Текст книги "Неполная и окончательная история классической музыки"

Автор книги: Стивен Фрай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

Кроме того, Поль Крюгер стал президентом Южной Африки; «Восточный экспресс» совершил первый свой рейс, Париж-Стамбул, – состав, правда, застрял ненадолго в Страсбурге по причине сезонной нехватки рабочих рук, но в общем дело пошло. Что еще дает нам 1883-й? Ну-с, Фридрих Ницше пишет «Так говорил Заратустра», несомненно снабжая девятнадцатилетнего пока что Рихарда Штрауса пищей для размышлений; Ренуар пишет «Зонтики», и, если честно, мы с вами потеряли целую команду тяжеловесов. Тургенева, Мане, Карла Маркса и, самое печальное, – всего через год после «Парсифаля» – Вагнера.

Минуту молчания, пожалуйста. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60.

Рискуя быть обвиненным в поспешном переходе от высокого к смешному, сообщу также, что в 1883-м скончался граф де Шамбор, – а теперь погодите немного! Это здорово. Сейчас. «И этим Бог доказал, что он, всесильный и всемогущий, бывает порой и немного невежливым, ибо он…»

…сейчас, сейчас…

«…ибо он ПРИБРАЛ ПОСЛЕДНЕГО ИЗ БУРБОНОВ!»

Ой, да ладно вам, совсем неплохо сказано.

КОЛЬЦЕВАЯ ПОРУКА

Итак, мир МИНУС Вагмейстер. Вот интересно, как это отразилось на рыночной цене яиц? Ладно, давайте попробуем всплыть на поверхность где-нибудь в 1883-м. Это год открытия в Нью-Йорке «Метрополитен-опера» и, что для нас, здесь и сейчас, более важно, год, в котором Лео Делиб обнаружил, что у него на руках объявился нежданный-негаданный шедевр.

Если не считать «Коппелии», Делиб кормился, более-менее, за счет единственного своего большого успеха – балетной музыки к «Сильвии».

Он был еще одним вундеркиндом, родившимся в 1836-м – в Сен-Жермен-дю-Валь, городке, стоящем на середине пути из Анжера в Ле-Ман. В консерваторию Делиб поступил в возрасте двенадцати лет – поздновато для вундеркинда (если помните, Бизе оказался в ней уже в девять), – и, чтобы добиться подлинного успеха, ему пришлось-таки попотеть. И вот, когда ему уже исполнилось тридцать, парижская Опера поставила его балет «Ручей», с чего и началась настоящая композиторская карьера Делиба. Вскоре за тем последовала «коптели», произведение, которое и сейчас нередко встречается в репертуаре балетных театров. Однако в том, что касается ОПЕК РФ, успехи его были далеко не такими значительными.

И вдруг, с бухты-барахты, всего за восемь лет до того, как откинуть пуанты, Делиб пишет музыку к опере с сюжетом столь душераздирающе умонелепым, что даже Барбара Картленд запихала бы его в самый долгий из ящиков своего комода. Да, как это часто случается, в том, что касается либретто, Делибу медведь на ухо наступил, – вот ему и приходилось, чтобы как-то затушевать сей недостаток, тужиться, рождая на свет партитуру получше. «лаке», одна из самых, можно сказать, излюбленных публикой всего мира опер, – да, конечно, ее упоительный «Цветочный дуэт» намертво прилип к рекламе «Британских авиалиний», но ведь от этого он хуже не стал, – дала Делибу еще пятнадцать минут славы и новые званые ужины, на которых он мог, поворачиваясь к соседке справа, начинать разговор привычной фразой: «Скажите, вы меня нигде раньше не встречали?»

Отнюдь не в миллионе миль от него, в Тролльхаугене, композитор Эдвард Григ также получает возможность наслаждаться жизнью несколько больше прежнего. Сейчас он трудится над подношением одному из основоположников датской литературы, некоему Людвигу Хольбергу. В 1883-м Григу исполнилось сорок лет, и норвежское правительство даровало ему пожизненную ренту, обеспечивающую приличный достаток. А стало быть, он может позволить себе немного расслабиться, чем, вероятно, и объясняется то обстоятельство, что почти все лучшие произведения Грига были созданы уже к тридцати трем годам. Тем не менее он старательно дописывает фортепианную сюиту, названную, что и неудивительно, «Хольберг-сюитой». Затем он, разумеется, варит себе кофе. Затем, может быть, несколько мгновений смотрит в окно. Не сойти ли вниз, во двор, не простоять ли вечерок у калитки? Он снова отхлебывает кофе. Может, посмотреть еще немного в окно? Или лучше заняться этим потом, после «калитки»? И Григ опускает взгляд на свою новую фортепианную сюиту.

