Текст книги "Обезьяна"

Автор книги: Стивен Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Стивен Кинг
Обезьяна

Когда Хол Шельберн увидел, что Денни освободил ее из заплесневелой ральстоновской картонки, пылившейся в самом дальнем углу чердака, такой коктейль омерзения и страха ожег ему внутренности, что он едва не вскрикнул. Чтобы не дать этому чувству выплеснуться, он быстро прижал к губам кулак и… неловко кашлянул. Ни Терри, ни Деннис не обратили на это ни малейшего внимания, но вот Пити сразу же обернулся с любопытством в глазах.

– К-класс, – почтительно изрек Деннис тоном, которого сам Холл удостаивался все реже. Парню исполнилось двенадцать.

– Это что? – поинтересовался Питер и снова глянул на отца, прежде чем его внимание поглотила находка старшего брата. – Что это, пап?

– Это обезъяна, тормоз, – хмыкнул Деннис.

– Перестань обзывать брата, – автоматически сделала внушение Терри, принимаясь за коробку с тряпьем. Истлевшие занавески расползались в руках, и она их быстро отбросила. – Фу!

– Можно ее взять, пап? – попросил девятилетний Питер.

– Еще чего! – вскрикнул Деннис. – Мартышку я нашел!

– Ну, петухи, – недовольно поморщилась Терри, – и без вас голова болит.

На улице поднялся холодный ветер, и бесплотные губы слабо вывели протяжную ноту на водосточной трубе за окном. Пити подошел к отцу поближе.

– Папа, кто это плакал? – прошептал он, когда звук замер на гортанном хрипе.

– Просто ветер, – отозвался Хол, не сводя глаз с обезъяны. В тусклом свете единственной лампочки без абажура медные тарелки в ее лапах казались не круглыми, а скорей напоминали два острых серпа, застывших сантиметрах в сорока друг от друга. Механически Хол добавил: – Ветер может свистеть, но не в силах запеть, – и сразу же вспомнил, что это одна из прибауток покойного дяди Уилла. И точно холодом могильным повеяло.

Снова раздался заунывный плач, прилетающий откуда-то с Хрустального озера, и забился в водосточной трубе. Из щелей дохнуло октябрьским холодком и – Боже, как это место напоминает чулан их дома в Хартфорде, откуда почти все и перекочевало сюда тридцать лет назад!

Об этом лучше не думать.

Но теперь это, конечно, единственное, о чем он вообще думать способен.

Чулан, в котором я нашел проклятую обезъяну в этой же коробке.

Терри на корточках, оттого что скат крыши был довольно крутой, перебралась к деревянному ящику, набитому всякой мелочью.

– А мне она не нравится, – заявил Пити и взял отца за руку. – Пусть Деннис забирает, если хочет. Пойдем, папа?

– Козявочка боится привидений? – съехидничал Деннис.

– Деннис, перестань, – рассеянно выговорила ему Терри. Она держала тончайшего фарфора чашечку с рисунком в китайском стиле.

– Какая прелесть. Это…

Хол увидел, что Деннис взялся за ключ, торчащий из спины обезъяны. Черные крылья страха взметнулись перед глазами.

– Не смей!

Вышло резче, чем хотелось, и обезъяну из рук сына он вырвал прежде, чем успел сообразить, что делает. Изумленный, Деннис обернулся и уставился на отца. Терри тоже перевела взгляд на мужа, а Пити наморщил лоб. На мгновение стало тихо. Потом жутким басом что-то проговорил ветер.

– Может, она поломана, – нашелся Хол.

В с е г д а б ы л а п о л о м а н а… к р о м е с л у– ч а е в, к о г д а н е х о т е л а.

– И все равно не надо было цапать, – буркнул Деннис.

– Ну-ка закрой рот, молокосос!

Парень часто заморгал и, похоже, смутился. Так резко Хол не говорил с ним давно. С тех пор, как потерял место в «Нэшнл Аэродин» и они переехали из Калифорнии в Техас.

Ветер усилился и уже не плакал, а выл. Крыша, будто прогибаясь под тяжелыми шагами, поскрипывала.

– Пап, ну пойдем, – еле слышно попросил Пити.

В мотеле они сняли две смежные комнаты. Детей уложили в дальней. К десяти все уже спали. На обратном пути из Каско Терри приняла две таблетки валиума. Чтоб из-за нервов не разыгралась мигрень. В последнее время жена часто глотает успокоительное. С тех пор, как Хола выставили из «Нэшнл Аэродин». Он перешел в «Техас Инструментс» – пусть на 4 тысячи в год меньше, но все же это работа. Хол сказал, что им еще повезло. И она согласилась. Теперь безработных инженеров-текстильщиков полно. Она снова согласилась. И квартира от компании в Арнетте ничуть не хуже той, что была у них в Фресно. И опять она не возразила, хотя, казалось, ей хотелось это сделать.

