Текст книги "В дрейфе: Семьдесят шесть дней в плену у моря"

Автор книги: Стивен Каллахэн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

А будущее становится все проблематичнее. Дугообразный спасательный круг грозит протереть камеры плота. Чтобы поддержать должное давление воздуха, приходится их подкачивать уже четыре раза в день. Дополнительный износ резины может означать катастрофу. Решаю найти нагруднику иное употребление: пусть лучше послужит мне в качестве средства «бутылочной почты», с которой я мог бы отправить какое-нибудь послание. Разрезаю его, засыпав весь плот пенополистироловой крошкой, упаковываю свои отчаянные письма в пластиковые мешки и с помощью липкой ленты прикрепляю их к непотопляемым блокам. «Положение скверное, виды на будущее и того хуже… примерные координаты… направление и скорость дрейфа… прошу сообщить и передать мой последний привет…» Размахнувшись, забрасываю их подальше в океан и наблюдаю за тем, как они, крутясь на волнах, уплывают к югу. Может быть, кто-то их увидит. Если «Соло» еще жив, то после меня останутся четыре вещественных свидетельства, что-то, может быть, потом и найдется.

15 февраля,

день одиннадцатый

ВОТ УЖЕ И ОДИННАДЦАТЫЕ СУТКИ ПЛАВАНИЯ на плоту. Каждый мой день здесь переполнен бесконечным отчаянием. Я часами обдумываю свои шансы на спасение, оценивая остаток своих сил и высчитывая, сколько же еще миль отделяет меня от трассы. Состояние плота в целом неплохое, хотя всякий раз, когда поблизости надламывается гребень волны, морская вода проникает внутрь сквозь смотровое окно. Однажды ночью мы с грохотом сваливаемся с обрыва крутого океанского вала и несколько секунд барахтаемся в кипящей пене, как будто угодили в настоящий водопад. А прошлой ночью мы опять едва не перевернулись. Все мое имущество промокло насквозь. Но сегодня море гладкое и пышет жаром, как сковородка. Солнечные лучи накаляют эту огромную плоскость, и мое отсыревшее хозяйство начинает просыхать. Солнце и штиль пришлись как нельзя кстати.

Струпья на мокрой коже не успевают заживать. Солнце их, наверное, залечит. Большинство нарывов, вызванных раздражением от морской воды, исчезло. В животе моем царит великая пустота, и голодные спазмы непрерывно сжимают мне желудок. Каждую ночь меня посещают одни и те же сны. В голове кружатся наполненные разными сортами мороженого вафельные стаканчики, украшенные сверху шоколадными трюфелями. Прошлой ночью я совсем уж было откусил кусочек намазанного маслом горячего пшеничного бисквита, но кто-то выхватил лакомство прямо у меня из-под носа, и, оставшись ни с чем, я проснулся. А сколько часов провел я в эти дни на борту своего «Соло», подбирая там сушеные фрукты, фруктовые соки, орехи! Голод – это злое наваждение, от которого нет спасения. Это он насылает на меня все эти видения, усугубляющие мои муки. Заглядываю в свои запасы. Банка с консервированными бобами вздулась. Опасаясь ботулизма, я не рискую их съесть. А вдруг они все-таки не испортились? Ну-ка, быстрее, за борт их! Ну же! Скорее, я тебе говорю! С мерзким всплеском банка плюхается в океан. В итоге у меня остаются две капустные кочерыжки и пластиковый пакет с подмокшим, забродившим изюмом. Осклизлые кочерыжки горчат, но я все равно съедаю их без остатка.

Возле меня появляются рыбы какого-то нового вида, поменьше. Длиной около 12 дюймов, с крошечными, плотно сжатыми круглыми ротиками и маленькими плавничками на спине и на брюшке, которыми они машут, словно ручками. Вращая своими большими круглыми глазами, они кидаются под мой плот и своими крепкими челюстями клюют его в днище. Они, что же, пытаются его есть? Должно быть, это толстокожие спинороги. Их сородичи, обитающие среди рифов, питаются кораллами и почитаются ядовитыми, но люди, пережившие кораблекрушение, нередко употребляли в пищу спинорогов пелагической разновидности без особого ущерба для своего здоровья. Ладно, для моего стола сгодится любое блюдо, лишь бы как-то унять сосущее чувство голода в желудке; иначе в скором времени я могу сойти с ума, начну есть бумагу и пить морскую воду.

