Текст книги "Свет мой, зеркальце, скажи"

Автор книги: Стенли Эллин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Он попробовал аквавит и не нашел его неудобоваримой. Усевшись в кресло со стаканом спиртного, принялся изучать меня сквозь полуприкрытые ресницы.

– Что за новая слабость к лауреатам? Вначале в Париже ты отлавливаешь лауреатов гонкуровской премии, а теперь этот Грандаль. Что все это может значить? Ты считаешь, что мои романы недостаточно классны для вашего каталога?

Он забарабанил пальцами. До сих пор автором номер один в каталоге коммерческой беллетристики издательств Макмануса и Нэйджа был Винсент Кенна, яркий пример удачливого бумагомарателя. Он писал отвратительную вульгарную прозу, нечто вроде напичканных порнографией романов для дам известного возраста; описывал наивного провинциального простака, наблюдающего за людьми большого города сквозь замочную скважину. Он создал большую серию произведений с прозрачной интригой, напичканных разными знаменитостями, весь замысел которых состоял в том, чтобы читатель и критика нашли соответствующий аналог в реальной жизни.

Мои отношения с Винсом основывались на обоюдном недоверии. Вытащив Винса Кенну из рядов заурядных писак, показав ему, как извлечь из минимума таланта максимум возможностей для создания бестселлеров с миллионными тиражами, почему-то я создал у него впечатление, что обязан ему успехом. Девять десятых времени он проводит во вневменяемом состоянии, но в последнюю десятую, когда его парализуют душераздирающие сомнения, у него не хватает времени на поиски другого издателя. И тот факт, что он принадлежит мне ( телом может быть и нет, но душой – точно ) укрепляет мое иногда неустойчивое положение у Макмануса и Нэйджа. Я третий номер в издательском доме – после Макмануса в Нью-Йорке и Нэйджа в Лондоне, пока старина Винс продолжает издаваться у них. Святая простота!

Поэтому я сказал ему, прикрывшись безразличием:

– Не будь параноиком, Винс. Разве стоит раздражаться из-за того, что ты будешь фигурировать в том же каталоге, что и Андерс Грандал?

– Нэйдж сказал мне, что издает его полное собрание сочинений. Двадцать томов. По приличной цене.

– Он никогда не видел своих произведений на английском, хотя заслуживает этого. Не расстраивайся. Придет и твой час.

– Ты хочешь, чтобы я в это поверил?

– Послушай, Винс! Переиздание полного собрания сочинений автора – его погребальный памятник. При, вручаемый тому, с кем уже покончено.

– Ну да? – прошептал он, размышляя. – Неужели? Ну ладно...

Он поднялся, повернулся к столу и взбесил официанта, роясь среди так тщательно расставленных приборов в поисках чего-либо удобоваримого, типа сэндвича с арахисовым маслом. В конечном он решился и налил себе ещё стаканчик живительной влаги. Потом растерянно посмотрел на меня.

– Как ты делаешь?

– Как я делаю что?

– Ставишь в глупое положение. Боже, внезапно оказывается, что я завидую старине Грандалю из-за того, что публикуется его полное собрание сочинений. И ты заставляешь проглотить столько ерунды без всякого соуса.

Алкоголь начал производить свое действие. Фаза депрессии закончилась и началось его падение. Он заулыбался, восхищенно закивал головой.

– И я не одинок. Еще в Нью-Йорке Макманус сказал мне: "– Пит в Лондоне пытается уговорить этого педераста Нэйджа обновить каталог. Он постарается вправить ему мозги." Я отправился оттуда в Лондон и услышал от Нэйджа: "Старина Питер великолепен. Если бы ему не удалось обвести вокруг пальца этого чертова Макмануса, мы бы обанкротились". Ты запутал их, а они это обожают. Но знаешь что, Пит?

– Что?

– Однажды они встретятся, поразмыслят, заметят, что старина Пит здорово их провел, и это станет концом старины Пита. Не так ли?

– Ложь. Я всего-то им сказал...

– Для их же блага, я знаю. Дерьмо.

– Если тебе так больше нравится.

– Мне нравится. А теперь очередь за Джоанной, верно?

Я ждал подобного, поэтому не выказал вида, ошеломлено переспросив:

– Джоанной?

– Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю старик. Я имею в виду ту потаскушку, большой кусок дешевого мяса, с которой ты был у газетного киоска. С которой ты слегка разминался у витрины с порнографией.

– Ты смеешься, Винс! Ты и вправду подумал, что эта девица проститутка?

– Да это видно с первого взгляда!

Винс озлобился. Он вновь уселся в кресло и уставился на меня, поднося стакан к губам.

– Можешь бить меня ниже пояса, но не делай из меня дурака, старик.

– Если хочешь знать, эта девушка работает на торговую фирму.

– Ну и что?

– И если ты решишь приподнести подарочек своей жене, а сам не слишком разбираешься в женском белье, подобные ей дамы приводят тебя в нужные места и помогают выбрать то, что нужно. Небезвозмездно. Коммерсанты выделяют им процент с выручки.

Теперь он насмехался в открытую.

– Ну ты и наговорил!

– Не будь циничным, Винс, это тебе не к лицу, – одернул я его, взяв свой бумажник, чтобы достать накладные Герды. – Я действительно очень признателен тебе за напоминание, ибо сам чуть было не забыл. Видишь ли, я заказал множество всяких мелочей для Джоан, но хочу вручить их сам, потому я перешлю их в Нью-Йорк на твой адрес самолетом. А вернувшись я приду их забрать и это будет потрясающе – распаковать их перед Джоан!

– Надо же! – буркнул он, но уже мягче.

Я передал ему накладные. Он внимательно изучил одну из них.

– Черт побери, Пит, видя эту кралю...

– Ты плохо смотрел, да ещё в дурном настроении, Винс. Скажи, Бетси будет дома, когда все это прийдет?

– Да, естественно. Ребята идут в школу, и ей придется оставаться дома. Но скажи, что за дела с этими покупками? Что за барахло?

– Маленькие поленца.

– Что?

– Для разжигания огня. Ночные сорочки, сексуальное нижнее белье. В кружевах. Чтобы напомнить, что не время гасить огонь.

– Ну? И все для этого?

– Ну да; иногда создается такое впечатление, что моя жена проводит все время в бумазейном пеньюаре и бигуди. Я полагаю, что это из-за совместно прожитых тринадцати лет; супружеская жизнь давно стала привычкой.

– Ты конечно вправе говорить подобное, но чтобы женщина типа Джоан... Клянусь, Пит, твоя жена становится все очаровательнее. Из года в год она словно молодеет. Поэтому мне просто странно, чтобы столь сексуальная особа, как она...

– Я знаю. Потому я и устроил закупку подобных туалетов. Это не столь дорого, как супружеские раздоры.

– Вот те на! Послушай, Пит, ты не возразишь, если я введу Бетси в курс дела? Ибо она тотчас спросит про эту кипу.

– Как хочешь! Расскажи ей все, что сочтешь нужным. Между нами нет секретов, не так ли? Только прошу тебя, не вскрывай коробки. Я хочу сделать это сам.

– Ну что ты, что ты... конечно...

Его взгляд и голос затухают. Он всего лишь завистливый негодяй, и сейчас он представляет себя на необитаемом острове с моей женой, то разглядывающим набедренную повязку на её теле, то бросающимся к её ногам. И я готов поклясться, что сцена появится в ближайшем романе. С тех пор, как он познакомился с моей женой, во всех его книгах появляется расписываемая в деталях сцена с некоей евреечкой со смоляными кудрями и объемистыми грудями, позволяющей поразвлечься с собой. Мы с Джоан знаем, о ком идет речь, и даже давняя и добрая знакомая Бетси Кенна знает это, ибо она заставила мужа сменить Нью-Йорк на Сан Франциско, по словам Бетси, единственный цивилизованный город Соединенных Штатов.

Но мнение Винса диаметрально противоположно.

Мои судьи все так же сидят на своих местах в застывших позах, устремив взор в одну точку , с широко раскрытыми от ужаса ртами. Они мертвы. Чучела набитые. Я пытаюсь приблизиться, чтобы прощупать у них пульс, поднести к приоткрытым ртам зеркало и убедиться в отсутствии дыхания.