«Вообще-то, я мог бы… что?.. переделать ее для струнных». И переделывает.

Именно об этом позднем сочинении ЭГ Дебюсси и сказал, что оно обладает «странным, чарующим привкусом розового ликера со снегом». Вот именно. Да. Не совсем понимаю, что он имел в виду, но все-таки. (Несу, хозяюшка, несу, уже почти готово!)

А теперь приглядимся на скорую руку к головокружительным двенадцати месяцам, которым нравилось называть себя 1884-м, – впрочем, друзья именовали их просто Геком.

ЗА ГЕКА!

Совершенно верно. Геком. Замечательный год. Но что еще о нем можно сказать? Ну, можно сказать, что кой-какие удачливые мужички копали-копали землю в Трансваале и накопали себе вот та-акую кучу золота. В Лондоне тоже долго копали, но результат получился не столь роскошный – всего лишь линия Бейкерлоо. В Париже вышел первый номер «Ле Матин», и не исключено, что в нем содержалась статья о новом творении одного местного жителя по имени Огюст Роден, именуемом «Граждане Кале». Могла также присутствовать колонка редактора, посвященная непутевому пуантилизму Жоржа Сера, чье последнее полотно, «Une Baignade Asnières» [*]*
  «Купание в Аньере» (франц.). (Примеч. переводчика).


[Закрыть], именно в этом году стоило многим растяжения шеи. В Британии Джордж Бернард Шоу вступил в небольшое, но отличающееся красотою форм Фабианское общество, а между тем в добрых старых Соединенных Штатах Марк Твен обзавелся бестселлером «Гекльберри Финн».

Вернувшись в Вену, мы обнаружим, что Брамс, окончательно махнув рукой на мысли о Бетховене, представил публике новую симфонию, которую многие считают величайшей из созданных им. Ну ладно, во всяком случае, ему казалось, будто он окончательно махнул рукой и так далее. Неприятно об этом говорить, но кое-кто из критиков немедля стал называть эту симфонию «его „Героической“». УУУуууу! Ну скажите, можно ли оставаться спокойным, когда такое случается? КРИТИКИ! Не могут они, увидев новую работу, не счесть себя обязанными указать на некоторое ее сходство с какими-то другими, сходство, которое и сами-то они с трудом улавливают. «О-о, разве это не напоминает отчасти первые такты „Хорошо бы посидеть у моря!“? Ведь верно, ведь правильно? Ну точно, напоминает!» – и на следующий день статья в газете: «Это, вне всяких сомнений, ЕГО „Хорошо бы посидеть у моря!“. Сто пудов!» УУУ чтоб вас!

Ладно. Я лучше на этом и остановлюсь. Довольно сказать, что Третья симфония Брамса – это Третья симфония Брамса и только Третья симфония Брамса. Она чудесна, и говорить тут больше не о чем.

ТРИ ТОЛСТЫЕ ДАМЫ. И, Э-Э, ДОВОЛЬНО ТОЩАЯ ДЕВУШКА (СО СТРАННОЙ ГОЛОВОЙ)

1888-й. Ну очень хороший был год. Давайте, не торопясь, приглядимся к тому, что провис… на самом деле «и с плоскостопием». В заголовке должно стоять «с плоскостопием». Это можно будет исправить?

ТРИ ТОЛСТЫЕ ДАМЫ И ДОВОЛЬНО ТОЩАЯ ДЕВУШКА (СО СТРАННОЙ ГОЛОВОЙ) И ПЛОСКОСТОПИЕМ

Отлично. Простите, но, как говорится, диакон кроется в педалях. Итак, 1888-й. Очень хороший год. И если к нему, как мы было уже собрались, приглядеться, выяснится, что тут много чего произошло.

Германия сменила двух начальников: Вильгельм I скончался, как и его преемник Фред III. Теперь на месте Фреда III сидит Вильгельм II – все это смахивает на старую шахматную партию, не правда ли?

Сейчас Вильгельм II известен все больше под именем «Кайзер», или «Кайзер Вилли»; «кайзер» – это просто немецкий вариант изначального названия императора, «цезарь», – как, собственно, и русское «царь». В Лондоне началось царство террора с Джеком-потрошителем во главе, там же учреждена Футбольная лига и стала выходить в свет «Файнэншл таймс». Осталось подождать совсем немного – и кто-нибудь непременно выдаст мою любимую шуточку: «Что красное и большое видим мы по утрам?» [♫]♫
  Ответ: кроссворд «Файнэншл таймс». (Примеч. автора).


