Текст книги "Свет мой, зеркальце, скажи"

Автор книги: Стенли Эллин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

– Ну что же, согласен, старина, я слишком осторожен, – сказал я ему. Но по мне лучше так, чем видеть пару черных ковбоев, уводящих наших лошадей у нас на глазах.

– Я предпочел бы, чтобы ты не выражался подобным образом.

– Я не хотел.

– Вот те на! Еще один замшелый консерватор.

– Ой! Можно подумать, что ты людей не обижаешь.

Мы заулыбались, прекрасно понимая друг друга. Было немало вещей, на которые мы смотрим по-разному, и вся соль состоит в том, чтобы не терять чувства юмора по отношению к ним.

Мы взбираемся на вершину холма и усаживаемся там, прислонившись к камню и храня молчание. Я вырываю травинку, провожу тонким стебельком по одной, затем по другой щеке.

– Итак? – спрашивает Ник.

– Я не знаю, как лучше выразиться. Подыскиваю слова поточнее.

– В основном покороче, да?

– Да.

– Ну и что?

– Ладно, решено. Вы с матерью с завтрашнего дня переберетесь к бабушке и дедушке. А послезавтра она отправится в Мексику оформлять развод.

– Одна?

– Да.

– Ты не думаешь, что я должен поехать с ней?

– Нет. Она не желает никого видеть.

– Но ты не думаешь, что там несколько опасно? Я хочу сказать...

– Я знаю то, что ты хочешь сказать. Но мексиканский адвокат и его жена – друзья мистера Гольда. Он уже предупредил их, и они за ней присмотрят. Ожидая мать, займись бабушкой и дедушкой. Для них это столь же неприятный момент, который нужно пережить.

– Вот те на... А они подумают тоже самое обо мне... Мне бы не хотелось пока там появляться.

– Мы не можем так поступить, Ник. В конечном счете это тяжкий момент для всех.

Молчание. Тягостная пауза. Наконец он спросил:

– Что происходит? Что-то не складывается?

– Не знаю. Столько всякого. И всяких обстоятельств...

– Я, например?

– Нет. Вовсе нет. Только не ты. И не забивай такими мыслями себе голову.

– Я не могу этому помешать.

– Советую тебе поскорее выбросить это из головы. Поверь мне, ты был лучшим в нашей жизни.

– Тогда что не складывается?

– Я тебе сказал. Всякое. Все меняется. Ты понимаешь, двое людей создают семью и все идет отлично. Но люди меняются. Это единственная вещь в мире, в которой можно быть уверенным. Люди меняются. И то, что было у них общего, может потеряется в пути.

Он посмотрел на меня со свойственным только ему выражением.

– Бабушка с дедушкой не изменились.

Я подумал о Джулиусе и Дженниш Береш, о своем первом визите к ним. Вздохнул и сказал сыну:

– Иногда я сожалею, что ты полукровка. Эта половинка заставляет обрезать тебе волосы на четверть?

– Pilpoul.

– Так это будет по-еврейски?

– На иврите. Но бабушка с дедушкой никогда не менялись, не так ли?

– Да. Только я полагаю, что их различие не было таким глубоким, как между твоей матерью и мной.

Вновь молчание. Я слежу за многочисленными прохожими, пытаюсь представить магические слова, способные немедленно излечить все раны моего сына. Их нет. Я не смог заставить себя позавтракать; теперь депрессия и голод вызывают тошноту. Хочу расплакаться, но не могу.

– Я тебя когда-нибудь увижу? – спрашивает Ник.

– Каждый уикэнд, если только пожелаешь. Я переселяюсь, нашел квартиру ближе к центру, рядом с Гринвич Виллидж, там будет комната и для тебя. Ты будешь у себя дома. Ты сможешь приходить туда прямо из школы в пятницу и оставаться до вечера воскресенья.

– Бабушка и дедушка знают?

– Это часть нашего соглашения. Они все знают.

– Идет. Ты понимаешь, они всегда так обо всем хлопочут, что мне не хотелось бы...

– Нет, они понимают, что ты будешь приходить только на выходные. Впрочем, тебе не придется долго жить у них. У вас с матерью вскоре будет своя квартира, как только мистер Гольд найдет что-то подходящее.

