Текст книги "В эфире 'Северок'"

Автор книги: Степан Выскубов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

– Спасибо, Петр Романович, – стесняясь, чуть слышно произнес я.

Когда отдохнул, пришел в себя, встал, чтобы идти. И Ямпольский сунул мне консервную банку с остатком тушенки.

Вернулся я к себе. Николай по-прежнему сидел у костра, протянув руки к огню. Ваднев подкидывал в костер дровишки. Я отдал Николаю банку с тушенкой. Он схватил ее, вопрошающе взглянул на меня.

– Ешь, ешь: это тебе Петр Романович передал!

А самолетов все не было, не было... Но люди верили, что они прилетят. Это придавало им силы: они боролись и за свою жизнь, и с заклятым врагом.

Вдохновляли, конечно, и успехи наших войск. На Северном Кавказе, например, они, развивая наступление, заняли несколько десятков населенных пунктов, а также города Армавир, Сальск, Микоян-Шахар и другие.

Прорвав блокаду Ленинграда, соединились войска Волховского и Ленинградского фронтов. Город Ленина, город Революции выстоял, победил. И мы тоже должны выдержать.

31

Прошел январь. Как долго он длился... Такого трагического периода у нас еще не было. В этом месяце умерло с голода несколько десятков партизан. Перерывы в продовольствии и раньше были. Недоедали, конечно. Но не в такой же степени! Ничто нельзя было сравнить с январским голодом.

Несмотря на тяжелейшее положение, партизаны несли караульную службу, ходили на операции, выводили из строя телефонную и телеграфную связь, уничтожали живую силу и технику, взрывали склады с боеприпасами и горючим, пускали под откос вражеские поезда. Голодные, измученные, с открытыми ранами на теле, шли они в бой и побеждали. Потому что верили в победу.

В вечернем сообщении Совинформбюро от 9 февраля 1943 года говорилось: "...Отряд крымских партизан в конце января месяца пустил под откос два немецких военных эшелона. В результате крушения разбиты два паровоза и тридцать вагонов с живой силой и грузами..."

И это как раз в тот период, когда в отрядах было особенно тяжелое положение: людей косил голод.

Сообщения Совинформбюро радовали нас – Красная Армия почти на всех фронтах вела наступление. А на Северном Кавказе 12 февраля наши войска овладели Краснодаром и многими райцентрами.

Освобождена была и моя станица Старомышастовская. Почему-то раньше я не тревожился так за мать, как теперь. Из головы не выходило: жива ли? Я хорошо знал, как расправлялись гитлеровцы на оккупированной территории с комсомольцами, с семьями партизан, да и просто с активистами.

Только после войны, когда вернулся в станицу, мне стало известно, что моя мать чуть было не стала жертвой фашистов. Чудом спаслась она от казни! Откуда гестапо и полиции стало известно, что я парашютист-десантник и нахожусь на оккупированной территории Крыма? Этот вопрос до сих пор не разгадан. Ведь никто из родственников ничего не знал о моей судьбе!

В сумерки к нам пришел Роман Квашнин – поздравил меня с освобождением Краснодара. Посидели мы, поговорили о том о сем, вспомнили батальон, как выбрасывали нас в 1941 году в район Арабатской стрелки, как захватили мы штаб румынского полка... Много кой-чего припомнилось нам!

– А вы знаете, Пухов сильно заболел. Вчера проведывал его, – сказал Квашнин.

* * *

Виктор Пухов прилетел осенью 1942 года. Окончил он Московскую радиошколу, и Центральный штаб партизанского движения направил парня в Крым.'Готовили его в глубинку. Но с первых же дней Виктор находился в тягостном состоянии, как-то раскис. И пошло-поехало!

Перед вечером следующего дня мы спекли с Николаем из своей дневной порции муки четыре лепешки и отправились к Пухову – его отряд был в километре от нас.

Пришли. Виктор почти не разговаривал, глаза его были полузакрыты. На наше приветствие лишь слегка кивнул головой. Я подал ему лепешки. Он молча взял и с жадностью принялся есть. Как мы ни добивались, что у него болит, он нам так и не ответил. И вообще, был замкнут, ничего о себе не рассказывал.