Доктор, как мне показалось, преобразился. Все такой же маленький и хилый, но уже без признаков недоброжелательства или попыток совершить насилие. Вполне возможно, что его волнует иная проблема, а не я. Он держит в обеих руках клюшку для гольфа под свой размер, клюшку в миниатюре. И посылает лежащий перед ним мяч.

– Мэтр?

В противоположном конце комнаты Ирвин Гольд послушно опускает стакан на пол и кладет его горловиной к доктору. Герр доктор сводит ноги вместе и прочно упирается в ковер, опустив клюшку напротив мяча. Он наклоняется вперед, шевелит своими ляжками, будто готовящийся к прыжку кот. Потом бьет по мячу, и тот катится по ковру прямо в лунку. Отличный удар.

Дрожь нетерпения, словно от укусов полчища муравьев, пробегает по коже.

– Господин председатель...

– Прошу вас, минуточку.

Голос его невыразителен. Он кладет на ковер новый мяч.

Удар клюшкой.

Отлично.

Удивленный, недоверчивый, я смотрю на этот жалкий турнир, у него в руке невообразимым чудом появляется третий мяч. Меня поедают муравьи. Будто взрыв, из меня меня вырывается протест.

– Ради Бога! Вы говорили, что нельзя терять время!

Он повернулся ко мне и любезно улыбнулся.

– Вы кажется забыли, Пит? Это святая пятница.

– И что дальше?

– Ах, пятница, пятница! Всего лишь три года, а вы не помните, что это за день для меня? День игры в гольф, Питер. Шесть дней в неделю, включая и соблазнительный солнечный уикэнд, клиенты выплескивают свои неврозы в мои всевнемлющие уши. Но пятница, Питер, день отдыха для моей клиентуры, а для меня сейчас ещё и время чаепития. Ну что? Теперь вы вспоминаете?

Да, я припоминаю. Пятница. Ник возвращается из школы, чтобы провести уикэнд со мной. Он приходит в три тридцать, у него свой ключ, он входит в квартиру, идет в гостевую комнату, чтобы снять куртку и галстук, а затем непременно заходит в ванную комнату. А там труп женщины, кровь, револьвер...

– Вы что-то побледнели, друг мой, – заметил психиатр.

– Я должен уйти. Мне необходимо попасть домой до прихода Ника.

– Невозможно.

– И это говорите вы!

Я хочу подняться, пытаюсь оторваться от стула, но не способен на это. Кресло слишком гостеприимно. Я сражаюсь, борюсь, делаю неимоверные усилия и чувствую, как по лбу течет пот. Лекарь наблюдает за мной с фальшиво сочувствующим видом, да ещё ободряет меня.

– Отлично. Сделайте ещё небольшое усилие. Вот так. Ну же! Ах, что за невезение. Еще разок.

Я даже не злюсь на него. У него действительно вид человека, старающегося помочь мне, успокоить, не давить на меня. Ирвин Гольд со своей стороны, кажется, забавляется моими безуспешными попытками.

– Вы слышали, чемпион? Ну же, ещё небольшое усилие! Поднимитесь же! Что с вами происходит?

Я делаю последний безнадежный рывок и возникает впечатление, что разрываются все мышцы. Напрасно. Я бессильно разваливаюсь в кресле.

– Вы видите? – говорит герр доктор. – Это невозможно.

– Что вы со мной сделали? Что за наркотик вы использовали?

– Отнюдь, мой друг.

– Гипноз? Да, нет? Вы загипнотизировали меня?

– Называйте это как хотите. Факт в том, что вы не сможете увильнуть от этих слушаний до тех пор, пока не будут воссозданы все обстоятельства вашей жизни. Если бы не мои усилия, то, как вы заметили недавно, этот процесс пошел бы по другому руслу. Точно, Пит. А это означает, что он не сможет завершиться прежде, чем вы все скажете присяжным заседателям.

– Называя имена, – добавил Гольд.

– Объясняя причину ваших действий, – прибавил лекарь.

– Имя этой женщины, – продолжил Гольд. – Ну же, Хаббен. Скажите его нам! Вы просто заставляете нас попусту терять время. Боже, а мне ещё нужно сделать столько важных вещей!

– Например, подружиться с Ником...

