Текст книги "Джампер. История Гриффина"

Автор книги: Стивен Гулд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Она просияла.

– Я сразу почувствовала, когда ты напрягся.

– Ага.

До «Лаветас» идти было десять минут, там мы взяли кофе на вынос. Позади кофейни между «Стейт-стейшн» и железнодорожной станцией протянулось кладбище.

– Тебе не холодно? – спросила она.

Сначала небо затянуло тучками, но теперь полностью развиднелось, и только ветер разносил повсюду соленые брызги.

– Надеюсь, будет теплее, если ты поделишься со мной своим пальто.

Она усмехнулась.

– Мне нравится, как работает твоя мысль.

Она указала на скамейку в дальнем углу кладбища:

– Вот сюда. Я здесь обычно рисую.

Эвэ широко распахнула свое пальто на скамье и жестом пригласила сесть. Когда я сел, мы оба в «его завернулись.

– Ого! – сказала она.

Я еле осмеливался вздохнуть.

– Что?

– Мы оба в нем помещаемся. Я думала, ты крупнее. В моей голове ты занимаешь гораздо больше места.

– Прости. Я всегда был маловат для своего…

Она меня поцеловала.

Я закрыл глаза и растворился в этом поцелуе.

Через секунду она отпрянула, и я сказал:

– Ты просто могла бы сказать «заткнись».

– Ты жалуешься, что ли? То есть…

На сей раз я остановил ее.

О боже.

Наши руки блуждали, ее руки направляли мои. Я чувствовал боль, но не ту, что терзала меня в предыдущие недели. Ее рука, двигаясь под моей рубашкой, наткнулась на мою рану, и я прямо-таки заорал ей в ухо.

– Прости. Мне только вчера сняли швы, и это место все еще… э-э… уязвимое.

– Швы?! А что случилось? – Она повернула меня и задрала на мне рубаху. – Господи Иисусе! Что произошло?

Я шевелил губами, но не мог ничего произнести.

– Гриффин! В чем дело? Кто-то ведь сделал это с тобой?

– Ну… да, – признался я.

– Почему? Это ведь от ножа, да?

– Да, – торопливо сказал я. – Он целился в мою почку.

Я встал, заправил рубаху и надел куртку.

– Холодно.

Она запахнула пальто.

– Кто это сделал?

– Я соврал твоим родителям.

Она выглядела сбитой с толку.

– Что? Почему ты не можешь прямо ответить на вопрос? Что это значит, что ты соврал моим родителям?

– Я не живу с родственниками. У меня нет дедушки и бабушки. У меня нет дяди. После того, как моих родителей… как они умерли, я жил у друга в Мехико, потом уже обзавелся собственным жилищем. Жильем в пустыне, о котором я тебе говорил.

– Какое это все имеет отношение к ране у тебя на боку?

Я с силой пнул ворох прошлогодних листьев, пожухлых и скрюченных, так что они разлетелись. Это было ошибкой.

– Ой! – Я заковылял, описывая круги и потирая левый бок. – Я пытаюсь сказать, что не хочу больше врать. Но и сумасшедшим мне тоже не хочется выглядеть в твоих глазах. А большая часть моего рассказа похожа на бред сумасшедшего.

Она подтянула под себя ноги, накрыла полами пальто и обхватила руками.

– Типа чего?

– Люди, которые убили моих родителей, пытаются убить меня. Во время покушения на меня убили моих папу и маму.

Было похоже, что она собирается заплакать. Она мне не верит. Думает, я больной.Я протянул руку и принял позу регулировщика на дороге, останавливающего поток машин.

– Подожди. Я докажу.

И я прыгнул.

Она сейчас закричит и убежит, думал я, сдирая копии газетных статей с фанерной доски в Норе.

И прыгнул обратно.

Она вскочила со скамьи, но не двигалась с места. Рот закрыт рукой. Увидев меня, отшатнулась и резко села обратно, так как ее каменный край ударил ее под коленки.

Я шагнул к ней, она тяжело дышала, и ее глаза расширились. Наконец она отпрянула. И я сразу понял, каково ей было, когда я шарахнулся от нее возле дома в тот момент, когда она пыталась взять меня под руку и случайно задела мою рану. Я подошел очень медленно и положил бумаги на край скамьи, но едва убрал руку, как ветер попытался их разметать, и мне пришлось придержать листки рукой.