Когда собирались уходить, он приоткрыл глаза и спросил каким-то глухим-глухим голосом:

– Как там, на фронтах?

– Наступают наши. Вовсю гонят фашистов на всех направлениях. Уже скоро всю Кубань освободят. Вот-вот за Крым возьмутся.

Пухов чуть-чуть улыбнулся краешками губ и снова прикрыл глаза. Мы говорили ему, чтобы держался, пока перейдем в Зуйские леса, а там эвакуируем его на Большую землю. Виктор в ответ молчал, будто все это его не касалось.

Потом мы попрощались.

Незадолго до ухода в Зуйские леса, 25 февраля 1943 года, у подножия горы Черной, в расположение партизанского отряда неожиданно ворвались каратели и нанесли отряду большой урон. Погибло несколько тяжелораненых и больных партизан, среди которых оказался и радист Пухов.

В первых числах марта штаб партизанского района и все отряды добрались до Зуйского леса и снова разместились в Яманташском лагере. Там, увы, не осталось ни одной землянки, ни одного шалаша – все уничтожили гитлеровцы! Пришлось все строить заново.

32

Утренний сеанс связи проводил Николай. Нам передали, чтобы принимали самолеты с продовольствием и боеприпасами. Пока я носил в штаб радиограмму, Григорян упаковал рацию и сидел задумавшись. О чем? Трудно сказать! Скорее всего о своем доме, о родных...

Завтракали, как в большинстве случаев, мучным бульоном и кусочком конского мяса. Вполне приличный завтрак. Так мы тогда считали, хоть не было ни хлеба, ни сухарей. Нередко ели совершенно несоленое варево. Когда нам сбрасывали продовольствие и появлялись сухари, консервы, соль, для нас это был праздник.

* * *

А время шло. Миновал март, апрель. Еще задолго до наступления Красной Армии штаб фронта просил, чтобы мы подготовили проводников, а также сообщили о немецких сооружениях, минных полях и оборонительных линиях. С этой целью были посланы разведчики под Керчь, Феодосию, на Черноморское побережье и к Перекопу.

Спустя несколько дней мы передали разведотделу, что в районе Керчи и Феодосии имеются четыре укрепленные линии и находится там пятый армейский корпус, куда входят две пехотные дивизии: 73-я и 98-я. А кроме того, 191-я бригада штурмовых орудий, 6-я кавалерийская дивизия и 3-я горно-стрелковая дивизия румын.

По побережью Черного моря дислоцируются 1-я и 2-я горно-стрелковые и 9-я кавалерийская дивизии румын. На Перекопском перешейке держит оборону 17-я немецкая армия, и там, на глубину до сорока километров, сооружены три сильные оборонительные линии. Две из них – по Ишуньским позициям, по реке Чатырлак. На южном берегу Сиваша созданы две, а местами и три оборонительные полосы с дотами и дзотами.

Еще сообщили о том, что гитлеровцы угоняют в Германию молодежь и увозят из Крыма ценности.

Потом мы приняли приказ начальника Центрального штаба партизанского движения при ставке Верховного Главнокомандования П. К. Пономаренко о проведении операции на железных дорогах под кодовым названием "Сбор фруктов".

Надо сказать, что к этой операции готовились давно и тщательно. Приняли несколько самолетов с минами и взрывчаткой. Прилетели к нам с Большой земли военные специалисты – инструкторы-минеры. День и ночь специальные группы партизан обучались подрывному делу. На малой посадочной площадке почти каждую ночь приземлялись "уточки": привозили боеприпасы, медикаменты, продовольствие, почту. Они же увозили раненых.

Как-то на рассвете пожаловали каратели. С каким рьяным усердием лезли они на нашу высоту! Видимо, думали с ходу овладеть ею и начисто рассчитаться с партизанами.

Но народные мстители надежно укрепились там. В обороне находились все отряды.

Поджидая противника, партизаны лежали, притаившись, в укрытии. Лишь один человек, в форменном бушлате и фуражке с крабом, перебегал от дерева к дереву вдоль линии обороны. Он не стрелял, но и не прятался, и не подставлял себя пуле-дуре. Вместо автомата в его руках без конца строчила кинокамера. То там, то здесь ему кричали из-за камней-валунов:

– Стой! Куда лезешь? Не видишь, там немцы?

