Текст книги "Путь к рейхстагу"

Автор книги: Степан Неустроев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

В госпитале я лежал в светлой комнате на койке с двумя белоснежными простынями. Рай!

Но вот прошло два месяца, и "рай" стал невыносим. Сводки с фронтов приходили тревожные: немцы взяли Ростов, рвутся к Волге. На каждом обходе раненые просили врача быстрее выписать их из госпиталя. Просил и я.

Однажды врач сказал мне: "Не торопись с выпиской, после тяжелого ранения комиссия даст тебе отпуск, поедешь домой". Это было неожиданным. Признаться, мне очень хотелось побывать в Березовске. Отец, мать, сестры и братишка, конечно, будут рады. В то же время я думал о фронте. Так и прожил последние дни в госпитале: мысленно находился то в родном Березовске, то в своем полку.

И вот наступило утро, в которое я должен был предстать перед комиссией. В коридорах, в вестибюле и во всех тамбурах толпился народ. На комиссию вызвали человек восемьдесят. Медсестра, которая устанавливала очередь, вышла из дверей. Все стихли.

– Неустроев, на комиссию!

...Здоровье проверяли несколько врачей, между собой они о чем-то говорили вполголоса. Я подумал: "Очевидно, советуются, на сколько месяцев дать мне отпуск". Осмотр закончен. Председатель комиссии – пожилой военврач – снял очки и весело сказал:

– Хорошо поправился. Годен к строевой! Хочешь на фронт?

Я ответил:

– Конечно...

Не мог же сказать, что хочется домой.

Так закончилась долгожданная для меня комиссия.

В тот же день получил документы и уехал на Северо-Западный фронт. Дорога оказалась длинной и трудной, и я не раз вспоминал госпиталь. Много думал и о доме. Теперь мне стало грустно оттого, что я не побывал в Березовском. Как там мать, отец, сестры и братишка?

В дороге из одной раны, зажившей неделю назад, стало сочиться, и на нее пришлось наложить повязку.

Отдел кадров фронта я разыскал неподалеку от станции Гузятино Калининской области в густом болотистом лесу. Моросил мелкий осенний дождь. Бушлат, выданный в госпитале, оказался великоватым, он сильно намок, отяжелел. От усталости и слабости я еле держался на ногах. Зашел в землянку отдела кадров. На меня дохнуло запахом раскаленной докрасна железной печки и махорочным дымом.

Ну вот и конец восьмидневным скитаниям от Костромы до Гузятино. Сейчас обсушусь, отдохну в тепле, а потом можно будет идти и дальше. Стал в очередь. Возле стола, за которым сидел майор, толпилось до двух десятков командиров, пришедших, как и я, за направлением.

Очередь шла быстро, майор каждому выдавал небольшую бумажку и коротко что-то говорил. Я подошел к нему и доложил:

– Старший лейтенант Неустроев после госпиталя прибыл в действующую армию для прохождения дальнейшей службы по изгнанию гитлеровских полчищ с нашей земли.

Кто-то у двери прыснул в кулак. Действительно, мой доклад прозвучал немножко высокопарно. Я смутился. Минуту майор смотрел на меня и одобрительно кивнул головой. Затем вручил направление и сказал, что отправиться нужно немедленно.

– Отдел кадров вашей армии находится в районе села Молвотицы. Найдешь?

– Есть найти!

Вот тебе и высушил бушлат, отдохнул в тепле. Я вышел из землянки. По-прежнему лил дождь, только более крупный и резкий. Не разбирая грязи и луж, я пошел к железной дороге. Добрался до полотна и по шпалам пошел к станции Бологое, которая находилась в пяти километрах от Гузятино.

На станции увидел страшную картину разрушения. На месте вокзала высились груды кирпича и куски ржавого кровельного железа. Где был перрон большие воронки от фугасных бомб. Рельсы, вместе со шпалами сорванные с полотна, стояли дыбом. Недалеко от вокзала под откосом валялось несколько товарных вагонов.

– Эй, служивый, – окликнул меня мужской голос, – есть табачок?