И, видимо, он теряет Денниса. Он чувствует, как тот уходит на первой космической, привет, Деннис, всего, приятель, рад, что ехали в одном вагоне. Терри боится, что парень покуривает марихуану. Иногда чувствуется запах.

Спали дети. Спала Терри. Хол заперся в ванной, сел на крышку унитаза и уставился на обезъяну.

Было противно прикасаться к ней, к этой мохнатой коричневой шубе с проплешинами. Видеть ее ухмылку – точь-в-точь как у негра, сказал однажды дядя Уилл, хотя улыбка эта не похожа ни на негритянскую, ни на человеческую вообще. Оскал до ушей, и стоит повернуть ключ, как губы приходят в движение, выворачиваются, и зубы как бы увеличиваются, превращаясь в клыки какого-нибудь вампира, и начинают звякать тарелки этой дурацкой, дурацкой заводной обезъяны, дурацкой, дурацкой…

Он отшвырнул ее. Руки задрожали, и – отшвырнул.

Ключик звякнул о кафельный пол, и в полной тишине звук показался очень громким. Сверкнув капельками янтарных безжизненных глаз, игрушка словно приготовилась колотить своими тарелками в медном ритме какого-то дьявольского марша.

– Невозможно, – прошептал Хол. – Я ведь бросил тебя в колодец.

Обезъяна беззвучно хохотала.

Из агатовой ночи повеял легкий ветерок.

Билл и его жена Коллетт приехали на другой день.

– Тебе не приходило в голову, что смерть кого-нибудь из близких, по сути, печальный обряд возобновления семейных отношений? – горько усмехаясь, спросил Билл. Его назвали в честь дяди. Уилл и Билл – сплоченность сил, посмеивался дядя и ерошил племяннику волосы. Одна из его прибауток, наподобие шутки о ветре, который может свистеть, но не в силах запеть. Шесть лет уже, как нет дяди Уилла, и все это время тетя Ида жила одна, пока не умерла от удара на прошлой неделе. Все так неожиданно, сокрушался Билл по телефону. Словно ему было дано знать заранее; Словно кому-нибудь дано. Она умерла в одиночестве.

– Да, – кивнул Хол, – приходило.

И они вместе посмотрели на дом, в котором выросли. Их отец, моряк торгового флота, просто исчез, когда они были совсем детьми, – словно и не было его на белом свете. Билл утверждал, что смутно помнит отца, а вот Хол не помнит совсем. Мама умерла, когда Холу было восемь, а Биллу – десять. Грэйнхаундским автобусом они приехали сюда с тетей Идой из Хартфорда. Тут стали на ноги, отсюда пошли учиться в колледж. По этому дому тосковали. Одно время Билл обитал в Мэне, а теперь у него неплохая практика в адвакатуре Портленда.

Хол заметил, что Пити направился к буйно разросшемуся за левым крылом дома малиннику, позвал:

– Сынок, не ходи туда.

Мальчик вопросительно посмотрел на отца. И Хол ощутил, как чувство любви к сыну буквально охватило его, и… неожиданно вспомнил об обезъяне.

– Почему, па?

– Там где-то старый колодец, – крикнул Билл. – Но я, хоть убей, не помню, где именно. Так что папа твой прав: туда лучше не соваться. Исцарапаешься вдобавок. Правда, Хол?

Билл, может, и вправду не помнит, где колодец, но Хол в тот вечер безошибочно туда пробился сквозь легион колючек. Запыхавшись, он постоял, глядя на прогнившие неструганые доски, которыми был накрыт колодец, после некоторого колебания опустился на колени и сдвинул пару досок в сторону.

Из сырой кирпичной глотки на него уставилась искаженная, с неподвижными глазами физиономия. И наружу вырвался негромкий вопль. Слабое эхо его сердечного стона.

На черном квадрате воды лежало его собственное лицо. Не обезъяны.

Хола била дрожь.

Я в е д ь с б р о с и л е е в к о л о д е ц. В е д ь с б р о с и л, Г о с п о д и, н е д а й с о й т и с у м а, в е д ь с б р о с и л е е в к о л о д е ц.