Я заметил. что лучшее средство преодолеть неловкую ситуацию – говорить невесть что. Нанизывать слова, как бусинки. И главное – смотреть прямо перед собой, не повернуться к Нику, лишь наблюдать за чернокожими и пуэрториканцами, оставляющими за собой на тропинке у наших ног обертки от жвачки, пакетики от попкорна и пивные банки.

Я плачу налоги, уходящие на пособие для их многодетных семей, чтобы они могли покупать эту грязь. Просто жульничество. Потом я оплачиваю уборщика этого мусора. И в благодарность за это они набрасываются на моего сына, возвращающегося из школы, и он приходит домой с ножевым ранением в руку и окровавленным рукавом.

Это выше моих сил. Я поворачиваюсь к нему и замечаю, что он наблюдает за мной. Я подумал, что было бы лучше, чтобы новость сообщила ему Джоан, как и она хотела, но у меня нет к ней доверия, я боялся, что она исказит факты. Я не знал бы, что и как она объяснила, потому-то воскресным утром я здесь, в Центральном Парке, готовый распять своего собственного сына, а он этого не заслуживает, ибо никогда не сделал мне ничего плохого, только верил в меня.

С мрачным видом лекарь пристально глядит на меня. Заседатели вновь стали восковыми фигурами. Фантастика. Кошмар. Конечно, это кошмар.

– Проснитесь же во имя Господа! Немедленно!

Изо всех сил я закусываю губу. Сжимаю зубы и делаю безнадежное усилие воли, чтобы, игнорируя боль, прогнать её, но она лишь усиливается. Я почти теряю сознание, чувствую тепловатую жидкость, стекающую по подбородку. Кровь?

– Почему дети? Почему дети должны страдать? – спрашивает меня Эрнст. Знаете ли вы, кто написал эти строчки, Пит?

– Достоевский. В "Братьях Карамазовых".

– Вы один из его почитателей? Вы остались им с тех пор, как открыли его во время учебы в университете?

– Да.

– И ещё Толстого, Тургенева, Флобера, Джойса и Манна? Вы должны любить Папу Хемингуэя?

– Да.

– Ах, так... Ибо это, Пит, только фантазия. Не процесс. Но фантазия, во время которой вы, новоиспеченный Максвелл Перкинс, вновь открываете Достоевского, Хемингуэя и поднимаете их на вершину славы. Вы рвете голосовые связки и вымостили ими дорогу сквозь литературную чащу. И в конечном счете появится великолепный том, именующийся "Письма Питера Хаббена"; в благодарность за открытие новых талантов он будет введен в школьную программу. Ужасно.

– Почему?

– Потому, что близок финал. Фантазия, Пит, всегда должна оставаться фантазией.

– Что касается меня, господин председатель, – живо вмешался Гольд, финал не так уж и близок. Если бы мы только могли...

– Разумеется, мэтр, – подтвердил герр доктор, повернувшись к присяжным заседателям. – Следующий!

В течение нескольких секунд никто не реагировал. А затем встали с улыбкой родители Джоан.

– Береш, – представился дедушка. – Джилиус Береш, и моя жена Дженни. Господин председатель, у меня всего лишь два слова. Я никоим образом не хочу участвовать в этом деле.

– Подумайте, папаша, будьте разумны, – запротестовал Гольд. – Вы отлично знаете, что он был способен убить эту женщину. Вам просто надо сказать об этом.

– Все, что я могу сказать, так это то, что он подарил мне чудесного внука.

– Это тут не при чем.

– Ну, ещё я могу сказать, что он уже давно болен. Очень нервный, вы понимаете? И, между нами, Ирвин, я предпочитаю защищать его, а не давать пинка под зад.

Он защищает меня, он! Господи! В прошедшей жизни эта старая развалина позволяла управлять собой и жене, и дочери, обжуливать себя всем, с кем имел дело, регулярно и любезно отдавать черномазым бандитам свои с трудом нажитые деньги, даже не протестуя... и теперь он защищает меня!

По лицу Гольда я мог понять, что он находит это столь же гротескным, как и я. Но коварный как питон, заметивший недосягаемую мышь, он внезапно меняет тактику.

– Отлично, папочка, не говорим больше о преступлении, а поговорим о причинах, по которым подала на развод Джоан. Вам известны причины, не так ли?