А человек в морской фуражке с кинокамерой в руках будто не слышал ни этих слов, ни свиста пуль, ни воя мин и снарядов. Он был увлечен своей работой, поглощен лишь одним стремлением: запечатлеть ход боя. Другого такого случая, думал он, не подвернется. А их потом было...

Никто из партизан его пока не знал: немногие видели, как он прилетел прошлой ночью с Большой земли. Кто этот человек, с какой целью прибыл, никому не было ведомо. Политотдел фронта радировал, чтобы мы со всей серьезностью отнеслись к кинооператору и оказывали ему действенную помощь в создании документального фильма о народных мстителях Крыма.

В свою очередь, Петр Романович Ямпольский предупредил кинооператора:

– Прошу не забывать, где вы находитесь. Обстановка у нас неспокойная. Часто вступаем в бой. И лезть на рожон, в самое пекло не рекомендую.

– А как же я буду снимать настоящий бой? – забеспокоился кинооператор.

– Снимайте, но не на виду у немцев, – спокойно ответил Ямпольский.

– Простите, но мне нужны не только панорамные куски, но и отдельные детали, крупный план. Надо заснять бой без фальши!

– Пожалуйста, но не нарушая наших условий.

* * *

А теперь вот кинооператор делал свое: снимал так, как ему было нужно.

Гитлеровцы упорно продолжали лезть на высоту. Но скоро их наступательный порыв кончился. Партизанские отряды пошли в атаку. Немцы дрогнули. Вот назад повернул один, другой, третий... Бегут!

Кинооператор выскочил из-за дерева и, обгоняя партизан, ринулся за немцами со стрекочущей камерой в руках. Впереди него спины вражеских солдат, широкие и узкие, прямые и сутулые. Все ближе, ближе...

Вот впереди упал немецкий солдат, подкошенный партизанской пулей. Кинооператор на миг остановился перед лежащим гитлеровцем, смахнул со лба пот и нацелил на него камеру. Солдат, выпучив глаза, потянулся здоровой рукой к автомату. Сейчас он выпустит очередь.

Подбежавший Алексей Ваднев выбил из рук немца автомат, который все-таки выстрелил. Но пули лишь подняли фонтанчики пыли у ног кинооператора.

– Куда же тебя, парень, несет со своей камерой?! – возмутился Алексей. – И дался тебе этот...

– Вот это кадрик! Очень нужный кадрик! – с воодушевлением произнес кинооператор. Он расстегнул ворот гимнастерки, обнажив тельняшку. По его лицу я шее лился пот, но он его не вытирал – некогда.

Бой закончился только вечером, и партизанские отряды вернулись в лагерь. Приплелся и кинооператор, вымотанный, но довольный своей работой.

У костра познакомились. Это был капитан Иван Андреевич Запорожский. Мы обменялись с ним головными уборами: он отдал мне свою видавшую виды фуражку с крабом, а я ему – замызганную простреленную пилотку. В знак дружбы он подарил мне книгу Николая Островского "Как закалялась сталь", и я в часы отдыха читал ее партизанам.

33

Как-то Николай весь день ходил хмурый, насупленный. И все смотрел на меня, будто на какую диковину. Я не выдержал, спросил, в чем дело. Григорян невесело сказал:

– Я тебя скоро потеряю. Сон видел такой! А сны бывают вещие.

– Брось ты глупости городить, – отмахнулся я. – Думал, наверное, про всякую ерунду, вот и приснилось.

– Ничего подобного! – возразил Николай. – Когда-то моей сестренке приснился подобный сон. И он сбылся. Она очень любила одного парня. Ей приснилось, что ее подруга увела его. А через несколько дней тот парень куда-то исчез и адреса не оставил.

– А при чем тут я? Я по крайней мере никуда не собираюсь уезжать. Никуда. Если только... убьют.

– Брось ты это! И все-таки я потеряю тебя. Я верю сну, – сказал Григорян упавшим голосом.

Я недоверчиво усмехнулся.

А на другой день получил радиограмму: штаб фронта отзывал меня на Большую землю. Николаю пока решил не показывать этот приказ.