Вода ушла в то лето, когда погиб Джонни Мак-Кейб. Через год после их переезда к тете с дядей. Дядя Уилл взял еще тогда деньги в банке на артезианскую скважину, а старый колодец совсем исчез в зарослях малины. Высох.

Только вода неожиданно вернулась. Так же, как и обезъяна.

С обезъяной в руках он пробрался сюда в конце лета, когда воздух был наполнен густым и терпким ароматом ягод. Их никто не собирал специально, разве что тетя Ида станет иногда с краю да наберет немного в фартук. Перезревшая малина падала на землю, гнила, а в высокой траве под ногами цикады сводили с ума своим бесконечным «Циииии…».

Шея, лицо, руки исцарапаны колючками в кровь. Он даже не пытается отвернуться. Он ослеплен страхом – настолько, что едва не налетает на прогнившие доски, которыми накрыт колодец, и застывает в сантиметре от падения на слякотное дно с десятиметровой высоты. Память об этом и заставила резко окликнуть Пити.

Именно в тот день погиб Джонни Мак-Кейб, его лучший друг. У себя во дворе Джонни по деревянной лестнице поднимался в устроенный на дереве шалаш. Они часто играли там вдвоем. Воображая себя пиратами, следили за кораблями-лодками на озере, палили из пушек и, убрав паруса (то, что их заменяло), ходили на абордаж. Как сотни раз до этого, Джонни поднимался в шалаш и вдруг спикировал с десятиметровой высоты и свернул себе шею, и все из-за нее, из-за этой уродины, этой мерзкой мартышки. Сначала зазвонил телефон, а потом отвисла тетина челюсть, и губы ее сложились в шоковое: «Хол, поднимись на веранду, я хочу тебе что-то сказать», и у него мучительно мелькнуло: «Обезъяна! Что еще натворила она?»

В тот день в колодце, кроме духа сырости да мокрых булыжников, ничего не было. Хол смотрел на обезъяну, которая лежала в кустах малины, на эти расставленные лапы с тарелками, на эти вывернутые губы с жутко торчащими зубами, грязные проплешины и застывший блеск глаз.

– Ненавижу, – прохрипел он и, схватив ее, ощутил, как под рукой шевельнулась косматая шерсть. Мартышка ухмылялась прямо ему в лицо. – Давай! – вызывающе крикнул Хол и, заплакав, стал трясти ее, и тарелки мелко задрожали. Обезъяна испортила все. Все. – Ну давай, ударь в них! Ударь!

Она лишь усмехалась.

– Ну давай же, ударь в них! – в истерике кричал Хол. – Плешивая гадина, гадина, ну давай же, ударь в них! Ненавижу и плюю на тебя! ТРИЖДЫ ПЛЮЮ!

Обезумев от ужаса и горя, он швырнул игрушку в колодец. И видел, как она, словно некий обезъяний каскадер, выполняющий трюк, сделала сальто и тарелки последний раз сверкнули на солнце. И плюхнулась на самое дно, и это, верно, встряхнуло пружину, потому что тарелки вдруг и вправду зацокали. Их размеренный, тягучий медный звон, отражаясь и затухая в каменной глотке мертвого колодца, долетал до слуха: динь-динь-динь-динь…

Зажав рот руками, он свесился через край и на мгновение, может, лишь в собственном воображении, различил ее там, в грязи, прицельно вперившуюся глазами (словно, чтоб навсегда запомнить) в застывший кружочек его мальчишеского лица, щерящую зубы и хлопающую в тарелки забавную заводную обезъянку.

Д и н ь – д и н ь – д и н ь – д и н ь, к т о – т о в ы ш е л и з и г р ы? Д и н ь – д и н ь – д и н ь – д и н ь, э т о н е Д ж о н н и М а к – К е й б в ы п о л н я е т, ш и р о– к о р а с к р ы в г л а з а, п о с л е д н е е в с в о– е й ж и з н и с а л ь т о в п а д е н и и, п и к и р у я в в е с е л о м в о з д у х е л е т н и х к а н и к у л с к р е п к о з а ж а т о м в р у к е о б л о м к о м с т у п е н ь к и, ч т о б с к о р о т к и м ж у т к и м х р у с т о м в с т р е т и т ь с я с з е м л е й и в ы– п л е с н у т ь а л у ю к р о в ь и з н о с а, з а х л е– б н у в ш е г о с я р т а и п е р е п у г а н н ы х г л а з? Э т о Д ж о н н и, Х о л? И л и т ы?