– Слушай, сейчас все разлетится, если ты не возьмешь.

Я подвинул бумаги te ней поближе, стараясь держаться на расстоянии.

Она опустила руку, стараясь не соприкоснуться с моей, но тем не менее прижала листки к скамейке. Я выпрямился и отошел.

– Что это было? – В ее голосе прорывался еле сдерживаемый крик. – Как ты это сделал?

Я показал на бумажки.

– Там все написано. Смотри.

Она взяла мои листки, а я тихо сказал:

– У меня есть и другие рубцы – старые шрамы. Первые две истории как раз о дне, когда они появились, а мои родители были еще живы. Я знаю, там написано про наркотики, но это все хрень, верить этому не нужно. – Я указал на правое бедро, где была рана, которую я получил тогда. – В ту ночь они чуть меня не убили.

Она стала читать, время от времени взглядывая на меня, словно следя за моими передвижениями.

– Значит, тебя на самом деле зовут Гриффин О'Коннер?

Вот она дошла до третьей страницы и спросила:

– Кто такие Сэм Коултон и Консуэло… эээ… Монхаррас? – букву «х» она произнесла правильно, мягко.

– Сэм и Консуэло нашли меня в пустыне после… той ночи. Выходили меня, а потом мы с Консуэло уехали в Оахаку, где я жил у ее племянницы почти два года, пока «они» снова меня не нашли, так что мне пришлось уехать. После этого я жил сам по себе. Эти ублюдки держали Сэма и Консуэло в заложниках, стараясь добраться доменя. Когда я наслал на них службу иммиграции… ну, сама увидишь.

Она продолжила чтение. Дойдя до перечисления убитых, она перестала посматривать на меня, Я замер в неудобной позе, с прижатыми к телу руками. Я чувствовал, как опустились мои плечи, я весь ссутулился. Обвиняемый сидит на скамье подсудимых, ожидая вердикта присяжных.

– Так почему они хотят тебя убить?

Я покачал головой.

– Если бы я знал наверняка…

– Это имеет отношение к тому, м-м-м, – что ты сейчас сделал?

– Да, я думаю.

– А что ты сделал? – Она облизнула губы. – То есть я видела, что ты исчез, но куда ты делся?

– Домой, ну, в Южную Калифорнию. В пустыню.

–  Даврешь ты все.

Я покачал головой.

– Нет. Хочешь увидеть? – и сделал шаг вперед.

Она подняла руки вверх.

– Эй, парень!

Я снова отошел, уголки моих губ опустились. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.

Эвэ показала на дальний угол кладбища.

– Видишь тот угол у здания родильного дома? – Он был в двухстах ярдах от нас. – Прыгни туда. Покажи мне.

Я показал.

Сколько там могло быть «чувствительных»? Надеялся, что ни одного.

Я стоял там, на расстоянии в двести футов, и махал ей. Спустя какой-то момент она тоже подняла руку и жестом меня подозвала. Я вернулся, своим способом. На сей раз, когда я появился, она не дергалась.

– Я полагаю, это наркотики. Ты что-то подмешал в кофе?

Я покачал головой.

– Как ты это делаешь?

– Ну, просто делаю. Первый раз – когда мне было пять.

– Бумажный стаканчик из «Старбакса», там, в Мон-Сен-Мишеле – ты сказал, что привез его из Сан-Диего. Ты имел в виду то же утро, да?

Я кивнул.

Начинался дождь, ветер приносил крупные капли.

– Черт! – сказала Эвэ. – Меня так достала зима! Хочется тепла. – Она говорила расстроенным тоном, и я подумал, что дело не в погоде.

– Не в моих силах сделать погоду теплее, – сказал я. – Но могу взять тебя куда-то, где уже тепло.

Она не сказала «нет». Глаза еще смотрели диковато, но лоб она уже не морщила.

– Как насчет тайской еды?

Двенадцать
Посвящение

Мы шли вниз по Кенсингтон-Хай-стрит, это было наше третье свидание, и Эвэ вдруг сказала:

– Давай зайдем.

Я подумал, что имелся в виду обувной магазин, но она потянула меня в сторону, па направлению к магазинчику на углу.

– Что такое? В аптеку?

– Да, в аптеку.

Я зашел следом за ней – в Нью-Джерси вечер только начинался, а в Лондоне уже было десять, и они собирались закрываться.