– Ему нужен будет товарищ, если не станет вас, Хаббен. Больше чем товарищ – отец вроде меня. И не стоит возражать, что я не способен быть им. И не тычьте мне в нос своими футбольными способностями. Просто у мамы вашего сына есть человек, который полностью удовлетворяет её в постели все семь дней в неделю, три недели в месяц. Не считая утра в субботу и воскресенье. Признайте это. Он и есть образец отца, в котором так нуждается ваш сын, не так ли?

Август месяц в Майами похож на жаровню, и это наиболее душные дни лета. По обоюдному согласию прежде, чем окунуться в океан, я должен пройти по Фледжер стрит с моей сестрой, чтобы зайти к дантисту. Стояла жара. Парилась даже моя сестра, у которой всегда такой вид, будто она вылезла из холодильника. Дважды она была вынуждена остановиться, протереть очки и смахнуть пот. Она задыхалась.

Но мы не можем обойти стороной дантиста. Каникулы заканчиваются через пятнадцать дней, а за две недели до возвращения в школу мы с Лили обязаны посетить доктора Марджа, чтобы проверить и запломбировать зубы с помощью тончайших инструментов, причиняющих боль до мозга костей. Ужасную боль. Пусть Лили вскоре исполнится семнадцать, она на год старше меня, это мне приходится тянуть её, повторяя при этом:

– Чего ты так боишься! Не убьет он тебя!

Мы пересекаем Фледжер стрит и уже готовы ступить на тротуар, когда нас подрезает машина и мне приходится отскочить, чтобы увернуться от нее. Жара, перспектива мучений, и ещё это, – слишком много сразу. Я оборачиваюсь, чтобы обругать водителя, как вдруг узнаю машину. Сомнений нет. Это "бьюик" моего отца, проданный пару месяцев назад, чтобы купить "паккард" и поразить им наш квартал. Тот самый голубой "бьюик", я уверен, с той же Никой на крышке радиатора, установленной нашим механиком, та же самая отметина на правом заднем крыле, сделанная мной ранним утром, когда я в одиночку прокатившись вокруг дома въезжал в гараж и задел его ворота. Моя мать упала в обморок, узнав, что я совсем один вел машину. Отец, как я полагаю , втайне восхищался моей отвагой, но тем не менее наградил меня парой затрещин.

Я удивленно повернулся к сестре.

– Что ты скажешь? Посмотри...

Она уже заметила, и застыла как вкопанная, с отвисшей челюстью и с вылезшими из орбит глазами за стеклами очков, похожая на карикатуру, изображающую крайнее удивление. У неё перехватило дыхание, затем она выдохнула:

– Это она!

– Она?

Ведшая автомобиль женщина поставила его у тротуара, вышла и закрыла дверцу на ключ. Рыжеватая, со стянутыми в пучок волосами и в такой обтягивающей юбке, что все содержание оказывается на виду, когда она наклоняется застегнуть ремешок на обуви. Прелестная девица. И молодая. Очень молодая. Хорошо сформировавшаяся. Ее округлые ягодицы, обращенные к шоссе, наводят на мысль о трудностях для проезжающих водителей. Некоторые рискуют врезаться, принимаясь глазеть на нее. Я их понимаю. С некоторых пор я возбуждаюсь все чаще и чаще, и хотя меня все меньше провоцируют сильные зрелища, но здесь полная юбка провокации! И мне кажется, что на Фледжер стрит, самой оживленной артерии Майами, все смотрят на выпуклость у моих штанов, потому я встал, скрестив ноги, и держался немного сбоку от сестры, чтобы замаскировать бунтующее естество.

– Она? – спросил я. – Ты знаешь ее? Кто она?

– Что?

Лили мне сказала. Я не понял.

Она повторила.

Теперь до меня дошло. Но целомудренный голос моей сестры, её наморщенный нос, мина недотроги взбесили меня, и я сказал себе, что не хочу понимать. Лили это видела и не захотела так оставить. Как сказал отец за столом, это разъездная потаскуха. Она шептала мне в ухо свистящим громким голосом:

– Они делают то же самое, что и мы в свое время, кретин. Только она позволяет идти до конца!

