Текст книги "В эфире 'Северок'"

Автор книги: Степан Выскубов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Но сводки Совинформбюро были по-прежнему неутешительны. Наши войска на Северном Кавказе снова оставили несколько населенных пунктов... В районе Сталинграда идут ожесточенные бои...

Штаб фронта просил командование района усилить диверсии на железной дороге. В связи с этим несколько ночей подряд летчики Фадеев и Калмыков доставляли нам на своих "уточках" мины, взрывчатку, медикаменты, продовольствие, а также газеты, письма.

Было письмо и нам с Николаем от начальника разведотдела Северо-Кавказского фронта, который сообщал, что мы представлены к правительственным наградам, говорил, чтобы крепились, что недалеко то время, когда Крым будет очищен от захватчиков.

Да, хотя фронт и отодвигался все дальше на восток, мы глубоко верили, что победа все равно будет за нами. Но до того заветного дня оставались еще бесконечные версты голодных, тревожных и кровавых боевых будней.

27

Незаметно подкралась осень. Буйно-зеленые кроны дуба и клена окрасились красной медью и упорно выдерживали порывы резкого ветра. Ели и красногрудые сосны по-прежнему стояли в нарядном сарафане.

Медленно подбирался рассвет. Моросил дождь. Неспокойно шумели деревья. Потом неожиданно дождь перестал, ветер стих, тучи раздвинулись, и выглянуло солнце. На увядающей траве заискрились капельки росы.

У нас с Николаем существовал порядок: один день, я готовлю пищу, другой – он. В тот день Григорян работал на рации, а я занимался кухней. К нам пришел, по обыкновению жизнерадостный, Алексей Ваднев.

– Ну как, парни, дела? – спросил улыбаясь.

– Дела как сажа бела, – ответил Николай и, кивнув в мою сторону, добавил: – Кашу варить не хочет, вот какие дела.

– Верно, не хочешь? – повернулся ко мне Ваднев.

– Не из чего, вот и не варю. На два дня осталось полпачки пшенки. Хоть вари, хоть смотри... Сделаю сейчас, а что потом? Два дня чай хлебать?

– Готовь, парень, кашу, готовь, я принесу вам брикет, – сказал Алексей.

– Ну коли так...

Ваднев всегда был веселый, никогда не впадал в унынье. Никто из партизан не видел его грустным, сумрачным. Алексей не жалел для людей улыбок, зная, что это помогает делу. И действительно, посмотришь на него, послушаешь, и становится радостней на душе.

А нам с Николаем Ваднев всегда помогал с питанием. Вернется, бывало, с продовольственной операции, обязательно поделится добытым: последним сухарем, последним кусочком конины, последними граммами муки, жира, соли. Ничего не жалел!

Николай закончил работать, свернул рацию, подал мне полученную радиограмму, стрельнул глазами на котелок, где звонко булькала каша.

– Какой ты молодец. – Он глубоко вдохнул ароматный запах.

Радиограмма адресовалась Луговому: теперь он был комиссаром района вместо убывшего на Большую землю Бедина. В радиограмме говорилось, что ночью прилетит секретарь Крымского обкома партии Ямпольский.

Пока Григорян носил радиограмму в штаб, где-то в стороне, восточнее нашего лагеря, в районе посадочной площадки, вдруг поднялась сильная стрельба. Там усердно выстукивали немецкие пулеметы, безудержно трещали автоматы. Видимо, гитлеровцы напоролись на нашу заставу и пытались сломить ее. Но партизаны оказывали яростное сопротивление.

Прибежал Григорян, мы быстро собрали свои вещи и стали ждать команды. Котелок с кашей шипел на углях костра. Николай глотал слюну, поглядывал туда.

– Может, она уже готова? – наконец не вытерпел он.

Я утвердительно кивнул. Григорян мигом принес котелок с кашей, пахнущей дымком, и мы принялись ее уплетать. А стрельба так до самого вечера и не утихала...

Как доложила разведка, фашистов было свыше батальона: механизированный отряд, полицейский взвод и жандармерия. Немцы захватили большую посадочную площадку и рвались в глубь леса.

Но два партизанских отряда преградили карателям путь: в лес они так и не вошли. А нам пришлось радировать на Большую землю, что самолеты принять не можем, так как аэродром занят противником.