[Закрыть] Замечательно. Всего лишь в прошлом году, в 87-м, Л. Л. Заменгоф изобрел эсперанто, международный язык, и, предположительно, «estras tre facile lernabla lingvo». Если вы поняли последнюю фразу, значит, наверное, так оно и есть. Вернемся, однако, в 88-й. Эмиль Золя публикует «Землю» – не на эсперанто, на французском, а Оскар Уайльд – книгу «Счастливый принц и другие сказки». Прочие события: двадцативосьмилетний Малер становится музыкальным директором Будапештской оперы; Киплинг пишет «Простые рассказы с холмов», а Ван Гог – «Желтое кресло» [*]*
  Ван Гог написал «Кресло Гогена» (в желтоватых тонах) и «Желтый домик», после чего в желтый же дом и перебрался, а непосредственно желтое кресло в том же 1888 году написал Сезанн, – точнее, мадам Сезанн в оном. (Примеч. переводчика).


[Закрыть], – что может быть лучше игры «сделай сам», не правда ли?

Приглядевшись к тому, что происходит в некотором удалении, – в России, собственно говоря, – мы обнаружим Петра Чайковского, записывающего что-то в дневник. Чтобы скрыть свою гомосексуальность, ему приходится прибегать к замысловатым длиннотам, хотя кое-кто уверяет, будто продолжительные запои несчастного есть просто общее знамение душевных страданий. Дневник содержит множество загадочных ссылок на нечто, именуемое им «Ощущением Z», – на его гомосексуальность, – а поскольку живет он в России 1880-х, нет ничего удивительного в том, что в последние семь лет вдохновение к нему почти не заглядывало. И потому 1888-й мог представляться Чайки годом едва ли не фантастическим; нечего и сомневаться – в календаре своем он обвел этот год красным кружком и, вспоминая о нем, неизменно улыбался. То был год его Пятой симфонии.

Вам не кажется, что во всех пятых симфониях присутствует некая тайна? Малер. Бетховен. Шостакович? А здесь и сейчас, вернее, там и тогда – Чайковский. Лично мне это прекрасное «Кольцо Пятых», если позаимствовать чужую фразу, более чем позволило бы скоротать время на необитаемом острове. Конечно, я скучал бы и по другой музыке, однако их приятного общества мне вполне хватило бы для составления самых разных музыкальных программ.

Симфония Чайковского, пожалуй, самая простая из них. Хотя у меня со всей компанией «Пятых» связана небольшая внутренняя проблема. Кто-то, где-то – встаньте, кем бы вы ни были, – научил меня довольно грубым словам, созвучным названиям едва ли не каждого музыкального темпа, и с тех пор мне никак не удается выбросить эту гадость из головы. Временами такая неспособность просто-напросто берет над человеком верх и портит все удовольствие, какое он получаете от музыки. Помню, сижу я однажды на открытой репетиции, преисполняясь все большим почтением к дирижеру, и тут он вдруг останавливает оркестр и приводит его в остолбенение, произнося примерно следующее: «Хорошо, начнем с четвертого такта, считая от выхода Пердунчика… выход Пердунчика – все нашли? Хорошо. И-и…» Вот и ходи после этого на репетиции.

«Чайки-5» – как, по уверениям надежного источника, называют ее в музыкальных кругах, – на мой вкус, совершенно великолепна. Разумеется, если бы вы были критиком «Музыкального курьера», присутствовавшим на первом ее исполнении в Англии, то сочли бы эту симфонию «разочарованием… фарсом… музыкальным пудингом… заурядным до последней степени!». Думаю, он собирался также добавить, что и «Битлз» – то еще дерьмо. Что делать – на всех не угодишь. Теперь же я, с вашего дозволения, оставлю «Чайки-5» и вильну ненадолго в сторону, посмотрю, что это такое значит – быть «романтиком» в 1888 году. То есть я хочу выяснить, что все они там пишут. Как это все звучит? Складывается оно в нечто целое? Понимаете? За мной, читатель, я произведу для тебя быстрый поперечный распил древа Романтизма 1888 года.

БЫСТРЫЙ ПОПЕРЕЧНЫЙ РАСПИЛ ДРЕВА РОМАНТИЗМА 1888 ГОДА

Простите, если заголовок представляется отчасти пижонским – да он пижонский и есть, – я, собственно, хотел сказать лишь одно: Романтизм – это действительно нечто такое, что можно услышать? То есть все романтики и вправду заняты примерно одним и тем же – разве что одеваются некоторые из них странновато? Ну-с, краткий ответ выглядит так:

«Нет».

