Текст книги "Неуютная ферма"

Автор книги: Стелла Гиббонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава 8

В следующую неделю ей еле-еле удалось познакомиться с кузеном Амосом, а о том, чтобы представить гостью тете Аде Мрак, никто даже не заикался. Каждое утро в девять часов миссис Муривей поднималась на второй этаж, таща тяжелый поднос с мармеладом, овсянкой, сосисками, копченой селедкой, хлебом (не меньше полбатона по прикидкам Флоры) и черным пузатым чайником крепкого чая, но едва она входила в спальню тети Ады, дверь плотно затворялась. Выходя оттуда, миссис Муривей явно была не в настроении разговаривать и лишь раз, заметив взгляд Флоры, устремленный на поднос с остатками трапезы, заметила:

– Да… сегодня у нас аппетит что-то не ахти. Мы съели только две порции овсянки да два крутых яйца, половину селедочки и полгоршочка джема, что Адам прошлым летом украл на благотворительном базаре в викариате. Ну да ничего, желудок у нас большой, да и здоровьем Бог не обидел.

– Я еще не познакомилась с тетушкой, – сказала Флора.

Миссис Муривей мрачно заметила, что она «не много потеряла», и на этом разговор окончился, ибо Флора была не из тех, кто вытягивает сплетни у слуг.

А даже и будь у нее такая склонность, ясно было, что миссис Муривей сплетничать не станет. Маленькая женщина явно относилась к старой миссис Скоткраддер с определенной долей уважения; Флора даже слышала раз, как она сказала, что хоть у кого-то в «Кручине» своя голова на плечах, пусть даже этот кто-то в два года увидел в сарае нечто мерзкое. Последних слов Флора не поняла и решила, что это местная идиома, означающая «сойти с ума».

Так или иначе, она не могла пробиться к тетке, пока та сама не пожелает ее видеть, и, очевидно, если бы та пожелала, Флору бы уже давно к ней отвели. Быть может, старая миссис Скоткраддер догадалась, что гостья хочет навести на ферме порядок, и прибегла к тактике ненасильственного сопротивления[19]19
  Тактика, предложенная Махатмой Ганди для борьбы с английским колониализмом. В тридцатые, когда Гиббонс писала эту книгу, в связи с событиями в Индии этот термин был у всех на устах.


[Закрыть].

Тем временем оставался Амос.

От Адама она знала, что он дважды в неделю проповедует в церкви «Дрожащих братьев» и что штаб-квартира этой секты расположена в Пивтауне. Флора подумала, что могла бы напроситься на проповедь и начать обрабатывать Амоса во время долгой поездки в город.

Соответственно на второй неделе своего пребывания на ферме, вечером в четверг, она подошла к своему кузену, когда тот заглянул на кухню после чая (сам он в чаепитиях ни разу участия не принимал, считая их городским капризом), и спросила решительно:

– Ты сегодня едешь в Пивтаун проповедовать перед братьями?

Амос взглянул так, будто видит ее в первый раз или, может быть, во второй. ***Его мощное тело, узловатое, как скрюченный ветрами терновник, четким силуэтом вырисовывалось на фоне зимнего солнца, которое выжатым лимоном чахоточно пульсировало над закатным склоном холма, посылая бледные, острые лучи в раскрытую дверь кухни. Черные опахала деревьев застыли древними скелетами, и казалось, что в хрупком воздухе роятся незримые призраки мертворожденных весен. Холод стеклянными волнами накатывал на веки всякому, кому не посчастливилось оказаться сейчас на улице. Тусклое небо опрокинутым ночным горшком лежало на темном ободе холмов, и в нем неуверенно подрагивали робкие перышки облаков. Внизу усталым стадом сгрудились замершие крыши Воплинга; лиловые и хрупкие, как листья брокколи, они походили на стаю зверей, изготовившихся к прыжку.

– Да, – процедил наконец Амос.

Он был в черном котелке и черном костюме, в котором его руки и ноги напоминали водопроводные трубы. Кое-кто сказал бы, что он живет в дымном, жарком аду собственных религиозных терзаний.