Только через четыре дня, четвертого октября, мы передали, что готовы принять самолеты. И ночью прилетели две "уточки", привезли боеприпасы, продовольствие, медикаменты. Прибыл и секретарь обкома партии Ямпольский.

Мы не ходили на аэродром – Алексей Ваднев сам принес нам батареи для рации. Теперь у нас было уже два комплекта в запасе...

На другой день секретарь обкома пожаловал к нам. Его сопровождал Луговой. Ямпольский поздоровался с нами за руку, представился.

– Как самочувствие? – спросил он. – Есть жалобы?

Мы повели плечами: вроде бы жаловаться не на что, жили мы как все. Вот только на операции нас не пускают...

– Правильно делают, что не пускают, – сказал Ямпольский. – Вы должны воевать своим оружием. Да, Капалкин привет вам передавал. Гордится он вами. Смену готовит.

– Спасибо, – ответил я, а сам все разглядывал секретаря обкома.

Ямпольский был среднего роста, грузный, с добрым и умным лицом. Фуражка военного покроя. Темно-коричневая косоворотка с плетеным поясом. Походил он больше на крестьянина, чем на секретаря областного комитета партии.

Ямпольский осмотрел наш шалаш, присел на чурбачок и начал вести простой, непринужденный разговор: спросил, откуда мы, пишем ли домой письма, кто из родственников воюет, как чувствуем себя...

Рассказали. А когда секретарь узнал, чем мы питаемся, вопросительно глянул на Лугового:

– Да, с этим у вас обстоит неважно... Нужно прикрепить их к штабной кухне. Это же радисты, от которых зависит все!

– Можно, – ответил Луговой.

– Не можно, а нужно, – поправил его секретарь.

Петр Романович Ямпольский познакомился со всеми отрядами, поговорил со многими бойцами, командирами, подрывниками, разведчиками. Его интересовало все: и быт партизан, и продовольственная проблема, и снабжение боеприпасами, и работа подпольных организаций.

12 октября Крымский обком партии вызвал Ямпольского на Большую землю. А в ноябре Петр Романович снова к нам прилетел.

28

В эту ночь сон у меня был зыбкий. Спал часа полтора-два, и то снились кошмары. Может, от этого и проснулся среди ночи, а потом до утра не мог сомкнуть глаз! То передо мной стояли ребята нашего батальона – Юлдашев, Коваленко, Михеев, Боголюбов... Тогда они еще были живы. То вспомнилась родная станица Старомышастовская и мама.

"Как ты там живешь? Изболелось, наверное, твое сердце по мне? А я вот до сих пор ношу твои носки и в стужу надеваю рукавицы. Как тепло в них! Спасибо тебе, дорогая..."

Станица наша утопает в зелени садов. Почти пополам ее перерезает тихая, словно уснувшая в утреннем тумане речка Кочеты. А точнее, Третья речка Кочеты. Названа она в память ночного суворовского похода, когда было наголову разбито турецкое войско.

Чужеземцы... Что им от нас все время надо? Вот и теперь лезут!

Но этот орешек оказался фашистам не по зубам: войска Закавказского фронта остановили противника и перешли в наступление. Командование вермахта стало спешно через Керчь перебрасывать туда подкрепление: технику, вооружение, живую силу. В связи с этим штаб фронта и просил партизанское командование усилить разведку, шире развернуть сеть диверсий.

* * *

Уже несколько подрывных групп были посланы на взрыв железной дороги. Ушла на диверсию и группа Саши Иванова. Это второй раз после большого прочеса!

...Ребята за полночь достигли железнодорожного полотна в районе Сейтлера. Им сопутствовала и погода: южный ветер низко гнал сплошные облака, моросил густой дождь, висел непроглядной пеленой туман.

Залегли в бурьяне, осмотрелись, прислушались. Было тихо, спокойно. Иванов разделил ребят на две группы, поставив каждой свою задачу. Минировали быстро, ловко. Метров за сто друг от друга заложили взрывчатку, мины и собрались в условленном месте.

До рассвета оставалось немногим больше четырех часов. Дождь не переставал. Идти было трудно, особенно по пахоте: на ноги налипало столько грязи, что их едва передвигали.