Находясь в открытом море, я часто замечал за собой некоторую шизоидность, хотя до дисфункций дело не доходило. Я наблюдаю расщепление собственной личности на три составные части: физическую, эмоциональную и рациональную. Мореплаватели-одиночки часто разговаривают сами с собой, спрашивают у себя совета, как лучше поступить в том или ином случае. Вы пытаетесь поставить себя на место другого человека, чтобы убедить самого себя в необходимости какого-то действия. Когда я попадаю в опасную ситуацию или получаю телесную травму, мое эмоциональное «я» испытывает страх, а физическое «я» ощущает боль. Чтобы совладать со страхом и болью, я инстинктивно полагаюсь на свое рациональное «я». Чем дольше продолжается мое путешествие, тем сильнее проявляется эта тенденция. Нити, связующие главенствующее рациональное начало моего «я» с перепуганным эмоциональным и ранимым физическим компонентами моей личности, туго натянуты. Занявшее командную позицию рациональное «я» использует надежду, мечты и циничные шутки, чтобы уменьшить внутреннее напряжение в подчиненных ему частях.

Записываю в своем бортжурнале: «Дорады держатся поблизости, прекрасные, манящие. Прошу одну из них выйти за меня замуж. Но куда там, ее родители и слышать об этом не хотят. Я, видите ли, для них недостаточно блестящий и яркий. Вы только представьте, и здесь чванство! Однако они указывают также и на то, что у меня нет особых перспектив. А это уже вполне серьезное возражение».

Вид резвящейся рыбы усиливает боль в пустом животе. Любая рыбалка, которую я затеваю, неизменно кончается провалом. Однажды мне удалось загарпунить спинорога, но он сорвался с моей стрелы. Я изобретаю невиданную наживку: связываю вместе несколько крючков, насаживаю на них кусочек белой нейлоновой тесьмы, клочок алюминиевой фольги и, наконец, ломтик драгоценного лакомства – солонины. Одна дорада кидается на нее и тут же без труда перекусывает толстый белый линь. Впоследствии отличить эту рыбину от других становится очень легко благодаря длинному обрывку веревки, свисающему у нее изо рта. Да, ловить такую рыбку на крючок без проволочного поводка явно невозможно, а проволоки у меня нет; так что полагаться мне приходится только на подводное ружье.

И вот в один долгожданный момент вожделенная цель оказывается на мушке и выпущенная стрела точно поражает ее. Дорада взрывается яростным сопротивлением и отчаянно бьется. Я нащупываю в воде стрелу и, стараясь не задеть кончиком плот, подтягиваю рыбину к борту. Но едва я втаскиваю ее на край, как эта фурия, содрогнувшись в последней конвульсии, все же ускользает от меня. Может быть, я как-нибудь проживу еще дней двадцать без пищи.

Если голод – это злое наваждение, то жажда – это сущее проклятье. Эта неотступная, пронзительная жажда приковывает мой взгляд к неспешно ползущей стрелке часов. Провожая каждую прошедшую минуту, я томлюсь в ожидании следующего глотка. В первые девять дней я позволял себе выпить только по одной чашке воды. Днем температура держится выше 30 °С, а от глотка до глотка часы тянутся бесконечно. Чтобы не перегреваться и как-то ослабить потоотделение, я обливаюсь морской водой. Сухой ветер обжигает мне губы. В один из вечеров начинает сеять мелкий дождик, больше похожий на влажную дымку, но скоро перестает. Ветры в эти края приходят длинным и кружным маршрутом из Америки. Сначала они движутся в северо-восточном направлении, пока не достигнут Европы. Потом они скатываются к югу, сбрасывая по пути принесенный с собой груз дождя. Когда же они оказываются в тропических широтах, то поворачивают обратно на запад, и большая часть влаги из них при этом, как правило, уже выжата. Иногда текущий над океаном воздух так же сух, как пустыня Сахара, над которой он недавно пролетал. И пока ветер вновь не напитается испарениями морской поверхности – а этого можно ожидать дальше к западу, – дожди будут посещать меня крайне редко.