Черт, какая все-таки простая штука это их музыковедение, верно? Верно-верно. Пошли дальше.

Ладно, пошли так пошли. Если позволите, я все же углублюсь в кой-какие подробности.

БЫСТРЫЙ ПОПЕРЕЧНЫЙ РАСПИЛ ДРЕВА РОМАНТИЗМА 1888 ГОДА – КОЙ-КАКИЕ ПОДРОБНОСТИ

Если честно, романтизм немного смахивает на самый конец скетча, который Спайк Миллиган разыгрывал в телешоу под названием «Q». Помните такое? Тот кусочек – а Миллиган повторял его практически каждую неделю, – который становился с каждым разом все глупее и глупее? Это перед тем, как все начинали понемногу наступать на камеру, скандируя: «Что ж нам делать? Как нам быть?» Не само «Что ж нам делать?», а то, что было как раз перед ним. Надеюсь, я понятно изъясняюсь? Ну так вот, то, что шло перед ним, ОНО-ТО и есть романтический период образца 1888-го.

А почему?

Да потому, что каждый занимался чем-то своим. Совершенно как сценка Спайка Миллигана становилась все глупее и глупее, так и период становился все романтичнее и романтичнее, между тем как легко различимых вариантов «романтизма» насчитывалось уже около тридцати и каждый был при деле. И дело шло скорым шагом к тому, что вся эта публика, самые что ни на есть композиторы, того и гляди начнут наступать на камеру, скандируя: «Что ж нам делать? Как нам быть?» Сами тогдашние люди именовали этот период «современным», и по двум причинам: (а) такое название выглядит все-таки лучше, чем «период „Что ж нам делать?“»; и (б) до Спайка никто еще не додумался. Вот они и ухватились за «современный». Правда, теперь его называют «позднейшим романтизмом» – это как в традиционном джазе, «играем все»: каждый дудит в свою дуду, но более-менее про одно и то же.

Давайте быстренько оглядимся по сторонам, тут есть на что посмотреть. В 1888-м Эрику Сати, родившемуся в семье композитора из Онфлёра, было уже двадцать восемь лет. Как композитор он, пожалуй, более всех заслуживает того, чтобы его имя прозвучало сразу за именем Спайка Миллигана, – в том смысле, что его, как говорится, творческое наследие включает такие сочинения, как «Три пьесы в форме груши» и «Вялые прелюдии для собаки». Он играл на пианино в прокуренных монмартрских кафе, дружбе с Дебюсси еще предстояло обратить его в классического, своеобразнейшего французского композитора, однако в 1888-м Сати уже выдал на-гора «Trois Gymnopédies» [*]*
  «Три гимнопедии» (франц.). (Примеч. переводчика).


[Закрыть], в которых, кажется, присутствует нечто от улыбки Моны Лизы.

Столь же французским, но ни в малой мере не столь же хулиганистым, как Сати, был сорокатрехлетний в ту пору Габриэль Форе. Форе представлял собой полную, или почти полную, противоположность Сати – если человек может быть чьей-то противоположностью, – в том смысле, что музыку он писал благопристойную, хорошо отделанную, отнюдь не легкомысленную (то есть не «в форме груши») и отзывавшую чем-то «классическим», хоть и был в конечном счете несомненным романтиком. Последние семнадцать лет Форе ходил в учениках у композитора Сен-Санса и успел поработать органистом во множестве маленьких церквей, – он так и перебирал их, пока не получил в 1896-м «роскошный ангажемент», место органиста в «Ла Мадлен». А вот в нашем 1888-м он показал публике свой «Реквием». Это не «Реквием» в духе Верди или Берлиоза, но скорее… скорее «„Реквием“ который пришелся бы впору чайной гостиной Бетти в Харрогите». «Реквием» с благонравно оттопыренным вбок мизинчиком. Мало-помалу «Реквием» этот набирается определенной мрачности, присущей самой его теме, но так, знаете, задушевно набирается, что сразу видно – воспитание он получил безупречное. В смысле музыкальном. Он даже пробует под самый конец извиниться за причиненные им неудобства. При всем при том он остается кусочком райского по вкусноте шоколада – это одно из любимейших моих сочинений. Форе нередко называют «французским Элгаром», и, хоть, на мой взгляд, чушь это совершенная, я понимаю, откуда такое прозвание взялось. Первое исполнение «Реквиема» в 1888-м совпало, как это ни печально, со смертью матери Форе.