– Они все будут гореть в геенне, – с удовольствием добавил Амос, – и я непременно им об этом скажу.

– А можно мне поехать с тобой?

По виду он ничуть не удивился; более того, Флора поймала в его глазах пламя торжества, как будто Амос давно ждал ее покаяния.

– Да… можно… Поезжай, жалкая маленькая грешница. Быть может, ты думаешь, что избегнешь адского огня, если поедешь со мной, повергнешься ниц и воздрожишь. Но я говорю тебе: нет. Поздно. Ты будешь гореть вместе со всеми. Ты успеешь перечислить свои грехи и более ничего.

– А мне надо будет перечислять их вслух? – не без трепета спросила Флора. Ей подумалось, что она вроде бы слышала о чем-то подобном от друзей, обучавшихся в великом центре религиозной жизни, Оксфорде.

– Да, но не сегодня. Сегодня слишком многие будут перечислять вслух свои грехи, у Господа не останется времени слушать одну заблудшую овцу. А может, дух и не отверзет твои уста.

Флора была уверена, что не отверзет, поэтому отправилась наверх надеть пальто и шляпку.

Она любопытствовала, как будут выглядеть «Дрожащие братья». В романах люди, ищущие в религии избавления от бесцветности и монотонности будней, обычно бывают серыми и угрюмыми. Наверное, и «Дрожащие братья» такие. А впрочем, почти все, что Флора до сих пор наблюдала в жизни, решительно не походило на описания в романах.

Двор был расчерчен резкими полосами золотистого света и монументальных теней от только что зажженного фонаря «Летучая кошь» (с ним обычно обходили курятники, проверяя, не слишком ли много бродячих кошек охотится там на кур, а замеченных охотниц пинком отправляли в полет – отсюда и название).

Аспид был уже запряжен в тарантас и нетерпеливо мотал головой, от чего Адам, державший поводья, всякий раз подлетал в воздух.

Сейчас могучий – четыре локтя в холке – мерин тряхнул головой сильнее, так что щуплый старик взвился во тьму над желтым кругом света от фонаря.

Затем Аспид опустил морду, нюхая гнилую солому у своих ног, и Адам мятым серым мотыльком снова возник в круге света.

– Садись, – сказал Амос Флоре.

– А пледа тут нет? – спросила она, вешая «Летучую кошь» на тарантас.

– Нет. Тебя согреет грех, пылающий в твоих костях.

Однако Флора так не думала. Она забежала в кухню и вернулась с кожаным жакетом, который зашивала, когда вошел Амос.

Она уже влезала в тарантас, когда мимо нее стремительно пролетел Адам, пища от ужаса, словно престарелый чибис. Глаза у него были закрыты, лицо застыло в мученическом экстазе.

– Отпустите поводья, Адам! – воскликнула Флора. – Он же вас изувечит!

– Ничего, ничего… нашему Аспиду полезно размяться, – слабо проговорил Адам. Тут Амос стегнул хлыстом, и конь тряхнул головой, как подстреленный. Старик взмыл в ночную тьму и пропал с глаз.

– Ну вот видите! – укоризненно проговорила Флора.

Амос, пробормотав: «Вот и поделом старому пню», снова стегнул лошадь, и тарантас покатил вперед.

Поездка пришлась Флоре по душе. Пальто согревало, а свежий ветер в лицо приятно бодрил. Она не видела ничего, кроме грязной дороги под фонарем и темного контура холмов на фоне беззвездного неба, однако живые изгороди струили нежный аромат, и чувствовалось, что в воздухе уже пахнет весной.

Амос молчал. Флора подметила, что Скоткраддеры вообще неразговорчивы; особенно это тяготило во время совместных трапез. Если за те двадцать минут, что уходили на обед и на ужин, кто-нибудь что-нибудь произносил, это, как правило, был неприятный вопрос, быстро перераставший в скандал, например: «Почему (называлось имя отсутствующего) не за столом?» или «Почему межину не промоторыжили по второму разу?» Даже молчание было лучше, хотя у Флоры и возникало чувство, будто она играет в интеллектуальном немецком фильме.