Спускает истерзанный волнами второй солнечный опреснитель. Он так и не заработал как положено. Что же с ними неладно? Соображаю, как можно устроить «бортовой» опреснитель. Для этой цели надо приспособить пластмассовый ящик из своей канцелярии, поместив в него несколько банок. Если добиться испарения воды из банок, то водяной пар мог бы конденсироваться на каком-нибудь импровизированном тенте, накрывающем ящик, и оттуда стекать на его дно. Чтобы обеспечить более интенсивный нагрев и увеличить испаряющую поверхность, решаю натолкать в банки смятую черную ткань от негодного опреснителя. Если вскрыть один из этих злополучных агрегатов, то, вероятно, можно будет определить, в чем заключается причина их скверной работы. Конечно, я лишусь при этом одного опреснителя, но от него так и так мало прока. Поэтому я решительно берусь за нож и вспарываю безвольно обмякший шар. Выясняется, что загрязняющая конденсат соленая вода попадает в него с пропитанного ею черного пористого вкладыша, который при снижении давления воздуха в баллоне касается его пластиковых стенок. Кроме того, бесконечные сотрясения, испытываемые плавающим по взволнованному морю опреснителем, вызывают разбрызгивание соленой воды со вкладыша, опять же попадающей в скопившийся дистиллят. Выходит, что здесь не одна, а целая пачка проблем, но решение требуется найти для всех. Необходимо как-то заткнуть все дыры в пластиковых боках опреснителей и стабилизировать их положение.

Мой бортовой опреснитель оказался никуда не годным. Испарение в нем происходит недостаточно активно, а вентиляция внутреннего объема слишком сильна для того, чтобы влага конденсировалась на крышке ящика. Но зато мне удается заставить работать последний из «фирменных» опреснителей, плотно привязав его к плоту так, чтобы его не колотило волнами; однако здесь он сильно трется. А почему бы не попытаться запустить его прямо на борту? Вытаскиваю его из воды и укрепляю на верхней камере корпуса плота. Баллон немного сникает, но форму не теряет, и вкладыш не касается пластиковых стенок. Отведение дистиллята тоже значительно улучшается, потому что водосборный мешочек теперь уже не валится набок, а висит почти вертикально. Прямо на моих глазах внутри баллона появляются чистые, прозрачные капли опресненной воды, которые стекают в водосборник. Ура! Эта штука действует! А у меня еще три пинты в резерве… может быть, скоро их будет больше! Спустя одиннадцать дней во мне с новой силой разгорается надежда. Покуда не развалится плот и будет работать опреснитель, я смело могу рассчитывать еще на двадцать дней. Вот только плот… Пожалуйста, не надо акул! Меня беспокоят не только плотные ряды острых акульих зубов. Шкура этих созданий напоминает грубый наждак; они способны погубить мой плот, просто потеревшись об него боками.

Раскидываюсь на спине под целительными лучами солнца. Уж чего-чего, а времени для размышлений у меня навалом. Дорады и спинороги тычутся носами в днище плота. По-видимому, там, внизу, уютно обосновалась колония морских уточек. Спинороги ими кормятся, но вот что привлекает дорад, я себе не представляю. Обычно они принимаются за меня по вечерам, где-то в сумерках, ощутимо постукивая по выпуклостям прогнувшегося подо мной или моим снаряжением пола. Они ведут себя, словно собачки, которые тычутся мордами в руку хозяина, выпрашивая кусочек мяса, приглашая с ними поиграть или требуя, чтобы их ласково почесали за ухом. Я их так и зову – мои собачонки или собачьи мордашки. Спинорогов я именую дворецкими за их важный вид, напоминающий о крахмальном воротничке.