Я подошел к пожилому человеку, одетому в телогрейку, перепачканную мазутом, и понял, что это рабочий станции. Поздоровался. Достал кисет с намокшим табаком и протянул ему. Закурили.

– Куда путь держишь? – простуженным голосом спросил рабочий.

– В Молвотицы.

– Э-э, мил человек, тебе придется искать попутную автомашину, так ты доберешься вернее.

Он рассказал мне, что все лето и осень немцы ежедневно бомбят Бологое.

– Ровно в три часа ночи прилетают и бомбят. Люди так привыкли, что за час до бомбежки собираются и идут в укрытие, как на работу.

– Где живут мирные жители? – поинтересовался я, глядя на развалины.

– Мирные, говоришь? Нет у нас сейчас мирных. Были, да немец сделал нас немирными. Все воюем.

Он рассказал, как отправил на фронт сына, а жену с двумя младшими детьми не мог найти после ночной бомбежки. Их похоронили под собой развалины дома.

Слушая его, я чувствовал, как в груди закипает ожесточение, уже знакомое мне по тому времени, когда был на фронте.

Я расспросил дорогу до Молвотиц, пожал шершавую руку. Отсыпал из своего кисета половину табака и заспешил к перекрестку шоссейных дорог.

По дороге размышлял: "А я-то... Я собирался в отпуск. Нет, сейчас не до отпусков. Земля горит и стонет, воевать нужно".

* * *

Я попал в свою часть. После ранения в разведку не годился. Назначили командиром стрелковой роты. Штаб полка размещался на старом месте. Но Рязанцева в нем я уже не нашел. Его ранило в том же бою, что и меня. Начальником штаба полка назначили капитана Титова, рассудительного и спокойного человека. Копылова в полку тоже не было. Новый командир полка, майор Чемоданов, оказался моим знакомым. В костромском госпитале лежали с ним в одной палате.

К этой радости добавилась еще одна: в землянке резерва полка я встретил старшего лейтенанта Сашу Пономарева – школьного товарища. С ним мы с первого класса сидели за одной партой. Вместе учились в пехотном училище. После училища нас направили в разные части, а тут вдруг встретились. В один день столько приятных событий!

Майор Чемоданов направил нас в первый батальон к капитану Шипулину. Меня – командиром стрелковой роты, а Пономарева – моим заместителем по строевой части.

И снова передовая. Снова траншея. Разница только в том, что весной и летом в траншеях была вода, а сейчас снег. Снег выпадал часто. На очистку траншей уходило много сил. А ведь на переднем крае нужно каждую секунду быть готовым отразить внезапное нападение врага.

Дни и ночи однообразно проходили в труде и напряжении. Фашисты особой активности не проявляли, но стоило кому-нибудь неосторожно высунуться из траншеи, как они открывали пулеметную стрельбу. Иногда вели огонь из артиллерии и минометов, били по площадям. Снег вокруг всегда оставался черным, грязным, хотя валил каждый день.

Наступила пора сильных морозов, стены блиндажей покрылись наледью. Из котелков и касок солдаты делали что-то наподобие печек. От них в блиндаже становилось дымно и чадно. Глаза краснели, слезились, а тепла настоящего все равно не было.

* * *

Саша Пономарев однажды предложил мне: давай построим баню, по-уральски – с парилкой. Его идея мне понравилась. Так и захотелось попариться. Метрах в ста от первой траншеи стали копать котлован, в работе принимал участие и я со своими заместителями.

Дней через десять "баню" построили. Конечно, настоящей бани у нас не получилось. Это был глубокий котлован, перекрытый бревнами в один накат, вроде землянки, сверху засыпан мерзлыми комками земли.

Внутри печь, чан для горячей воды и полок наподобие нар для мытья.

На этом участке стояли в обороне три месяца. Бойцы и командиры не только нашей роты, а всего батальона, кто любил париться, приходили в нашу баню.

Но вскоре мы расстались со своей баней...

10 февраля нашу 166-ю стрелковую дивизию под командованием генерал-майора Щекотского сняли из-под Бели и передислоцировали в район Рамушевского перешейка.

Несколько слов о Рамушевском перешейке и Демянском котле.