Однако нынешнюю возможность разговорить Амоса грех было бы упустить, так что она начала:

– Интересно, наверное, проповедовать перед «Дрожащими братьями», кузен Амос. Я даже завидую. Готовишь ли ты свои проповеди заранее или просто сочиняешь на ходу?

Судя по тому как вырос и без того громадный силуэт Амоса, ясно было, что он кипит гневом. Зловещая пауза грозно затягивалась, и Флора украдкой глянула за борт тарантаса, гадая, сможет ли выпрыгнуть, если кузен вздумает ее прибить. Земля выглядела очень мокрой и пугающе далекой. У Флоры отлегло от сердца, когда Амос произнес довольно спокойно:

– Не говори о слове Господнем там, будто это безбожные газетные враки. Слово не готовят заранее; оно падает мне в ум, словно манна с небес в животы голодных израильтян.

– Вот как? Очень интересно. Так ты не знаешь заранее, о чем будешь говорить?

– Знаю, что будет про адское пламя… про вечные муки… про грешников на суде… но не знаю слов, пока не сяду на свое место и не взгляну на их грешные рожи, с нетерпением ждущие, что я скажу. Тогда я понимаю, что надо говорить, и говорю.

– А кто-нибудь еще проповедует или только ты?

– Только я. Дебора Чекботтом раз попробовала встать и начать проповедь, да у нее ничего не вышло.

– Дух не отверз ее уста?

– Отверз, да я быстро заткнул их обратно. Пути Господни неисповедимы, и я понял, что дух по ошибке отверз ее уста вместо моих. Поэтому я просто стукнул Дебору по голове Библией, чтобы вышибить из нее беса.

– И тот вышел? – спросила Флора, изо всех сил стараясь сохранять дух спокойного научного исследования.

– Вышел. Больше Дебора рта не открывала. Теперь я проповедую один. Никто не может, как я.

Флора уловила в его голосе нотку самодовольства и поспешила этим воспользоваться:

– Мне очень хочется тебя послушать, кузен Амос. Тебе, наверное, очень нравится проповедовать?

– Нет. Это страшные муки, пронзающие меня до мозга души, – отвечал Амос. (Как все настоящие люди искусства, он не желал признавать, что получает от своего дела массу удовольствия.) – Однако я должен исполнять свою миссию. Да, я должен подготовить собратьев к тому, что они испытают, когда алые языки будут лизать их ноги, как собаки лизали кровь Иезавели. Я должен рассказать всем, – тут Амос шевельнулся, и Флора догадалась, что он пригвоздил ее взглядом, хотя видеть его в темноте не могла, – об адском огне. Да, слово горит у меня во рту, и я должен изрыгнуть его в мир, как пламя.

И тут на Флору внезапно снизошло вдохновение.

– Тебе надо обратиться к более широкой аудитории, – сказала она. – Стоит ли растрачивать свой дар на кучку жалких пивтаунских грешников? Почему бы тебе не ездить в автофургоне «форд» и не проповедовать на ярмарках?

Она подозревала, что религиозные воззрения Амоса станут помехой намеченным преобразованиям на ферме, а значит, провести их будет куда легче, если отправить его в долгий проповеднический тур.

– Надо возделывать поле, ближайшее к дому, прежде чем отправлять на закраины и в межины, – сурово ответствовал Амос. – К тому же раскатывать в автофургоне «форд» по всей стране – значит тешить свою гордыню, величаться о себе, а не о Господе.

Флора удивилась такой строгости, но подумала, что религиозные маньяки крайне любят копаться в своих мотивах и отыскивать в себе милые их сердцу грехи, как свинья ищет лужу поглубже и погрязнее, чтобы с удовольствием в нее залечь. К тому же в словах «раскатывать в автофургоне “форд”» ей послышался мечтательный оттенок: очевидно, искушение было чрезвычайно сильно. Оставалось лишь немного его подогреть.