Море лежит плоское как блин. В небе, словно приклеенные, недвижно зависли облака. Солнце палит нещадно, поджаривая мое иссушенное тело. Действующий опреснитель вполне способен снабдить меня как раз таким запасом питьевой воды, который нужен, чтобы преодолеть три сотни миль, оставшиеся до трассы активного судоходства. Ветер сменил направление. Мне почему-то кажется, что трасса перестала приближаться и между нами и ею простираются все те же самые триста миль. А когда меня одолевает дремота, моя возбужденная фантазия переносит меня из океана то на палубу судна, то на прохладную зеленую травку у пруда возле дома моих родителей.

Внезапный толчок выводит меня из оцепенения. Выглядываю за борт. Огромная круглоголовая зверюга, потеревшись об днище своей плоской серой спиной, лениво разворачивается на следующий круг. Невероятно, но дорады и спинороги вовсе не разбегаются от пожаловавшей к нам акулы! Напротив, они сбиваются подле нее плотной стайкой. Наверное, приглашают на чашку чая. «Пожалуйте к нам, голубушка! Отведайте-ка кусочек вот этой большой черной лепешки». Она медленно заходит мне в корму и опять подныривает под днище. Перевернувшись брюхом вверх, кусает один из расположенных снизу балластных карманов, сотрясая весь плот конвульсивными движениями своего десятифутового тела. Какое счастье, что там есть балластные карманы! Иначе эта зверюга прокусила бы днище, хотя надувные камеры при этом еще не пострадали бы, по крайней мере пока. Не пальнуть ли в нее, рискуя потерять стрелу? Акула выплывает из-под плота прямо и опрокидывается передо мной почти у самой поверхности воды. Жму на спуск, и стальная стрела попадает ей в спину. Но это все равно что стрелять по камню. Одно резкое движение, и акула неторопливо уходит. Я долго слежу за ней взглядом, прежде чем свалиться без сил, терзаясь жаждой хуже прежнего. Раньше я думал, что с приближением акулы все рыбы вокруг бросятся врассыпную, уведомив тем самым об опасности и меня, но теперь уже знаю, что доверять им дозорную службу нельзя. Меня беспокоит укрепленный под нижней камерой газовый баллончик и его шланг, через который плот надувается при сбрасывании на воду. Если этот шланг будет прокушен, не спустит ли и весь плот? Не захочется ли акуле при виде баллончика укусить шланг, на котором он висит? Беспокойство, беспокойство, беспокойство. Озабоченный я ложусь спать, озабоченный пробуждаюсь по утрам. Когда все погружается во тьму, я, засыпая, мечтаю оказаться где-нибудь, где не будет никаких тревог. Как навязчивы стали и как упростились мои желания!

Я пытаюсь сделать себе бортовой солнечный опреснитель. Справа показан общий вид этого устройства, а слева – его вид в разрезе. В пластмассовый ящик (А) помещены три пустые банки от консервированной воды. В каждую из них я вкладываю куски черной ткани от вкладыша из разорванного опреснителя. Эта ткань хорошо поглощает солнечное тепло и испаряет соленую воду (В). Испарения будут подниматься вверх, конденсироваться на пластике (С,D) и собираться на дне ящика, снаружи консервных банок. Но эксперимент этот, к моему огорчению, завершается неудачей. У меня мало липкой ленты, чтобы тщательно запечатать пластик.

Вдруг плот выпрыгивает из воды и отлетает в сторону, словно неведомый гигант отшвырнул его носком своего ботинка. Шершавая кожа с пронзительным звуком скребет по днищу, и я мгновенно просыпаюсь и подскакиваю. «Не валяйся на днище!» – рявкаю я сам себе, подтягивая пенопластовую подушку и спальник поближе к выходу. Усевшись сверху, я стараюсь поменьше давить своим весом. Держа наготове ружье, всматриваюсь во тьму. Акула сейчас с другой стороны. Надо дождаться, пока она покажется впереди. Вдруг воду прорезал острый плавник, и она вскипела, загоревшись фосфорическим огнем. Плавник огибает мой плот перед следующим нападением. Еще мгновение, и мерцание света в темной глубине показывает мне, что акула уже тут. Я колю с размаху. Раздается всплеск – мимо. А, черт! От всплеска она может разъяриться, и следующая атака будет еще свирепее. Снова плавник режет поверхность, и акула со скрежетом врезается в плот. Снова бью туда, где мерцает свет. Достал! Вода в море точно взрывается, темный плавник вскидывается перед самым моим носом, описывает круг и затем исчезает. Где она? Только гулкие удары моего сердца нарушают тишину. Громко разносится этот звук над тихими черными водами океана, взлетая до самых звезд. Я жду.