– Тебе что-нибудь нужно?

Она посмотрела на меня через плечо и тихо сказала:

–  Намнужно, – и покраснела.

Она купила презервативы «Дюрекс» и лубрикант, но деньги взяла у меня, потому что у нее была только американская валюта.

Лицо продавца ничего не выражало, а мои уши полыхали.

Выйдя на улицу, она заявила:

– У нас есть еще два часа.

Я уже предлагал ей показать свою Нору, но она отказывалась. Вообще-то, на другие мои предложения она соглашалась – искупаться в Мехико, выпить кофе в Париже, съесть тапас в Мадриде и сотей в Пхукете. Но не ко мне домой.

– Ух! Я этого никогда не делал.

Она кивнула.

– Я знаю. Это видно. – Она подошла и прижалась ко мне. – А тебе хочется?

Я молча кивнул.

– Ну и вот.

Позже, когда мы лежали в постели, тесно прижавшись друг к другу, она выяснила, что я на тринадцать месяцев моложе. Ей-то было уже семнадцать с половиной.

– Господи, это же просто совращение малолетних!

Я убрал руку, но она вернула ее обратно.

– Ну, гораздо веселее, чем совращение, – убеждал я. – Смотри на это как на благотворительность для мальчика-сироты.

– Мальчика-сироты?

– Мальчика-сироты.

 
Вас мрачный Рок влечет к делам жестоким.
О, смилуйтесь! Ведь я же сирота.
Ребенок беззащитный, одинокий!
 

– А? – я был совершенно сбит с толку.

– И ты еще англичанин! «Пираты Пензанса». Гилберт и Салливан. Это тебе говорит о чем-то?

– Ой! Я ее никогда не видел. «Песня Генерала», да? Пожалейте… как там дальше?

– Смилуйтесь, ведь я же сирота. Сколько сейчас? О, черт! – Она оттолкнула мои руки. – Скорее верни меня, иначе меня навсегда посадят под домашний арест!

Я прыгнул с ней на угол ее квартала, полагаясь на сгущающуюся мглу, которая помогла скрыть наше появление. Она поцеловала меня и бросилась бегом вверх по дороге, и я видел, как сумка с книжками подпрыгивала на ее плече.

Я прошел между двумя припаркованными машинами и прыгнул обратно.

Отец Эвэ каждый день ездил на работу – сорок пять минут в один конец, так что редко возвращался домой раньше шести. Ее мать работала в средней школе в округе Нешамини в Пенсильвании – за рекой, и еще пройти. Так что у нас на протяжении почти всей недели было время между четвертью четвертого и половиной шестого.

– Заметь, мы не ставим никаких рекордов. Трижды в неделю, максимум, – говорила она.

Мне пришлось купить еще презервативов.

Она рисовала меня голым.

Ну, обнаженным, с альбомом в руках.

Мы рисовали друг друга.

И еще мы плавали обнаженными при лунном свете в Пхукете.

И еще ели в маленьких кафе с видом на Сену, пока она делала домашние задания. Я помогал ей с французским, а она мне – с алгеброй.

– Мадам Брескин говорит, что мое произношение значительно улучшается.

–  Французский – язык любви.Давай вернемся ко мне.

Она смеялась.

– Ну, нет. У меня времени еле хватает на то, чтобы закончить эссе.

Мой вздох был красноречив.

– Завтра. Будут домашние задания или нет, все равно, – пообещала она.

Но на следующий день ее не было. Мы встречались на «Шелл-стейшн», через дорогу от школы, на Гринвуд-авеню, всего в нескольких кварталах от ее дома.

Я подумал, не позвонить ли, но она в свое время говорила, что у них там определитель номера, так что если я собирался звонить, нужно было делать это оттуда, где я, по официальной версии, живу. Держа в руке горстку монет, я вошел в будку телефона-автомата в Бальбоа-парке Сан-Диего и набрал ее номер.

Она отозвалась.

– Привет, – сказал я.

– Откуда ты звонишь? Где код шесть-один-девять?

– Сан-Диего. Как дела? – На самом деле, я имел в виду «можешь ли сейчас разговаривать?».

– Я дико разозлилась. Отец рылся в ящиках моего ночного столика. Нашел рисунок, который я делала с тебя обнаженного. Когда мы рисовали, помнишь?