– Я и об этом не хочу говорить.

Я удивился. Почему нет? Что тут странного, если двое понимают, что по-разному смотрят на мир? Он бы должен быть рад посчитаться? Ведь она отдала ему Ника.

– Оставь его в покое, – закричала вдруг Дженни, схватив мужа за руку. – Этот человек – святой. Ангел. К чему на него давить?

Гольд тут же меняется и мягчает.

– Ну что вы, мамочка, я не давлю на него. Но голосование должно быть единодушным, и его отказ касается нас всех.

– Он не способен сказать о ком-то плохо, даже о дегенерате. Поэтому я проголосую за двоих, – заявила она, обращаясь к доктору и указывая на меня. – Вы должны поверить мне, господин судья, – это монстр. Сексуальный маньяк. Убить ничего не сделавшую ему женщину!

Я смотрю на Джулиуса. Если этой мышке предоставилась когда-либо возможность запротестовать, то момент наступил. Но протеста не последовало. Сгорбленный, раздавленный, он молча вернулся на место. Он привык к такому, это его образ жизни. Он не рискует внезапно преобразиться во льва ради меня. И от этого жалкого человечка теперь набирается опыта Ник!

Я обратился к доктору.

– Вы называете это свидетельством? Обвиняете во всех преступлениях, промелькнувших в воспаленном мозгу свидетеля? Вам не достаточно убийства, теперь мы переходим к сексуальным извращениям? Питер Хаббен или Джек-потрошитель? Боже! Это просто кошмар!

– Вы полагаете? У меня создалось впечатление, что вы с болью расстались с этим предположением?

Я провел языком провел по надкушенной губе и почувствовал тепло крови.

– Если это кошмар, доктор, то вы абсолютно не представляете себе правосудие. Если бы вы хотели докопаться до истины...

– Заткнись, дерьмо.

Новое внезапное превращение. Четкая дикция, венский акцент испарился бесследно. Теперь это говор подворотен Бруклина, скрипучий голос выходит из уголка рта. Он тверд, каким и подобает ему быть. В действительности он странным образом походит на Макмануса – моего хозяина, издателя, который грабит состоятельных членов литературной семьи, ведя себя как гангстер из фильмов категории Б. Чтобы сыграть роль гангстера, доброму доктору надо всего лишь надеть свою шляпу с опущенными полями и сунуть в зубы окурок сигары.

– Меня раздражают подобные глупости, и с меня достаточно, – начал он. – Ты известен как большой мастер болтать, сынок. Но музыка смолкла, беби. Танцы кончились.

Меня испугала эта внезапная перемена.

– Господин председатель?

– Я и есть.

– Господин председатель, я просто хотел бы заметить, что это вы говорили о моем подсознании, жаждали провести меня по мрачным лабиринтам моей психики, которая...

– Конечно. И я стараюсь сделать это наилучшим образом. Но к сожалению я не знал, что это будет путешествие из Нью-Йорка в Йонкерс через Гонконг. Это не лабиринт, а просто куча дерьма.

– Но разве не так работает подсознание?

– Может быть да, а может быть и нет. Но твое поведение показало, что бывает и хуже, если взглянуть на твою губу. Больно, нет?

Машинально я провел языком по ране и, видя мою реакцию, он понял, что я страдаю.

– Ты видишь? Потому в наших общих интересах все расставить по местам, прежде чем истечет время. Разложить все факты и изучить их. В противном случае ты никогда не узнаешь, почему и зачем здесь буянишь.

– Но факты...

– Факты! Как это овечка пролила кровь в твоей овчарне! Ты скажешь мне, что это неправда?

– Нет.

– Потому, что ты все же можешь признавать факты, когда они бросаются в глаза?

– Да.

– Как, к примеру, что сегодня пятница?

– Да.

– И ещё небольшая деталь: около полудня ты сбежал с работы, чтобы вернуться к себе? Чтобы дождаться там возвращения сына из школы?

– Да.

– А когда ты пришел, этой мексиканской зомби, убирающей твою квартиру, уже не было?

– Нет.

– Но был кто-то другой.

– Кто-то другой?

– Ты знаешь, что я хочу сказать, убийца! Эта шлюха Вивьен Дэдхенни. Там, в твоей постели, в ожидании начала представления!