Хол застонал. И лихорадочно принялся накрывать колодец досками. И даже не чувствовал, как впиваются в ладонь занозы. А из-под досок, уже приглушенный и оттого еще более страшный, вырывался звон: оттуда, из сырого каменного склепа, где, корчась в конвульсиях, она била в тарелки, долетали звуки, словно с того света.

Д и н ь – д и н ь – д и н ь – д и н ь, к т о с е г о д н я… и з и г р ы?

Продравшись обратно сквозь колючие джунгли, исцарапанный, весь в репьях, Хол вмертвую растянулся на траве. Под вечер дядя отыскал племянника в гараже, где тот ревел, сидя на старой покрышке, и, видимо, подумал, что мальчик рыдает из-за погибшего друга. Так оно и было; но еще Хол плакал от пережитого страха.

Обезъяну он сбросил после обеда. А позже, когда вечерняя заря смешалась с молоком тумана, какой-то слишком быстро для ограниченной видимости мчавший автомобиль переехал их сиамского кота и скрылся. На дороге валялись кишки, и Билла вырвало, а Хол только отвернул бледное застывшее лицо; рыдания тети Иды (в довершении новости о сыне Мак-Кейбов это вызвало у нее приступ настоящей истерики, и только часа через два дядя сумел ее успокоить) он слышал как бы издалека. Сердце ребенка наполнилось холодным ликованием. Сегодня не его черед – лишь бесхвостого тетушкиного любимца, а не его и не брата или дяди Уилла. (Билл или Уилл…) А ее больше нет, теперь она на дне колодца, и облезлый кот с клещами в ушах – не такая уж дорогая цена. И пусть теперь бьет, если захочет, в свои дьявольские тарелки. И пауки соткут ей саван.

Но… она вернулась.

Устало Хол снова, как тогда, накрыл колодец и опять услышал, как звенят ее тарелки: д и н ь – д и н ь – д и н ь – д и н ь, к т о – т о в ы ш е л и з и г р ы. Х о л? Т е р р и? И л и Д е н н и с? А м о ж е т, П и т и, Х о л? О н в е д ь т в о й л ю б и м ч и к, д а? Т а к, м о ж е т о н? Д и н ь – д и н ь – д и н ь…

– Пити!

От неожиданности ребенок выронил обезъяну, и тут же Хол содрогнулся от мысли, что этого толчка достаточно для того, чтоб механизм заработал и забряцали тарелки.

– Ты меня так напугал, пап.

– Прости, я просто… не хочу, чтоб ты ею играл. Давай ее сюда.

Хол протянул руку, и Пити, несколько взволнованный, отдал игрушку.

Деннис буркнул матери:

– Папа потихоньку шизеет.

Хол с одобрительно скалящейся обезъяной в руке оказался в противоположном углу комнаты раньше, чем успел сообразить, и за рубашку грубо стащил Денниса со стула. Затрещали нитки. Комично перекошенное лицо сына…

– Что такое…

– А ну иди сюда, – рявкнул он и выволок Денниса в соседнюю комнату.

– Хол! – взвизгнула Терри. Напряженно замер Пит. Хлопнув дверью, Хол прижал к ней сына. Теперь Деннис испугался.

– Кажется, у тебя проблемы с чересчур длинным языком?

– Пусти! Ты порвал мне рубашку, ты…

Хол снова прижал его к двери:

– Так разговаривать учат в школе? Или под школой? Друзья-курильщики?

Деннис вспыхнул. А после, съежившись, выпалил:

– Я бы не ходил в такую задрипанную школу, если бы ты не бросил работу!

Хол еще раз прижал сына к двери:

– Я работу не бросал. Меня уволили, и ты это отлично знаешь, и мал еще совать свой нос в дела старших. Не рано ли ты возомнил себя взрослым? Или тебе плохо живется? Двенадцатилетний сопляк! Ты вроде бы не голодаешь. И не ходишь с голой задницей. Пока что я… тебя, щенка… кормлю. – Выделяя каждое слово, он притянул Денниса к себе – нос к носу – и снова прижал к двери. Наверное, не столько от боли, сколько со страху – отец и пальцем его не трогал с тех пор, как они переехали в Техас, – парень по-детски безутешно разревелся.

У Денниса лицо пкрылось пятнами, кривя губы, он выкрикнул:

– Только не забудь меня ударить! Обязательне не забудь.

– Успокойся, Деннис, не мели чепухи! Я тебя очень люблю, ты должен слушать и уважать меня.