– Это был отличный рисунок. Ой, и что он сказал? А ты-то что сказала?

– Я сказала, что нарисовала фантазию. И что это не его дело, а если он будет копаться в моих вещах, я уйду из дома. – Она прочистила горло. – Ну, и были всякие крики.

– Когда это случилось?

– Сегодня. Он приехал и забрал меня из школы. Прости. Я под домашним арестом на месяц. Он что-то подозревает – теперь я должна возвращаться из школы прямо домой и отзванивать ему на работу. Никуда нельзя выходить из дома, кроме школы. Думаю, он и телефонные звонки проверяет.

– И что ты собираешься делать?

– Разберемся. Мама расстроена, но больше из-за него, мне кажется. Я-то знаю, что они тоже этим занимались, когда учились в старших классах. Он ханжа. А мама как раз наоборот – даже проверяла, есть ли у меня презервативы, когда я перешла в старшие классы.

– Правда? Она мне сразу понравилась. – Я пытался держаться беззаботного тона, но чувствовал, что вот-вот разревусь. Я не мог себе представить, что не увижу ее месяц.

– Да. Когда я училась в средней школе, мы ссорились как дикие кошки, но сейчас наоборот, у нас хорошие отношения. А с отцом я не разговариваю. Думаю, две недели – это максимум, затем он пойдет на попятный. А может, и раньше.

Это уже немного лучше.

– Мне можно будет тебе звонить?

– Х-м-м. Почему бы и нет. У нас есть режим ожидания звонка. Он узнает, что ты звонил – когда вернется домой, проверит список звонивших, так что ты уж сделай так, чтобы звонок был из Сан-Диего, ладно?

– Ладно.

– Меня зовут ужинать. Надо идти.

– О’кей. Je t'aime.

– Офигенно прямолинейно, – ответила она.

Я посетил прачечную, – пора было поменять постельное белье. Прикупил новый комплект, покрасивее, с большим количеством подушек. Она сетовала на отсутствие у меня музыки, и я приобрел музыкальный центр, который мог работать от двенадцативольтовой зарядки, и подборку компакт-дисков. Запасся ее любимой диетической колой и разными закусками здоровой пищей и так далее. Ей нравилось рисовое печенье, похожее на пенопласт, так что я купил еще и упаковку этого добра.

В ванной красовался новый биотуалет с химикатами, поглощающими запах. Я мог по-прежнему выбрасывать сорбент в парке, а сиденье у него было получше.

И добавил еще нагреватель на солнечных батареях для душа в Оахаке.

Так прошло три дня.

Раны на боку заживали. Теперь я не испытывал боли при движении руками и головой, поэтому потихоньку приступил к тренировкам.

Я купил тяжелую грушу на подставке, но не смог ее установить на неровном полу пещеры, как ни пытался, так что пришлось закрепить ее с помощью бетона. Через пару дней тренировок с грушей я вернулся к своим макивара на Пустыре. Одну из них кто-то забрал, возможно, в качестве дров для костра, а еще пару мне пришлось переустановить, так как они осели вместе с почвой.

Я был еще слабоват, и шов на ране по-прежнему тянуло. Я удвоил нагрузку на этот бок, опробовал растяжки и выпады, и наконец ситуация стала улучшаться.

С Эвэ я разговаривал каждый будний вечер.

– Отец стал еще более подозрительным. Он все интересуется, почему ты раньше не звонил.

– Отлично. Мне перестать?

– Да нет же, черт возьми! Но если запрет будет продолжаться, думаю, ты можешь заходить ко мне вечерами. У меня-то кровать есть.

– Я никогда не был в твоей комнате. Я был у вас лишь однажды, когда принес рисунок, и потом еще раз, когда познакомился с Патриком и Козявкой.

– Да. И что это значит?

– Я не могу прыгать, не имея четкого воспоминания о месте. То есть я могу прыгнуть, если вижу куда или мне нужно держать это место в памяти. Поэтому у меня столько рисунков.

– Х-м-м-м. Ну знаешь, я уже, честно говоря, начинаю на стенку лезть. Если понимаешь, о чем я.

– Уж поверь, я понимаю.

Через три недели ее отец сдался.

Мы встретились на обычном месте и отправились прямо в Нору. Ей понравились и подушки, и белье, и туалет, но, кажется, она смогла рассмотреть все это только после второго захода.

