихо.

– Где ваши кольца, миссис Беркетт? Вы знаете?

Они должны говорить тебе правду, когда умирают. Я не знал этого в шесть лет, я просто предполагал, что все взрослые говорят правду, живые или мертвые. Конечно, в то время я также верил, что Златовласка – настоящая девушка. Называйте меня глупцом, если хотите. По крайней мере, я не верил, что три медведя на самом деле могли говорить.

– Верхняя полка шкафа в прихожей, – сказала она. – В самом конце, за альбомами.

– Почему там? – спросил я, и мама как-то странно на меня посмотрела. Насколько она могла видеть, я разговаривал с пустым дверным проемом... хотя к тому времени она уже знала, что я не совсем такой, как другие дети. После того, что случилось в Центральном парке, – плохие вещи, но я еще до этого дойду – я подслушал, как она говорила по телефону одному из своих друзей-редакторов, что я «с чудинкой». Это напугало меня до чертиков, потому что я подумал, что она имела в виду, что хочет сменить мое имя на Фэй[7], что было девичьим именем.

– Не имею ни малейшего представления, – ответила миссис Беркетт. – К тому времени, наверное, у меня уже случился инсульт. Мои мысли утонули в крови.

Мысли тонут в крови. Я никогда этого не забывал.

Мама спросила мистера Беркетта, не хочет ли он зайти к нам на чашку чая («или чего-нибудь покрепче»), но он ответил, что нет, он собирается еще раз поохотиться за пропавшими кольцами своей жены. Она спросила его, не хочет ли он, чтобы мы принесли ему что-нибудь из китайского ресторанчика, – эту еду моя мама планировала на ужин, – и он сказал, что это было бы хорошо, спасибо, Тиа.

Моя мать сказала «де нада[8]» (это выражение она использовала почти так же часто, как «да, да, да» и «правда, правда»), а затем сказала, что мы принесем к нему еду около шести, если только он не хочет поесть с нами в нашей квартире, что он мог бы без проблем сделать. Он сказал, что нет, он хотел бы поесть в своей, но он хотел бы, чтобы мы поели вместе с ним. За исключением того, что на самом деле он сказал, «в нашей квартире», как будто миссис Беркетт была жива. А живой она уже не была, хотя и находилась рядом.

– К тому времени ты уже найдешь ее кольца, – сказала мама. Она взяла меня за руку. – Ну же, Джейми. Мы увидимся с мистером Беркеттом позже, а пока давай оставим его в покое.

– Индейки зелеными не бывают, Джейми, – сказала миссис Беркетт, – да и на индейку она не очень похожа. Она похожа на шарик с торчащими из него пальцами. Ты не Рембрандт.

Мертвые люди должны говорить правду, и это нормально, когда вы хотите знать ответ на вопрос, но, как я уже сказал ранее, правда может быть отстойной. Я начал было на нее злиться, но в этот момент она заплакала, и я не смог. Она повернулась к мистеру Беркетту и сказала:

– Кто теперь будет следить за тем, чтобы ты не пропускал заднюю петлю на поясе твоих брюк? Долорес Магован? Я должна улыбнуться и поцеловать свинью. – Она поцеловала его в щеку... или поцеловала сквозь нее, я не мог точно сказать. – Я любила тебя, Марти. И до сих пор люблю.

Мистер Беркетт поднял руку и почесал то место, где ее губы его коснулись, как будто у него был зуд. Наверное, он так и подумал.

2

Так что да, я вижу мертвых. Насколько я помню, так было всегда. Но это совсем не как в фильме с Брюсом Уиллисом[9]. Это может быть интересно, иногда это может быть страшно (чувак из Центрального парка), это может быть занозой в заднице, но в основном это просто обыденность, как например, быть левшой, или уметь играть классическую музыку, когда тебе три года, или рано заболеть болезнью Альцгеймера, что случилось с дядей Гарри, когда ему было всего сорок два. В шесть лет сорок два казались мне далекими как звезды, но даже тогда я понимал, что он слишком молод, чтобы забыть кто он. Или как там более литературно можно описать то, что с ним произошло – почему-то именно этот момент пугал меня больше всего, когда мы ходили к дяде Гарри. Его мысли не тонули в крови из пробитого сосуда головного мозга, но все равно тонули.