Как ни торопились, до рассвета все-таки не успели перейти опасное место – шоссейную дорогу. Забрались в воронку, залегли в ней. По правую сторону, за пригорками, – райцентр Зуя. Слева – город Карасубазар. В километре виднеется деревушка, там – враг.

Мокрые до нитки, подрывники лежали в воронке, а дождь все лил и лил до самого вечера не переставая. Рядом шоссейная дорога. По ней весь день идут и идут вражеские машины, тягачи, бронетранспортеры, фургоны, кавалерия. Тащатся в сторону Керчи. Ребята с болью смотрят на это и злятся, что не могут открыть огонь.

Наконец подкрались сумерки, все с облегчением вздохнули. Теперь обогреются ходьбой. Да и в лагере скоро будут! Подождали, когда смолк гул, и друг за дружкой, цепочкой, устремились к шоссе.

У обочины остановились, прислушались: на дороге никого не было, но со стороны Симферополя приближался рокот мотоциклов. Подрывники быстро перебежали шоссе и притаились в зарослях терновника. Мимо проскочила пара мотоциклов с колясками. Вслед за ними, вынырнув из балки, быстро приближались два желтых огня.

"Машина", – мелькнуло у Иванова, и в одно мгновение пришло решение уничтожить ее. Саша быстро отстегнул от ремня две гранаты и бросился к шоссе. Вот машина уже против него... И Иванов швырнул одну за другой гранаты.

Взрывы разбудили степь. К Саше тут же подбежали Мовшев, Катадзе и выпустили по машине короткие очереди.

– Не стрелять, ребята! Живыми взять! – негромко приказал Иванов.

От машины полыхнул огонек. Саша качнулся, почувствовав, как ему обожгло руку, но удержался на ногах. Катадзе и Мовшев, подкравшись к машине, обезоружили немецкого офицера и волоком потащили его к Иванову. Машину уже лизали огненные языки...

Иванов был ранен в левую руку немного ниже плеча. Пуля прошла навылет, не задев кость. Руку наскоро перевязали, наложили жгут и двинулись к лесу.

Пленного офицера пришлось буквально тащить за собой силком. Он упирался, не желая идти по хлюпкой грязи: на нем был новый мундир, лакированные, с высокими голенищами сапоги. Катадзе подталкивал его и сердито ворчал:

– Давай пошевеливайся... Живее топай! Нянчиться не буду – некогда...

Вскоре достигли опушки леса, опасность осталась позади. Присели отдохнуть. А в это время далеко-далеко, в стороне Сейтлера, раздался глухой взрыв. Подрывники весело заулыбались. А Мовшев даже обнял Катадзе и негромко крикнул:

– Ура! Это наша сработала!

Пока отдыхали, Катадзе с трудом добился у пленного, куда направлялась машина и с какой целью. Оказалось, в ней был убит штурмбаннфюрер СС, ехавший в Керчь с секретным пакетом командующего 11-й немецкой армией теперь уже генерала Матенклотта.

– Эх ты, черт подери, – расстроился Иванов. – Как же это мы? Из-за меня, из-за ранения...

– Машину я осматривал, – сказал Мовшев, – и никакого портфеля не видел. Забрал у убитого бумажник и пистолет. А больше у него ничего не было.

Пленный был сопровождающим штурмбаннфюрера. Он мог разговаривать по-русски, правда сильно коверкая слова. Зато все понимал, о чем говорили ребята. И когда речь зашла о нем, залебезил:

– Я буду говориль, все говориль... Не упивайт... Я все говориль...

– Да не устраивай панихиду! – бросил ему Катадзе. – Так или иначе расскажешь. Куда ты денешься?

– Да, да, все говориль... Все!

– Жидковат, стерва. Совсем жидковат наш унтерштурмфюрер...

– Хитрит, – брезгливо заметил Иванов. – Изворачивается.

После отдыха долго шли лесом, изредка тихонько переговариваясь. Шли бодро, весело.

Вот и источник, где партизаны обычно делали привал. Из-за камней выбивался, журчал и струился родничок. Придешь, бывало, к нему, упадешь на колени перед этим крохотным оконцем, огороженным камнями, зачерпнешь горсть-другую хрустальной влаги, и ты свеж и бодр.