– Я клянусь вам...

– Ты клянешься слишком легко, убийца. Она была там. Изнеженная и томная. И знаешь, что произошло? Ты не смог с ней справиться и она сбежала от тебя. Потому ты убил её.

– Ее там не было. Я не помню её, я ничего не помню об этом.

– Тогда, может быть, ты объяснишь мне, почему вдруг вспотел? Посмотри на себя! Можно подумать, что ты принимал душ одетым.

Я чувствовал, как купаюсь в холодном поту, стучу зубами, холод пронизывает меня.

– Ее не было там! Ее не могло быть у меня! Я ничего не помню!

Молодой мускулистый секретарь помогает Грандалю надеть его пальто с такой осторожностью, будто тот сделан из стекла. Литературный агент повернулся ко мне.

– Не хотите ли позвонить вниз, Питер? Скажите им, что герр Андерс Грандаль собирается уйти и желает, чтобы лифт подождал его.

Я мгновение колебался, затем снял трубку и передал сообщение портье, готовый услышать невесть какие нелестные реплики. Но дежурный не замедлил ответить:

– Да, конечно. Лифт для герра Грандаля.

Послушать его, так можно подумать, что мы готовим транспорт с национальным достоянием. Что, если хорошенько поразмыслить, не столь далеко от истины.

Винс Кенна напился и теперь витает в облаках. Он восхищенно воскликнул:

– Личный лифт герра Андерса Грандаля! Вот это я называю обслуживанием, маэстро!

Старик закудахтал своим астматическим смехом, польщенный комплиментом. Его английский был лучше, чем я предположил по первому впечатлению, если он прекрасно расслышал Винса. Дерзость Винсента Кенны ничего не стоила, ибо ублажила одного из великих мира сего. Как не стоит уважения респектабельная робость некого Питера Хаббена перед Олимпийцем, чтобы создать впечатление, что он всего лишь статист, способный лишь предложить ручку для подписания контракта. И этот негодяй Винс проворно выхватил ручку-сувенир из рук Олимпийца после подписания и затолкал в свой собственный карман.

Контракт. Он там, на бюро, и, с Винсом или без, это я заставил подписать его, несмотря на все препятствия.

– Минутку, – говорю я, и уношу контракт в комнату, чтобы запереть его в кейсе, который кладу на комод как трофей.

Я замечаю, что женщина, ждущая в комнате, мне улыбается. Вивьен? Вивьен. Приятельница Карен, подруга, дублер? У нас ещё будет время взглянуть на это более внимательно. Во всяком случае, она обладает тем же чувством такта, что и Карен, ибо никак не выказала своего присутствия во время нашего приема, а постаралась скрыться в комнате. Она мне улыбнулась, подмигнула, и я почувствовал меж ног легкую дрожь ожидания. Мероприятие завершено, другое, как мне кажется, сейчас начнется, и в этот раз без Винса Кенны.

Провожая гостей в холле, я чувствую даже некоторую радость от сознания, что мы все немного навеселе. Лифт ожидал. В конце коридора лифтер преграждал вход случайной паре, абсолютно ничего не понимающей.

Мы с Винсом следовали чуть позади за Грандалем и его небольшой свитой, как внезапно он схватил меня за руку, остановился и прошептал:

– Андерс отвезет меня в аэропорт.

"Андерс"! Господи! Старинный приятель Винса, как Тед Достоевский!

– Это очень любезно со стороны герра Андерса.

– Очень. Это даже не по пути. Послушай, Пит, ты можешь оказать мне услугу?

– Как всегда, а в чем дело?

Ложь – превосходная вещь.

– И тем самым ты окажешь услугу издательству. Как только мы уедем, позвони в авиакомпанию и прозондируй, можно ли договориться о представителе по связям с общественностью и фотографе, чтобы те ждали нас в аэропорту. Перед главным входом. Они нужны лишь на пару минут, сделать фото Андерса и меня. Можешь этим заняться? Или кого-то из прессы? Это бы ещё лучше. Я могу на тебя рассчитывать?

Я бы в этом усомнился.

– У меня нет времени, Винс, но я попытаюсь.

– "Держи карман шире", – сказал я про себя.

Когда мы все подошли к лифту, пара, которую отказались везти, уже готова была затеять скандал. Англичане среднего возраста, оба пухленькие и одетые в твид.

