Текст книги "Искусство жить. Реальные истории расставания с прошлым и счастливых перемен"

Автор книги: Стивен Гросс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Любовь

О возвращении к себе

Профессора Джеймса Р. я впервые увидел утром в день Хеллоуина. Мои дети, еще не сменившие пижамы на повседневную одежду, сказали мне, что, пока я буду работать у себя на первом этаже, они с мамой займутся приготовлением шоколадного торта, а потом украсят его сахарными фигурками призраков.

Я спустился по лестнице в свой рабочий кабинет и, закрыв дверь, перестал слышать, как моя супруга убирает после завтрака посуду, а дочка начала очередной урок фортепиано. Я включил свет, отрегулировал отопление и выложил на столик в приемной свежие газеты. Было без десяти девять.

Когда профессор Р. звонил мне, чтобы записаться на первичный прием, в его голосе не было никаких признаков чрезмерного беспокойства. Интуиция подсказывала мне, что ждать его раньше назначенного времени не стоит – скорее всего, он придет точно вовремя. Я уселся в кресло, еще раз взглянул на его имя и адрес в своем журнале, а потом закрыл глаза. Мне трудно описать вам, что я чувствую перед самым началом консультации – это потрясающая смесь предвкушения, любопытства и смутной тревоги.

В две-три минуты десятого раздался звонок в дверь. На пороге стоял более высокий и крепкий мужчина, чем я представлял себе по голосу.

– Мистер Гроц?

– Чем я могу вам помочь? – спросил я, когда профессор Р. расположился в кресле напротив моего стола.

Он сказал, что у него есть сомнения, что я смогу ему помочь и что ему сможет помочь вообще хоть кто-то. Он начал рассказывать о себе. Ему был семьдесят один год, до пенсии он преподавал в крупной лондонской академической клинике. С профессиональной точки зрения дела у него шли хорошо, но он не мог понять почему. Он сказал мне, что из-за его манеры медленно и размеренно говорить люди часто принимали его за интеллектуала.

– Но я не очень-то умен.

Профессор Р. описал мне сорок четыре года жизни в браке с Изабель, которая работала семейным врачом. Он рассказал мне о своих детях – сначала у них родились две дочки, а потом два сына. Девочки теперь были замужем и уже воспитывали собственных детей, сыновья до сих пор ходили в холостяках, но достаточно успешно делали карьеру.

– Долгий это был путь, временами было очень трудно, но в действительности я никогда ни за кого из детей всерьез не беспокоился.

Он сделал паузу.

– Мы с Изабель как-то раз сходили к семейному психотерапевту, и эта женщина подумала, что мне будет полезно обратиться к вам. Она сказала, что вы поможете мне найти хорошего психотерапевта. Но я не знаю, что она рассказала вам обо мне.

Я передал ему слова семейного терапевта: по ее мнению, будет лучше, если он все расскажет мне сам.

Прежде чем я успел произнести еще хоть слово, профессор Р. вдруг добавил:

– А она сказала вам, что я гей?

История, по его словам, была простая: перед свадьбой с Изабель он, так сказать, упрятал свою сексуальность в чулан. А потом, два года назад, сразу после смерти отца, «вытащил обратно». Он поехал в Нью-Йорк повидаться с дочерью и ее семейством и в какой-то момент оказался в одной из саун Манхэттена.

– И там я впервые в жизни почувствовал себя самим собой.

Его связь со встреченным там мужчиной была недолгой, но с тех пор у него уже было два любовника.

– Я уже, сами понимаете, немолод, и поэтому мне пришлось познакомиться с «Виагрой». Но дело не только в сексе… Я просто знаю, что для меня все это очень важно.

– Вы хотите сказать, что до этого момента у вас никогда не было секса с мужчинами, – уточнил я.

– Именно так, – кивнул профессор Р. Он всю жизнь чувствовал сексуальное влечение к мужчинам. Он всегда знал, что он гей, и предполагал, что, поступив в университет, встретится там с мужчиной, и все решится само собой, но этого не случилось. – Там были отдельные смельчаки, не скрывавшие своей сексуальной ориентации, но я был не из таких.

Пару месяцев назад профессор Р. рассказал жене о том, что встречается с мужчиной. Она, конечно, была расстроена, но отнеслась к этим новостям с пониманием.