– Мне так этого не хватало. Господи, как же мне не хватало! – Она пихнула меня. – Да ты тренировался.

– Да, особенно правую руку.

Мы вместе приняли душ в Оахаке, медленно растирая друг друга душистым мылом. Температура была – в самый раз.

Одевшись, сели на солнышке, я повыше, на камень, а она – у меня в ногах на песке. Я расчесывал ее волосы, пока они не высохли.

Мы расстались на углу кладбища Милосердных братьев. Я предложил проводить ее до дома, но она поцеловала меня и сказала:

– Нет. Не тогда, когда считается, что ты в Сан-Диего. До четверга!

В четверг она пришла, но была очень бледна.

– Что случилось?

– Голова раскалывается, – сказала она. – Но у меня есть хорошие новости. Я сказала родителям, что буду гулять до девяти. Мои друзья сегодня выступают в Тин-клаб. Нужно их поддержать. Так себе группа, но играют действительно громко.

Я был ошеломлен неожиданно подвернувшейся удачей.

– Да это почти шесть часов!

– Ну, вообще-то нам полагается по-настоящему пойти в клуб – но я туда не собираюсь раньше семи. – Она выглядела встревоженной. – Это нормально?

– А ты не боишься, что кто-нибудь меня увидит и скажет твоим родителям?

– Я хочу потанцевать с тобой.

– Ты когда-нибудь видела, как я танцую? В любом случае, мы можем найти, где потанцевать, – подальше от Трентона.

Она покачала головой.

– Я хочу,чтобы мы пошли.

– Конечно! Как прикажешь. А чем мы займемся до этого?

– Не знаю, как ты,а я хочу трахаться.

Что-то было не так. Она обнимала меня чуть ли не с отчаянием.

– С тобой все хорошо?

– Не останавливайся! – Она спрятала лицо у меня на груди и с силой притянула к себе. Света было мало, но мне казалось, что в ее глазах стоят слезы. Она впилась ногтями в мою спину, и мы уже ни о чем не помнили.

Она кончила, громко крича, словно в угаре, задыхаясь, напрочь потеряв самообладание. У меня закрывались глаза, и она притянула мою голову к себе на плечо:

– Поспи. На сей раз у нас есть время.

Я думал, причина в ее отце. Должно быть, тяжело врать родителям. На какое-то мгновение я расстроился, что все неприятности из-за меня, но она так нежно меня обнимала, поглаживая спину.

Потом мы проснулись и снова занимались любовью, долго и медленно. А потом она посмотрела на часы и сказала:

– Вот хрень. Ну что, в душ успеем?

Солнце в Оахаке садилось, но вода все еще была теплой, и то, что мы торопились, было очень правильно, потому что начали уже собираться полчища москитов.

Тин-клаб находился у реки Делавер, и дорога была приемлемой; хотя в Трентоне по-прежнему стояли холода, на прошлой неделе было гораздо хуже. Я надел пальто, но когда мы заплатили за вход и попали в зал, пришлось его снять и повесить на руку, такая там стояла жара – то ли из-за центрального отопления, то ли от избытка посетителей. Там было, словно в печке, хуже, чем в Оахаке.

Многие из этих детей явно не знали, что такое дезодорант.

Группа действительно играла очень громко и совсем не казалась ужасной: три парня – ударные, гитара и бас, и три девочки-вокалиcтки. Они играли в стиле панк с добавлением индастриал, и складывалось впечатление, что либо клуб имел в своем распоряжении кучу световой аппаратуры, либо детки происходили из очень обеспеченных семей. Шоу подсвечивалось мигающими лампочками и лазером, а сцену устилал искусственный дым.

Разговаривать удавалось только выкрикивая слова друг другу на ухо или в перерывах между песнями. Продавались освежающие напитки, но никакого алкоголя. Большая часть посетителей еще не достигли двадцати одного года, однако были и постарше; еще там находились так называемые сопровождающие, подпиравшие стенку и неустанно стрелявшие глазами. Один из них стоял, крепко заткнув уши пальцами.

В угол сдвинули столы, занятые людьми или набросанной верхней одеждой. Я заорал Эвэ на ухо:

– Почему бы мне не оставить наши пальто у меня дома?

– Чего?

Мне понадобилось повторить свой вопрос дважды, чтобы она поняла.