– Но послушайте, какого черта... – протестовал джентльмен.

Лифтер оборвал их, непреклонно заявив:

– Я вам уже сказал, нужно подождать следующего лифта.

Затем он сделал им знак отойти в сторону и, как загипнотизированные, они отступили, пропуская Грандаля и его свиту в кабину. Винс следовал за ними по пятам. Грандаль позволил себе громогласно пукнуть, улыбнулся мне и потер живот.

– Вы слишком хорошо приняли меня, друг мой. Mange tak.

Так как дверь лифта закрылась, чувствуя себя всецело под воздействием выпитого аквавита, я глубоко поклонился. Кабина начала спуск.

Англичане с удивлением смотрели на меня. Мужчина попытался вновь протестовать, я поднес палец к губам.

– Прошу вас. Его Высочество будет очень недоволен.

– Его Высочество? – воскликнули англичане, глядя на дверь лифта. – Это был король? Король Дании?

– Инкогнито. Поэтому, прошу вас, вы ничего не видели. Никому ни слова.

– Нет, нет, конечно. Я прекрасно понимаю. Прекрасно.

У меня создалось впечатление, что они готовы обнажить головы и встать по стойке смирно.

– Tak.

Я щелкнул каблуками, вновь поклонился, развернулся и удалился по коридору с руками за спиной и головой, полной государственных дел.

Вивьен.

Но вначале надо подготовить почву, мысленно или эмоционально. Я позвонил в приемную из маленького салона, чтобы посыльный пришел убрать остатки ужина. Затем с серьезным видом зашагал взад-вперед. Если учесть гонкуровскую премию, я заполучил для Макмануса и Нэйджа пару международных лауреатов, которые обедни не испортят, но ничего эпохального уже не родят. Это позволит моим хозяевам покупаться в их славе, как только новость станет достоянием общественности. Позже, тем не менее рискует проявиться дефицит. И затруднения. Большие трудности для небольшого издательского дома, всецело существующего на банковский кредит. А как я подготовлюсь к этому? Мои нервы с головы до ног затягиваются в узлы, пока я рассматриваю маловероятное решение этой проблемы.

И самое дерьмовое – контракт Андерса Грандаля там, в комнате. Положи руку на него, он наделен магической силой.

И Вивьен тоже там, в комнате.

Укрытый решеткой радиатор свистел и клокотал, но комната показалась мне неприятно прохладной. Я заметил, что занавески слегка колышутся. Закрывая окно, несколько мгновений я созерцал лежавший у моих ног Копенгаген, плоский и сероватый на темном фоне. Внизу, неподалеку отсюда, был вокзал, я видел его тускло освещенные перроны. Подошел игрушечный поезд и из него как муравьи высыпали пассажиры. Большая неоновая реклама светилась на здании напротив и отбрасывала зеленоватый отблеск каждый раз, как только зажигалось слово "Боулинг"

Вивьен нежно ласкала мой обнаженный живот.

– Что за город, – прошептала она. – Не удивительно, что Гансу Христиану Андерсену понадобилось погружаться в страну мечты.

– Тем не менее, тут есть сады Тиволи.

– С царством сосисок и машин под ними. Задерни занавески.

– Никто не может нас увидеть, мы слишком высоко.

– Я знаю. Но все же закрой.

Я поискал и нашел шнур, потянул за него. Старые шторы сомкнулись.

– Какие пыльные, – заметила Вивьен. – За те деньги – которые ты платишь, дирекция должна бы предупреждать об этом.

– Платит издательство.

– В таком случае черт с ними.

Обнаженная, она уселась перед открытым ящиком комода, просмотрела ассортимент белья фрау Герды, которое разложила там Карен. Потеребила пальцами кисею и кружева.

– Очень даже"люкс" – заметила она, имитируя говор Карен. – У этой шлюхи Карен неплохой вкус, весьма своеобразный.