Меня всегда удивляла целебная сила этого маленького волшебника. Сколько партизан к нему приходило, и со всеми он щедро делился своей студеной влагой. Уходили от него все в каком-то приподнятом настроении и будто помолодевшие.

Подрывники, утолив жажду, сидели у костра, сушили одежду. Пленный достал серебряный портсигар, не спеша помял сигарету, закурил.

– Нехорошо так, господин унтер, нехорошо. Сам закурил, а мы, думаешь, не хотим? Давай папиросы! – строго сказал Катадзе.

В глазах фашиста полыхнули страх и плохо скрываемая ненависть. Спрятав в нагрудный карман портсигар, он затравленным волком поглядывал то на одного партизана, то на другого, ища защиты.

– Давай, давай папиросы! – требовал Катадзе. – Ну и жмот...

Тогда немец достал одну сигарету и протянул ее Катадзе, а портсигар снова спрятал в карман.

– Ты что? Всем давай! Мне, ему, ему, – указывал Мовшев рукой на товарищей. – Мы все хотим курить.

Но гитлеровец, видимо, и не думал угощать остальных. Тогда Мовшев не выдержал и забрал у него портсигар.

– Жадоба ты, фриц, – сказал он и дал каждому по сигарете. – О, братцы, а вещица-то у него именная! С гравировочкой!

Когда все закурили, Мовшев вернул портсигар пленному. Тот схватил его, повертел, словно, убеждаясь, что это – то самое, и быстро сунул в карман. Все засмеялись.

Просушив одежду, подкрепившись последним запасом конины, подрывники двинулись дальше. Саша шел впереди твердой, уверенной походкой. За ним Мовшев, потом – остальные. Омытые дождем деревья раскачивал ветер. Разлитый между гор туман рассеивался. На востоке занималась заря.

С восходом солнца группа добралась до партизанского лагеря. Пленного офицера передали начальнику особого отдела, а сами завалились спать. Врач Митлер перевязал Иванову рану и отвел его в партизанский госпиталь. Ночью самолетом пленный офицер был отправлен на Большую землю.

В два часа ночи я принимал сводку Совинформбюро. Николай спал. Вдруг приоткрылся полог, и вошел Алексей Ваднев. Улыбаясь, он кивнул мне и, присев к тлевшему костру, закурил. Когда я закончил принимать сводку, Алексей достал из своей полевой сумки засургученный пакет.

– Вот, парень, Яша тебе привез. А ребята несут батареи.

– На батареи просто везет, – откликнулся я.

Пакет был из штаба фронта. Писал заместитель начальника разведотдела Северо-Кавказского фронта подполковник Кочегаров. Копия у меня сохранилась, и я позволю привести письмо полностью:

"Здравствуйте, дорогие товарищи: Выскубов, Григорян, Шишкин, Фокин, Воробьев... Шлю вам свой большевистский привет. Желаю сил и здоровья для уничтожения всей нечисти, которая оскверняет нашу Родину.

О ваших делах я кое-что знаю. Вы сделали много для Родины, и я надеюсь, что вы еще сделаете больше. Вместе с вами будем уничтожать врага до последнего солдата.

Я верю вам, что хочется драться, хочется делать еще больше, чтобы скорей освободить наш народ из когтей проклятого фашизма. Но не забывайте, что, находясь в Крыму, вы тоже делаете большое дело. И если вы пока не можете активно истреблять врага, то не забывайте, что наша работа отнюдь не меньше, а в несколько раз больше. Своей работой .радистов вы даете возможность бить врага не единицами, а десятками и сотнями: уничтожать его запасы продовольствия и боеприпасов. Ваша профессия почетная и необходимая в Отечественной войне. Больше того, радиосвязь необходима нам сейчас, как воздух.

Мы готовим вам смену, и вы ее получите...

До скорой встречи! Больше терпения! Не думайте, что Родина вас забыла. Помним и всегда с вами.

Жму вам всем крепко руки и обнимаю всех вас.

С командирским приветом подполковник

Кочегаров.

27 сентября 1942 года".