Он подался вперед в своем кресле. Он сказал мне, что они с женой вместе учились в медицинском – «она и тогда была, и теперь остается моим самым лучшим другом», – а по окончании учебы сыграли свадьбу. Да, за прожитые вместе годы он несколько раз пытался поднять этот вопрос в разговорах с Изабель, но эти попытки ни к чему не привели.

Пару месяцев назад он рассказал жене о том, что встречается с мужчиной. Она, конечно, была расстроена, но отнеслась к этим новостям с пониманием. Через несколько мучительных недель они решили пойти к семейному терапевту. Сам он не знал, что теперь делать… Он хотел сохранить выстроенную вместе с Изабель жизнь, но не понимал как.

– Вот поэтому я и пришел к вам.

Порой профессор Р. был практически уверен, что им следует продать свой большой дом и купить два поменьше, один для него, а другой для жены, чтобы каждый из них мог жить собственной жизнью. Но в другие моменты ему думалось, что проблема гораздо более фундаментальна и что касается она чувства человеческой близости.

– У меня есть ужасное подозрение, что, предпочтя жить с мужчиной, я в скором времени обнаружу, что и с ним мы не сможем стать близкими людьми.

– Что вы имеете в виду?

– Изабель очень хорошо ладила с людьми, а мне это никогда не удавалось. В действительности я вообще не понимал, как она терпела меня все эти годы… Наша семейная шутка гласила, что лучше всего я себя веду под анестезией.

Он помолчал несколько секунд, потом продолжил:

– Я очень неловкий. Некоторым людям это нравится, других – раздражает. Я, кажется, все время норовлю ляпнуть что-нибудь такое, о чем помалкивают, – то есть что-то, о чем все думают, но говорить не хотят.

Я постарался не подавать виду, но, мне кажется, он догадался, как я понял эту фразу: он мог говорить то, что нельзя, о других, но не о себе. Может быть, он ставил в неудобное положение окружающих, чтобы не чувствовать, что в таком положении находится он сам? Пока я размышлял об этом, он спросил:

– И как же психотерапия может помочь мне решить эту проблему?

Я сказал ему, что пока еще не знаю.

Профессор Р. ответил мне, что всегда предпочитал сначала прийти к какому-то решению и только после этого действовать, но теперь просто не может решить, как ему быть дальше дальше. В бестолковости его никогда никто упрекнуть не мог, но сейчас он действительно не знал, что делать. То ему казалось, что правильнее уйти, то думалось, что лучше остаться. Дети не знали, что он гей, и он не желал ставить их об этом в известность. Он не хотел, чтобы они возненавидели его или начали думать о нем плохо.

– Насколько я вас понимаю, вы не хотите сделать нечто, о чем потом придется жалеть, – заметил я.

Профессор Р. согласился.

– Иногда мне кажется, что правильнее будет уйти. Я с Изабель никогда не чувствовал себя самим собой.

Он описал мне один воскресный день, проведенный в объятиях своего бойфренда.

– Мы лежали в спальне и слушали компакт-диск. Когда музыка закончилась, я не разомкнул рук, и он тоже просто продолжал обнимать меня. Мне захотелось подняться, только когда мы пролежали вместе большую часть дня. До этого я никогда ничего подобного не чувствовал.

– И вы не хотите от этого отказываться.

– Если точнее, то я думаю, что просто не смогу отказаться от этого.

– Но почему это произошло именно сейчас? – спросил я.

Профессор Р. ответил, что точно сказать не может. Возможно, это было связано с обстоятельствами их с Изабель жизни. Почти всегда, еще со времен учебы в медицинском, ему постоянно приходилось заботиться о других. Сначала он вместе с женой ухаживал за родителями Изабель, потом помощь потребовалась и его собственным родителям. Они тоже заболели и позднее умерли. Рак груди, рак кишечника, сердечные заболевания, рак поджелудочной.

Старшая дочь в детстве была достаточно сложным ребенком. Она страдала дислексией, не ладила с учителями и попадалась на мелких кражах в магазинах. Но сегодня все это уже осталось в прошлом – родители покинули сей мир, а у детей жизнь вроде бы наладилась.

– Может быть, я покажусь вам эгоистом, но теперь я хочу чувствовать, что меня кто-то любит, а не просто заботится обо мне, исполняя свой долг.

Мы несколько минут помолчали.

– Это, конечно, ужасно, но, когда умер отец, я почувствовал большое облегчение. Тяжелый он был человек.