Но он заметил, что я спрятал от него одну радиограмму, и стал требовать ее. Пришлось прочитать. Григорян взглянул на меня грустными глазами:

– Говорил же тебе...

Я ничего не ответил и понес радиограммы в штаб.

Петр Романович Ямпольский – он теперь командовал Центральной оперативной группой – ЦОГ, прочитав их, сказал:

– Сегодня же первым самолетом ты, Степа, полетишь. Жалко, конечно, расставаться, но ничего не поделаешь – приказ! И пригласи, пожалуйста, Григоряна.

– Петр Романович, я не полечу.

– Как это – не полечу? Штаб фронта отзывает, а ты – не полечу? Думаешь, что говоришь? Нельзя же так, дорогой мой...

– Я останусь. Пусть Николай летит.

– Но ведь Николая не отзывают! В радиограмме ясно сказано кого. Короче, полетишь сегодня же. Причем первым самолетом.

Шел я из штаба и ругал себя, что не вписал в текст фамилию Николая. Он бы и улетел. Хотя есть приказ...

Григорян встретил меня вопросом:

– Ну как? Летишь?

– Не хочется мне, Коля, с тобой расставаться. Сроднились мы. Вроде бы всю жизнь рядом провели. Ну ничего, еще встретимся. Не горюй! Да, Петр Романович тебя приглашает.

Незадолго до ухода на аэродром я передал Григоряну всю документацию, рацию. Николай с неохотой принял: он нервничал. У меня на душе тоже было неспокойно.

* * *

В двадцать три часа двинулись на аэродром. Шли молча: казалось, так было легче. Да и какие слова можно произносить, когда я улетаю, а мой друг остается в тылу врага?

Самолета долго ждать не пришлось. Вскоре он пролетел над сигнальными кострами, сделал разворот и пошел на посадку. К нему тотчас бросились партизаны. Началась выгрузка. Затем на носилках понесли в машину раненых и больных.

Позвали меня. Сердце защемило. Я попрощался с Ямпольским, с остальными провожающими. Потом мы обнялись с Николаем.

Не знаю, сколько бы мы так стояли, обхватив друг друга, если бы не резкий окрик. Партизаны подняли меня на руки и втиснули в открытую дверь самолета. Я тотчас снял с себя кожаное пальто-реглан и кинул его Григоряну.

– Возьми, Коля! И не падай духом! Мы скоро встретимся!

Самолет пробежал по ухабистой дорожке и взмыл в черноту ночи. Я посмотрел в иллюминатор: внизу мигали дотлевающие сигнальные костры, у которых все еще стоял освещенный луной Григорян и махал нам вслед рукой.

34

Самолет приземлился в третьем часу ночи в Адлерском аэропорту. Встречали нас друзья-партизаны, ранее вывезенные из Крыма. Рукопожатия, объятия...

Ко мне подходит высокий, стройный, лет за пятьдесят, генерал-майор. Молча останавливается, пристально смотрит. И я на него смотрю, вспоминаю: кто это может быть? Новая форма... Погоны... Я еще не видел наших с погонами. А тем более генерала. Знакомое лицо... Да это же начальник разведотдела фронта Капалкин! Именно он провожал нас на задание!

Василий Михайлович схватил меня и легко поднял своими крепкими руками.

– Дорогой ты мой! Живой? – В его глазах блеснули слезы.

– Живой, товарищ генерал! – задыхаясь от радости, произнес я.

– Вот и замечательно... Великолепно! – Он снова прижал меня к себе.

Потом тискали меня в объятиях незнакомые полковник, майор и два старших лейтенанта. Это были, как я узнал после, работники разведотдела.

* * *

Затем мы поехали в Сочи, где после соответствующей санитарной обработки меня поместили в военный госпиталь No 2120. Как же я был поражен, когда после взвешивания узнал, что во мне пятьдесят четыре килограмма... А ведь до задания я весил восемьдесят два. Вот почему, как пушинку, поднимал меня генерал-майор.

Да, двадцать месяцев, проведенных в тылу врага, дали себя знать...

В палате, куда меня поместили, находился Иван Бабичев, тот самый Бабичев, что был уполномоченным обкома по подполью в Симферополе.