Крупные сражения Великой Отечественной войны, такие, как битвы под Москвой, Сталинградом и на Курской дуге, широко известны советскому народу, они вошли в учебники. О Демянском котле написано мало, а тем не менее в течение целых семнадцати месяцев, то есть почти полтора года, южнее озера Ильмень, в лесах и болотах шли изнурительные кровопролитные-бои с фашистами.

К осени 1941 года немецко-фашистские войска заняли Старую Руссу, Демянск. В дальнейшем планировали осуществить более широкий двусторонний охват района Ленинграда силами 16-й армии, навстречу которой должны были наступать финские дивизии из Петрозаводска через реку Свирь.

В январе 1942 года Ставка Верховного Главнокомандования советских войск приказала войскам Северо-Западного фронта перейти в наступление с задачей: силами 11-й армии под командованием генерал-лейтенанта В. И. Морозова наступать из района станции Парфино и Пола на юг на соединение с войсками 34-й армии.

Войска 34-й армии, которой командовал генерал-майор Н. Э. Берзарин, развивали на демянском направлении наступление от озера Селигер. К концу января они вышли в район Ваталино – Молвотицы – Новая и охватили демянскую группировку с востока и юга. 20 февраля части 1-го гвардейского стрелкового корпуса 11-й армии, наступавшие с севера на Рамушево, соединились с войсками 34-й армии в населенном пункте Залучье. Демянская группировка немцев в составе семи дивизий 16-й армии (60-70 тысяч человек) была отсечена от старорусской группировки и окружена. Так образовался Демянский котел.

После окружения вражеской группировки в районе Демянска перед Северо-Западным фронтом встала задача: как можно быстрее ликвидировать ее.

Чтобы избежать уничтожения 16-й армии, немецко-фашистское командование сосредоточило сильную группировку войск южнее Старой Руссы, которая на узком участке фронта 20 марта 1942 года контратаковала наши части в направлении села Рамушево. Ценой огромных потерь им удалось прорвать оборону и соединиться с окруженной группировкой. Так образовался Рамушевский коридор.

Немцы получили возможность по коридору усилить демянскую группировку свежими силами. Бои за Рамушево шли с небольшими перерывами в течение целого года. Рамушевский коридор немцы сильно укрепили и обороне его придавали огромное значение.

На четвертые сутки марша наша дивизия вышла в исходное положение для наступления на Рамушево.

Наш 1-й стрелковый батальон под командованием капитана Н. В. Шипулина получил задачу: с рубежа северо-западнее деревни Ляховичи наступать вдоль западного берега реки Ловать и овладеть деревней Высотово.

Вечером 14 февраля произошло знаменательное событие: мы, советские воины, надели погоны. Со своих петлиц я снял кубики и надел на плечи погоны с тремя звездочками, и как бы вместе с погонами на мои плечи легла новая ответственность за судьбу своей роты и, конкретно, ответственность за овладение деревней Высотово. И вместе с этим – ответственность за судьбу Родины.

...Утро 15 февраля 1943 года. Погода стояла ясная. Мороз доходил до 30 градусов. Безветренно.

На переднем крае тишина, словно кругом все вымерло. Вдруг тишину нарушил страшной силы артиллерийский огонь. Сотни снарядов "катюш" обрушились на позиции врага. В первый момент воздух вздрогнул, по нему как бы прошел электрический ток. Затем над заснеженными белыми полями взметнулись черно-грязные фонтаны. В следующий миг все слилось во что-то непонятное. Застонало, завыло, затряслось...

Наши исходные позиции на опушке леса.

До деревни Высотово – километр. Целый километр ровной открытой местности! А по ней через пять минут мне предстоит вести роту в атаку.

В последние секунды перед атакой взгляд перебегал от опушки леса через ровную, как футбольное поле, нейтральную полосу на деревню Высотово. Правый фланг роты проходит по обрывистому берегу реки Ловать. Артиллерийский огонь с нашей и немецкой сторон достиг предела. Лед на реке от разрывов снарядов большими и мелкими кусками вместе с грязью столбами поднимался ввысь.