Залпом проглотив сразу полпинты воды, я устраиваю свою постель таким образом, чтобы при первом же толчке немедленно вскочить и занять позицию у входа. Лишь несколько часов спустя я проваливаюсь в тяжелый сон. Два дня я медленно дрейфую под пылающим солнцем. Каждые двадцать четыре часа я перемещаюсь на 14—15 миль. Голодные спазмы стискивают все мои внутренности. Во рту горит. Но опреснитель ежедневно производит по двадцать унций пресной воды. Несмотря на то что от восхода до захода солнца я выпиваю целую пинту, мой водный резерв начинает увеличиваться. Во время штиля видимость улучшается. Если встретится судно, там скорее заметят мой ярко-оранжевый тент. Зато и акулы чаще показываются во время штиля. При такой скорости придется плыть две недели, чтобы добраться до судоходной трассы. Часами я изучаю карту, оценивая минимальное и максимальное время и вычисляя расстояние, отделяющее меня от спасения.

Гулкие удары моего сердца… разносятся над тихими черными водами океана, взлетая до самых звезд. Я жду.

За тринадцать проведенных в дрейфе дней я съел всего три фунта пищи. Кишечник мой весь завязан узлами, но мучения голода не сводятся к одной только боли. Движения мои становятся замедленными, я намного быстрее утомляюсь. Жира на мне больше не осталось. Мышцы теперь поедают сами себя. Видения разных съедобных вещей действуют на меня, как удары хлыста. Ко всему остальному я остаюсь бесчувственным.

Когда над морем задувает легкий ветерок, с кормы ко мне подплывают несколько спинорогов. Они приближаются к самому борту. В очередной раз поднимаю ружье, прицеливаюсь и стреляю. Стрела пробивает рыбу насквозь, и я тут же выдергиваю свою добычу на борт. Из круглого рыбьего рта раздаются какие-то сдавленные щелчки. Глаза дико вращаются. Но ее жесткое окоченевшее тело способно только размахивать плавничками в знак протеста. Пища! Склонив голову, я нараспев повторяю: «Ах, еда! У меня есть еда!» Из-за усадки обмотанного вокруг нее линя в разделочной доске появился желобок. В этот желоб я и заталкиваю пойманного спинорога, прижимаю его линем и пытаюсь добить ударами ракетницы. Но это все равно что колотить по бетону. Только мощным взмахом ножа мне удается прорвать его бронированную шкуру. Глаза рыбы вспыхивают, плавники неистово трепещут, на горле зияет разрез, и вот, наконец, она мертва. И в эту минуту мои глаза наполняются слезами. Я оплакиваю погибшую рыбу, оплакиваю себя, свое отчаянное положение. Потом начинаю есть ее горькое мясо.

БЕГСТВО В МЕЧТУ

В отдалении из воды выскакивают летучие рыбки.

Преследуя свою жертву, дорады тоже выпрыгивают из воды.

КАК ВЫЯСНЯЕТСЯ, МОЙ СПИНОРОГ СКОРЕЕ похож на носорога, чем на дворецкого. Из его спины торчит толстая колючая кость. Изо всех сил налегаю на рукоять моего довольно острого охотничьего ножа, и мне наконец удается пропороть его кожу, которая так же прочна, как шкура буйвола, и так шершава, точно присыпана сверху толченым стеклом.

17 февраля,

день тринадцатый

ЗАРЫВАЮСЬ ЛИЦОМ ВО ВЛАЖНУЮ МЯКОТЬ сырой рыбьей плоти, чтобы напиться красно-бурой крови. Густая, отвратительная горечь заполняет рот, и я тут же сплевываю эту гадость. Поколебавшись, кладу в рот рыбий глаз, раскусываю его, и меня едва не выворачивает наизнанку. Неудивительно, что даже акулы обходят стороной этих броненосцев.