– О, кого я вижу! – воскликнул Иван, когда я переступил порог палаты. – А на кого же ты оставил партизан?

– Там Коля.

– Тогда порядок.

Бабичев стал расспрашивать о боевых друзьях. Но я упал в мягкую, чистую постель и тотчас мертвецки уснул. Проснулся только вечером. Схватился, начал ощупывать себя, искать свой "Северок", пистолет, автомат... Бабичев закатился смехом.

– Ты что, в лесу? – спросил он. – Ну, даешь!

– Привычка, ничего не поделаешь...

А кругом шла размеренная, спокойная жизнь. Будто и не было никакой войны. Мне казалось все это странным: ни грохота орудий, ни автоматной трескотни... Чудно. И до чего же здорово!

В палату вошла медицинская сестра, женщина лет сорока.

– Как спалось, сынок?

– Прекрасно!

– Целый день спал. Все уже давно поужинали, а ты еще и не завтракал, проверяя давление, сказала она.

В столовой пахло чем-то очень вкусным. Такого запаха уже давно не слышал. Впервые за двадцать месяцев я взял в руки кусок ароматного хлеба. Он напоминал мне станицу, бескрайние кубанские поля и все домашнее, близкое, дорогое.

Мне вдруг захотелось в степь – услышать рокот тракторов, комбайнов, взять на ладонь бронзовые зерна и вдыхать запах земли, запах хлеба. Каким трудом достается крестьянину каждый такой кусочек! Я-то знаю ему цену...

* * *

Через день побывал в разведотделе фронта, написал отчет о проведенной в тылу врага работе. А на шестой день пребывания в госпитале меня пригласили в сочинский театр, где в торжественной обстановке партизанам вручали правительственные награды.

И вдруг назвали мою фамилию. Я сразу не поверил: думал, ослышался. Но сидевший рядом Бабичев толкнул меня в бок и кивнул – иди, мол, на сцену. Я встал и стою в растерянности.

– Да смелее, смелее поднимайтесь к нам, – обращается ко мне из президиума Капалкин.

Вышел я на сцену и почувствовал, как краснею. А в это время начальник разведотдела фронта уже говорил, что в тылу врага я проявил мужество и героизм, за что награжден боевым орденом. Затем он прикрепил к моему новому кителю орден боевого Красного Знамени и медаль "Партизану Отечественной войны", поздравив с высокой наградой. Поздравил меня и первый секретарь Крымского обкома партии Владимир Семенович Булатов.

Я страшно разволновался. Хотел произнести речь, но из этого ничего не вышло, и я только выдавил:

– Служу Советскому Союзу!

Шел я со сцены, а ко мне из рядов тянулись руки знакомых и совершенно незнакомых людей, поздравляли. После вручения наград артисты сочинского театра дали концерт.

* * *

Двадцать четыре дня находился я в госпитале. Потом мне предоставили на полтора месяца отпуск, и я уехал в свою станицу.

* * *

Был вечер, когда переступил порог отчего дома. Мать сидела за работой – очищала от ботвы арахис. Увидела меня, уронила охапку, бросилась ко мне, прижалась, зарыдала.

Я как мог успокаивал ее.

– На радостях, сыночек, плачу. Не обращай внимания, – тихо проговорила мать. – Ты надолго? В отпуск? А может... по ранению?

– В отпуск, мама, в отпуск. Решил вот проведать вас.

О том, что трижды был ранен, умолчал, конечно. Зачем растравлять ей душу? Она и так неспокойна.

– Значит, в отпуск? – вздохнув, переспросила мать и стала ощупывать меня всего, долго смотрела на ноги – не протезы ли. Потом заглянула в глаза, и по ее щекам покатились слезы, оставляя блестящие дорожки. – А Коля, братик твой, погиб. Под Ростовом где-то... Нету больше моего соколика... И как же это он не уберегся?..

– Не надо, мамочка, не плачь! Что ж теперь делать? Не вернешь его, говорил я, а сам чувствовал, как сердце давит, сжимается. А когда прочел похоронку, захотелось сию же минуту улететь на фронт и мстить за брата, за всех погибших.