Деннис хотел было вырваться, но Хол притянул сына и крепко обнял; сначала мальчик на миг сжался, а потом, уткнувшись лицом отцу в грудь, расплакался еще сильней. Хол уже и не помнил, чтоб его дети так горько плакали. Закрыв глаза, он почувствовал, что еле стоит.

Нетерпеливый стук в дверь.

– Хол, прекрати! Оставь ребенка в покое, слышишь?!

– Его никто не убивает, – отозвался Хол. – Успокойся.

– Хол, не…

– Да все в порядке, мам, – пробубнил Деннис глухо.

Терри смешалась и отступила от двери. Хол взглянул на сына.

– Пап, прости, что я тебя обозвал, – смущенно пробормотал тот.

– О'кэй. Принято. На той неделе, как вернемся домой, я денек-другой обожду, а потом покажешь мне все свои ящики, сынок. Так что, если там есть что-то такое, чего мне видеть не следует, ты уж лучше выбрось.

Снова смущенный румянец. Шмыганье носом. Глаза в пол.

– Я пойду, пап? – уже с угрюмой ноткой.

– Конечно, – и чуть подтолкнул сына. Н а д о б ы к л е т у с о б р а т ь с я в п о х о д. В д в о е м. П о р ы б а ч и т ь, к а к, б ы в а л о, с н а м и д я д я У и л л. Н а д о б ы т ь к п а р н ю п о б л и ж е. Н а д о б ы.

Оставшись в комнате один, он опустился на кровать и посмотрел на обезъяну. Т ы н и к о г д а у ж е н е б у д е ш ь к н е м у п о б л и ж е, Х о л, к а з а л о с ь, г о в о р и л а е е у л ы б к а. Н е с о м н е в а й с я. Я в е д ь в е р н у л а с ь, ч т о б о д н а ж д ы п о з а б о т и т ь– с я о б э т о м, к а к т ы в с е г д а и д у м а л.

Хол отложил ее в сторону и закрыл лицо руками.

Вечером Хол чистил зубы и размышлял. Оказалась в той самой коробке. Каким образом она смогла очутиться в той же коробке?

Щетка больно скользнула по деснам, и он поморщился.

Впервые обезъяна появилась, когда ему было четыре года. Дом в Хартфорде, где они жили, большой и светлый, купил отец, перед тем, как погибнуть или кануть где-то на краю света. Мама работала секретарем-машинисткой на одном из вертолетных заводов авиакомпании Холмса в Уэствилле, и поэтому детей приходилось оставлять на многочисленных нянек, собственно, тогда уже целыми днями нянчились только с Холом – Билл пошел в первый класс и считался взрослым. Из нянек никто долго не задерживался. Они либо беременели и выскакивали за красивых парней замуж, либо устраивались на работу в авиакомпанию, либо мисс Шелберн застукивала их за приготовлением коктейля или обнаруживала, что кто-то прикладывается к бутылочке бренди, которыю она держит в буфете для особо торжественных случаев. Большинство из них были просто набитые дуры, которые только и знали, что есть да спать. И ни одна из них не хотела читать Холу, как это делала мама.

В ту долгую зиму была у него за няньку пышная чернокожая девица по имени Бьюла. Она сюсюкала с Холом, кода мать бывала дома, и била – иногда – в ее отсутствие. И все-таки Хол привязался к ней, потому что Бьюла хоть изредка могла прочитать ему мрачный рассказец из какого-нибудь истинно детективного журнала, которые она так ценила («И смерть настигла страстного брюнета», – зловеще интонировала толстуха в дремотной тишине гостиной и запихивала в себя очередное пирожное, пока Холу снисходительно предоставлялось изучить низкопробные иллюстрации очередного бульварного издания и запить их молоком из детской бутылочки).

Обезъяна обнаружилась в один из слякотных, пасмурных, с мокрым снегом дней марта. Бьюла дремала на диване, и ее роскошную грудь тщетно пытался прикрыть свежий номер «Май Стори».

Хол пробрался в чулан, где хранились вещи, оставшиеся от отца.

Чулан представлял собой особую комнату комнату на втором этаже – пристройку, так никогда и не доведенную до ума, – которая тянулась во всю длину левого крыла. Попасть туда можно было через маленькую, типа кроличьей норы, дверку из их с Биллом комнаты. Они любили пробираться сюда и зимой, хоть здесь не топили, и летом, когда рубахи можно было от духоты выкручивать. Длинный, узкий и какой-то уютный чулан битком был набит самым неверояным хламом. И казалось, пересмотреть это не удастся никогда – сколько не ройся. Субботами они просиживали в нем по полдня, почти не общаясь, и лишь вытаскивали из коробок все подряд, рассматривая и вертя в руках снова и снова, и, только когда пальцы запоминали самые незначительные детали обнаруженного, возвращали его на место. Возможно, они таким образом старались установить хоть какую-нибудь связь с пропавшем без вести родителем.