Мы с мамой добрались до 3С, и она запустила нас внутрь. Это заняло некоторое время, потому что на двери было три замка. Она говорила, что это цена, которую вы платите за роскошную жизнь. У нас была шестикомнатная квартира с видом на авеню. Мама называла наш дом Дворцом-на-парковой. У нас была уборщица, которая приходила два раза в неделю. У мамы в гараже на Второй авеню стоял «Рейнджровер», и иногда мы ездили к дяде Гарри в Спеонк. Благодаря Реджису Томасу и нескольким другим писателям (но в основном старому доброму Реджису) мы жили на широкую ногу. Это продолжалось недолго благодаря удручающему развитию событий, о котором я вам скоро расскажу. Оглядываясь назад, я иногда думаю, что моя жизнь похожа на роман Диккенса, только с нецензурщиной.

Мама бросила сумку с рукописью и портмоне на диван и села. Диван издал пердящий звук, что обычно вызывало у нас улыбку, но только не в этот день.

– Гребаный насрать, – сказала мама и подняла руку в жесте «Стоп». – Ты…

– Ничего не слышал, – сказал я.

– Хорошо. Мне нужен ошейник под напряжением, который будет бить меня током каждый раз, когда я при тебе ругаюсь, или нечто подобное. Это бы привело меня в чувство. – Она выпятила нижнюю губу и сдула челку. – Мне нужно прочесть еще двести страниц последней книги Реджиса.

– А как она называется? – спросил я, зная, что в названии обязательно будет Роанок. Так было всегда.

– «Призрачная Дева из Роанока», – сказала она. – Это одна из лучших его вещей, много сек... много поцелуев и объятий.

Я сморщил нос.

– Извини, малыш, но дамы обожают бьющиеся сердца и разгоряченные бедра. – Она посмотрела на сумку, в которой лежала рукопись «Призрачной Девы из Роанока», скрепленная шестью или восемью обычными резинками, одна всегда лопалась, после чего мама выдавала некоторые из ее лучших ругательств. Большинством из них я пользуюсь до сих пор. – Теперь мне кажется, что я не хочу ничего делать, кроме как выпить бокал вина. Может быть, целую бутылку. Мона Беркетт была настоящей занозой в заднице, возможно, ему даже будет лучше без нее, но сейчас он опустошен. Я молю Бога, чтобы у него были родственники, потому что мне не нравится идея быть Утешителем.

– Она тоже его любила, – сказал я.

Мама странно на меня посмотрела.

– Да? Ты так думаешь?

– Я это знаю. Она сказала что-то гадкое о моей индейке, но потом заплакала и поцеловала его в щеку.

– Тебе это показалось, Джеймс, – сказала она без особого энтузиазма. К тому времени она уже знала, что это не так, но взрослым трудно в это поверить, и я скажу вам почему. Когда в детстве они узнают, что Санта-Клаус – фальшивка, Златовласка – ненастоящая девочка, а Пасхальный Кролик – чушь собачья – всего три примера, я мог бы привести и больше, – у них возникает комплекс, и они перестают верить всему, чего не могут увидеть собственными глазами.

– Нет, не показалось. Она сказала, что я никогда не стану Рембрандтом. – Кто это?

– Художник, – ответила она и снова сдула челку. Я не знаю, почему она просто не подстрижет её или не уложит волосы как-то по-другому. Она могла это сделать, потому что и так была очень хорошенькой.

– Когда мы пойдем на ужин, не смей ничего говорить мистеру Беркетту о том, что, по-твоему, ты видел.

– Не буду, – сказал я, – но она была права. Моя индейка – отстой.

Мне было стыдно. Наверное, это было заметно, потому что она протянула руки.

– Иди сюда, малыш.

Я подошел и обнял ее.

– Твоя индейка просто прекрасна. Это самая красивая индейка, которую я когда-либо видела. Я поставлю рисунок на холодильник, и он останется там навсегда.

Я обнял ее так крепко, как только мог, и уткнулся лицом в плечо, чтобы почувствовать запах ее духов.

– Я люблю тебя, мама.

– Я тоже, и в тысячу раз больше, Джейми. А теперь иди, поиграй или посмотри телевизор. Мне нужно сделать несколько звонков, а потом я закажу еду из китайского ресторанчика.

– Ладно. – Я было направился в свою комнату, но остановился. – Она положила свои кольца на верхнюю полку шкафа в прихожей, за какими-то альбомами.

Мама уставилась на меня с открытым ртом.

– Зачем ей это делать?

– Я спросил ее, и она ответила, что не знает. Она сказала, что к тому времени ее мысли уже утонули в крови.

– О Боже, – прошептала мама и прижала руку к шее.

– Ты должна придумать, как сказать, когда мы придем к нему на ужин с китайской едой. Тогда он перестанет беспокоиться хотя бы об этом. Могу я заказать «Генерала Цо»[10]?