– Мама, я рассчитаюсь с фашистами за Колю. Обязательно рассчитаюсь! как клятву произнес я твердо и решительно. И в ту же секунду созрело решение прервать отпуск и вернуться в разведотдел.

Несколько минут мы стояли молча. Потом мать вновь оглядела меня с ног до головы, наклонилась к блеснувшим на свету наградам, поцеловала их и с гордостью промолвила:

– А ты у меня, сынок, оказывается, заслуженный! И что же это у тебя за ордена?

– Один, мама, орден, – я указал на Красное Знамя. – А это медаль партизанская.

– Значит, геройство проявил? – любопытствовала мать.

– Заработал, видно. Кому попало орденов не дают.

– Так и я об этом, что дали за геройство.

Мы сели к столу. Мать вдруг спохватилась:

– Прости, сынок, с дороги, наверно, есть хочешь? Посиди маленько, а я картошечки сварю, чайку согрею.

– Картошки, мама, не надо, а чайку можно. – И я выложил содержимое своего вещевого мешка на стол.

Мать глянула на консервные банки, всевозможные кульки, пачки шоколада, на многое другое и всплеснула руками:

– Батюшки, сколько всего! Это вас так кормят? Я утвердительно кивнул.

– А худющий почему такой? – допытывалась мать.

– Нормальный! – отмахнулся я, а сам подумал: "Увидела бы ты меня, когда только прилетел..."

Мать недоверчиво покачала головой и принялась заваривать чай.

– А мне колхоз привез работенку. Арахисовое масло, говорят, для самолетов нужно, вот и трудимся ночами, после полевых работ...

* * *

На десятый день я попрощался с матерью и вернулся в разведотдел фронта. Встретил меня генерал-майор. Доложил ему о своем решении.

– Так вы же еще слабы, не окрепли! – возразил Капалкин.

– Я совершенно здоров и прошу...

– Хорошо, подумаем, если вы так настаиваете, – и, помолчав, спросил: А к партизанам снова не желаете?

– Мне все равно. Куда направите.

– Погиб кто? – осторожно спросил Капалкин.

– Да, старший брат, – не сразу ответил я. – Прошу вас...

– Хорошо, хорошо, – перебил меня генерал-майор. – Послезавтра получите рацию, документацию, оружие и ночью улетите.

– Есть!

Всякий раз при встрече с начальником разведотдела фронта меня подмывало спросить о нашем парашютно-десантном батальоне. Но все не осмеливался. А туг решился. Генерал-майор минуту-другую сидел, опустив голову. Потом тихо сказал:

– Не существует больше батальона.

– Как не существует? – растерялся я.

И снова – минутное молчание. Видимо, Капалкину было тяжко рассказывать о случившемся: батальон – его детище, он его создавал. И все-таки рассказал.

* * *

...В первых числах августа 1942 года, выполняя приказ о передислокации, батальон отбыл из Краснодара в Невинномысск. На станции Кавказской эшелон остановили, так как впереди была взорвана железная дорога.

Не имея связи с разведотделом, командир батальона майор Няшин принял решение разгрузиться и примкнуть к отходившей армии Южного фронта. Командующий 56-й армией поставил батальону задачу – выбить передовые механизированные части противника, внезапно появившиеся на правом берегу реки Кубани, и захватить мост у станицы Новомихайловской.

Батальон, имевший в своем составе всего около двухсот бойцов, совершил невозможное. Внезапным ночным налетом на станицу, где расположился противник, выбил его, отбросил на противоположный берег реки и захватил мост. Однако утром на помощь гитлеровцам подошло подкрепление – основные силы дивизии, и ребята были окружены.

Не привыкший отступать, всегда стоявший насмерть, комсомольский парашютный батальон героически сражался в неравном бою до последней возможности. Он нанес противнику большой урон, но и сам почти полностью был уничтожен. В этом бою смертью героя пал комиссар Яковлев, а комбата Няшина тяжело ранило. Покидая поле боя, он отдал бойцам приказ пробиваться в горы.

Так закончил свой короткий, но героический путь славный комсомольский парашютно-десантный батальон.

35

И вот я опять в Крыму, среди старых и верных друзей. Наш Р-5 приземлился на маленьком партизанском аэродроме. Утром в Яманташском лагере встретился с Николаем Григоряном. Он еще больше похудел, почернел.