– А. Ладно. – Она достала свою плоскую сумочку и еще что-то из карманов, прежде чем передать пальто мне в руки.

Я отошел в сторону туалетов в поисках пустого уголка, но по всей длине коридора в темноте целовались парочки. Зато в самом туалете было пусто, так что я собрался и прыгнул.

В качестве точки возвращения я избрал пустую парковку, которую мы миновали по дороге в клуб. Там стоял разбитый фонарь, и я запомнил, как неловко пробирался там, ведя Эвэ между темных мусорных баков.

Я-то сам нисколько не волновался, даже увидев трех парней, направлявшихся к центру парковки, а когда один из них закурил трубку и, подняв руку, заорал «Стоп!», я попросту прыгнул за них, на тротуар.

Один из них охнул, а второй несколько раз воскликнул: «Что за хрень!». Я обернулся и увидел, что они повернулись, возможно, услышав мои шаги, правда следовать за мной они не пытались.

Я все еще ухмылялся, показывая охраннику печатку на своей руке.

Эвэ стояла у стойки с напитками, держа в руках два стакана и сумочку. Танцующие заполнили собой пространство, и ей было тяжело удерживать напитки в размахивающей руками толпе.

Я похлопал ее по плечу, и она подпрыгнула от неожиданности. Мне показалось, что даже вскрикнула или охнула, но я все равно не услышал: музыка заглушала все звуки. Зато стаканы с напитками полетели на пол.

Я услышал, как она выругалась, – довольно громко, потому что музыка на время стихла.

– Прости, извини! – Она хотела было нагнуться, но я удержал ее за плечо.

Пол был уже усеян растоптанными бумажными стаканчиками, на которые наступали танцующие.

Группа закончила очередной номер, ударник и вокалистки что-то обсуждали, выключив микрофон. В наступившей на мгновение тишине я смог наконец спросить:

– Что ты брала попить?

– Тебе спрайт. Что было у меня, ты знаешь. Теперь ты возьми, что хочешь.

Я успел сделать заказ за секунду до оглушительного вступления группы. Расплачивался уже, объясняясь знаками. Я принес Эвэ легкую содовую, а себе взял кофе. Его налили в пенопластовый стаканчик, слишком горячий, чтобы выпить сразу, к тому же в таких условиях можно было и ошпариться. Возможны ожоги первой или второй степени, подумал я и резко повернулся к бару, чтобы попросить льда или сливок.

Он был стильно одет и выглядел старше других; как только я его увидел, он сделал шаг вперед, слегка подняв и отведя в сторону левую руку. Его осветили мигающие прожекторы, и лезвие ножа отбросило блики.

Я отступил, врезавшись в танцующих позади меня, и бросил в него стаканчиком с кофе. Он отпрянул, схватившись за лицо и раздирая рубашку. Тут же началось движение, но не суматошная возня стоящих у бара, а некие слаженные действия среди танцующих. Я повернулся, Эвэ возилась с чем-то, но я схватил ее в охапку и прыгнул.

Электрический разряд обжег меня, вызвав конвульсии, сотряс все тело. Корчась, я отшатнулся от Эвэ. Светло-синее небо помутнело. Мои руки скребли по гравию и песку, и я не мог заставить их совершить хоть одно осмысленное движение.

Эвэ кричала:

– Нет! Нет! Н-е-е-е-е-е-е-т!

Я с трудом моргнул, пытаясь сфокусироваться и прийти в себя. Мы были одни на Пустыре. Я думал, что на нее напали – или все еще продолжали нападение. Она стояла на коленях, на земле, скрючившись, опираясь на вытянутые руки. Ее открытая сумочка валялась пядом, выставив на обозрение свое содержимое: мобильный телефон и деньги, а также маленькую бутылочку, как из-под лекарства, но без этикетки. В руке она сжимала какой-то черный предмет цилиндрической формы, приблизительно двадцати сантиметров длиной.

– Со мной все в порядке, – сказал я. Собственно, я не был в том уверен, но она выглядела страшно расстроенной. Мне хотелось ее утешить.

– Верни меня назад! Немедленно!

Она вдруг бросилась на меня, одной рукой ухватив за свитер, а другой тыкая этим черным предметом мне в лицо.

– Что? – мои мышцы снова заработали и я попытался сесть, но она повалила меня. Она плакала и выглядела безумно напуганной.