– А не получается ли так, кузен Амос, что ты ценишь собственную жалкую душу больше славы Господней? Так ли страшно немного потешить свою гордыню и утратить смирение, если в итоге твои проповеди обратят множество заблудших? Если для спасения других надо согрешить, ты не должен перед этим отступать – по крайней мере я бы не отступила, если бы мне предложили ездить по стране на «форде» и проповедовать. А вот когда ты изображаешь смирение и отказываешься ехать, ты печешься о своей душе больше, чем о распространении слова Божьего.

Флора гордилась собой; ей замечательно далась торжествующая интонация обличения чудовищного греха, о котором сам грешник до сей минуты и не подозревал.

Так или иначе, на Амоса ее речь произвела желаемое действие. После долгой паузы, за время которой повозка успела въехать на городскую улицу, он хрипло, сдавленно проговорил:

– Да, в твоих словах есть правда. Может, мой долг – и впрямь выйти на более широкое поприще. Я должен все обмозговать. Да, ужасно. Грешник не ведает, в каком обличье подстережет его нечистый. Новый грех, грех попечения о том, тешу я свою гордыню или нет. И как понять, грешу ли я гордыней или спасаю ближних, а значит, не важно, что я при этом чувствую? И вправе ли я гордиться, если на самом деле их спасаю? Поди разберись.

Он бормотал себе под нос, так что Флора слышала далеко не все, но услышанного ей хватило, чтобы ответить твердо:

– Да, кузен Амос, разобраться трудно. И все-таки, несмотря на все трудности, тебе стоит подумать о том, как донести свои проповеди до большего числа людей. У тебя призвание, а призвание нельзя отвергать. Хотелось бы тебе проповедовать перед тысячными толпами?

– Да, очень. Но думать о таком – тщеславие.

– Ну вот снова, – укоризненно промолвила его спутница. – Пусть даже и тщеславие. Но что такое твоя душа в сравнении с душами тысяч грешников, которые спасутся от твоих проповедей?

Тут повозка остановилась перед пабом в проулке, выходящем на главную улицу городка. Флора обрадовалась, поскольку разговор явно пошел по кругу, разорвать который может лишь смерть или полное истощение сил одного из участников.

Амос и не подумал помочь Флоре, так что ей пришлось выбираться из тарантаса самостоятельно.

– Живее, – крикнул он. – Нам не следует мешкать подле дома сатаны!

При этих словах Амос осуждающе покосился на освещенные окна паба, которые на взгляд Флоры выглядели очень уютно.

– А молельня далеко отсюда? – спросила она, поспешая за ним на Хай-стрит, погруженную в зимний мрак, лишь кое-где прорезанный грубым желтым светом магазинных витрин.

– Нет. Вот она.

Они стояли перед зданием, которое Флора поначалу приняла за необычно большую собачью конуру. В открытую дверь можно было видеть скамьи и стены из струганых сосновых досок. Некоторые братья уже сидели, другие торопливо занимали места.

– Нам надо подождать, пока молельня заполнится, – шепнул Амос.

– Зачем?

– Им страшно, когда проповедник рядом, словно обычный человек, – прошептал Амос, прячась в тень. – Когда я на помосте, им тоже страшно, но не так, как если бы я перед проповедью был между ними, смотрел в сборник гимнов или прямо в душу каждого, читая сокровенные мысли.

– Мне казалось, ты хочешь их напугать?

– Да, но то должен быть возвышающий страх. И я не хочу напугать их настолько, что они не придут на следующую проповедь.

Флора разглядывала братьев, заполняющих собачью конуру, и думала, что Амос, вероятно, недооценивает крепость их нервов. Редко ей доводилось наблюдать такую здоровую и основательную публику.

Публика эта была куда приятнее лондонской и особенно той, которую Флора видела однажды – но лишь однажды! – на воскресной встрече Синематографического общества, куда ее затащила подруга, интересующаяся кино как искусством.

Те зрители были в бородах, малиновых рубашках и оригинально завязанных галстуках; им мало было губить свою слабую нервную систему неустанной работой критической мысли, они еще и смотрели фильм из японской жизни под названием «Да», снятый в 1915 году норвежской студией с актерами-японцами. Фильм длился час сорок пять минут. В нем было двенадцать крупных планов грязного прудика с абсолютно неподвижными цветами лотоса и четыре самоубийства, а все актеры двигались медленно-медленно.