Его отца, работавшего семейным врачом и занимавшего пост члена местного совета, уважали в медицинском сообществе, но жить с ним было просто невозможно. Все вокруг считали этого доброжелательного профессионала и благотворителя изумительным человеком, но в быту он был склонен к неожиданным приступам ярости.

– Он быстро остывал, но я после его взрывов очень долго не мог унять внутреннюю дрожь. Мы замечали, что он в очередной раз накручивает себя и готовится сорваться, но успокоить его не имели никакой возможности.

Но гораздо хуже было другое: отец совершенно не интересовался своим сыном.

– В основном я помню, что его никогда не было рядом. Я помню, что он уходил на работу еще до того, как я соберусь в школу. Было понятно, что я для него в каком-то смысле слишком большая обуза. Казалось, ему не терпелось поскорее от меня убежать.

«Может быть, я покажусь вам эгоистом, но теперь я хочу чувствовать, что меня кто-то любит, а не просто заботится обо мне, исполняя свой долг».

Пока я слушал его слова, у меня в голове возникали картинки его воспоминаний о том, какое удовольствие он испытывал, обнимая своего притихшего, расслабленного бойфренда и вместе с тем чувствуя, что сам может находиться в его объятиях столько, сколько ему захочется. Я спросил, не думает ли он, что эмоциональная мощь этих объятий заключалась в том, что они позволяли свести на нет боль, причиненную отторгавшим его отцом.

– Мне кажется, отец заглядывал куда-то в глубь меня, и то, что он там видел, ему совсем не нравилось. А в тот день я ощущал совершенно противоположные эмоции… Я чувствовал, что вернулся домой.

Мы оба несколько мгновений помолчали, а потом профессор Р. сказал:

– Мне думается, что я для вас не очень-то типичный случай… Вряд ли к вам приходит много мужчин, которые вот так меняют ориентацию – в моем-то возрасте. Но что есть, то есть. – Он беспомощно развел руками и повторил: – Что есть, то есть.

Мы достаточно долго сидели в молчании, и я все это время размышлял о том пути, который ему пришлось пройти в браке. Его жизнь пробежала у меня перед глазами последовательностью фотографий: они с женой в медицинском, свадьба, рождение детей, смерть родителей, долгие годы вместе.

Я увидел ежегодный круговорот дней рождения и праздников. Я представил профессора Р. и его жену студентами – как много они тогда еще не знали, как много всего не могли предсказать.

А потом, возможно, какой-то донесшийся сверху приглушенный звук, может быть, пианино или чей-то голос, заставил меня задуматься о своей жене и детях, и я прокрутил у себя в голове собственную жизнь в виде такой же серии фотокарточек, увидел, как мы родились и как умрем. Что ждет впереди нас?

Профессор Р. вздохнул, и я спросил его, о чем он думал, пока мы были погружены в молчание.

– Я думал, что если моя жена сможет жить с таким мной, какой я есть, то я бы хотел остаться с ней и продолжать встречаться со своим бойфрендом. Если она сможет, то я бы хотел именно этого.

Вскоре после этого мы закончили, и я, как мы договаривались, направил профессора Р. к психотерапевту, чья работа вызывала у меня искреннее восхищение и чей кабинет был расположен неподалеку от дома профессора Р. Больше я этого человека не видел, но время от времени ловил себя на мыслях о той консультации, сам не зная почему.

Спустя пару лет я сидел в кафе и, ожидая прихода жены, листал кем-то забытый на столике экземпляр Times. Внезапно, мой взгляд зацепился за имя и фотографию профессора Р. в колонке некрологов. Начинался некролог с перечисления его профессиональных заслуг, потом приводились соболезнования друзей и коллег, а в завершение было сказано, что умер он без мучений, у себя дома, и что до последнего момента рядом с ним находилась его жена.

Как паранойя может облегчить страдания и уберечь от катастрофы

Аманда П., незамужняя женщина двадцати восьми лет, возвращается домой в Лондон из рабочей командировки в Америку. Она провела в Нью-Йорке десять дней. Живет она одна. Аманда ставит на пороге чемодан, поворачивает в замке ключ, и тут ей в голову приходит странная идея. «У меня в мыслях возникла такая фантазия: я увидела все, словно в кино, – поворот ключа приводит в действие какой-нибудь детонатор или что-то такое, и вся моя квартира взрывается, сорванную с петель дверь бросает прямо на меня, и я мгновенно погибаю.