Но вернемся в Россию: 1888-му мы обязаны также «Шехеразадой», сочиненной сорокачетырехлетним Римским– «Можно мне взять то, что вы не доели?» Корсаковым. Бывший морской офицер, он вырос в местах, буквально купающихся в народных песнях. Первую свою симфонию Римский-Корсаков написал, еще служа во флоте, до того, как обратиться в одну пятую «Могучей кучки», группы русских композиторов, яро исповедовавших национальные начала музыки. Главным его произведением 1888 года стала симфоническая поэма «Шехеразада». Прекрасная вещь, наполненная самыми разными историями и людьми, с Султаном и Шехеразадой, которых изображают отдельные музыкальные темы.

Ну вот, сами видите, что это был за год. 1888-й – вечно красочный Римский-Корсаков, вечно замалчиваемый Форе и вечно чудящий Сати. Все до единого романтики, и все на редкость разные.

И уж если вам требуются различия, то ни один обзор музыкальной сцены не будет неполным без музыкального мясника [♫]♫
  Какая дивная мысль – музыкальный мясник. Так и вижу его: дородный, румяный старикан в полосатом переднике, напевающий «Агнца» Тавенера или Мендельсонову «О, ароматные, жаркие крылья голубки». (Примеч. автора).


[Закрыть]из еще одного согревающего душу трио того же примерно времени: Масканьи, Дебюсси, Бородин.

МОЕ ИМЯ КЛАССИК. НЕОКЛАССИК

Чтобы поместить эту троицу в контекст, нам придется взглянуть на упомянутого музыкального мясника в 1890-м. Да, в 1890-м. ДЕВЯНОСТЫЕ! Дурные девяностые! Ууу! «Конец времен». «Fin-de-siècle» [*]*
  Конец века (франц.). (Примеч. переводчика).


[Закрыть]. Дни, когда у всех на уме было только одно: «Ууу, скоро уже 1900-й». Интересно, походили они чем-нибудь на 1990-е? Быть может, некое жутковатое сходство и имелось – в хит-парадах одни посредственности, у власти сплошная шпана, но хоть косичек больше никто не носит, – как знать? Я на этот счет могу лишь догадки строить, хоть кое-какие вещи мне известны наверняка.

Империализм, колониализм – называйте как хотите – был тогда чем-то вроде «умного слова». И в определенном смысле он сильно потеснил романтизм – по сборам, по продажам, по всему! Колониализм был ВЕЛИК – подлинный «изм» 1890-х. Всякий, кто хоть что-нибудь значил, работал на колониализм. Приведу лишь один пример, чтобы вы поняли, что это была за гадость, – Гельголанд. Где бы он, этот Гельголанд, ни находился [*]*
  В Северном море, крошечный остров площадью менее 1 кв. км. (Примеч. переводчика).


[Закрыть], вы наверняка о нем и думать-то дважды забыли: во-первых, потому, что думать тут, собственно, не о чем, во-вторых, уж больно противно это слово звучит. Ну так вот, где бы он ни находился, в 1890-м Британия отдала его Германии. Просто-напросто отдала. Нет, разумеется, в обмен на кое-что, а именно на Занзибар и Пембу. Я, собственно, что хочу сказать – вообразите, просыпаетесь вы нынче утром, перелистываете газету, обращаетесь к особе, сидящей с вами за столом, и говорите: «Смотри-ка, Йоркшир побил вчера Ноттингемпшир… ух ты, да мы, оказывается, Свазиленд отдали, обменяли на что-то. Передай мне гренок, пожалуйста». С ума можно сойти, правда? В 1890-м национальный суверенитет был просто ничего не значащей бумажкой, которая валялась в нижнем ящике чиновничьего стола, стоявшего за тысячу миль отсюда. Ну я прямо не знаю.

Во всякого рода иных местах: Люксембург отделился от Нидерландов, родились, одновременно, Эйзенхауэр и де Голль, а Англия стала в чуть меньшей мере «миром Барнума и Бейли», поскольку знаменитый цирк Т. П. Барнума после невероятно долгих гастролей в лондонской «Олимпии» столицу наконец покинул. Во Франции 320-метровая башня Александра Гюстава Эйфеля сохранила свое место на парижском небосклоне, и это несмотря на то, что Всемирная выставка завершилась; Оскар Уайльд опубликовал «Портрет Дориана Грея». Появилась также новая мода. Называлась она так: «слечь в инфлюэнце». И действительно, инфлюэнца сравнялась но известности с Гилбертом и Салливеном.