– Верни меня обратно!!!

Она с размаху прижала черный шокер к моему боку, и разряд снова ударил и обжег меня. Тело выгнулось так, что только голова и пятки упирались в землю. На сей раз я просто вырубился.

Солнце опускалось за горизонт, когда я пришел в себя. Эвэ спускалась по насыпи, спотыкаясь, сползая по камням. Она громко плакала, и ей наверняка было тяжело хоть что-то разглядеть из-за слез.

Я сел. Было ощущение, будто участвовал в марафонском забеге, везде жгло, а на боку и спине остались ожоги, но тем не менее я чувствовал, что если надо, прыгну.

В руке у нее я заметил телефон. Электрошокера не было.

– Не знал, что у тебя есть сотовый.

Мне казалось, я схожу с ума. Наверное, что-то вроде нервного срыва?

Она остановилась и швырнула телефон на песок между нами.

– Он не мой. Он «их».

Проклятье.

Она вытащила шокер из кармана, и я напрягся, но она выбросила и его.

– И это. И таблетки. – Она показала на раскрытую сумку. – Я выронила напиток. Зачем я это сделала? Все бы кончилось, если бы я не уронила.

Я снова посмотрел на сумку, на склянку.

– Что это были за таблетки?

Она отвела взгляд.

– Они сказали, ты потеряешь сознание: Тогда тебя можно схватить. – Она посмотрела на меня и сморщилась. – Да, я знаю. Если бы ты прыгнул, все было бы напрасно, даже если бы ты вырубился потом. Нужен был яд.

– Ты знала?! – казалось, моя голова лопнет. – Ты знала и… поэтому, наверное, уронила. – Потом до меня дошло. – Они схватили твоих родителей. – Я не спрашивал, сказал утвердительно.

Она упала на колени.

– Они убили отца. Перерезали ему горло у меня на глазах! А потом приставили нож к шее мамы!

– Боже мой! Какой кошмар! – Я приблизился, но она оттолкнула меня. Ударила и оцарапала, а затем отступила и упала. – Как они тебя нашли? Это из-за меня? Они отследили мои прыжки в Трентоне?

Она лежала на боку, скрючившись.

– Это сделал он! Черт бы его побрал. Он, отец. Хотел тебя проверить. После того как нашел тот рисунок, попросил приятеля проверить тебя по криминальной базе. «Эти» явились с полицейскими значками, и он ответил на все вопросы. Преподнес тебя на блюдечке, а они перерезали ему глотку. Папочка, ты идиот! Чертов телефон, не ловит. Боже, они их убьют обоих!

О, нет.

– Они и брата твоего поймали.

Она снова закричала и заколотила по земле кулаками. Тут до меня дошло.

– Ты поднялась на эти камни, чтобы поймать сигнал. А дозвонившись до них, что бы ты сделала? Спустилась и прикончила меня? И стала бы ждать, когда они приедут и подтвердят мою кончину?

Она вскочила и бросилась бежать, продолжая всхлипывать. Я сунул телефон в карман, поднял ее сумочку. Дав ей отбежать ярдов на пятьдесят, нагнал ее, прямо на бегу уцепился за ремень ее джинсов и прыгнул с ней обратно в Нору.

Она посмотрела на кровать и села на пол, все еще всхлипывая.

Я не мог вынести этого зрелища и прыгнул прочь, на заправку в Гринвуде, рядом с ее школой. Там, в при нормальном освещении, я разглядел этот шокер. У него было четыре электрода, острых, чтобы проходить сквозь одежду, и переключатель как на ручном фонарике. Я включил его, но искр не последовало, поэтому предположил, что он работает на батарейках. Достал сотовый и набрал номер, единственный в памяти телефона.

– Говорите. – Это был голос Кемпа.

– Она мертва. В этом виноваты вы.

И положил трубку.

Мне не хотелось выслушивать его угрозы относительно миссис Кельсон или брата Эвэ, Патрика. Я намеревался снизить уровень опасности, устранив любые причины, по которым эти уроды могли убить их. Телефон жужжал в моей руке, вибрируя, и я подумал, не выбросить ли его совсем. Вместо этого нажал кнопку «выкл.» и подождал, пока он полностью не вырубился.

Я прыгнул обратно в Нору.

– Где они их держат?

Она дернулась от звука моего голоса и посмотрела на меня снизу вверх.