О Боже! Иисусе милосердный, посреди Фледжер стрит она находит уместным говорить о том, чем мы иногда занимаемся в моей комнате, когда родители уходят, а служанка у себя наверху с бутылочкой пива просматривает журналы, полные любовных историй. Посреди улицы...Да за это, если кто услышит, мне пришлось бы провести остаток дней в тюрьме. Будь у меня возможность, я бы скрылся прежде, чем отец все узнал, и насмерть отстаивал свою невиновность. Обвинительницей и инициатором была Лили, она рвалась экспериментировать, шантажировала меня, но с первых же дней, как она протянула ко мне свои любопытные лапки, это мне приходилось нести бремя вины. И сейчас я в ужасе: хорошо просматривающаяся твердая шишка за ширинкой совершенно меня не устраивает.

Девица обогнула капот "бьюика", пересекла дорогу и направилась к Гранд-отелю. Все провожали её взглядами, и в особенности моряки и солдаты. Их у нас стало много после Пирл Харбора и, несмотря на мою невинность, я отлично понимал, видя их взгляды на всех девушек, даже на Лили, что им надо от них то, чем мы порой занимаемся с моей сестрой. Но в тот момент Лили их не интересовала. Все взоры устремились на рыжую: на её грудь, зад, ноги. Край юбки приподнялся. Ткань задралась по коже туда, где мой отец...

Мой отец?

С этой девчонкой?

Подростком! Она, должно быть, не старше моей сестры, или чуть моложе.

Согласен, я закончил тем, что подумал о моих отце и матери... Да, как бы там ни было, это происходит после свадьбы. Для того и женятся. Чтобы не ждать вечера, когда все уходят, за исключением напившейся пива служанки с любовными историями. Все под рукой, достаточно попросить, или даже не нужно этого делать, все равно до конца она никогда идти не хочет. А когда женаты – это уже прилично. Во всяком случае, законно.

Но то, что происходит между моим отцом и этой девушкойхорошо ли? И еще, что у него за делишки с такими молодыми? Моей матери ему недостаточно? Она так же красива, как и эта девица. И ( сложный вопрос ) столь же хорошо сложена. Я должен признать, что с тех пор, как я оттолкнул маму, желавшую меня приласкать, не имея возможности сказать почему, не усложняя вещей, мне казалось, что иногда лучше усложнить все, чем открыть чувства, охватившие мое нескладное тело, когда она сжала меня в своих любящих объятиях. Такого не было до того, как Лили принялась играть со мной в эти игры, но теперь это так. Чтобы распалить себя, я представляю отца, занимающегося подобными вещами с матерью.

Рыжая вошла в отель. Машинально, не отдавая отчета, я едва было не отправился за ней. Лили удержала меня за руку.

– Куда ты намылился?

Куда? Я собираюсь войти и проследить за девицей в холле, куда она поднимется на лифте. Посмотреть на её походку, перекатывающиеся ляжки, длинные, похожие на ножницы ноги. Я знаю о ней все, вернее все самое важное. Ведь она теперь едва не член семьи. Почему я не могу войти с ней в лифт, войти в её номер, где мы совершим это. Безумная мысль как молния блеснула в голове, но этого было достаточно, чтобы наэлектризовать мое тело, а затем наступила ужасная пустота. Я поворачиваюсь к Лили.

– Как ты узнала об этом? Как догадалась о её существовании? Что ты ещё знаешь?

– Да все в курсе, тупица. На прошлой неделе она ждала его на улице перед выходом из бюро. Я видела её своими собственными глазами.

– Ты думаешь сказать об этом маме?

– Ты полагаешь, что она не в курсе? Негодяй. У него всегда есть очередная мерзкая потаскуха, живущая в отеле. Эту он подцепил в деревне, на заброшенной ферме рядом с Хомстедом. Но я могу поспорить, мама не знает, что "бьюик" никогда не продавался. Он сделал ей подарок, этой девице, вот что он сделал.

Бесспорная улика. Я уже задавался вопросом, почему так поспешно мой отец избавился от машины, не прошедшей и 15 000 миль. Но сделать подарок это совсем другое дело. Логично. Любопытнейшее откровение. Делаешь подарок и получаешь взамен определенные преимущества. Расположение рыжей красотки, например.

– И в этот день вы видели её впервые? – спросил доктор Эрнст.

– Да.

– А её имя? Вы не вспомните её имени?

– Да. Вивьен Дэдхенни.