Подаю команду:

– Атака!

– Вперед! За Родину! За Сталина! Ура-а-а-а!

Противник оборонялся упорно. Гитлер следил за судьбой Рамушевского перешейка и полуокруженной 16-й армии.

Батальон капитана Николая Шипулина ворвался в деревню. Завязался короткий, но жестокий рукопашный бой. Домов в Высотово давно нет, они были большей частью сожжены, а остальные растащены немцами на строительство блиндажей. Кое-где торчали полуразрушенные дощатые заборы и плетни из ив.

Я вел роту с левой стороны забора. Бой разделялся на много эпизодов. Так бывает и в атаке. Я с группой бойцов решил повернуть через пролом направо. В самом проломе столкнулся с высоким, одетым в белую, до колен куртку немцем, правда, она стала уже не белой, а потемневшей, с изорванными карманами. Он держал в руках автомат. Мы какое-то время стояли один против другого. Он смотрел на меня, я рассматривал его. Нажимаю на спусковой крючок... У немца выпал автомат, он обеими руками схватился за живот... Я побежал к обрыву реки, которая за деревней делает крутой поворот и как бы опоясывает Высотово, и крикнул: "За мной!"

К середине дня бой затих. Изрытые воронками улицы деревни Высотово оказались в наших руках. Чтобы пересечь Рамушевский коридор и соединиться с наступающими войсками 11-й армии, нам оставалось пройти не более двух километров. Противник, собрав последние силы, перешел в контратаку. Снова разгорелся бой. Все заволокло дымом, загремела земля.

Из роты осталось в живых семь человек. Я лег за станковый пулемет, нажал на гашетку. "Максим" посылал длинные очереди в ряды немцев, они редели, но фашисты продолжали бежать, на ходу стреляя из автоматов.

Пули щелкали по щитку пулемета. Мне стало страшно. Чем больше боялся я, тем больше стрелял, а чем больше стрелял, тем больше падало немцев перед моим пулеметом. Наконец фашисты залегли.

Вскоре на наши позиции пошли немецкие танки, они вели огонь из орудий и пулеметов. Уткнувшись головой в землю, я лежал за пулеметом, огня не вел. Вдруг по правой ноге, выше колена, почувствовал удар, как будто кто-то ударил палкой. Я даже оглянулся, но, кроме дымов разрывов, ничего не увидел. Почувствовал только, что по ноге в сапог потекло что-то теплое. Ранен. Пошевелил ногой и от резкой боли застонал. Заболело все: руки, ноги, спина, голова. Перед глазами пошли серые круги. Какое-то время я ничего не видел.

Командир полка майор Чемоданов ввел в бой второй эшелон, я получил моральное право выйти из боя. За мой пулемет лег санинструктор Герасимов. Я с трудом отполз к обрыву реки Ловать.

По полю, через которое мы утром наступали, к опушке леса шли фашистские танки. Мне ничего не оставалось, как спуститься по обрыву к реке и по берегу идти в тыл.

Местами вода подходила под самый обрыв. Я по воде, отталкивая льдины, волоча перебитую ногу, двигался вперед. Сейчас, через сорок лет, пишу эти строки и с трудом верю себе, что можно было пережить такое. Я падал. Поднимался. И снова шел. Справа от себя, наверху, на поле, слышал гул моторов, пушечные выстрелы, лязг гусениц и скрежет железа.

Позже, уже в госпитале, я узнал – то наши знаменитые танки Т-34 перешли в атаку. Произошло танковое сражение. Немцы не выдержали, стали отступать.

А тогда я шел и временами мне казалось, что силы мои иссякли и больше уже не сделаю ни шагу, упаду в воду и погибну.

К вечеру метрах в ста от себя, на кромке обрыва, увидел блиндаж, около него были люди. Напрягаю последние силы, не иду, а уже ползу, карабкаюсь обмороженными пальцами, пытаюсь выбраться по откосу наверх, но снова сползаю вниз. Вижу, ко мне бежит человек в белом маскировочном халате. Всматриваюсь. Это оказалась санитарка – девушка восемнадцати-девятнадцати лет. Я ей обязан жизнью. Жаль, что не спросил ее фамилии, не знаю даже имени. Это была труженица войны.