Сейчас Флора задумчиво вспоминала тот вечер. Все вокруг нее шепотом восхищались красотой ритмического узора и пластикой абстрактного воплощения.

И только маленький человечек рядом с нею ничего не говорил, просто вертел в руках шляпу и ел леденцы из бумажного фунтика. Видимо, между ними возникла некая телепатическая связь, потому что, когда им в седьмой раз показали на весь экран японское лицо с катящимися по щекам слезами, человечек протянул Флоре кулек с конфетами и шепнул:

– Мятные.

И Флора, которая к тому времени ужасно проголодалась, с благодарностью взяла леденец.

Когда свет наконец зажегся, Флора с удовольствием отметила, что сосед ее одет прилично и обыкновенно; тот, в свою очередь, задержал взгляд на ее аккуратной прическе и с радостным изумлением поднял брови, как будто сейчас воскликнет: «Доктор Ливингстон, я полагаю?»[20]20
  Эту фразу произнес журналист Генри Мортон Стэнли в октябре 1871 г., когда после долгих поисков отыскал миссионера и ученого Давида Ливингстона в африканской деревушке.


[Закрыть].

Затем под заинтригованным взором Флориной подруги-интеллектуалки сосед представился Эрлом П. Боссом из Голливуда, церемонно вручил им свою карточку и осведомился, не выпьют ли они с ним чаю? Флора решила, что он душка, и, не обращая внимания на недовольную гримаску подруги (которая, как все, кто исповедует свободу нравов, свято чтила светские условности), ответила, что выпьют с большим удовольствием.

За чаем мистер Босс и Флора обменялись впечатлениями о разных легкомысленных фильмах, которые им обоим понравились (обсуждать «Да» они не решились), потом мистер Босс рассказал, что выступает сопродюсером в новой британской студии. Он спросил, не хотят ли Флора с подругой посетить эту студию? Только в ближайшее время, а то он скоро возвращается в Голливуд с ежегодным урожаем лучших английских актеров и актрис.

На студию Флора так и не попала, но еще дважды обедала с мистером Боссом. Между ними возникла крепкая дружеская симпатия. Мистер Босс рассказал Флоре о своей изящной и дорогостоящей любовнице Лили, о том, как та закатывает сцены и отнимает у него время, которое он куда охотнее потратил бы на жену. Однако в Голливуде, если у человека нет любовницы, на него подозрительно косятся, а если ты упорно проводишь все время с женой и говоришь, что искренне ее любишь (в конце концов, почему бы и нет), то газеты печатают омерзительные статьи в духе «Домашняя идиллия киномагната», а ты должен снабжать их снимками, на которых твоя жена наливает тебе горячий шоколад и ухаживает за папоротниками в саду.

Так что никуда не деться, объяснил мистер Босс.

Жена его вполне понимает ситуацию, и они вместе играют в игру «Ускользни от Лили», что еще больше их сплачивает.

Сейчас мистер Босс был в Америке, но в последнем письме известил Флору, что весной прилетает в Англию.

Флора решила, что пригласит его на день в эти края: ей кое-кого надо ему показать.

О мистере Боссе ей напомнил вид кинотеатра «Мажестик» прямо напротив молитвенного дома, куда сейчас заходили «Дрожащие братья». Афиши на кинотеатре обещали умопомрачительную драму страстей под названием «Грехи чужих жен». Флора подумала, что Сиф, наверное, сейчас там и ему хорошо.

Собачья конура уже почти заполнилась.

Кто-то наяривал ужасающую мелодию на хрипучем органчике у входа. Флора, выглядывая у Амоса из-за плеча, рассматривала молельный дом; если не считать органчика, он выглядел обычным лекционным залом с круглым помостом в дальнем конце. На помосте стоял стул.

– Ты там проповедуешь, кузен Амос?

– Да.

– А Юдифь или мальчики ходят тебя слушать?

Флора завела разговор, чтобы разогнать тоску, накатывающую на нее при мысли о том, что предстоит вытерпеть.