На следующее утро это письмо читали всем оставшимся в живых парашютистам. Десантников уже было всего ничего! Смотрел я на ребят, на их худые задубелые лица, и мне казалось, что людей этих не устрашат ни голод, ни холод, ни кровопролитные бои.

Письмо читал Саша Иванов, и все слушали его затаив дыхание. Несмотря на то, что адресовалось оно радистам, причастными к нему были все парашютисты: все ведь работали от разведотдела.

Саша читал, а кругом было тихо. Пахло сосной, грибами, какими-то неизвестными для меня травами... От речушки приятно тянуло студеностью... Все было так мирно!

* * *

29 октября 1942 года на партизанском аэродроме впервые приземлился тяжелый самолет ТБ-3. Правда, при посадке он наскочил на камень, и на правом колесе сорвало покрышку. Поэтому машина стояла накренившись, и партизаны, приготовившиеся к отправке на Большую землю, не решались садиться в самолет.

Но размышлять было некогда – могли нагрянуть каратели, и командир корабля Георгий Васильевич Помазков стал торопить с посадкой.

Наконец двадцать два тяжело раненных и больных партизана погрузили в машину. Среди них были Саша Иванов, Анатолий Шишкин, Василий Федотов, Рая Диденко. Провожали их все парашютисты.

Нагрузка в самолете была выровнена, и в 23 часа 30 минут, взревев моторами, ТБ-3 пробежал по ухабистой площадке и оторвался от земли.

На другой день мы получили радиограмму, где сообщалось, что самолет благополучно совершил посадку В Адлерском аэропорту и все пассажиры уже доставлены в Сочинений госпиталь No 2120.

29

Стремительно летят дни. Они проходят как кадры в кинофильме. Уже сбросили с себя зеленый наряд дуб, клен, осина, кизил, орешник. Небо заволокли лохматые снежные тучи. Выпадало время, когда даже кружились хороводы пушистых снежинок и вьюжила метель. Начиналась зима – губительное для партизан время...

В середине декабря 1942 года разведотдел Северокавказского фронта радировал о заброске нам большого количества боеприпасов и продовольствия. И в том и в другом мы испытывали крайнюю нужду.

А на другой день сообщили, что из-за непогоды самолеты не прилетят. Нас погода тоже не радовала – то висел непроглядный туман, то вьюжила метель.

Самолетов не было на второй, третий, четвертый день. Небо уже очистилось от туч, туман парил только по утрам. Потом слабый морозец .сменился оттепелью. А самолетов все не было.

* * *

Как-то рано утром на заставах поднялась стрельба, и партизанские отряды, тотчас заняв командные высоты, залегли в ожидании противника. Но карателям все-таки удалось сломить наше сопротивление и углубиться в лес.

Командир второго партизанского района Кураков собрал руководителей отрядов и поставил перед ними задачу – уничтожить прорвавшихся фашистов.

– Без команды не стрелять, – предупредил он. – Подпустить карателей поближе!

Притаились за деревьями, за камнями... Густая цепь врагов все придвигалась...

– Огонь! – наконец скомандовал Кураков и первый дал очередь из автомата.

На гитлеровцев обрушился внезапный шквал, ошеломил их. Партизаны поднялись и с криком "ура" устремились вперед.

Фашисты не выдержали, отступили и заняли оборону за плато Караби-Яйле, именно там, где находилась площадка для приема большегрузных самолетов. Партизаны несколько раз переходили в атаку, пытаясь выбить противника с занимаемых рубежей, но безуспешно: гитлеровцы прочно удерживали наш аэродром.

К вечеру немцы подтянули еще до полка пехоты, несколько бронетранспортеров и танкеток. От пленных стало известно, что аэродром они захватили потому, что боятся высадки десанта. В очередном сеансе связи мы сообщили об этом штабу фронта.

В связи с тем что противник блокировал большую посадочную площадку и накапливал силы, видимо, готовился к прочесу Зуйского леса, командование отрядов решило перебазироваться в третий район.

Перед заходом солнца мы покинули лагерь. Шли бесшумно, цепочкой, отряд за отрядом. Где-то около часа ночи пересекли Алуштинское шоссе, и перед нами предстал грозный, скалистый, обрывистый Чатыр-Даг.