– И естественно, – мягко заметил Эрнст, – вы испытали огромную злость к этой женщине. Ах! Эта Лилит! Это создание со столь странным именем, проникшая в лоно вашей семьи. Чтобы отравить все. Естественно, вы ненавидели её. Она была вам ненавистна. С первого же дня зародыши убийства зашевелились в вашем мозгу. Револьвер был заряжен!

– Никоим образом! Я никогда не признавал, что убивал ее! И никогда не признаю.

Доктор глухо рассмеялся.

– Точно. Похоже. Извините за мою ловушку. Безобидную и невинную. Извините меня.

Это признание поколебало меня, извинения меня раздражают. И железный взгляд герра доктора смягчился. В его глазах появилось страдание. Что за тип передо мной? Великий артист? Хороший тактик, нанизывающий звено за звеном? Нет, я не могу быть судим подобным собранием. До сих пор все эти люди носят все ту же маску ужаса и непонимания. Но вдруг застывшие персонажи, казалось, захотели подразнить доктора. Рты их закрылись, на губах засветилась улыбка. Во взглядах появилось понимание.

Один Ирвин Гольд яростно шел наперекор всем, безразличный к этому удивительному и внезапному изъявлению доброй воли.

– Вы мстительны, Хаббен! Нет? Ну признайтесь же! Вы ненавидите эту девушку. Она оскорбила вашу мать, тянула деньги из вашего отца. Даже будучи ребенком, вы уже понимали, чего это стоило: подарить машину и оплачивать счет в отеле. Вы должны были ненавидеть её. И для неё это стало началом конца.

Я должен её ненавидеть?

Душный холл отеля на Фледжер стрит. На потолке вентилятор с самолетным пропеллером гоняет влажный воздух, ничуть его не охлаждая. Место, где я жду , уже час сидя на стуле, ужасно неудобно, здесь влага конденсируется на моей коже, подобной губке, пропитанной горячей водой. Я был готов отказаться от затеи, убраться восвояси, когда увидел её.

Я прошел за ней к лифту, как и два офицера в серой летней униформе. Они изучающе смотрят на нее, пока кабина поднимается, и многозначительно перемигиваются. Я следую за ней по коридору, замедляю шаги и останавливаюсь в то время, как она открывает дверь номера и входит. Через несколько секунд я стучусь.

– Кто там? – кричит она.

Потом открывает, и я впервые вижу её так близко. У неё бледно-голубые глаза, маленький курносый нос, похотливые губы. Ее брови образуют две тонких линии. Пробор её пылающих рыжих волос темен.

– Ключи от машины.

Я утащил вторую связку ключей от "бьюика" задолго до того, как мой отец сменил его на "паккард" и, к счастью, их не выбросил . Сейчас я позвенел ими перед ней.

– Ключи от машины. Вторые.

Она взяла их, глядя на меня с недоумением.

– Мистер Хаббен прислал их мне?

– Нет. Они мои.

Я сделал шаг, чтобы войти в комнату, но она толкнула меня рукой в грудь.

– Полегче, малыш. Начнем с того, кто ты?

– Пит Хаббен. Мистер Хаббен – мой отец.

Видимо, это было ударом для нее.

– Твой отец...

– Да.

– Это он тебя послал?

– Нет. Он не знает, что я здесь. Он не должен этого знать.

Внезапно меня охватила паника, я не понимаю, как мог впутаться в подобную историю, спрашиваю себя, к чему она может привести, если не к катастрофе. Сердце мое сильно бьется в груди, ужас и тревога, что она может ощутить биение сердца положенной мне на грудь рукой.

Я готов взять ноги в руки и бежать оттуда с максимально возможной скоростью, лететь по коридору, но рука опускается. И девушка делает мне знак головой.

– Входи же, малыш.

Я двигаюсь, как во сне. Она закрывает дверь, прислоняется к ней, меряет меня с ног до головы взглядом, будто пытается понять меня.

– Вот те на! Ты похож на него, нет сомнений. Сколько тебе лет?

– Пятнадцать.

– Пятнадцать? Ты выглядишь старше.

– Я знаю, но мне всего лишь пятнадцать.

– Тогда можно сказать, что для твоего возраста у тебя это в норме, малыш! Может треснуть. Ты зачем пришел сюда? И не вздумай морочить мне голову, что пришел из-за этих чертовых ключей! Без глупостей!