В госпитале, в городе Вышний Волочек, мне стало известно, что Рамушевский перешеек ликвидирован. Демянский котел с 16-й немецкой армией перестал существовать.

Вместе с этой приятной вестью я узнал и другую, печальную, – моему школьному другу, заместителю по строевой части старшему лейтенанту Саше Пономареву, ампутировали руку. Командиру батальона капитану Николаю Васильевичу Шипулину оторвало обе ноги. Командир полка майор Чемоданов убит. Из моей роты в строю осталось пять человек.

* * *

Вышний Волочек до 1944 года был прифронтовым городом. Во время зимнего наступления 1943 года немцы подвергли его частым бомбежкам. Нас, раненых, из госпиталя выводили в укрытия. Бомбили фашисты, как правило, ночью. Среди ночи дежурный врач поднимал по тревоге:

– Ходячие в укрытие, для лежачих подать носилки!

Тем, кто мог ходить, было легче: они быстро одевались и спускались в укрытия. Нам же, пока подадут носилки и санитары донесут до места, приходилось испытывать много мучений. Где-то неподалеку рвутся бомбы, прожекторные лучи вкривь и вкось перечеркивают небо, дрожат стены госпиталя, звенит стекло выбитых взрывной волной окон. А ты лежишь беспомощный на койке и ждешь своей очереди...

Один раз меня несли два пожилых санитара и на лестнице второго этажа перевернули носилки. Упал лицом вниз. Кто-то в темноте наступил на раненую ногу. Но по сравнению с тем, что испытывали люди на фронте, все это были мелочи.

В конце апреля в госпиталь пришел капитан. Он сказал, что является начальником отдела кадров фронтовых курсов офицерского состава. Тут же стал выяснять, кто из выздоравливающих командиров рот желает поступить на трехмесячные курсы командиров стрелковых батальонов.

Я дал согласие. Проучился, однако, недолго – недели две. Подъем, физзарядка, занятия по уставам и наставлениям. Все как в мирное время, и это мне не понравилось. Люди воюют, отдают в боях свои жизни, а я учусь. И еще чему бы доброму, а то уставам, и без того мне известным. Так рассуждал я по своей молодости в то время.

Написал рапорт об отчислении на имя начальника курсов – полковника, который до войны был военным комендантом большого города. Сильно опасался, что мне откажут. О полковнике говорили как о строгом, даже суровом офицере, да еще и со своеобразными причудами. Рассказывали о таком случае. Дочь полковника в звании сержанта служила в штабе курсов и однажды минут на пять опоздала на работу. Ее вызвал начальник курсов и потребовал объяснить опоздание. Дочь ответила примерно так: "После нашего с тобой, папочка, завтрака я убирала посуду". Полковник встал из-за стола, подошел к дочери и забасил (бас у него был отменный): "Товарищ сержант, я вам не палочка, а начальник фронтовых курсов, изволь не забываться! За опоздание на работу и за "папочку" – десять суток ареста!"

После подачи рапорта у меня отпало всякое желание учиться. А тут еще среди слушателей пошел разговор, что с Северо-Западного фронта снимают много войск и отправляют на юг. Упоминали нашу 166-ю стрелковую дивизию. Юг был мечтой офицерского состава, всем хотелось попасть туда. И не потому, что там было тепло. Дело в другом. Ведь только что закончилась историческая Сталинградская битва, наши войска наступали на всем южном направлении и имели успех. А здесь курсы, да еще Северо-Западного фронта.

С тревогой ждал я вызова к полковнику. Но, к моему удивлению, все оказалось намного проще: дневальный по курсам, тоже слушатель, как и я, сказал:

– Неустроев, из штаба передали, чтобы ты немедленно шел в отдел кадров за получением направления в часть. Да не забудь захватить свой вещевой мешок.

В направлении было указано, что я обязан явиться в 166-ю стрелковую дивизию. Был рад: снова еду в свою дивизию, в которой провоевал полтора года.