Перед самым рассветом поднялись на его вершину. Там насквозь продувало, ветры начисто смели с плато снег.

С Чатыр-Дага в предрассветной дымке просматривалось Алуштинское шоссе, петлявшее среди нагих деревьев. С южной стороны Чатыр-Дага, внизу, перед нами открывались леса заповедника. Вдали возвышались горы Ай-Петри и Черная. А за ними плескалось Черное море. Из-за гор его не было видно, но мне казалось, будто оно рядом, огромное, синее!

На плато все партизанские отряды остановились на дневку. Люди укрывались от пронизывающего до костей ветра под валунами-несворотнями и скалами. Истощенные, изморенные боями и переходами, они тут же засыпали. Их покой зорко охраняли часовые.

А нам с Николаем не пришлось отдыхать. Устроившись под скалой, мы трижды выходили на связь. Слышимость была удивительно хорошей, словно оператор штаба фронта работал где-то совсем близко.

Перед вечером двинулись дальше, преодолевая перевал за перевалом. А утром другого дня были уже, в лагере третьего района. Не успели мы снять вещевые мешки, как нас бросились обнимать радисты Квашнин и Кочетков.

Роман Квашнин, казалось, стал еще меньше ростом, чем был. Очень худой. Серые, обведенные синевой глаза провалились, губы почернели. Он был похож на изможденного мальчишку. Движения, правда, прежние – быстрые, ловкие.

А Лешка Кочетков, наоборот, медлителен. Он плотный, коренастый. И все та же на губах знакомая открытая улыбка. Вот только на прежде круглом лице – впалые щеки. Да у глаз обозначились ранние морщины.

Встреча была радостной. Ведь почти год не виделись! Вспоминали, как учились в школе радистов, рассказывали о том, что испытывал каждый, совершая боевые прыжки с парашютом в тыл врага и, чего греха таить, мечтая о подвигах, о боевых орденах. Прочитали, конечно, вслух письмо подполковника Кочегарова.

Узнали мы от ребят, что и у них затруднение с продовольствием, что почти нет боеприпасов. Картина не из радостных...

Зимние месяцы – самый трудный период в жизни партизан: чуть ли не каждый день бои. А тут еще мучили холод и голод, выводили из строя болезни.

В нашем дневном рационе нередко была одна кружка муки на двоих. Хочешь – готовь лепешку и съедай ее за один раз, хочешь – вари похлебку и растягивай на весь день.

Приходилось даже делать студень из древесного мха. Да какой там студень! Просто застывшая горькая слизь. Отыскивали мы в лесу шиповник, всевозможные полусгнившие дички, ягоды. Ели желуди. Чего нам только не приходилось есть в зимние месяцы! Вспоминать не хочется...

На четвертый день пребывания в новом районе пошел снег. Нам не сбрасывали ни боеприпасов, ни продовольствия. Раненые и тяжело больные не эвакуировались. Положение становилось катастрофическим.

За день до нового, 1943 года группа Алексея Ваднева отбила у румын лошадь. О, какая это была радость! Но никто, конечно, не знал, какой ценой досталась эта лошадь: из-за нее группа чуть в ловушку не попала, а один партизан получил ранение.

Хорошо, Ваднев перехитрил немцев и умело вывел из западни и бойцов и лошадь. А она так была нужна партизанам! Теперь они получат хоть по куску конины.

Принесли и нам с Николаем "и-го-го", как мы называли конское мясо. А вечером заглянул Ваднев. Он совсем исхудал, но на губах не угасала веселая улыбка.

– Ну, как вы тут, парни? – спросил он. – Чего приуныли, зажурились? А может, вам жалко расставаться с уходящим годом?

Уходящий год... Как много дорогих жизней он унес! Безвозвратно. Навсегда.

Я мельком взглянул в тоскливые глаза Николая, хотел спросить, о чем он грустит. Но передумал: все равно не скажет. В этом я был твердо уверен.

– Молчите? Не говорите, почему пригорюнились? А ведь горе да море не выпьешь до дна. Давайте лучше встречать Новый год! – сказал Ваднев.

Встречать Новый год. Но как? С чем? А Алексей стоит и, подмигивая, улыбается...