Из-за жесткой шкуры приходится чистить маленького океанского носорожика в определенной последовательности, начиная с наружной поверхности: сначала надо ободрать кожу, потом – отделить мясо от костей и только под конец – вынимать внутренности. Разорвав все же зубами один горький и жилистый кусочек, по жесткости не уступающий пресловутой подметке, я развешиваю остальное мясо для сушки. Внутренности, особенно печень, – единственная съедобная часть этой рыбы. Мне вспоминается судьба одного киноперсонажа: капризный и жалкий старикашка в начале фильма, он находит понимание и любовь в конце. Вот и я проник сквозь жесткую, невкусную оболочку спинорога и обнаружил под ней настоящее лакомство.

Однажды, когда я был еще маленьким мальчиком и жил в Массачусетсе, по нашей земле промчался ураган. Толстые многолетние дубы раскачивались под напором ветра, как травинки. В развилке одного дуба, высоко над землей, мой брат соорудил себе крепкую хижину. Ураган разнес ее вдребезги. Мощь урагана внушала мне благоговейный ужас, но я слышал, что на свете есть силы более могучие – атомные, далеко превосходящие все ураганы. Тогда я взял коробку, сложил в нее пять долларов, большой складной нож, катушку с рыболовной леской и сопутствующие принадлежности и спрятал все это в своем столе. Если бы разразилась катастрофа, то я встретил бы ее во всеоружии. Уж я-то наверняка ее переживу. Таковы неувядающие фантазии юности.

От скудной пищи мышцы мои начинают атрофироваться и все кости выпирают наружу. Но хуже того – страшная душевная пустота. В этом пелагическом мире я чужак, не умеющий жить по его законам, и вот я совершил убийство одного из его граждан. Меня, как и эту рыбу, тоже может настигнуть внезапная смерть, и тут не будет ничего удивительного. И мои ослабевшее физическое и напуганное эмоциональное «я» страшатся этого, хотя более стойкое рациональное «я» признает, что это было бы просто восстановлением справедливости. Глотая вкусную печенку, обвожу взглядом пустынные волны в поисках спасителя. Но я здесь совершенно один.

Серое хмурое небо отражается в мрачно притихшем море. Под вчерашним солнцем в опреснителе набралось 20 унций пресной воды, но сегодня его магическая сила явно поубавится. Облака умеряют полуденный зной, но и производительность солнечного агрегата резко падает. Жизнь полна парадоксов. При свежем ветре я быстрее подвигаюсь в нужном направлении, но при этом мокну, замерзаю, мучаюсь страхами и рискую перевернуться. Во время штиля я обсыхаю, мои раны подживают, легче становится ловить рыбу, но предполагаемые сроки путешествия растягиваются и чаще случаются встречи с акулами. На спасательном плоту не бывает хороших условий жизни и негде удобно расположиться на отдых. Здесь могут быть только плохие или очень плохие условия, и всегда в той или иной степени испытываешь неудобства.

Кто-то начинает резко и сильно колотить меня снизу по спине и по ногам. Но это не акула, а дорады. Меня это не удивляет. Их толчки, чувствительные, как прямой короткий удар хорошего боксера, достают меня все настойчивее. Раз за разом они бьют по выступам в днище плота, туда, где он прогибается. Наверное, они тоже поедают морских уточек. От выпуклостей им легче отдирать этих рачков, которые усеивают днище маленькими шишечками.

Я уже столько раз промахивался, что теперь не тороплюсь брать дорад на прицел. Однако докучливые толчки не прекращаются, и это порядком мне надоедает. Выстроившись широким фронтом, точно идущие в массированный налет бомбардировщики, дорады по дуге заходят на мой плот с носа. Я не могу встать, чтобы лучше видеть их приближение, потому что стоя не смогу целиться; поэтому я поджидаю их на коленях. Не доплыв до плота, стая разделяется и обходит меня с бортов – слишком далеко и слишком глубоко.