– Вот и свиделись, братишка, – сказал я, волнуясь.

– Прилетел меня сменить?

– Нет, меня направляют в Старокрымские леса. Григорян помрачнел. Потом спохватился:

– Как в Старокрымские? Там же Ася Апарина.

– Все верно. Видимо, кто-то из нас пойдет в глубинку. Наши войска готовятся к решительному наступлению на Крым, и фронту нужна оперативность.

– Тянут долго резину, – буркнул Николай. – Давно надо было, еще когда гитлеровцев пугнули с Северного Кавказа. Они тогда были в панике.

– Нет, Коля. В Крым они вцепились крепко. И к обороне готовились заранее. Помнишь, мы передавали о генерале Клейсте, который посещал Феодосию и Керчь? Думаешь, просто так? Гитлеровцам нужна керченская руда, Черное море. Крым им нужен для нанесения ударов во фланг нашим войскам, которые уже движутся к границам. Удерживают они Крым и как базу для своего флота, авиации, чтобы нападать на наши морские коммуникации на Черном море и для нанесения массированных ударов авиацией по районам добычи нефти на Кавказе.

Вот так-то, Коля... – продолжал я. – Ты же знаешь, что наш десант прочно удерживается на Керченском полуострове, а 4-й Украинский фронт надежно закрыл немцам ворота на Перекопе. Так что не сегодня завтра наши войска пойдут в наступление.

Григорян молчал: думал о чем-то своем.

К нам пришел Петр Романович Ямпольский. Он положил свои крепкие, тяжелые руки на наши плечи, мягко улыбаясь, сказал:

– Вот вы и снова вместе, славные наши ребятки...

– Где там! – с грустью произнес Николай. – Степан уходит в Старокрымские леса.

– Что ж, видно, там он нужнее, – спокойно ответил. Ямпольский и крепко, по-отечески прижал нас к себе. – Работа ,есть работа! Не так уж много осталось нам ждать: не за горами освобождение Крыма. Так что носа не вешать!

Петр Романович оставил Николаю текст радиограммы и ушел, а мы еще долго стояли и разговаривали. Я рассказывал Николаю о Сочи, о судьбе батальона, о поездке домой, о том, почему снова прилетел к партизанам...

– А я не знаю, что делается у меня дома. Никаких вестей! – с отчаянием проговорил Григорян.

Три дня мы, как и раньше, жили вместе. На связь я выходил раз в сутки. На четвертый день отправился с группой партизан в Восточное соединение (районы были переименованы в соединения), которое базировалось около Феодосии и в Старом Крыму.

Две ночи брели мы по горам и лесам, пока добрались до лагеря бригады, которой командовал бывший начальник штаба района Николай Кузьмич Котельников. В бригаде находился командир Восточного соединения Владимир Степанович Кузнецов.

Я доложил о прибытии. Кузнецов выслушал, подумал и сказал:

– Пока побудь при второй бригаде.

Котельников улыбнулся и подмигнул мне: дескать, снова вместе.

* * *

Бригада располагалась в Старокрымских лесах. Она контролировала автомагистраль Симферополь – Феодосия и железную дорогу Джанкой – Керчь. По железной дороге к Керчи беспрерывно перебрасывалась живая сила, техника и боеприпасы противника.

Разведка приносила разведданные, и в эфир снова полетели сведения о противнике. По нескольку радиограмм в день передавал!

На Керченском полуострове сдерживали натиск наших войск остатки 17-й немецкой армии, которой командовал генерал-полковник Руофф. В августе сорок первого в зоне его армии находился концлагерь "Уманская яма", как называли лагерь сами узники, где ежедневно умирало до 400 военнопленных.

Да, это был тот самый Руофф, что, захватив в сорок втором году Краснодар, хвастался японскому военному атташе: "Ворота Кавказа открыты. Близится час, когда германские войска и войска вашего императора Хирохито встретятся в Индии".

Интересно, что сейчас сказал бы генерал Руофф японскому атташе?

Немцы строили оборонительные сооружения в районах Севастополя, Феодосии, Судака, укрепляли Акмонайские позиции, Перекоп. Они думали удержать Крым.