Вскоре прибыл на место. Исходил почти весь Рамушевский район, но своей дивизии там не нашел. Наводил справки: одни говорили, что, возможно, ее перебросили на другой участок фронта, другие утверждали, что дивизия выведена с переднего края. А куда? Толком никто объяснить не мог.

После недельных поисков решил снова ехать в отдел кадров Северо-Западного фронта. По дороге приходили неутешительные мысли: "Учебу бросил, свою дивизию не нашел и мотаюсь, как бездомный".

В отделе кадров фронта мне сказали, что 166-ю дивизию искать не нужно, ее на Северо-Западном фронте уже нет. Меня направили в 151-ю отдельную стрелковую бригаду, которой командовал полковник Яковлев. Бригада стояла в обороне под Старой Руссой, штаб был в селе Взвады на берегу озера Ильмень.

Полковник Яковлев назначил меня командиром первой стрелковой роты в батальоне майора Пинчука.

Первая стрелковая

Штаб батальона размещался в селе Отвидно. Этот населенный пункт значился только на карте. На месте, где когда-то было село, стояли одни печные трубы. Комбат майор Пинчук ввел меня в обстановку. Он сообщил, что рота, которой мне предстоит командовать, стоит в трех километрах и, как только стемнеет, я поплыву туда на лодке, днем добраться невозможно. Местность затоплена водой, и пространство между первой ротой и штабом батальона противником простреливается.

– До вечера еще далеко. Пока отдохните, – сказал он в заключение.

В тылах батальона я разыскал кухню. У котла стоял длинный и тощий солдат. Я сначала подумал: рабочий по кухне, но оказалось, что это и был повар. Я улыбнулся. Повар – и такой тощий! Мы разговорились. Ему было под сорок. До войны Илья Яковлевич Съянов работал в Заозерии Кустанайской области главным бухгалтером совхоза.

Он был общительным, и с ним было приятно разговаривать. Не знал я тогда, что судьба накрепко свяжет нас и нам придется пройти с ним вместе немалый путь.

– Товарищ старший лейтенант, обед готов. Откушайте: суп мясной с клецками, – предложил Съянов.

Откровенно сказать, обед мне не понравился. Я был голоден, но ел мало. В котелке был не суп, а какая-то клейкая мутная масса...

Съянов посмотрел на меня в упор.

– Не нравится?

– Нет, – ответил я по-честному. И тогда он объяснил мне:

– Поваром я стал после ранения, в госпитале лежал четыре месяца, от меня остались кожа да кости. В батальоне и решили: "Какой из него стрелок! Пусть побудет поваром. Глядишь, поправится. А может, из-него и повар получится. Пожилой, с житейским опытом. Подумаешь, кашу варить! Всякий справится". Да, как видно, повар из меня не выйдет... Не дождусь, когда отправят в роту.

– Отправят, не торопись, на передовую обязательно попадешь, – заверил я.

Вечером отплыл к новому месту службы в село Бабки, где стояла моя рота. Тулебельский залив озера Ильмень разлился на десятки километров, все вокруг затопило. В пути связной рассказывал:

– Бабки стоят на болоте. А перед ними, наверху, село. Там немцы.

Наступил вечер. Было тихо. Лодка шла быстро. Вдали в небе часто вспыхивали ракеты, освещая спокойную гладь воды, которая казалась то оранжевой, то светлой, то черной. Потом донеслась захлебывающаяся очередь. Заговорили пулеметы. Они строчили, как швейные машинки. Небо прочертили трассирующие пули.

Я наслаждался чистым весенним воздухом, но уже чувствовал, как меня охватывают заботы. Вспомнились слова комбата:

– Доверяю вам самый ответственный участок.

Доверяю... Это вызывало гордость и озабоченность.

В воздухе засвистели пули. Я насторожился, всмотрелся в полутьму. Впереди вспышки. Пули ударяются о воду, рикошетят и уносятся вдаль, оставляя за собой протяжный тонкий звон.

Гребцы весело говорили о чем-то между собой. Обстановка для них была привычной. Мне не терпелось сказать им: "Гребите быстрее!" Но я промолчал. И только подумал: "Как быстро отвыкаешь от свиста пуль... Но зато так же быстро и привыкаешь".