Я представила себе террористов, которые побывали у меня в квартире и поставили там бомбу, чтобы меня убить. Откуда у меня могла взяться такая безумная мысль?»

Или взять, к примеру, следующие сиюминутные параноидальные фантазии. По улице идет женщина, улыбающаяся каким-то своим мыслям, но у Саймона А., весьма привлекательного и хорошо одетого архитектора, возникает уверенность, что она смеется над его одеждой.

Или вот вам Лара Г. Начальник попросил ее зайти по окончании рабочего дня. Поскольку на протяжении нескольких последних недель они не общались, Лара приходит к выводу, что будет уволена. Вместо этого, к ее изумлению, начальник предлагает ей более высокую должность и повышение зарплаты.

А еще есть Джордж Н., который, моясь в душе, время от времени боится, что кто-то вот-вот откинет занавеску и убьет его. «Точно так же, как это было в хичкоковском «Психо», – говорит он. – У меня начинает колотиться сердце, и на какое-то мгновение я впадаю в панику, чувствуя, что я в квартире не один… что кто-то пришел меня убивать».

* * *

В тот или иной момент такие иррациональные фантазии посещают абсолютное большинство из нас. Но мы редко признаемся в этом своим супругам или ближайшим друзьям. Мы чувствуем, что говорить о них очень трудно, а то и просто невозможно. Мы не понимаем, что они означают или говорят нам о нас самих. Может быть, это предвестники скорого нервного срыва? Минутное помешательство?

На предмет того, что параноидальные фантазии можно считать элементом нормальной психической жизни человека, существует целый спектр психологических теорий. Одна из них гласит, что паранойя позволяет нам избавиться от определенных агрессивных чувств путем подсознательного проецирования своей злобы на других: «Это не я хочу сделать ему больно, а он мне». Другая теория утверждает, что паранойя дает нам возможность отрицать свои собственные нежелательные сексуальные импульсы: «Я не люблю его, я его ненавижу, а он ненавидит меня». Оба этих объяснения вполне могут соответствовать действительности, но ни одно из них не кажется исчерпывающим.

Любой из нас может почувствовать приступ паранойи, то есть попасть в плен иррациональных фантазий о том, что его предают, над ним насмехаются, его эксплуатируют или ему хотят причинить боль, но гораздо больше мы склонны к паранойе в тех случаях, когда оказываемся в обстановке нестабильности, изоляции или одиночества. Чаще всего параноидальные фантазии являются реакцией на ощущение, что к нам относятся с полным безразличием.

Другими словами, параноидальные фантазии выводят нас из себя, но тем не менее выполняют защитную функцию. Они оберегают нас от более катастрофических эмоциональных состояний – а именно, от чувства, что мы никого не интересуем, что всем на нас наплевать. Мысль «тот-то и тот-то меня предал» защищает нас от более болезненной мысли «обо мне никто не думает». Это и есть одно из объяснений того, почему паранойя так распространена среди солдат.

Во время Первой мировой войны английские солдаты убедили себя, что французские крестьяне, продолжавшие работать в полях за их окопами, передавали секретные сигналы немецким артиллеристам.

Пол Фасселл в книге «Первая мировая война и воспоминания о ней» приводит документы, свидетельствующие о широко распространенном среди солдат убеждении, что крестьяне наводили огонь немецких пушек на укрепления англичан. «В ходе обеих войн, – пишет Фасселл, – солдаты повсеместно верили (хотя никаких подтверждений этому, насколько мне известно, не существует), что французы, бельгийцы и эльзасцы, жившие прямо за линией обороны, передавали информацию далеким немецким артиллеристам при помощи хитроумных, фантастически сложных, но предельно точных сигналов».

Солдаты видели наводящие ужас сигналы в движении крыльев ветряных мельниц, в пастухе, выводившем двух коров на поле, или в расположении свежепостиранного белья, которое развешивали на веревках прачки. Оказывается, ощущение, что тебя предали, приносит гораздо меньше боли, чем чувство, что тебя забыли.

К старости вероятность появления у человека серьезных психических расстройств снижается, но шансы впасть в паранойю повышаются. В больницах я не раз слышал жалобы пожилых мужчин и женщин: «Здешние медсестры пытаются меня отравить», «Не терял я очки, это их моя дочь украла», «Вы мне, конечно, не поверите, но я-то точно знаю, что всю мою почту читают, а в палате установлены «жучки», «Заберите меня домой, мне здесь находиться опасно».