Амос нахмурился.

– Нет. Их глаза заплыли жиром, и они ступают надменно, как Ахав, не видя рва, что ископал пред ними Господь. Да, моя семья – мое проклятие, и десница Господня тяжело лежит на «Кручине», давит горькое вино из наших душ.

– Тогда почему бы не продать ее и не купить другую в более уютном месте?

– Нет. Скоткраддеры живут в «Кручине», сколько она стоит, – угрюмо проговорил Амос. – А все старая миссис Скоткраддер. Ее звали Адой Мрак до того, как она вышла за Нишиша Скоткраддера. Она никого с фермы не отпустит. А Рувим только и ждет моей смерти, чтобы завладеть «Кручиной». Не бывать этому! Уж скорее я завещаю ее Адаму.

Прежде чем Флора успела сказать, как огорчительно ей такое слышать, Амос двинулся вперед со словами: «Пора. Все собрались».

Флора села на край последней скамьи – поближе к выходу, на случай если проповедь и духота окажутся уж совершенно невыносимы.

Амос прошел почти к самому помосту и уселся на первую скамью, предварительно наградив соседей двумя медленными мрачными взглядами, обещавшими грозное красноречие.

Собачья конура была уже набита до отказа. Органчик заиграл что-то похожее на музыку. Женщина слева вложила Флоре в руку сборник гимнов.

– Номер двести, «Что же будет, Господь, когда время придет?», – громко сообщила женщина.

Из своего обширного чтения Флора знала, что в местах, отведенных для молитвы, принято говорить исключительно шепотом, однако она быстро училась, поэтому взяла книгу и с любезной улыбкой ответила: «Спасибо».

Гимн начинался так:

 
Что же будет, Господь, когда время придет?
Когда ангелы в трубы свои вострубят?
И земля запылает, и небо падет,
Мы же будем дрожать от макушек до пят.
 

Флоре он понравился своей решимостью твердо держаться избранного пути перед лицом неприятных обстоятельств, вполне отвечавшей ее собственному характеру. У нее было приятное сопрано, и пела она старательно. Дирижировал мрачный, живописно грязный старик с длинными седыми волосами. Он стоял на помосте и размахивал предметом, в котором Флора, с трудом веря своим глазам, узнала кочергу.

– Кто это? – спросила она соседку.

– Брат Амблфорт. Он возглавит дрожание, когда мы начнем дрожать.

– А почему он дирижирует кочергой?

– Чтобы напомнить нам про адское пламя, – последовал простой ответ. Флора не захотела огорчать соседку, поэтому не сказала, что у нее таких ассоциаций не возникло.

После гимна (который пели сидя) все закинули ногу на ногу и устроились поудобнее, в то время как Амос поднялся на помост и с выражением устрашающей решимости опустился на стул.

Минуты три он молча взирал на «Дрожащих братьев». Глубочайшее презрение на его лице мешалось с возвышенной печалью. Флора видела нечто подобное лишь однажды: на лице сэра Генри Вуда[21]21
  Генри Вуд (1869–1944) – английский дирижер, чье имя стало синонимом «Променадных концертов» в Куинс-Холле, концертном зале на две с половиной тысячи мест в центральном Лондоне. Название пошло от концертов в парках, где люди могли одновременно слушать музыку и совершать променад. На протяжении пятидесяти лет Генри Вуд дирижировал почти всеми этими концертами.


[Закрыть], когда тот, уже подняв палочку перед вступительным аккордом «Героической симфонии», замер, глядя на опоздавших в партере Куинс-Холла. Флора поняла, что Амос ей положительно нравится: все-таки этот человек – настоящий артист.

Наконец он открыл рот. Его голос надтреснутым колоколом прогремел в полной тишине.

– Вы снова здесь, несчастные извивающиеся червяки? Выскользнули тайком из своих обреченных домов, как Намессия, сын Ровоамов[22]22
  Ровоам – в Библии, один из сыновей Соломона; Намессия – отец (или дед) Ииуя (но никак не сын Ровоама).