Впервые женщина произносит при мне подобные слова. Даже сестра, когда мы забавляемся нашими играми, находит более подходящие. Она не переходит границ. Но, Боже, это создание, кажется, не знает нормы. И она занимается этим. Во всяком случае она занимается этим с моим отцом. Она идет до конца. Она разговаривает с ним подобным образом. И её манера держаться, заставляя позванивать эти ключи: груди вперед, ноги слегка расставлены, чтобы лучше показать свой маленький кругленький живот и все то, что должно скрываться под узенькой юбкой, и эти ноги, немного тяжеловатые, но столь возбуждающие. О Боже! Я почти изнемогаю, я не скрываю безумства чувств, охвативших меня.

– Не рассказывай глупостей, – повторяет она. – Это твоя мать послала тебя прочитать мне мораль, не так ли?

Я отрицательно качаю головой.

– Опять нет. Вскоре ты просто скажешь, что пришел всего лишь поцеловать меня, если знаешь значение этого слова.

Я знаю, что она ждет, что я вновь отрицательно качну головой, я хочу это сделать, но не могу. Я стою, прикованный к месту, и смотрю на нее, как коккер, держащий апорт меж зубов.

Блестящие черные линии её бровей вздергиваются. Влажные пылающие губы приоткрываются. Светлые глаза расширяются. Я слышу биение крови в висках, пока она с глупым видом смотрит на меня.

– Что за дерьмо! – восклицает она.

Я ничего не отвечаю. Безнадежно молчу, лишь созерцая, как огонек на зажженном мною шнуре все ближе и ближе подползает к взрывчатке.

– Ты что, совсем ослеп? Что у тебя в мозгах не все в порядке?

Она, должно быть, права. Мне нечего сказать.

– Я прошу у вас прощения, – наконец произношу я.

– Ну и сказал! Ты знаешь, что будет, если я расскажу все твоему отцу?

– Прошу вас, не говорите ничего. Я виноват. Я не подумал...

– О! Только этого не надо! Но теперь ты думаешь по другому. Ты что, штаны намочил от страха?

Она опять права, но я не могу решиться признать это.

– Ну же? – настаивает она.

Надо как-то с этим кончать. Я киваю. Да.

– Ну вот. Ты считаешь себя мужчиной, а на самом деле ты всего лишь недоросль. Большой, глупый и нервный паренек. Мужчина твой отец. Не ты. И я должна сказать тебе одну вещь, малыш. Тебе не достичь и половины того, что есть в нем. Даже в твои лучшие дни.

Она направилась к постели, стоявшей у стены и я, видя, что путь свободен, проскользнул к двери.

– А ну постой! – прикрикнула она. – Я не сказала, что закончила с тобой, не так ли?

Я видел, как она взяла бутылку виски и стакан с туалетного столика, где царил полнейший беспорядок, и удивился, как дрожат её руки, когда она наливала себе приличную порцию. Горлышко бутылки не дошло до края стакана и виски пролилось на ковер. Содержимое стакана она проглотила в два глотка. Ставя бутылку на место, о чем-то задумалась. Потом внезапно повернулась ко мне.

– Я хочу кое-что от тебя услышать.

– Услышать?

– Да. Я хочу, чтобы ты произнес это громко, вслух. Моя мать – дерьмо.

Я заметил, как свело мои челюсти. При всем желании я не смог бы произнести этой фразы. А я и не хотел этого делать.

– Говори! Если не хочешь, чтобы твой отец узнал об этом, говори!

Ужасная, как голова Горгоны, она шагнула ко мне. Я отступил для безопасности. Номер небольшой. Три шага – и я прижат к креслу, стоявшему в углу. Изо всех сил она дает мне пощечину.

– Говори!

Прежде, чем я смог раскрыть рот и прийти в себя от шока, она бьет ещё раз.

– Говори!

И она все повторяет, шепча эти слова, она хлещет меня теперь с обеих рук, в то время как я стараюсь сделаться как можно меньше, ибо боюсь защищаться, не раздразнив её ещё больше, не подтолкнув на исполнение своей угрозы наплести невесть что моему отцу.

– Говори! Говори!