Параноидальные фантазии выводят нас из себя, но они выполняют защитную функцию.

Они оберегают нас от более катастрофических эмоциональных состояний – а именно, от чувства, что мы никого не интересуем, что всем на нас наплевать.

Спору нет, старики иногда становятся жертвами насилия, обмана со стороны родственников и дурного обращения со стороны профессиональных сиделок, и внимательно прислушиваться к их страхам и опасениям очень важно. Но достаточно часто наши старики, равно как и те солдаты, чувствуют себя перед лицом смерти всеми забытыми. Некогда привлекательные и почтенные мужчины и женщины чувствуют, что на них обращают все меньше и меньше внимания. Мой опыт подсказывает мне, что параноидальные фантазии часто являются реакцией на равнодушие окружающего мира. Паранойя помогает человеку чувствовать, что о нем хоть кто-то думает.

* * *

Я попросил Аманду П. рассказать поподробнее о своем возвращении из Нью-Йорка.

– Я люблю свою квартиру, – сказала она, – но именно в моменты возвращения из поездок я сильнее всего ненавижу свое одиночество. Я открываю дверь, а за ней на коврике гора почты за десять дней, в холодильнике пустота, в доме – холод. На кухне никто ничего не готовил, и в квартире стоит затхлый запах заброшенности. Все это так угнетает.

Она сделала паузу.

– Когда я в детстве приходила домой из школы, все было ровно наоборот. Либо мама, либо няня, а то и обе, были дома и уже заваривали мне чай. Меня дома всегда кто-то ждал.

Слушая рассказ Аманды П., я понимал, что ее сиюминутная параноидальная фантазия – мысль о том, что, повернув ключ в замке, она подорвется на заложенной террористами бомбе, – была вовсе не безумной. На мгновение эта фантазия испугала ее, но, в конечном итоге именно этот страх спас ее от чувства одиночества. Мысль «кто-то хочет меня убить» создавала у нее ощущение, что она не забыта. Пусть она является объектом ненависти террориста, но зато существует в его сознании. Паранойя оберегала ее от катастрофы безразличия.

О восстановлении утерянных чувств

В шестилетнем возрасте Эмма Ф. влюбилась в мисс Кинг, учительницу своей подготовительной группы. Мисс Кинг носила блестящие серьги-кольца, а ногти красила ярко-красным лаком. Они с Эммой были одинаково увлечены ископаемыми. Однажды, когда Эмма сказала мисс Кинг, что снова взялась перечитывать «Паутинку Шарлотты»[3]3
    Детская книга американского писателя Элвина Брукса Уайта.


[Закрыть], та одобрительно похлопала ее по руке: и у нее эта книга была одной из самых любимых.

Перед завтраком в последнюю субботу учебного года Эмма уселась за кухонный стол и принялась мастерить для мисс Кинг благодарственную открытку. Нарисовав на обложке аммонита, она развернула карточку и написала внутри: «Дорогая мисс Кинг, вы самая лучшая учительница в мире. Спасибо, что вы были моей учительницей. В следующем году я буду по вам скучать. Я люблю вас больше всех, даже больше мамы. Люблю, много раз целую, Эмма».

Когда за стол сел отец, Эмма показала ему свою открытку. «Нельзя говорить, что ты любишь мисс Кинг сильнее мамы, – сказал он ей, – потому что это неправда». Эмма достала из пенала розовый ластик и начала стирать последнее предложение, но отец остановил ее. «Мне все равно видно, что там было написано, – сказал он. – Надо сделать новую открытку». Именно по этой причине – потому что отец не хотел оставлять никакого следа ее слов – Эмма поняла, что совершила какой-то поистине дурной поступок.

Совсем скоро Эмма забыла про свою открытку и про этот разговор с отцом. Но через двадцать три года она вспомнила эту ситуацию во время сеанса психоанализа.

* * *

В то утро Эмма договорилась со своим бойфрендом Марком встретиться в кофейне, но опоздала. Вскоре после ее прихода у них разгорелся спор о взаимоотношениях Эммы с ее подругой Фиби. Марк настаивал, что Эмме надо прекратить видеться с Фиби, потому что после общения с ней Эмма начинает хуже относиться к себе самой.