И вот мы уже сидим вокруг праздничного стола. На нем три лепешки, бутылка трофейного рома, что добыл в бою Ваднев, и полведра похлебки с кониной. Для мирного времени негусто. Но для нас...

Включил "Северок", поймал в эфире Москву. Кремлевские куранты уже отбивали двенадцать ночи. Алексей открыл бутылку, налил в кружки. Мы встали, поздравили друг друга, пожелали всем скорейшей победы и, конечно, остаться в живых. Выпили, закусили лепешками и принялись уплетать бульон с мясом.

– Вот и встретили Новый год, – сказал Григорян, когда новогодняя трапеза закончилась. – Даже не думали так здорово посидеть! Это благодаря тебе, Леша. Спасибо, дорогой...

* * *

В два часа ночи я принимал сводку Совинформбюро, от которой мы воспрянули духом: закончился разгром 6-й немецкой армии под Сталинградом, план фельдмаршала Манштейна, рвущегося на выручку Паулюсу, провалился.

Да, для освобождения окруженной трехсоттысячной армии Паулюса под Сталинградом Гитлер направил группу армий "Дон" в составе тридцати дивизий. На командующего этой группой Манштейна фюрер возлагал большие надежды. Ведь за захват Крыма в 1941 году и, позже, Севастополя, тот получил фельдмаршальский жезл!

Но под Сталинградом он оказался битым. Короче, "пошел по шерсть, а воротился стриженым"...

30

Четвертый день бушует январская метель. Между деревьями, которые натужно скрипят, раскачиваются и движутся, словно живые, волком воет ветер. Он нещадно рушит островерхие партизанские шалаши, палатки.

Наш тоже наполовину раскидал буйствующий ветер. Сначала мы с Николаем как могли боролись со стихией. Но убывающих с каждым днем сил хватило ненадолго. Мы практически остались без крова.

* * *

Посредине изуродованного шалаша едва тлеет костер. Спиной к нему лежит, свернувшись, как котенок, Николай. Я сижу рядом, протянув руки к угасающему огню. Мороз хватает за спину. Кажется, что и сердце застывает, так холодно.

Приближается время выхода в эфир: остается полчаса. Надо приготовить рацию, развесить антенну, противовес. Пытаюсь встать, но не могу сдвинуться с места – ни руки, ни ноги не повинуются. Да что же это со мной? Ведь надо работать! Надо выходить на связь!

Я медленно, с трудом поднимаюсь, шатаясь от головокружения. Самому передвигаться нет сил. Прошу Николая помочь. Но он лежит неподвижно. Живой ли? Наклоняюсь, прикладываю руку к его лбу. Холодный, будто к стылому железу прикоснулся. У меня даже ноги подкосились. И позвать некого... Все, кто неподалеку, истощены, как и мы, до предела.

– Коля! Ты что? – вырвалось у меня. Я взял Григоряна за руку: она была холодная, безжизненная. Начал искать пульс. С трудом нащупал. Жизнь все-таки еще теплилась.

– Коля! Коля! – звал я друга охрипшим голосом. Григорян не шевелился. Я стал теребить его.

Наконец Николай приоткрыл глаза. Я помог ему подняться. Он сел у костра, уронил голову, окоченевшие руки свисали непослушно, словно плети, глаза безразлично смотрели мимо.

– Коля! Ты слышишь меня? Тебе нельзя спать! Надо ходить, работать... Иначе все, конец. Понимаешь? Конец! Вставай!..

Григорян, казалось, не слышал меня: он сидел по-прежнему– молча и смотрел мимо костра.

Не знаю, откуда взялась у меня сила, но я схватил Николая, поднял. И... тут же вместе с ним рухнул, чуть было не угодив в костер. Григорян вдруг стал дышать чаще, глубже, руки его потянулись к огню...

Немного отдохнув, я вытащил из ранца антенну и, еле передвигая ноги, вышел из шалаша. Но не сделал и трех шагов – упал как подкошенный на снег, хватая ртом колючий морозный воздух. Попытался встать, но сил не хватило: кружилась голова, тошнило. А в руках у меня антенна. И я напрягаюсь из последних сил, приподнимаюсь... И снова падаю.