Что же до музыкальных фенечек – какой у меня современный лексикон, а? – так Римский-Корсаков закончил сочинение еще одного композитора, на сей раз Бородина. P-К с коллегой, Александром Глазуновым, навели окончательный глянец на оперу Бородина «Князь Игорь», оставшуюся незаконченной после его смерти, наступившей три года назад. (Не понимаю, чем так уж нехорошо что-то Незаконченное или, скажем, Неполное?) «Князь Игорь» – вещь замечательно экзотическая, на сцене она смотрится великолепно. Не могу отделаться от мысли, может быть и неверной, что соединение изначального замысла Бородина с красочной оркестровкой Р-К – и Глазунова, если уж честно, – дало нам оперу, пожалуй что и лучшую, чем та, что получилась бы у самого Бородина, доведи он ее до конца в одиночку. Я как-то видел ее на сцене – в Королевской опере, под самый конец восьмидесятых (19… не 1880-х), – главную басовую партию пел тогда человек по имени Паата Бурчуладзе. До этого спектакля я его совсем не знал и ожидал, исходя из разговоров, услышать по-настоящему МОЩНЫЙ бас. Все первые сцены я просидел, якобы наслаждаясь музыкой, а на деле думая: «Вообще-то ни одного такого уж мощного баса я пока что не слышал. Может, они преувеличивают?» Но вот на сцену вышел приземистый, полноватый мужчина – выскочил даже, как будто его вытолкнули из-за кулис, точно Пингвина в «Братьях Блюз». Дойдя до середины сцены, он остановился и запел – басом, который иначе как ПУШЕЧНЫМ не назовешь. Самым сильным, богатым и звучным, какой я когда-либо слышал. Фантастика. При каждой взятой им ноте мне казалось, что под театром проносится поезд подземки. Этого мне уже не забыть. Если когда-нибудь увидите его имя в афише Королевской оперы, подумайте, не перезаложить ли вам дом и не купить ли входной билет.

«Князь Игорь» содержит, помимо прочего, поразительные и прекрасные «Половецкие пляски» – появление танцующих девушек производит на тех, кто сидит в корпоративных ложах, людей, пришедших в театр лишь потому, что у кого-то в их офисе образовался лишний билет, примерно такое же впечатление, как знаменитый аккорд симфонии «Сюрприз». Говорят даже, из одной ложи вылетела как-то струя салата «Цезарь».

А в la belle Франции у нас теперь имеется lе beau Дебюсси.

Прогуляйтесь вдоль Сены на запад от Парижа, и вы окажетесь в Сен-Жермен-ан-Ле. Заглядывающих сюда туристов привлекают, по большей части, либо два сногсшибательных шато, из которых открывается великолепный вид на Париж, либо дом № 33 по Рю-о-Пейн, музей Клода Дебюсси. Впрочем, в 1862-м музей этот был просто лавчонкой – лавчонкой отца Дебюсси, если быть точным, над которой 22 августа и родился композитор. После классического периода «вундеркинд/консерватория/уроки композиции» он стал чем-то вроде домашнего музыканта богатой Надежды фон Мекк (см. Чайковский), а затем, подобно многим до него, получил Римскую премию и стремглав полетел в Рим, чего эта премия, собственно, и требовала. Вернувшись оттуда, он не пошел больше в услужение к покровительнице Чайковского. И пожалуй, правильно сделал – вечная необходимость прятаться по гардеробам, чтобы тебя, оборони бог, кто-нибудь не увидел, не шла его музыке впрок. Теперь уже двадцативосьмилетний, Дебюсси избавился также от временного увлечения поздним Вагнером и попробовал силы в чем-то вроде раннего неоклассицизма. Он только что закончил фортепианную «Бергамасскую сюиту» – с «Прелюдией», «Менуэтом», «Паспье» и попросту дух захватывающим «Лунным светом». Дебюсси попытался воспроизвести в нем стилистическую сдержанность клавесинистов, а название самой сюиты позаимствовал, скорее всего, из стихотворения Верлена «Clair de Lune»: «…masques et bergamasques» [*]*
  «Лунный свет»: «где маски мило пляшут бергамаски» (пер. Ф. Соллогуба). (Примеч. переводчика).


[Закрыть]. Если вам еще не случалось ступать на порог «Лунного света», значит, вас ждет впереди настоящий праздник.