– Марк не понимает, почему она мне нравится, – сказала Эмма мне позднее. – Он говорит, что я после встреч с Фиби всегда возвращаюсь печальная и расстроенная.

– А это так? – спросил я.

– Марк говорит, что так.

– Я не спрашиваю, что вы чувствуете по словам Марка. Мы с вами пытаемся разобраться, что вы чувствуете на самом деле.

– Но он должен быть прав… Зачем ему врать?

Именно в этот момент, не получив от меня моментального ответа, она и вспомнила про мисс Кинг.

Я занимался лечением Эммы уже почти год. Изначально она пришла ко мне, потому что впала в острую депрессию, начав работать над диссертацией. Ей прописали антидепрессанты.

Ее психиатр попросил принять ее после того, как она рассказала ему, что страстно хочет с кем-то поговорить – «проломиться через стену, не дающую нормально жить».

Во время первых сеансов Эмма говорила, что у нее было вполне нормальное, счастливое детство. Но в последующие месяцы постепенно начала вырисовываться совсем другая картина. Отец Эммы много работал и часто отсутствовал дома, мать была женщиной закомплексованной и неуверенной в себе. Родители часто ссорились.

Достаточно часто наши старики чувствуют себя перед лицом смерти всеми забытыми. Мой опыт подсказывает мне, что параноидальные фантазии часто являются реакцией на равнодушие окружающего мира. Паранойя помогает человеку чувствовать, что о нем хоть кто-то думает.

Прямо перед рождением сестры Эмму отправили к бабушке в Шотландию, где она прожила шесть или семь месяцев. О своем возвращении к родителям и новорожденной сестре, а также о том, как она плакала ночами, скучая по бабушке, Эмма рассказывала без всяких эмоций.

– Родители любят рассказывать смешную историю, что я по возвращении домой, обращаясь к матери, говорила «тетя»… Я отказывалась называть ее мамой.

Насколько я мог понять, свою самооценку и эмоциональное равновесие родители Эммы поставили в зависимость от поведения и достижений дочери.

События из раннего детства Эммы, которые в обычном случае вызвали бы у ребенка страх (например, первый день в саду; день, когда она осталась около школы, потому что ее забыли забрать родители; день, когда она потерялась в большом магазине), казалось, совершенно ее не беспокоили.

Я подозревал, что Эмма не позволяла себе собственных чувств из опасений, что ее снова отошлют прочь из дома.

И хотя умение Эммы потакать желаниям родителей не оказало отрицательного влияния на развитие ее недюжинных интеллектуальных способностей, оно остановило ее в эмоциональном развитии.

Когда научный руководитель Эммы попросил ее выбрать для диссертации одну из двух исследовательских областей, а потом сказать, какую тему она предпочла и почему, Эмма сломалась. Столкнувшись с необходимостью сделать выбор, она, не имея внутреннего компаса, совершенно растерялась.

Нарушив царившую в моем кабинете тишину, Эмма спросила:

– Как вы думаете, почему я сейчас вспомнила открытку, которую делала для мисс Кинг?

– А вы что думаете по этому поводу?

– Я не знаю. Та беседа с отцом была очень похожа на наш разговор с Марком. Они оба говорили мне, что я чувствую в действительности или что должна чувствовать.

Эмма сказала, что не понимает, как люди могут знать, какие чувства они испытывают.

– Львиную долю времени я не знаю, что чувствую. Я вычисляю, что должна чувствовать, а потом просто веду себя соответствующим образом.

Я начал объяснять Эмме, что она знает, где искать свои эмоции: в собственных воспоминаниях, снах, действиях.

Она вспомнила об отце, когда мы говорили о споре с Марком, потому что два эти события казались ей схожими. А рассказав мне про опоздание на свидание с бойфрендом, Эмма сигнализировала нам обоим о том, что ей тогда не очень-то хотелось его видеть. Но в ответ на мои попытки объяснить свои мысли, она вдруг расплакалась.

– Мисс Кинг, – всхлипывая, прошептала она. – Мисс Кинг.

Позднее Эмма скажет мне, что сама не поняла, почему воспоминания о том утреннем разговоре на кухне так расстроили ее и вызвали такой шквал эмоций:

– Мама терпеть не может, когда жалеют себя.

Я ответил ей, что, по моему мнению, это была не жалость к себе, а печаль. Скорее всего, она оплакивала потерянную себя, это была скорбь по маленькой девочке, которой не позволяли иметь собственные чувства.