Не знаю, сколько бы я барахтался на снегу, пытаясь встать, если бы не подоспевший Алексей Ваднев. Возможно, навсегда остался бы там, под горой, со странным названием Черная...

Ваднев вернулся с очередной продовольственной операции и, как всегда, что-то нес нам съестное. На этот раз ломоть хлеба, кусочек сала и немного махорки.

Втянул меня Алексей в шалаш, усадил возле костра, растер окоченевшие руки.

– Да что это с тобой, парень? – участливо спросил он.

– Ничего, Алеша, – с трудом произнес я. – Сейчас все пройдет. Помоги, пожалуйста, подвесить антенну. Сеанс начинается.

Пока Ваднев устанавливал в нужном направлении антенну, я отрезал два кусочка хлеба и две ленточки сала. Больший кусок хлеба и сала протянул Николаю. Он схватил дрожащими руками и с жадностью принялся есть.

Вернулся в шалаш с охапкой дров Ваднев. Подкинул несколько поленьев в костер, подсел к Григоряну.

– Не падай, парень, духом! – сказал он. – Или уговор наш забыл?

Николай поднял на него безразличные глаза, что-то прошелестел запекшимися губами.

– Что, забыл, парень? Эх, ты! А ведь мы договаривались после войны посоревноваться, кто глубже нырнет в Черном море. А теперь что? Негоже, парень, раскисать, негоже!..

Костер запылал. На губах Николая появилась чуть заметная улыбка. Я дал ему еще кусочек хлеба с ленточкой сала, а сам включил "Северок" и сразу же услышал свои позывные. Отвечал я медленно, сбивчиво – рука дрожала, не слушалась.

Большая земля передала всего одну радиограмму, адресованную секретарю Крымского подпольного обкома партии Петру Романовичу Ямпольскому: тот все время находился при штабе второго партизанского района вместе с Кураковым и Луговым.

Когда я свернул рацию, Николай слабым голосом спросил:

– Ну что – прилетят?

Я кивнул и побрел в штаб.

* * *

Штабной шалаш – в пятидесяти метрах от нашего. Словом, рядом. Но чтобы преодолеть это расстояние, требовалось приложить немало усилий: ветер валил с ног. И в безветренную-то погоду едва передвигаешь ноги от слабости. А тут совсем худо: упадешь от ветра, поднимешься, сделаешь шаг-другой и опять уже барахтаешься в снегу...

Итак, иду я в штаб. Да где там иду! Ползу на четвереньках. В руке радиограмма: штаб фронта просит Ямпольского срочно сообщить о новом командующем фашистской армией генерале Матенклотте. А о самолетах, которых мы ждем, ни слова. Какая досада... Ведь партизаны в прямом смысле слова умирают от голода!

Бреду, а люди высунули головы из шалашей и смотрят запавшими глазами. Они чего-то ждут от меня, но молчат.

Я отлично понимаю, какие слова они хотят услышать. Пытаюсь выразить на своем лице радость. Но из этого ничего не получается, и я это чувствую.

Что же мне сказать партизанам? Правду? Что самолетов не будет? Это значит морально подкосить людей. Солгать тоже не могу. И промолчать нельзя. Так что же все-таки делать?

– Ну что, будут? – слышу совсем слабый голос.

– Сегодня ночью... – Мой голос вдруг срывается, и я умолкаю. Потом говорю: – На Большой земле бушует буран. Но самолеты должны прилететь.

Это ложь, но у меня нет другого выхода, чтобы продлить жизнь моим товарищам. Сквозь метель вижу, как оживают лица людей. Значит, проживут еще день благодаря вере и надежде.

Вошел я в штабной шалаш и тут же рухнул на землю. Ямпольский с Кураковым подняли меня, усадили на чурбачок.

– Что с тобой, дорогой? – спросил Петр Романович.

Я молчал. Так же молча протянул ему радиограмму. В глазах у меня затуманилось, и все пошло кругом.

Мне дали полстакана горячего чая, настоянного на каких-то травах. А Петр Романович достал из своего тощего вещевого мешка банку тушенки, раскрыл и, положив немного в алюминиевую миску, протянул мне.

– На, поешь, – сказал тихо. – Тебе сразу лучше станет...

Я взял миску и в один миг съел содержимое.