И наконец, в Италии у нас имеется Пьетро Масканьи. Однако, прежде чем мы займемся им вплотную, позвольте сообщить вам об одном странном обстоятельстве: мне никак не удается избавиться от мысли о том, что Масканьи родился в Легхорне. По-моему, я где-то прочитал об этом лет в четырнадцать, да так оно у меня в голове и застряло. Представляю себе ту минуту, дело наверняка было на уроке, и я, пораженный этой дурью насчет «легхорна-попкорна», скорее всего, воскликнул: «Ребята, слушайте, ребята…» – ну и так далее, – в общем, оно, как большая часть того, что когда-то вызвало у меня смех, так со мной и осталось. Я, собственно, хотел снять этот груз с души. Так или иначе, Масканьи был на год моложе Дебюсси, и для него 1890-й оказался годом горькой радости. Забросив «чрезмерно академичное» преподавание в Миланской консерватории, он довольно долго колесил по стране в качестве дирижера разъездной оперной труппы. Потом осел, женился, а в 1890-м представил публике лучшую свою оперу «Cavalleria Rusticana» [*]*
  «Сельская честь» (итал.). (Примеч. переводчика).


[Закрыть]– что означает, в вольном переводе, «Деревенские кавалеры». Скорее всего, успех ее объяснялся тремя причинами. Во-первых, она содержала несколько ударных мелодий, встроенных в напряженный, выразительный сюжет. (Опера так коротка, что ее почти неизменно дают в один вечер со столь же сжатой «I Pagliacci» [*]*
  «Паяцы» (итал.). (Примеч. переводчика).


[Закрыть].) Во-вторых, это не очередная «имитация Вагнера», сооруженная очередным вагнеровским учеником. И самое главное, это первый, возможно, пример «реализма» в опере. Итальянцы назвали его «verismo» – «веристская» опера могла и не содержать буйственных и броских «колоратурных» арий, существующих исключительно ради себя самих. С другой стороны, она могла основываться на реалистичной, жизненной фабуле или использовать музыкальные темы из подлинной жизни и быть более речитативной – включать в себя куски, в которых персонажи, так сказать, «пропевают сюжет». Не вставные, наподобие арий, – куски эти, применявшиеся раньше как вступления к большим ариям, «веристская» опера повысила в чине, отчего публика стала ощущать себя пребывающей в мире несколько менее, чем прежде, удаленном от ее собственного. Я хочу сказать, что, если быть честным, опера и поныне представляет собой причудливый, поддельный мир, однако после 1890-х он стал чуть менее причудливым и поддельным. Для Масканьи его опера стала огромным успехом, единственная беда состояла в том, что он потратил следующие пятьдесят пять лет на безрадостные попытки успех этот повторить. Пятьдесят пять лет пытался сочинить еще один хит, никогда не добираясь дальше «не лишено достоинств» и «с воодушевлением принято». Как печально.

Не хочется распространять сплетни или там слухи, однако мне рассказывали, что последние годы Масканьи пришлись на конец Второй мировой войны, – он провел их в номере отеля, в Риме, только что освобожденном войсками союзников. Лишенный всех почестей и наград за то, что поддерживал Муссолини и фашистов, Масканьи бродил от одного американского военного лагеря к другому, клянча деньги и в отчаянии повторяя: «Вы знаете вот эту великую мелодию, ее все так любят, – это я ее сочинил. Честно!» Мелодия, о которой он твердил, происходит из прославленного интермеццо «Cavalleria Rusticana», оперы, которая и поныне собирает хорошие деньги с помощью рекламных мотивчиков, тройных CD и чего угодно, – а человека из Легхорна оставила без гроша за душой.

1891-й. Ну вот и добрались. Сигареты кончились. Держимся за руки и позевываем. Смотри, как уже поздно. И что куда важнее – разве мы не проделали долгий путь, и всего за 426 страниц. Чертовски долгий. По-моему, мы уже узнали друг друга достаточно хорошо, так что… в общем, называйте меня Стивеном. А я буду называть вас… вы. Вот и договорились. Мне уже как-то лучше. Ладно, вернемся к нашему делу. А дело наше – это 1891 год, и в нем, как водится, много чего происходит. Стоило Кайзеру Вилли прибыть с визитом в Лондон, как Тройственный союз, явно ощутив себя ужом на сковородке, тут же продлил свое существование еще на двенадцать лет. Принц Уэльский стал в столице притчей во языцех, и не потому, что заговаривал с цветочками, а из-за недавнего дела о диффамации. В ходе его рассмотрения, а сводилось оно к обвинению в нечистой карточной игре, выяснилось, что принц спустил на «баккара» целую кучу денег. Это я не об испанских девушках говорю. Кроме того, умер Рембо, ну да ладно, по крайности дело его продолжает жить на приморских курортах (в виде «Les Illuminations» [*]*
  Освещение, иллюминация (франц.). Этот цикл прозаических стихотворений Артюра Рембо в нашей традиции носит название «Озарения». (Примеч. переводчика).