На всякий случай я небрежно направляю свое ружье в сторону проплывающего под плотом тела. «На, получай!» Бум! Оглушенная рыба замирает в воде. Я тоже оглушен неожиданностью. Вытаскиваю ее на борт. Пена, вода и кровь разлетаются радужными каскадами из-под ее бешено молотящего хвоста. Спазматически дергается дубиноподобная голова. У меня едва хватает сил, чтобы уберечь свой надувной корабль от острого наконечника стрелы, застрявшего в теле мечущейся тяжелой рыбины. Прыжком навалившись сверху, я прижимаю ее голову к восьмидюймовому фанерному квадрату, который служит мне разделочной доской. Взгляд большого круглого глаза дорады встречается с моим. Я чувствую ее нестерпимую боль. В книге сказано, что парализовать рыбу можно, надавив ей на глаза. Но от этого ярость моей жертвы только возрастает. Поколебавшись, вонзаю в ее глазницу нож – сопротивление усиливается еще больше. Вот-вот она вырвется совсем. Следи за острием! Сейчас не до жалости. Нащупав нож, всаживаю его в рыбий бок, проворачиваю его там, пока не нахожу позвоночник и не переламываю его пополам. Трепет пробегает по ее телу, мутнеет умирающий взгляд. Я откидываюсь назад и разглядываю свою добычу. Цвет дорады уже больше не голубой, каким кажется, пока она плавает в море. Распростертое у моих ног сокровище оказывается серебристым.

Вокруг плота поднимается суматоха. Я заметил, что эти рыбы часто держатся парами. Осиротевшая подруга погибшей дорады с нестихающей яростью снова и снова бросается на меня в атаку. Но я стараюсь игнорировать ее увесистые тумаки в течение всех трех часов, которые уходят на разделку моего улова.

Разрезаю рыбью тушу на полоски толщиной примерно дюйм и длиной шесть дюймов, прокалываю в них отверстия и нанизываю на веревочку, чтобы высушить их на солнце. А когда спускается вечер, выбрасываю ее кости и голову как можно дальше и как можно быстрее выполаскиваю в море пропитанные кровью губки. Дело в том, что акулы способны определять присутствие крови в воде в пропорции один к миллиону; это все равно, что учуять запах одного-единственного бифштекса среди ароматов всех обедов в Бостоне.

Не меньше тридцати дорад собирается возле меня для ночного эскорта. Они стучат по плоту, словно взбудораженная, разгневанная толпа, затеявшая суд линча. До моих ушей доносится тихий ропот: «Ты поплатишься за это убийство, человек!»

«Отстаньте от меня! – кричу я им. – Что вы все ко мне пристали?» Суетливо отбиваясь от их нападок, я раз за разом взвожу ружье и спускаю тугую тетиву, стреляя наудачу в середину сбившейся под плотом рыбьей стаи. Мой отточенный аргумент, кажется, не раз попадает в цель. Но руки тяжелеют от усталости. То место на груди, куда я прижимаю рукоятку ружья при взведении тетивы, болезненно ноет. Тем не менее одну рыбину никак не удается отогнать. Механически пережевывая ломтик плоти ее супруга, я наблюдаю, как она разворачивается в воде для новой атаки. Мясо оказывается не таким уж деликатесом, как я полагал. Даже в ночной темноте дорада продолжает наносить мне удар за ударом.

18 февраля,

день четырнадцатый

УТРОМ ВКУС МЯСА МЕНЯЕТСЯ К ЛУЧШЕМУ. ОНО становится просто великолепным, чем-то напоминая меч-рыбу или тунца. Наверное, небольшая выдержка ему необходима. Определенно, дорада заслуживает более деликатного обхождения: сюда бы чуть-чуть чесночку, капельку лимонного сока, да еще бы приготовить ее на приличной кухне. Мне трудно оторваться от еды, однако ничего не поделаешь – надо! Кто знает, сколько пройдет времени, прежде чем я поймаю еще одну рыбу.