[Закрыть], дабы узнать, что вас ждет? Пришли, старые и молодые, больные и здоровые, матери семейств и девственницы (хотя мир так порочен, что едва ли среди вас есть хоть одна девственница), юноши и старики, дабы услышать, как я поведаю об алых лижущих языках адского пламени?

Долгая эффектная пауза с мимикой сэра Генри. Слышался единственный звук (впрочем, и его вместе с сопровождающим запахом было более чем достаточно) – надсадное шипение газовых светильников по стенам.

Амос продолжал:

– Да, вы пришли. – Он коротко, презрительно рассмеялся. – Десятки. Сотни. Как крысы в амбар. Как полевые мыши в пору жатвы. А какой вам от этого прок?

Еще одна пауза вновь в духе сэра Генри.

– Никакого. А теперь – маленькая хорошая новость.

Он замер, набрал в грудь воздуха, потом внезапно вскочил со стула и прогремел во всю мочь:

– Мы все прокляты!

Выражение самого живого интереса прокатилось по лицам «Дрожащих братьев», все заерзали, стараясь устроиться поудобнее и с удовольствием выслушать дурные новости.

– Прокляты, – свистящим шепотом повторил Амос. – Задумывались ли вы, что означает это слово, которое вы так небрежно произносите каждый день своей жалкой жизни? Нет. Вы не задумывались. Вы вообще не задумываетесь, верно? Так вот, я вам скажу. Это означает нескончаемые чудовищные муки, когда ваши грешные тела бросят на жаровни в глубочайших недрах ада, а черти, насмехаясь, будут пить прохладительные напитки у вас под носом. Да, воздух будет полон смрадом паленого мяса и криками тех, кто вам дорог больше всего на свете…

Он глотнул из стакана – вполне заслуженно, как подумала Флора. Она и сама не отказалась бы сейчас от воды.

Теперь голос Амоса зазвучал обманчиво буднично и обыденно. Он медленно оглядел слушателей темными глазами навыкате.

– Вы знаете, каково обжечь пальцы об духовку, вытаскивая пирог, или спичкой, когда вы зажигаете свои безбожные сигареты? Да. Зверская боль, не так ли? И вы бежите приложить к ожогу масло. Так вот (выразительная пауза), в аду масла нет! Все ваше тело будет жечь зверская боль, ваши почерневшие языки вывалятся изо рта, ваши иссохшие губы будут молить о капле воды, но ни звука не вырвется из ваших глоток, ибо они пересохнут, как песчаная пустыня, а ваши глаза будут раскаленными шарами вращаться в обугленных глазницах…

Тут Флора тихонько встала и, извинившись перед соседкой, быстро прошла к двери. Духота, запах и шипение газа придавали молельному дому достаточное сходство с адом и без тех подробностей, которые излагал Амос. Флора чувствовала, что сможет плодотворнее провести вечер где-нибудь в другом месте.

Но где? Свежий воздух приятно щекотал ноздри. Натягивая перчатки, Флора подумала, не пойти ли на «Грехи чужих жен», но решила, что услышала сегодня про грех более чем достаточно.

Так куда пойти? Вернуться без Амоса она не могла, поскольку в зимние месяцы последний автобус до Воплинга уходил в половине седьмого, а сейчас было почти восемь. Кроме того, Флора проголодалась. Она с досадой оглядела улицу. Почти все магазины уже закрылись, кроме одного, через несколько домов от кинотеатра.

Это оказалась чайная. Вид ее не вдохновлял: в витрине стояли кексики, гнетущего вида деревянные коробочки, плетеные корзиночки и льняные мешочки, вышитые мальвами. Однако там, где есть кексики, должен быть и кофе. Флора пересекла улицу и вошла в чайную.

Шагнув через порог, она поняла, что попала из адского пламени в болото занудства. Ибо за одним из столиков сидел человек, лицо которого Флора помнила: они вроде бы встречались на приеме у миссис Полсветт в Лондоне. Это мог быть только мистер Клоп, да и внешность подтверждала догадку. В пустой чайной он обладал полной свободой маневра, и Флоре некуда было скрыться.