Отец был штурманом торгового флота, и в чулане хранилось множество морских карт, некоторые из них были с аккуратно нанесенными окружностями (и вмятинами от стрелки компаса в центре каждой). Тут был некий двадцатитомный труд под названием «Справочник Баррона по навигации». И косоглазый бинокль: если в него долго смотреть, то кружилась голова и ломило глаза. И горы всяких сувениров из десятков портов назначения – гуттаперчивые танцовщицы хула-хула, черный котелок из картона с надписью на потрепанной ленте «ТЕБЕ – МАЛЫШКА, МНЕ – УЛЫБКА», стеклянный шар с крошечной башенкой Эйфеля внутри. И конверты с ворохом аккуратно вложенных диковинных марок, и чужеземные монеты, и черные блестящие камешки с гавайского острова Мауи, увесистые и зловещие, и пластинки в ярких конвертах с надписями на иностранных языках.

В тот день, когда по крыше, прямо над головой, барабанил мокрый снег, Хол протиснулся в самый дальний угол чулана, сдвинул какую-то коробку и увидел за ней другую – фирмы «Ральстон-Пьюрин». В ней светилась пара ореховых глаз, которые напугали его и заставили даже попятиться: сердечко его заколотилось, будто он натолкнулся на бездыханного пигмея. Но безжизненность и холодный блеск глаз подсказали, что перед ним игрушка. И он снова приблизился и робко вынул обезъяну из коробки.

В тусклом мерцании лампочки она, с разомкнутыми тарелками в лапах, сверкнула недоброй, навсегда застывшей улыбкой.

А Хол, довольный, повертел находку так и сяк и ощутил, как шевельнулся ее пушистый мех. Ему понравилась ее потешная улыбка. И больше ничего он не чувствовал тогда?

Потом Хол заметил ключик и взялся за него. Тот поворачивался слишком свободно, и совершенно бесшумно. Значит, поломана. Поломана, хотя на вид целая.

И он забрал ее.

– Чего ты там притащил? – потягиваясь и зевая, сипела Бьюла.

– Так, – буркнул Хол, – нашел.

Обезъяну он определил на полку у себя над кроватью. Она, придавив стопку его детских книжек для раскрашивания с их веселыми картинками растопыренными лапами, улыбалась в пустоту. Поломана, и все же улыбалась. Ночью от неприятного сновидения Хол проснулся, встал и пошлепал в туалет. В другом конце комнаты спал Билл, напоминая дышащую гору из одеял.

Он вернулся почти полусонный… и вдруг – в темноте раздался звон.

Д и н ь – д и н ь – д и н ь – д и н ь…

Сон как рукой сняло, словно по лицу влепили холодным мокрым полотецем. От неожиданности сердце сильно забилось, и он издал сдавленный мышинный писк. Губы задрожали. Широко раскрытыми глазами Хол уставился на обезъяну.

Динь-динь-динь-динь – тряслась она. С омерзительным ликованием выворачивались ее губы, обнажая громадные, свирепые зубы.

– Замри, – прошептал он.

Брат заворочался и громко всхрапнул. И снова полная тишина… если бы не она. Тарелки смыкаются и звякают, и, как пить дать, разбудят брата, и маму, и всех на свете. И даже мертвых.

Динь-динь-динь-динь…

Хол шагнул и – как угодно, лишь бы скорее, может, поставив руку между тарелок, чтобы держать, пока не кончится завод, – хотел остановить ее, но тут игрушка замерла сама. Тарелки еще раз – динь! – сомкнулись и медленно затем разомкнулись, придя в исходную позицию.

Дом опять наполнился покоем. Хол с головой нырнул под одеяло – сердечко тук-тук-тук – и подумал: «Отнесу ее завтра на место, в чулан. Ну ее».

А назавтра сделать это забыл, потому-что мама не пошла на работу. Умерла Бьюла. От подробностей миссис Шельберн воздерживалась.