– Да, – сказала она. – А на гарнир коричневый рис, не белый.

– Хорошо, хорошо, – сказал я и пошел играть со своим «Лего». Я собирал робота.

3

Квартира Беркеттов была меньше нашей, но очень уютная. После ужина, когда мы ели печенье с предсказаниями (мое говорило: «Перо в руке лучше, чем птица в небе», что вообще не имеет смысла), мама спросила:

– Ты проверил шкафы, Марти? Я имею в виду, в поиске колец?

– Зачем ей было прятать кольца в шкаф? – Вполне разумный вопрос.

– Ну, если у нее случился инсульт, она могла уже ничего не соображать.

Мы ели за маленьким круглым столиком в кухонном уголке. Миссис Беркетт сидела на одном из табуретов у стойки и энергично закивала, когда мама это произнесла.

– Может быть, я проверю, – сказал мистер Беркетт. Он говорил довольно неопределенно. – Сейчас я слишком устал и расстроен.

– Ты тщательно проверь шкаф в спальне, – сказала мама. – Я сейчас же проверю тот, что в коридоре. Небольшая растяжка пойдет мне на пользу после всей этой кисло-сладкой свинины.

Миссис Беркетт сказала:

– Неужели она сама все это придумала? Я и не знала, что она такая умная, – ее уже было трудно расслышать. Через некоторое время я уже не мог ее слышать, только видел, как шевелятся ее губы, как будто она находилась за толстым стеклом. Очень скоро она уйдет.

– Моя мама очень умная, – ответил я.

– А я и не говорил, что нет, – сказал мистер Беркетт, – но если она найдет эти кольца в шкафу в прихожей, я съем свою шляпу.

В этот момент мама крикнула: «Бинго!» – и вошла с кольцами в протянутой руке. Помолвочное кольцо было довольно обычным, но обручальное кольцо было размером с глазное яблоко. Настоящий бенгальский огонь.

– О боже! – воскликнул мистер Беркетт. – Как так, во имя Всего Святого?

– Я помолилась Святому Антонию, – сказала мама, но бросила быстрый взгляд в мою сторону. И улыбнулась. – Тони, Тони, приди на помощь! Кое-что потеряно, и нужно найти! И, как видишь, это сработало.

Я подумал, не спросить ли мистера Беркетта, не хочет ли он посыпать шляпу солью и перцем, но не стал. Это было неподходящее время для шуток, и, кроме того, как всегда говорит моя мама – никто не любит умников.

4

Похороны состоялись через три дня. Это были мои первые похороны, было интересно, но вряд ли об этом действии можно сказать «прикольно». По крайней мере, моей матери не пришлось быть Утешителем, – у мистера Беркетта были сестра и брат, принявшие на себя эту миссию. Они были старыми, но не такими старыми, как он. Мистер Беркетт проплакал всю службу, а сестра, раз за разом, вкладывала ему в руку бумажные салфетки. Ее сумочка, казалось, была наполнена ими. Я был бы удивлен, если бы у нее там нашлось место для чего-то еще.

В тот вечер мы с мамой ели пиццу из «Домино». У нее в руках был бокал с вином, а у меня – «Кул-Эйд»[11] в качестве особого угощения за то, что я хорошо держался на похоронах. Когда остался последний кусок пиццы, она спросила меня, присутствовала ли на церемонии прощания сама миссис Беркетт.

– Ага. Она сидела на ступеньках, ведущих к тому месту, где произносили речи священник и ее друзья.

– Кафедра. Ты мог... – Она взяла последний кусок, посмотрела на него, потом положила и посмотрела на меня. – Ты мог видеть сквозь неё?

– Ты имеешь в виду, как через киношный призрак?

– Да. Полагаю, именно это я и имею в виду.

– Не-а. Она была там, все в той же в ночной рубашке. Я был удивлен, увидев ее, потому что она умерла три дня назад. Обычно это не длится так долго.

– Они просто исчезают? – Как будто она пыталась разобраться в своих мыслях. Я могу точно сказать, что ей не нравилось об этом говорить, но я был рад, что она затронула эту тему. Я испытал облегчение.

– Да.

– Что она делала, Джейми?

– Просто сидела. Раз или два она посмотрела на свой гроб, но в основном смотрела на него.

– На мистера Беркетта, на Марти?

– Да. Она что-то сказала, но я не расслышал. Вскоре после того, как они умирают, их голоса начинают затихать, как будто кто-то приглушает музыку в автомобильном радио. Через некоторое время их вообще не слышно.