Впереди показалось что-то черное. Присмотрелся – верхушки кустов.

– Вот и прибыли, товарищ старший лейтенант, – громко доложил связной.

– Тише, – невольно вырвалось у меня.

Тут же я раскаялся: "Ничего себе начинаю службу на новом месте. Что ж обо мне подумают люди?"

Связной сказал:

– До немца далеко – почитай, метров восемьсот, не услышит.

Бабки. Почему эту местность назвали Бабками, трудно сказать. Солдаты предполагали разное. Одни высказывались, что здесь красивые поляны и ребятишки, наверное, сбегались сюда играть в бабки. Другие утверждали, что, дескать, до войны здесь было четыре двора и жили в них бабы, а мужиков не было. Вот и прозвали Бабками.

– Не то, – вмешивается в разговор старший сержант Кучерин. – Здесь жили только старухи, в честь старух и назвали Бабками.

– Вам, конечно, лучше знать, – соглашается пожилой и морщинистый боец Артемьев, второй номер ручного пулемета, хлопая Кучерина по красной толстой шее. – Вы, ребята, не спорьте со старшим сержантом, он знает, где могут жить бабы, а где бабки.

По кустам покатился смех. На том и порешили – здесь жили старухи.

Бабки были затоплены, вода стояла по пояс. На этот счет тоже рассуждали по-разному.

– Плотину прорвало на берегу залива, вот вода и хлынула, – утверждал Кучерин.

– Вовсе и не плотину, – спорил Артемьев, – а уж такая весна добрая. Всю зиму немцы оборону держали по этим низменностям. Весна и решила их затопить. Фриц кинулся в Медведно, а эта местность стала пустовать. Наше начальство и распорядилось занять ее. Хотя и болото, а наше оно, и все. Вот как дело-то было, – довольный своей рассудительностью, закончил Артемьев.

Да, оно наше! Мы держали в Бабках круговую оборону. Воды было выше пояса, и с каждым днем она прибывала. Ночью с Большой земли мы привели бревенчатые плоты, человек на пять каждый. Их поставили по кустам, кусты служили и маскировкой. Днем люди могли на плотах только лежать. Приподняться нельзя – срежет пулеметная очередь или снимет снайпер. Немцы боеприпасов не жалели.

Вот так и жил наш "плавающий гарнизон".

По ночам нам доставляли на лодках боеприпасы, сухой паек и изредка горячую пищу. Правда, она только именовалась горячей – до людей доходил уже холодный суп. В шутку мы называли суп не горячей, а "жидкой едой".

Вскоре в Бабки приплыл Съянов. Его появлению я обрадовался.

– Илья Яковлевич! Привезли жидкую еду?

– Нет. Прибыл на пополнение.

Назначил я Съяиова вторым номером ручного пулемета на фланговый плот вместо убитого Артемьева.

В июне вода спала. Мы сразу это как-то и не заметили. Привыкли к воде, думали, так и надо. Кусты распустили густую зеленую листву. Земля покрылась травой. Деревянные плоты стали не нужны, огневые точки оборудовали на земле, но копать стрелковые и пулеметные ячейки было невозможно. Копнешь землю на один штык – выступает вода.

Проверяя оборону роты, я долго задержался у расчета станкового пулемета. Командир расчета младший сержант Тит Порфирьевич Аникин с гордостью рассказал мне, как он со своим расчетом заготовил ночью на нейтральной зоне дерн и выложил из него хороший бруствер, похожий на баррикаду. Его инициатива была ценной!

За несколько дней из дерна построили в человеческий рост земляной вал метра в два толщиной.

– Товарищ командир роты, а у нас получилась настоящая крепость, обнесенная "мощным" валом, – радовались бойцы. – Сейчас можно наконец ходить за валом даже в полный рост.

В конце июня немцы провели ночную разведку силою до стрелкового взвода с задачей взять у нас "языка".

Немецкая разведка явилась серьезной проверкой бдительности и боеспособности роты.