– Просто несчастный случай, ужастный несчастный случай…

Но Билл, возвращаясь из школы, купил газету, за пазухой протащил к ним в комнату и, пока мама возилась на кухне, запинаясь прочел заметку на четвертой полосе, а после уже Хол сам прочел заголовок: «ДВЕ СМЕРТИ ОТ ОДНОЙ РУКИ». Девятнадцатилетняя Бьюла Мак-Каффери и двадцатилетняя Сэлли Тремонт были застрелены женихом мисс Мак-Каффери – двадцатипятилетним Леонардом Уайтом – после вспыхнувшей ссоры из-за того, кому идти заказывать обед в китайском ресторанчике. Мисс Тремонт умерла в Хартфордском приемном покое. Бьюла Мак-Каффери, по официальному сообщению, скончалась на месте.

Как будто Бьюла просто переместилась в один из своих детективных журналов. А позже он узнал, что выстрелы прогремели почти одновременно с…

– Хол? – сонный голос Терри. – Ты спать думаешь?

Он сплюнул пасту в умывальник и прополоскал рот:

– Думаю.

Но прежде он спрятал обезъяну в свой чемодан и замкнул на ключ. В Техас они улетят дня через два-три. Только сперва надо избавиться от чертовой игрушки. Навсегда.

И каким угодно способом.

– Сегодня ты был так груб с Деннисом. Прямо через край, – в темноте запричитала Терри.

– Кажется, Деннису было просто необходимо, чтоб кто-то хоть разок с ним грубо обошелся. Мальчишка портится.

– Но бить ребенка тоже не метод…

– Терри, ради бога! Кто его бил!

– …утверждения отцовского авторитета.

– О, избавь, прошу, от этих избитых истин, – в сердцах запротестовал Хол.

– И обсуждать это ты, видно, просто не намерен, – холодно проговорила она.

– И наркотики ему выбросить я тоже приказал.

– Неужели? И что же он ответил? – Но теперь в голосе у нее зазвучала тревожная нотка.

– Боже правый, Терри! Ну что он, по-твоему, должен был ответить?

– Хол, да что с тобой? Ты какой-то не такой. Что-нибудь случилось?

– Ничего, – буркнул он и подумал о сидящей под замком обезъяне. Слышно будет, если та примется колотить в тарелки? Наверняка. Плохо слышно, но будет.

Роковой звон по ком-то, как когда-то по Бьюле, Джонни Мак-Кейбу, дядиной собаке Дейзи. Динь-динь-динь.

Он уснул, когда уже стали бледнеть окна. Но, кажется, знал, что сделает.

Во второй раз ее нашел Билл.

Года через полтора после сообщения о смерти Бьюлы. Стояло лето. В тот год Холу предстояло идти в первый класс.

Он примчался с улицы, и мама крикнула: – Мыть руки, ученик, а то похож на поросенка! – Она сидела на веранде, пила чай со льдом и читала. У мамы отпуск; две недели.

Хол для видимости подставил руки под холодную струю, всю грязь оставив на полотенце.

– Билл дома?

– У себя. Скажи, пусть немедленно уберется в своей комнате. Порасшвыривал все.

И Хол, любивший доставлять тпкого рода неприятные известия, ринулся наверх. Билл сидел на полу. Дверка, типа кроличьей норы, ведущая в чулан – приоткрыта. В руках брат держит обезъяну.

– Она поломана, – с разбегу выпаливает Хол.

На душе стало неспокойно. Хотя он почти не помнит, как, возвращаясь тогда из ванной, услышал неожиданный звон ее тарелок. А после, через неделю с небольшим, видел неприятный сон, в котором обезъяна, Бьюла… – он уже и не помнит, что с ними происходило, – и с криком проснулся от мысли, что ему на грудь легко впрыгнула ухмыляющаяся обезъяна. На самом деле это оказалась подушка, который Хол сжимал в страхе.

Теперь он это почти не помнит. Обезъяна, правда, неприятна ему – в особенности ее тарелки. И еще зубы.

– Знаю, – отвечает Билл и отшвыривает ее. – Безмозглая кукла. – С расставленными лапами та шлепнулась на кровать брата и уставилась в потолок. – Давай к Тедди, за леденцами?

– У меня уже нет денег, – насупился Хол. – И мама еще сказала, чтоб ты навел порядок в комнате.

– А, – махнул рукой Билл, – потом. Могу немного подкинуть, если хочешь. – Билл не очень давал брату разгуляться, порой мог обидеть или надавать по шее ни за что, но вообще-то был добрый.

– Пошли, – сказал Хол. – Только снесу ее в чулан. – Ему не хотелось видеть здесь обезъяну.

– Не-а, – быстро поднялся брат. – Потом, потом, потом.

И Хол подчинился. Настроение у Билла менялось часто, и если бы он понес обезъяну в чулан, то вполне мог остаться без обещанного.