– А потом они исчезают.

– Да, – сказал я. В горле у меня стоял комок, и я выпил остатки «Кул-Эйда», чтобы от него избавиться. – Уходят.

– Помоги мне прибраться, – попросила она. – После чего мы можем посмотреть серию «Торчвуда»[12], если захочешь.

– Да, было бы круто! – На мой взгляд, «Торчвуд» крутым не был, но оставаться на ногах через час после моего обычного времени отхода ко сну – вот это было круто.

– Прекрасно. До тех пор, пока ты понимаешь, что мы не собираемся это практиковать. Но сначала мне нужно кое-что тебе сказать, и это очень серьезно, поэтому я хочу, чтобы ты внимательно все выслушал. Самым пристальным образом.

– Ладно.

Она опустилась на одно колено, так что наши лица оказались более или менее на одном уровне, и взяла меня за плечи, мягко, но твердо.

– Никогда никому не рассказывай о том, что видишь мертвых, Джеймс. Никогда.

– Они все равно мне не поверят. Раньше и ты не верила.

– Я кое-во-что поверила, – сказала она. – С того самого дня в Центральном парке. Ты помнишь? – Она откинула челку. – Конечно же, помнишь. Как такое можно забыть?

– Я помню. – Мне бы очень хотелось, чтобы этого не было.

Она продолжала стоять на коленях, глядя мне в глаза.

– Так вот. Люди не верят – это хорошо. Но когда-нибудь кто-нибудь может и поверить. И это может привести к различным сплетням и слухам или подвергнуть тебя реальной опасности.

– Почему?

– Есть старая поговорка: мертвецы не болтают, Джейми. Но ведь они могут говорить с тобой, не так ли? Мертвые мужчины и женщины. Ты говоришь, что они должны отвечать на вопросы и давать правдивые ответы. Как будто смерть подобна дозе пентотала натрия[13].

Я понятия не имел, что это такое, и она, должно быть, увидела это на моем лице, потому что сказала, чтобы я не обращал внимания, но помнил, что сказала мне миссис Беркетт, когда я спросил ее о кольцах.

– И что? – Спросил я. Мне нравилось находиться рядом с мамой, но мне не нравилось, что она так пристально на меня смотрит.

– Эти кольца были очень ценными, особенно обручальное. Люди умирают с секретами, Джейми, и всегда найдутся люди, которые захотят эти секреты узнать. Я не хочу тебя пугать, но иногда страх – это единственный урок, который на самом деле работает.

Как человек из Центрального парка был уроком о том, чтобы быть осторожным в пробках и всегда носить шлем, когда катаешься на велосипеде, подумал я... но не произнес этого вслух.

– Я не буду об этом говорить, – сказал я.

– Никогда и никому. Кроме меня. Если тебе будет нужно выговориться.

– Хорошо. Мы поняли друг друга.

Она поднялась, и мы пошли в гостиную смотреть телевизор. Когда кино закончилось, я почистил зубы, помочился и вымыл руки. Мама укрыла меня одеялом, поцеловала и сказала то, что говорила всегда:

– Сладких снов, приятного отдыха и постели и всей одежде.

Обычно, после сказанного, я больше не видел ее до утра. Я слышал стекольный звон, когда она наливала себе второй бокал вина (или третий), затем свет приглушался, когда она начинала читать какую-то рукопись. Только я думаю, мамы имеют особое шестое чувство, потому что в ту ночь она вернулась и села на мою кровать. Или, может быть, она просто услышала, что я плачу, хотя я изо всех сил старался не шуметь. Потому что, как она всегда говорила, лучше быть частью решения, а не частью проблемы.

– Что случилось, Джейми? – спросила она, откидывая назад мои волосы. – Ты думаешь о похоронах? Или о миссис Беркетт?

– Что будет со мной, если ты умрешь, мама? Неужели мне придется жить в приюте? – Потому что уж точно не с дядей Гарри.

– Конечно же, нет, – сказала мама, все еще разглаживая мои волосы. – И это то, что мы называем спорным вопросом, Джейми, потому что я не собираюсь умирать в течение долгого времени. Мне тридцать пять лет, а это значит, что у меня еще больше половины жизни впереди.

– А что, если ты подхватишь то, что подхватил дядя Гарри, и тебе придется жить в этом доме вместе с ним? – Слезы текли по моему лицу. Когда она гладила меня, мне становилось легче, но я еще сильнее плакал, кто знает почему. – Это место плохо пахнет. Пахнет мочой!