Она поднимается, встает перед огромным зеркалом, держа перед собой ночную сорочку. Она такая же рослая, как и Карен, но более массивная. И в то время как Карен использует лишь макияж, эта выделяет не только губы, но и соски. Различия бросаются в глаза. Карен холодна и разыгрывает страсть. На профессиональном жаргоне – она знает, как возбудиться и возбуждается ещё больше, если речь идет о деньгах. Вивьен не разыгрывает страсть, она сама достаточно страстна. Стоя перед зеркалом с полуприкрытыми ресницами и приоткрытыми губами при сжатых зубах, с раздувающимися ноздрями, она не восхищается своим телом, как это делает Карен, но оценивает возможности его использования. Тело – это профессиональный инструмент, и обожает она его функции, а не само тело.

Она надевает сорочку. Красные соски кажутся черными под дымчатой кисеей.

– Так любишь? – спрашивает она у моего отражения.

– Люблю.

Она с интересом изучает отражение. Как балерина поднимает и закладывает за голову руки.

– Волоски в подмышках, надеюсь, тебя не шокируют?

– Нет, но как американцу мне кажется это неудобным.

– Но я уже давно интернациональна, дорогой. И может быть, несколько упряма.

Она поворачивается к зеркалу, смотрит на меня, вначале на меня, а затем на кровать. Я киваю.

– Спешить некуда.

– Я вижу. Ожидание – половина удовольствия. Как когда идешь к дантисту.

Я смеюсь, это её удивляет, поэтому я объясняю.

– Теперь я знаю, кто ты. Впервые, когда я тебя увидел, я действительно шел к дантисту.

– В тот день в отеле? Маленький обалдевший разносчик?

– Нет, накануне. На тротуаре Фледжер стрит. Ты выходила из своей машины. Первое, что бросилось в глаза – твой зад и ноги. Ты наклонилась поправить застежку на туфле. Прямо посреди дороги.

– Я делала это мастерски. Чтобы возбудить мужчин.

– Ты странным образом возбудила и меня.

– Я знаю. Ну что же, выпьем стаканчик за приятные воспоминания?

– Аквавит со льдом?

– Отлично. Правда, если лед старика Грандаля не растаял.

Несмотря на звонок, никто не пришел убрать со стола и, зная теперь обслуживание в "Регале", я был почти уверен, что все останется до утреннего визита горничной.

Вивьен, гримасничая, оглядела стол, выудила белый кусочек курицы и принялась его жевать.

– Грандаль с компанией неплохо поработали.

– Безусловно.

– Это датская привычка.

– Как и все остальное.

– Я предпочитаю остальное, – заметила она. – Остался лед?

Горстка льда плавала на поверхности. Я выловил его, бросил в стакан и залил водкой. Все это протянул Вивьен.

– Ты не будешь?

– Выпьем вместе.

Поочередно мы пили до тех пор, пока стакан не опустел, затем она мне улыбнулась.

– Не правда ли, все было не зря? Грандаль теперь твоя собственность?

– Да.

– Ты знаешь, ваш издательский дом ведь может просто выбросить деньги на ветер.

– Не исключено.

– А тот французский гений, с которым ты недавно подписал контракт? Ведь он не сможет с успехом разойтись в Америке, не так ли? И даже в Англии?

– Я не думал об этом.

– А все эти бородачи, которых ты собрал под крылышко издательского дома в обмен на их нерожденные шедевры? Необоснованный риск, тебе не кажется?

– Крайне рискованно.

– И все лишь для того, чтобы не чувствовать духа Винса Кенны?

– Может быть отчасти.

– Отчасти? А остальное? Старый добрый культ устарелых героев?

– Мне кажется, это не так.

– Нет. Но тем не менее какой забавный пантеон! Добрый старый Том Хаббен спина к спине с Андерсом Грандалем.

– Послушай, дорогая, может быть, ты позволишь мне самому заняться маленькими парадоксами моей жизни?

Она покачала головой.

– Время волнений уже давно прошло. А судя по этим мелочам на прикроватном столике, настал час расслабления и сна. Время принимать пилюли.

– Скорее время сладкой лени, ясно тебе? Ты в самом деле знаешь обо мне очень многое.

– Все самое важное, дорогой.

– Тогда как я практически ничего не знаю о тебе, за исключением имени.

Смех её напоминает смех Карен.

– А Вивьен даже не мое имя.

– Что же это тогда?

– Неважно. Это часть меня самой. Скрылась и забылась.

– Почему ты выбрала имя Вивьен?

– Ты помнишь "Унесенные ветром"?

– Вивьен Ли?