Даже некоронованный король Румынии маршал Антонеску в своем обращении к солдатам и офицерам 3-й румынской армии, находившейся в Крыму, писал 14 ноября 1943 года: "...Крым – это щит нашей страны. Оберегайте этот щит, который бережет нашу родину от угроз врага с воздуха, моря-и суши".

36

Рассвет сменил темноту ночи, и сквозь утренний туман все отчетливей проступали вдали очертания гор и леса.

В этот день я проснулся рано. Партизаны еще спали, лишь прохаживались по лагерю часовые. На связь вышел ровно в семь утра. Передал две радиограммы о передвижении противника и принял одну: она адресовалась командиру бригады Котельникову и комиссару Черкезу. В ней говорилось, чтобы меня немедленно направили с рацией в район Аджимушкая для оперативной работы.

Командир бригады прочитал радиограмму раз, другой...

– А как же мы будем без рации? – спросил недоуменно.

– Видимо, и о вас позаботятся.

– Нет, тут что-то не так, – засомневался Котельников и набросал текст радиограммы в штаб фронта.

Ответ был получен в следующем сеансе связи. В нем говорилось, что сложившаяся обстановка требует немедленной посылки рации в район Аджимушкая, а в бригаду будет направлен другой радист. Подписи Василевский, Ворошилов.

На этот раз у Котельникова не было сомнений. Он воспринял радиограмму как приказ Ставки Верховного командования.

Комиссар бригады Сергей Иосифович Черкез рассказывал о партизанах Аджимушкая, среди которых ему довелось находиться в сорок первом году, о Керчи. Тогда он был комиссаром отряда имени Ленина, а командиром – Майоров. Черкез хорошо знал, где можно укрыться, откуда вести наблюдение за противником...

Вечером мы долго сидели с Сергеем Иосифовичем. И он снова и снова рассказывал мне, как лучше пройти в район Аджимушкая. Даже нарисовал схему с ориентирами. Я все запомнил: никаких записей у меня не должно было быть.

* * *

Начались сборы. Завтра, 25 марта 1944 года, я должен отправиться в путь. День в день, два года назад, меня выбросили на парашюте к партизанам. Мне почему-то вспомнилось, как провожали нас в Краснодаре на аэродром... Как после десантирования бродил по лесу, проваливаясь в сугробы... Все вдруг вспомнилось!

Мне выделили проводника. Это был совсем еще молодой белобрысый паренек, Леня Белоусов. Он, житель Ленинского района, куда относился Аджимушкай, не раз бывал в каменоломнях, играл там с мальчишками. Лене в то время было лет восемнадцать, не больше.

Лицо нежное, как у девушки. В светло-голубых глазах постоянно таилась скрытая грусть. За время нашего похода по тылам врага я не слышал от него ни намека на усталость, на мучительный голод. Он все переносил молча.

Вышли мы из лагеря в два часа дня. Солнце то показывалось между туч и ярко светило, то едва проглядывало сквозь серую дымку. Пахло березовым соком, хвоей...

Провожали нас Кузнецов, Котельников и Черкез. По дороге Сергей Иосифович еще раз напомнил, как лучше пройти к Керчи, в район Аджимушкая. В километре от лагеря остановились, попрощались.

– Счастливого пути! – пожав нам руки, сказал Котельников. – Скорее возвращайтесь! – Ему, видимо, было жаль меня: двадцать месяцев вместе...

Через три с лишним часа мы уже были в километре от города Старый Крым. Укрылись в лесу, на высотке, поджидая вечер. Нам хорошо был виден город, дорога, идущая на Феодосию. На улицах Старого Крыма машины, танки, бронетранспортеры, солдаты. В южной части, на пустоши, виднеется до десятка танков, грузовиков. По шоссейной дороге в сторону Керчи тянутся фургоны, бронетранспортеры, крытые машины.

Мне предписывалось на своем пути вести наблюдение за противником и передавать сведения разведотделу фронта. По необходимости – вызывать огонь на себя.

Перед вечером я раскинул антенну и связался с Большой землей: сообщил штабу фронта о Старом Крыме, о передвижении войск по дороге. А также сообщил, что нахожусь в пути.