Я здесь один: от человеческого общества, богатства, от какой бы то ни было роскоши меня отделяют тысячи миль пути, и тем не менее я чувствую себя сейчас богачом. Пятнадцать фунтов сырой рыбы покачиваются, как белье, на веревке, натянутой поперек плота. Это сооружение я именую мясной лавкой. В опреснителе поблескивают первые капли конденсата, словно монетки, брошенные мне, нищему попрошайке, пресветлым солнцем. Всего этого не так уж и много, но для меня и это целое богатство. Мало-помалу мое убежище из резины, шнуров, линей и стали становится для меня родным домом. Меня заботит не столько непосредственная опасность, сколько то, как я выживу, если путешествие затянется. Голод мой утолен, жажда стала более или менее терпимой. Я обеспечен на десять дней вперед, которых вполне достаточно, чтобы покрыть 220 миль, отделяющих меня теперь от океанского судового пути. Значит, можно позволить себе отдохнуть от рыбной ловли. К тому времени, как я доберусь до трассы, язвы на заду и коленях, возможно, уже подживут, так что я смогу внимательнее вести наблюдение. Кто бы поверил, что я, самый привередливый и нетерпеливый человек на свете, когда-нибудь стану радоваться куску сырой рыбы и пинте воды как необыкновенному богатству?

В выпуклом боку блестящего пластикового опреснителя, как в линзе фотообъектива, отражается наползающая с кормы небесная хмарь. Постепенно чистый блеск пластика замутняется оседающим изнутри конденсатом, и из опреснителя капля за каплей начинает сочиться нектар: кап… кап… кап… В такт этим каплям я размышляю о своем будущем: «Когда я вернусь домой, то я… то я… то я…»

Я всегда был мечтателем. Когда мне было четыре года, родители подарили мне игрушечный замок с нарядными солдатиками в красных и синих мундирах. Ниточки их жизней с прикрепленными к ним свинцовыми шариками скрывались под фанерной дощечкой. И они полностью зависели от движения моей руки. По моей воле солдатики умирали и вновь оживали. Я мог ввергнуть их в нищету и мог возвести на королевский престол. Куда бы ни повернула удача, мои герои всегда побеждали или погибали с честью.

Опускаю подъемный мост, соединяющий меня с воспоминаниями моего детства. В те дни меня обычно укладывали для дневного сна, и я лежал в кроватке, разглядывая в рамке окна желтое лето. Солнечные лучи заглядывали в комнату, а в них кружились пылинки, увлекаемые невидимыми течениями, пока не уплывали куда-то в тень. Каждая пылинка чудилась мне целым миром. Спустя годы я узнал об атомах, частицах, слишком малых для того, чтобы человеческий глаз мог их увидеть. Может быть, и наша галактика – тоже электрон какого-то иного еще более необъятного мира. Все на свете возможно. Все, что доступно воображению, возможно в жизни. Создания духа не подвластны физическим законам.

Но физические тела им подчинены. Я бы и рад отделаться от своего страха, но у меня нет занятия и мне нечем его заглушить. Чтобы остаться в живых, надо всеми силами беречь энергию. Каждое движение сжигает в топке моего тела очередную порцию топлива. Над моей высохшей кожей поднимается пар. Слежу за работой опреснителя и высматриваю на горизонте суда. Рыбалкой я займусь теперь только тогда, когда наступит подходящее время, а вероятность успеха будет достаточно велика. В остальное время я сижу неподвижно и стараюсь чем-нибудь отвлечься от своих мыслей. Я прорабатываю в голове конструктивные идеи для новых судов и спасательных плотов, которые я заложу в свои проекты, возвратившись в теплый и сухой офис в штате Мэн. Записи в моем бортжурнале перемежаются заметками, касающимися систем жизнеобеспечения, устройства крейсерских яхт деловых и личных планов на будущее. Иногда я кажусь себе маклером, скупающим акции с целью выгодно их потом перепродать.

Некоторое успокоение приносят мне раздумья о многоплановой реальности. Явившиеся мне прошлой ночью свежевыпеченные бисквиты из пшеничной муки были почти как настоящие. Мне все больше нравится мечтать о чем-нибудь съедобном, и ненависть к этим искусительным видениям сменяется наслаждением. Только мечты могут приблизить меня сейчас к еде и питью, а близость к ним – это все же лучше полного их отсутствия.