– Верно. Моя кормилица, если можно так выразиться. Я находила её просто фантастической. Полное перевоплощение.

– Бедная малышка. Брошенная Кларком Гэйблом до наступления половой зрелости!

– Не так все было у Скарлетт. Я точно знаю, что когда он её в конце бросает, это не настоящее прощание. Он вернется на следующее утро, привязанный своею страстью, как осел, и овладеет ею прямо у входа. На ковре.

– Жаль, что из фильма эту сцену вырезали.

– Я тоже так подумала. Но дело в том, милый, что тебе лучше не задаваться вопросом, кто я... Дверь закрыта на замок?

– Не уходи от разговора, Вивьен.

– Сожалею, солнышко, но я очень замкнутая натура. Даже слишком.

Я пошел закрыть дверь и повернул ключ. Несколько скованные, мы вернулись в комнату. Вивьен тотчас же упала в кресло. Стараясь не смотреть на меня, она подняла ноги и положила их на край кресла. Низ ночной рубашки вначале натянулся на коленях, затем соскользнул на бедра, ничего больше не скрывая.

– Еще один способ сменить тему разговора?

– Дорогой, это и есть предмет разговора.

Она медленно развела ноги, вжимаясь коленями в подлокотники кресла. Улыбаясь, она следила за моей очевидной реакцией.

– Тебе хорошо видно?

Внезапно я ей дал пощечину тыльной стороной руки. У неё перехватило дыхание, она воздела для защиты руки, скрестив их.

– Нет! Я прошу тебя! Нет!

– Ужасно, голубушка, но я должен тебе по меньшей мере дюжину. Ты помнишь Майами? Будучи папиной подружкой, ты поставила мальчишку на место! Как ты осмелилась задать ему взбучку, зная, что он не станет защищаться и никогда ничего не скажет?

– Пит, это было так давно!

– Но такое не забывается. Можешь представить, какое у меня осталось впечатление.

– Пит, дорогой, прошу тебя...

Она так жалко извивалась, у неё был столь испуганный вид, что я опустил руку. Но её раздвинутые ноги выглядели столь многообещающе, что я должен был побороть себя, чтобы не подойти и тотчас там не пристроиться.

Я грубо скинул её ноги и опустил рубашку, чтобы скрыть соблазн.

– Дорогуша, ты приглашена сюда заменить Карен. И ты устраиваешь тут рекламу, чтобы поторговаться. Это превратило сцену в рынок, не так ли?

– Господи! Пит! Я здесь не для торговли чем бы то ни было! Я люблю тебя!

– Ты меня любишь? У меня создалось впечатление, что ты путаешь меня с отцом, девочка. Разве не ты кричала однажды, что мне не достичь и половины того, что есть в нем?

– Да, но я...

– И разве не ты заставила меня сказать, что моя мать – дерьмо? Крикнуть тебе это вслух?

– Да, да, да, Боже! – подтвердила она, гнев заставил её забыть страх. – И я была девчонкой на содержании у твоего отца. Девчонкой, уже пристрастившейся к бутылке. Той, которой он обещал жениться, как только разведется!

– И ты поверила?

– Я хотела верить. До того дня , как ты вошел ко мне в номер.

– И что?

– А то, что это стало концом между мной и ним.

– Надо же. Жаль, что ты тотчас не поставила меня в известность, Скарлетт.

Она бешено затрясла головой.

– Нет. Я не хотела, чтобы ты получил меня такой, какой я была. Девчонкой ни с чем. Девицей легкого поведения. Были и другие причины. Я должна была стать кем-то другим. Кем-то, кого ты смог бы полюбить.

– Вот что называется благородным порывом, – сказал я, прижимая руку к сердцу. – Ты знаешь, меня прошибла слеза.

– Пит, – застонала она, – не говори так.

Она поднялась, приблизилась, тотчас прижалась ко мне, и я увидел в её глазах слезы.

– Ты хотел знать обо мне все, не так ли? Хотел правды. А теперь, когда ты её знаешь, ты находишь её слишком тяжелой, чтобы верить? Верно?

Доктор Эрнст сочувственно смотрит на меня. Он вновь стал венской нянькой, псевдогангстерский облик исчез.

– Аch, so, – шепчет он. – Трогательная сцена. Очень волнующая.