Жизнь в обороне имеет свои законы, твердо установленные боевой обстановкой: днем одна треть личного состава находится на огневых точках за пулеметами и орудиями, остальные отдыхают. Ночью наоборот – две трети личного состава и весь офицерский состав на боевом дежурстве.

Ночь на 28 июня была темная, тихая. На деревьях и кустарниках не шелохнется ни один лист. Немцы, как обычно, вели огонь из пулеметов и автоматов трассирующими пулями и освещали местность ракетами. Я обошел всю оборону, поговорил с бойцами и задержался на правом фланге у станкового пулемета.

В это время за мной прибежал связной от командира взвода противотанковых ружей старшего лейтенанта Артема Григорьевича Казакова и передал, что перед обороной их взвода что-то неладно. Поспешил к Казакову. Он лежал за ручным пулеметом. Опавшая смена из семнадцати бойцов во главе с сержантом Ишимниковым была поднята по тревоге и составила мой резерв. Командир взвода заговорил шепотом:

– Товарищ комроты, слышите?

Я напрягаю слух. Впереди, совсем близко, может быть, метрах в пятидесяти, уловил шорох. Кто-то ползет к нам. В то же время обращаю внимание на линию фашистской обороны. Обычно немцы вели пулеметный огонь, стеля очереди низко, над самой землей. Стрельба велась по нашим огневым точкам, и между очередями делались небольшие паузы. А сейчас пулеметы сыпали без перерыва, и совсем странным было то, что трассирующие пули прошивали небо высоко над землей. Да, действительно, что-то неладное!

Послал двух связных с приказанием: "Огонь открывать только по моей команде!"

Приготовились к бою. В голове уйма мыслей: "Что намерены делать немцы? Сколько их? Какой будет бой?"

Требовалось немедленно принять решение: что и как делать? А какое примешь решение, когда перед тобой много неизвестного? Принять же решение со многими неизвестными не так-то просто. Сделаешь ошибку, погибнут десятки людей.

Шорох приближается. Слышу дыхание...

– Огонь! – громким голосом подаю команду.

Заговорили наши пулеметы и автоматы.

Сразу же посылаю связных к командирам взводов с приказанием: "Вести непрерывный огонь с места, только с места, и по сигналу – зеленая ракета изо всех сил на месте кричать "ура".

Слышу крики немцев. Огонь усилили. Стволы пулеметов стали горячими. Каждую долю секунды ждали, что противник бросится в атаку. Но атака не последовала. Командую: "Гранатами – огонь!" Пулеметы, автоматы, гранаты море раскаленного металла летело во врага.

Подаю зеленую ракету. "Ура" заглушило звуки стрельбы.

Медленно наступает рассвет. Немцев не видно. Отдаю приказ: "Прекратить огонь!"

Наступила тишина.

Впереди, в кустах, кто-то стонал. Старшему лейтенанту Казакову приказываю: с резервной группой ползком выдвинуться вперед и осмотреть местность. Не прошло двух-трех минут, как в кустах раздался выстрел из пистолета, и сразу же послышался громкий голос Казакова: "А, гад, вздумал еще стрелять!"

Казаков взял в плен раненого немецкого лейтенанта, который и стрелял в него. Проческа местности оказалась отрадной: перед нашим валам нашли двадцать шесть немецких трупов и взяли в плен командира разведки.

На допросе в штабе батальона немецкий лейтенант показал, что он имел задачу со своим взводом в составе тридцати человек произвести разведку обороны и взять "языка". Однако ночью он потерял ориентировку и не смог точно определить, где проходил передний край, и тем самым подставил свою группу под наши пулеметы.

Не сказал он и не мог сказать, что сделала свое дело и бдительность наших бойцов и командиров. И, конечно же, умение советских воинов – воевать научились, это не сорок первый!

По словам командира фашистской разведки выходило, что только три его солдата унесли ноги.

По приказу майора Пинчука мы собрали немецкие трупы и захоронили их.

После боя между мною, командиром роты, и личным составом возникло особое чувство взаимного уважения. Я был горд тем, что мы не имели потерь, не было среди нас даже раненых. Это большая радость.