[Закрыть]). Художник Гоген улизнул на Таити, бразды литературного правления английским народом, похоже, крепко взял в руки сэр Артур Конан Дойл, опубликовавший в журнале «Странд» новые рассказы о моем любимом сыщике Шерлоке Холмсе. Ну и чтобы закруглиться – Анри Тулуз-Лотрек принялся рисовать афиши для кабаре, Сера отправился на встречу со своим создателем – и, возможно, услышал от него: «Ну ты совсем до точки дошел», – а пятидесятиоднолетний Томас Гарди пишет «Тэсс из рода д’Эрбервиллей».

А теперь об имени, таком же коротком, как «Вагнер», однако в истории музыки значение имеющем колоссальное. МАЛЕР. М-м. Прелестно. Обворожительное имя! Одно из тех, что наводят меня на мысли об… объемном звуке… или… о музыке свежего сельского воздуха, или… о своего рода музыкальной купальне, в которую погружаешься с головой. Очень коричневое имя, я всегда так считал, МАЛЕР. Да, несомненно коричневое – совершенно как 29-я симфония Моцарта. Малер, понимаете ли, это более или менее Следующая Большая Сенсация 1891 года. После довольно печальных, чтобы не сказать «трагичных», ранних лет, в которые его братья и сестры мерли вокруг него как мухи, Малер смог начать восхождение по музыкальной лестнице и закончить консерваторию. Он знал, что ему предстоит стать великим композитором, и потому, будучи человеком разумным, занялся дирижерской деятельностью. Она позволяла Малеру оплачивать счета, купаться в море чужих партитур и вообще обрести финансовую независимость, которую композиторство давало далеко не всегда. Вот почему при завершении Первой симфонии Малер занимал, о чем уже было говорено, пост музыкального директора будапештской Королевской оперы. Ко времени премьеры своей симфонии он уже начинал приобретать известность как один из великих дирижеров-интерпретаторов своего времени. Тот же Чайковский назвал его «гением». Хотя это было чуть позже, в 1892-м, и прошло еще лет примерно пятьдесят, прежде чем симфонии Малера были включены в число лучших из когда-либо созданных. В 1891-м он усердно трудился над симфонией «Воскресение», которой занимался с перерывами последние три года. Она должна была стать продолжением «Титана», а приставшее к ней название (кстати, Малер никакого отношения к нему не имеет, как и Бетховен к названию «Лунная соната») взято из стихотворения немецкого поэта Клопштока «Auferstehung», или «Воскресение», – стихотворения, которое Малер обратил в огромный, громогласный финал, исполняемый сопрано, хором и оркестром. Как я уже сказал, вещь эта носит могучее имя: симфония «Воскресение».

Хотя я предпочитаю называть ее – Кит.

МОЛОТ И ОРЕХ

Несмотря на то что в 1892-м Уильям Юарт Гладстон был в четвертый раз избран премьер-министром от либералов, год этот известен прежде всего тем, что дал первоначальный толчок распространению слов «новое рабочее движение». Кейр Гарди стал самым первым лейбористским членом парламента, более-менее подладив свое появление в нем ко времени, когда мистер Дизель запатентовал двигатель внутреннего сгорания. В сумеречном мире искусства в ту пору создалось впечатление, что, если в названии вашего опуса стоит женское имя, успех вам гарантирован. Долговязый Бедняга Шоу пустил в этом году вдогон «Профессии Кэшеля Байрона» новую пьесу: «Профессия миссис Уоррен», а Оскар Уайльд представил публике неувядаемый «Веер леди Уиндермир». Тем временем Моне приступил к созданию серии видов Руанского кафедрального собора, а Тулуз-Лотрек занялся «Мулен Ружем». В поминальных колонках газет сообщалось о смерти Уолта «Не называйте меня худышкой» Уитмена и Альфреда «Называйте меня лордом» Теннисона, а в новостях заграничных упоминалось о том, что пятидесятиоднолетний Антонин Дворжак получил пост директора Нью-Йоркской консерватории – подробную статью об этом см. в разделе искусства.