– Я противоположного мнения, господин председатель, – запротестовал Ирвин Гольд. – Хотите, я скажу вам то, что думаю? У этой дамы так же помутился рассудок, как и у моего клиента.

– Естественно. Безумие, если можно так выразиться, связывает. Тем не менее она тронула мое старое сердце, мэтр. Подумайте только, что на заре своей жизни этот восторженный ребенок, птичка в золотой клетке...

– Господи председатель, золотая клетка – номер с окнами во двор в третьеразрядном отеле в Майами. А эта маленькая шлюха, уже отведавшая спиртного, старается разорить одержимого демоном агента по недвижимости, который предлагает ей все, что она пожелает, включая "бьюик", у которого на счетчике нет и пятнадцати тысяч миль.

– Но которая находит упоение в любви к мужчине высшего сорта.

– Какому мужчине? Боже, где вы его видите! Это же пятнадцатилетний мальчишка. Жалкий школьник с футбольным мячом в голове и неудержимой эрекцией.

– Но рослый и сильный, способный на большее, чем его сверстники, мэтр. Прекрасный принц для этой Золушки. Источник её вдохновения. И как только пересеклись их пути, она переменилась, обреченная на прозябание, решила высоко взлететь. Я нахожу это достойным умиления.

– Я мог бы согласиться с вами, господин председатель, если бы эта шлюха умерла в своей постели от коклюша или не знаю какой ещё болезни, убившей девушку в "Истории любви". И если бы она носила фланелевую сорочку и сжимала библию, испуская свой последний вздох. Но если иметь в виду, что она умерла от пули 38 калибра в ванной комнате обвиняемого и была одета как звезда порнофильма, я не способен разделить ваши чувства.

– Не я здесь обвиняемый, мэтр.

Гольд быстро крутится на месте и встает лицом ко мне.

– Ну что, Хаббен, может вы нас немного просветите? Эта шлюшка с Фледжер стрит столкнула вас с пути ударом сапога столь сильно, что вы пали ниже некуда. Тридцать лет спустя она чудесным образом объявляется в вашем отеле в Копенгагене, Бог весть откуда. Светская дама. Богатая. Начитанная. И, кажется, единственная вещь, которая сидит у неё в голове с давних пор, это как вы с ней взявшись за руки идете по дороге к заходящему солнцу. Давайте, Хаббен, объясните нам. Что произошло?

Что произошло? Боль детства. От рождения, распустившаяся как ядовитый цветок в том месте, куда медик страховой компании постоянно стучал пальцем... "– Duodenum, – твердил – стресс действует, как наждачная бумага". И как он был прав! Теперь наждачная бумага перешла в атаку на все тело. Прилив, отлив. Прилив, отлив. Боль как волна, невыносимая в прилив и чуть отпускающая в отлив.

Вот что тут происходит, мэтр. Ну что, вы довольны?

– Оп – ля! – восклицает Вивьен.

Я открываю глаза. Занавеси сведены не полностью; бледное датское солнце просачивается сквозь них. Вивьен стоит рядом с кроватью и наблюдает за мной. Ее ночная рубашка на полу, рядом с моим одеялом. Она спрашивает:

– Ты позволишь воспользоваться твоей зубной щеткой.

– Боже! После подобной ночи ты спрашиваешь позволения?

– Простая вежливость. Знаешь, у тебя действительно помятый вид. Вся страсть ушла.

– Не совсем.

– Приятно слышать, чудо мое. У нас в запасе длинный день.

– Боюсь, что нет. Я здесь по делам, а дела уже закончены.

– Те, что связаны с Грандалем, а не со мной.

– У меня забронировано место на самолет в полдень, рейс на Нью-Йорк.

– Но заказ можно изменить. Ты ведь знаешь, что я лекарство, в котором ты уже давно нуждаешься, дорогой. И лечение только началось.

– Сожалею, Вив. Невозможно.

– Мучает совесть?

– Называй это как хочешь.

– Ты хочешь заставить меня поверить, что действительно напичкан всеми этими религиозными заповедями и псалмами, который твоя дрожайшая матушка заставляла тебя петь? А слюнявые поцелуи, которыми она одаривала тебя, когда ты шел в воскресную школу? Но теперь, Бубба, ты взрослый мальчик.