– Что?

– Где они держат твоих, маму и брата?

– Сказали, что будут их перевозить. Чтобы никто не пытался их освободить, все равно не найдут.

Я посмотрел на потолок и зажмурился.

– Ну, это они только так сказали. Где они были, когда твой… когда твоей матери угрожали?

– В подвале. Все они были в подвале.

– Сколько их было? Скольких ты видела?

– Не знаю. Никого из тех, кто был в клубе, в доме я не видела. В тот день их было четверо.

Я прыгнул.

В доме было темно. Я прошел пешком от заправки, ожидая увидеть, как «эти» едут на машинах или идут пешком. Да что там – я практически был готов к тому, что они могут спуститься на парашютах.

Но никто не спустился.

Вспоминая бомбу в доме Алехандры, я предположил, что у них на уме сейчас то же самое. Сделал проверочный прыжок на Пустырь и обратно.

Ничего.

Я пнул ногой дверь и прыгнул назад, на тротуар.

Собака на заднем дворе залаяла.

Решил обойти дом. Увидел ступеньки, похожие на спуск в подвальное укрытие, только с низким заграждением. С другой стороны выплясывал Козявка, одновременно лая и виляя хвостом. Я надавил на дверную ручку и открыл дверь, но снова отпрыгнул прежде, чем она распахнулась до конца.

Ничего.

Я припомнил бомбу в Сан-Диего, которая среагировала на движение в доме при закрытой двери. Они встроили спусковой механизм в телефон, там, в Мехико. А здесь? Наверняка ведь знали, что я вернулся. Даже если они все еще торчали в Тин-клаб, прыжки-то мои они почувствовали.

Может, они сейчас внутри.

Стоя в дверном проеме, я повернул выключатель и вышел из дома на тропинку. Свет зажегся. Ничто не взорвалось. Никто не выскочил из платяного шкафа с ножом или пистолетом. Я прыгнул в дом, в глубину холла, почти к кухне, а затем обратно.

Ничего.

Я вернулся и включил свет на кухне, прыгнул.

Спустился по ступенькам в подвал снаружи дома. Дверь была заперта, но в ней было вырезано многоугольное окошко. Я заглянул в него и спрятался.

Ничего.

И ничего не было видно – свет выключен, внутри – кромешная темнота. Я обнаружил на кухне ступеньки, ведущие вниз. Нащупал выключатель, включил и его и проверил прыжком.

Спустя несколько минут снова заглянул в окошко двери.

Мистер Кельсон лежал на полу, лицом вниз, со связанными проводом за спиной руками. Они сделали это рядом со сливом в полу, поэтому там было не так много крови, как в свое время вокруг Консуэло, на тойкухне. У противоположной стены, прижатые к горе картонок, сидели на деревянных стульях миссис Кельсон и Патрик, их руки примотали скотчем к подлокотникам. Скотчем заклеили рты и глаза, обмотали головы.

Я не понимал, живы они или нет.

Разглядеть, есть ли еще кто-нибудь внутри, не было никакой возможности, но это ничего не значило.

Я прыгнул на середину комнаты и назад, так быстро, насколько смог, и дико испугался, что детектор засечет мои движения, так что я мгновенно оказался на Пустыре, а вокруг меня носились щепки от шкафа.

Давненько я так не поступал.

Я прыгнул обратно на тропинку перед домом. Дом все еще стоялна месте. Люди с ножами не выскакивали из кустов и не валились с неба.

Вернувшись в подвал, я смог расслышать их прерывистое дыхание. Обоих пленников измазали в нечистотах, и почему-то именно это привело меня в ярость. Эти сволочи попросту замотали их скотчем и бросили. Меня волновало, сколько времени они провели без воды.

Я подошел к миссис Кельсон, потянулся была снять скотч с ее глаз и рта, и вдруг застыл.

От моего прыжка сорвало дверцу шкафа, и именно там я увидел бомбу.

Это была такая военная штуковина, нейлоновая сумка защитного цвета, открытая с одной стороны, так что металлическая часть выступала наружу, демонстрируя два утопленных зажима и два шнура, ведущих к стульям. Шнуры крепились под сиденьями клейкой лентой, прямо под коленками пленников.

А реле? Освободи я их и подними тела со студьев, что тогда – это замкнет цепь или разрушит ее?