– Вероятность того, что это произойдет, настолько мала, что если ты положишь её рядом с муравьем, муравей будет выглядеть как Годзилла, – сказала она. Я улыбнулся и почувствовал себя лучше. Теперь, когда я стал старше, я знаю, что она либо лгала, либо была дезинформирована, но ген, который запускает то, что было у дяди Гарри – раннее начало болезни Альцгеймера – обошел её стороной, и, слава Богу.

– Я не собираюсь умирать, ты не собираешься умирать, и я думаю, что есть хороший шанс, что твоя необычная способность исчезнет, когда ты станешь старше. Итак... у нас все в порядке?

– У нас все в порядке.

– Больше никаких слез, Джейми. Только сладких снов и…

– Приятного отдыха и постели и всей одежде, – закончил я.

– Да, да, да, – она поцеловала меня в лоб и ушла. Оставив дверь приоткрытой, как она всегда делала.

Я не хотел говорить ей, что не похороны вызвали слезы, и не миссис Беркетт, потому что она не была страшной. Как и большинство из них. Но велосипедист в Центральном парке напугал меня до смерти. Он был мерзкий.

5

Мы ехали по 86-й Трансверс-стрит, направляясь в Уэйв-Хилл в Бронксе, где у одной из моих детсадовских подружек проходила большая вечеринка по случаю её дня рождения. («Совсем уж разбаловали детей», – сказала мама.) У меня на коленях лежал подарок для Лили. Мы завернули за угол и увидели небольшую толпу людей. Авария, должно быть, произошла только что. Мужчина лежал наполовину на мостовой, наполовину на тротуаре, а рядом с ним валялся искореженный велосипед. Кто-то накинул куртку на верхнюю половину лежащего человека. На его нижней половине были черные велосипедные шорты с красными полосками по бокам, коленный бандаж, и кроссовки, покрытые кровью. Кровь была и на носках, и на ногах. Мы слышали звуки приближающихся сирен.

Рядом с ним стоял тот же мужчина в тех же велосипедных шортах и наколеннике. У него были белые волосы, все в крови. Его лицо было вдавлено прямо посередине, я думаю, возможно, в том месте, каким он ударился о бордюр. Его нос был, как будто разорван на две части, как и рот.

Поток машин остановился, и мама сказала:

– Закрой глаза. – Конечно же, она смотрела на мужчину, лежащего на асфальте.

– Он мертв! – Я начал плакать. – Этот человек мертв!

Остановились и мы. Нам просто некуда было деться. Из-за других машин, стоящих перед нами.

– Нет, это не так, – сказала мама. – Он просто без сознания, вот и все. Так иногда случается, когда, например, кого-то сильно бьют. С ним все будет в порядке. А теперь закрой глаза.

Я не закрыл. Покалеченный человек поднял руку и помахал мне. Они знают, что я их вижу. Они всегда знают.

– Его лицо разорвано на две части!

Мама взглянула еще раз, убедилась, что мужчина прикрыт до пояса, и сказала:

– Просто закрой глаза.

– Он там! – Указал я. Мой палец дрожал. Все дрожало. – Прямо там, стоит рядом с собой!

Сказанное ее напугало. Я понял это по тому, как плотно сжались ее губы. Она положила руку на клаксон. Другой рукой она нажала на кнопку, опускавшую стекло, и начала махать машинам впереди.

– Проезжайте! – крикнула она. – Шевелитесь! Перестаньте, ради Бога, пялиться, это же не гребаный фильм!

Они так и сделали, за исключением того, кто стоял прямо перед нами. Тот парень высунулся в окошко и делал фото на свой телефон. Мама нажала на газ и въехала бампером в его крыло. Он показал ей «фак». Мама сдала назад и свернула на встречную полосу, чтобы его объехать. Жаль, что я сам не показал ему «фак», но я был слишком напуган.

Мама едва разминулась с полицейской машиной, ехавшей по встречной полосе, и на всех парах помчалась в Уэст-Сайду. Она уже почти достигла своей цели, когда я начал отстегивать ремень безопасности. Мама крикнула, чтобы я этого не делал, но я все равно отстегнул ремень, опустил стекло, встал на колени на сиденье, высунулся наружу и расплескал содержимое моего желудка по всей машине. Я ничего не мог с собой поделать. Когда мы подъехали к перекрестку Уэст-Сайда и Центрального парка, мама остановила машину и вытерла мне лицо рукавом блузки. Возможно, потом она снова надевала эту блузку, но если и надевала, то я не помню.