Кошмар. Все клиенты отеля должны слышать эти вопли. Я боюсь, что её хватит удар, настолько она взбешена. Я слышу, как произношу то, что она хотела слышать:

– Хорошо, хорошо, ладно. Моя мать – дерьмо.

Это конец. Ее руки безжизненно повисают. Я вижу, что она плачет, она рыдает. Она в ужасном состоянии. Черные слезы текут по её щекам. Она шмыгает носом; пучок волос рассыпается и длинные пряди падают на плечи. Она не может остановиться и продолжает рыдать.

Я пользуюсь шансом и прошмыгиваю к дверям, стараясь при этом не задеть её. Я открываю дверь, пытаюсь улизнуть, на мгновение задерживаюсь, думая, что она ещё чем-то меня напугает, но со мной у неё все кончено.

– Пока достаточно, – говорит доктор Эрнст.

– Травмирован, – шепчет Ирвин Гольд с задумчивым видом. – Травма. Травмирующий случай...

Он поворачивается к психиатру.

– Что вы думаете о подобной системе защиты? Несколько простодушный ребенок сталкивается с травмирующим случаем. Да?

– Конечно. Вне всякого сомнения, это и есть подобный случай. А говоря по – научному – этот мальчик – имбецил.

– Точно. И в действительности ребенок – отец мужчины.

Медик вздергивает брови.

– Правда?

– Естественно, господин председатель. В противном случае, откуда столько сведений о каждом из нас со дня рождения? Когда Питер Хаббен достигнет половой зрелости, мы сможем отбросить его дело и сказать ему, что все начинается с нуля? Так всегда в этом мире. Что до зрелого возраста, он теряет голову, и мы возвращаемся назад.

– Куда это вы клоните, мэтр?

– Просто обращаю внимание на факт, что это Питер Хаббен – ребенок ответственен за преступление, в котором обвиняется Питер Хаббен – взрослый, следовательно ребенок и должен быть приговорен и приговор приведен в исполнение.

Неужели этот клоун говорит всерьез? Я восклицаю:

– Но все можно повернуть и другим боком, Гольд, гроб должен быть моего размера, не так ли?

Боже! Серьезен ли он!

– Послушайте, Хаббен, когда ваше дело передадут Николасу, вы будете фигурировать там, как убийца-психопат, сексуальный маньяк, хотите вы того или нет. Но если мы немного сдобрим это профессиональным жаргоном, вы понимаете, приправим Павловым, Торндайком и Скиннером, мальчик будет иметь о своем отце более симпатичные воспоминания. Ну вот, возьмите неуравновешенного ребенка, достигшего половой зрелости, как Питер Хаббен, думающий только об этом, как говорят добропорядочные люди, бросьте его на съедение такой как эта Дэдхенни – и в результате бедный малыш обязательно будет страдать всю жизнь. А потом достаточно произнести его имя, и – бац он старается положить этому конец. Это не его ошибка. Он не может ничего изменить. И как только она внезапно предстает перед ним годы спустя...

– Внезапно? – прерывает доктор Эрнст. – В таком ключе?

– Почему бы и нет? Может быть, он потребовал от неё исполнить стриптиз, прежде чем убил. Чтобы заставить её предстать такой, какая она была. Последнее наслаждение.

Эрнст поворачивается к присяжным заседателям. Реакции нет, ни малейшего признака жизни.

– Вы прекрасно видите, – обратился он к Гольду. – Вы напрасно теряете время. Здесь профессиональный жаргон ничего не даст.

Гольд пожал плечами.

– Вы не можете утверждать, что я не прилагал усилий.

– Вы старались принудить меня, да! – выкрикнул я. – Кучка негодяев, вы меня уверяли, что Ник ничего не узнает, если я соглашусь предстать перед вашим так называемым правосудием. Но вы рассчитываете открыть ему всю грязь потом, не так ли?

Гольд с презрением посмотрел на меня.

– Единственная вещь, которую я вам обещал, Хаббен: если вы согласитесь играть в игру, Николас не будет присутствовать на слушаниях. Если только вы не предпочитаете видеть его там, рядом с вами, чтобы он смотрел на вас с соответствующим выражением?

Я принялся приковывать велосипеды цепью к решетке Центрального Парка, а Ник смотрел на меня с выражением, которое бывает только у него. И как всегда в таких случаях, у меня возникло впечатление, что он здесь старший.