После ужина все смотрели телевизор, и к тому времени Хол и думать забыл об обезъяне. Она каким-то образом оказалась у Билла на полке, рядом с фотографией Билла Бойда с его автографом. И простояла там почти два года.

Когда Холу исполнилось семь, найти няню стало почти невозможно, и постоянной фразой мисси Шельберн перед уходом на работу стало:

– Билл, присмотри за братом.

Как-то Биллу пришлось задержаться после уроков, и Хол отправился домой один. Он останавливался на каждом углу и терпеливо ожидал, пока не будет машин ни с той, ни с другой стороны, и затем, ссутулившись, как пехотинец на нейтралке, перебежал через дорогу. Взяв под ковриком ключ и открыв дверь, он первым делом пошел на кухню попить молока. Вынул бутылку из холодильника, а та выскользнула из рук на пол и – вдребези.

Д и н ь – д и н ь – д и н ь – д и н ь, донеслось сверху из спальни. Д и н ь – д и н ь – д и н ь – д и н ь, х и, Х о л! Д о б р о п о ж а л о в а т ь д о м о й! А м е ж д у п р о ч и м, Х о л, э т о т ы? Т ы, н а э т о р а з? К о г о н а й д у т с к о н ч а в ш и м с я н а м е с т е?

Лишившись от испуга дара речи и способности соображать, он неподвижно стоял и смотрел на осколки, на растекающуюся лужу молока.

Как бы очнувшись, он повернулся и бросился в комнату. Обезъяна стояла на полке и, казалось, сверлила его взглядом. Фотографию Бойда с его автографом она опрокинула на кровать Билла. И тряслась, и обнажала зубы, и била в тарелки. Хол против воли медленно приближался, не в силах уйти. Тарелки резко размыкались и смыкались, размыкались и снова смыкались. Подойдя совсем близко, он услышал, как где-то у нее в брюхе работает механизм.

И внезапно Хол с воплем отчаяния и гадливости смел обезъяну с полки, как рыжего пруссака. Она шмякнулась на подушку Билла, потом на пол и, лежа на спине в луче весенного солнца, звякала тарелками, д и н ь – д и н ь – д и н ь, показывая и пряча зубы.

Теперь уже с криком ненависти Хол ударом Бастера Брауна жахнул ее изо всех сил. На бреющем заводная игрушка пересекла комнату и, хряснувшись о стену, застыла. С пульсирующими висками, сжав кулаки, он смотрел на нее, а она вызывающе скалилась в ответ, и ее стеклянный глаз горел воспаленной солнечной точкой. П и н а й м е н я с к о л ь к о у г о д н о, казалось, говорила она, в е д ь я л и ш ь п р у ж и н к и д а в и н т и к и с п а р о й р ж а в ы х ш е с т е р е н о к, п и н а й м е н я с к о л ь к о у г о д н о, я н е н а с т о я щ а я, п р о с т о и г р у ш е ч н а я з а в о д н а я о б е з ъ я н к а и т о л ь к о, а к т о у н а с в ы ш е л и з и г р ы? Н а в е р т о л е т н о м з а в о д е в з р ы в! Ч т о э т о в о з н о с и т с я в н е б о, с л о в н о б о л ь– ш о й о к р о в а в л е н н ы й ш а р д л я и г р ы в в к е г л и с г л а з а м и в м е с т о о т в е р с т и й д л я п а л ь ц е в? М о ж е т, э т о г о л о в а т в о– е й м а м ы, Х о л? В – ж – ж – ж! В о т т а к п р о – г у л о ч к а! А ч т о т а м н а у г л у Б р у к – с т р и т? П о с м о т р и – к а, д р у ж о к! М а ш и н а с л и ш к о м б ы с т р о м ч а л а с ь! В и д а т ь, в о– д и т е л ь п е р е б р а л! И в м и р е с т а л о Б и л л о м м е н ь ш е! Т ы с л ы ш а л х р у с т, к о г д а к о л е с а п е р е е х а л и е г о г о л о в у и м о з– г и б р ы з н у л и и з у ш е й? Д а? Н е т? К а – ж е т с я? М е н я н е с п р а ш и в а й, я н е з н а ю, о т к у д а м н е з н а т ь, я т о л ь к о и з н а ю, ч т о б и т ь в т а р е л о ч к и, д и н ь – д и н ь – д и н ь, и к т о с к о н ч а л с я н а м е с– т е, Х о л? Т в о я м а м а? И л и б р а т? А м о– ж е т т ы, Х о л? М о ж е т, т ы?