Текст книги "Священная ложь"

Автор книги: Стефани Оукс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Стефани Оукс
Священная ложь

Посвящается матери, которая научила меня быть сильной, и всем безруким девочкам, которые учатся сами.

Глава 1

Я стою вся в крови.

А он валяется у моих ног. Избитый до полусмерти. Ботинки испачкала. Хочу видеть его глаза, но они закрыты, прячутся под бледными веками.

Изо рта густыми белыми клубами вырывается дыхание. С каждым вдохом все отчетливей приходит осознание, что так, видимо, и должен чувствовать себя человек, который владеет чьим-то телом или душой.

Наверное, так чувствовал себя Пророк, когда велел отнять у меня руки.

Наверху по мосту с металлическим лязгом несется машина. В желтом свете фонарей падают снежинки размером с ноготь. В темном небе мерцают одинокие звезды. Хорошо бы положить снежинку на ладонь… маленькая, я часто так делала. Только мне уже не пять лет, и рук у меня больше нет. Та девочка считай что умерла.

Я сажусь в сугроб на корточки и гляжу, как самый красный цвет на земле понемногу зарастает льдистой коркой. Становится вдруг очень холодно. Холоднее, чем в самый морозный день. Холоднее, чем когда-либо в жизни.

Глава 2

Подъезжают полицейские. Белесые размытые фигуры – призраки, затянутые в тугую синюю униформу. Лиц не разобрать. Порой я выхватываю из темноты то нос, то глаза, но черты тут же размываются, и лишь хриплые голоса дерут рассветную дымку. Изувеченного юношу запихивают в машину «Скорой помощи», и та с визгом уносится.

Полицейские хотят надеть мне наручники… не выходит. Я прикусываю губу – металл больно царапает тонкую розовую кожицу.

– Нам обязательно ее заковывать? – ворчит один коп.

– Ты видел, что она сделала? – отвечает второй. – Парня будто катком переехали.

– А ее ты видел?

Да, посмотрите на меня. На руки, скрещенные на животе, – а на концах у них ни ногтей, ни пальцев, ни кулаков, ни кистей. Мне нечем дать отпор. Полицейские пялятся на штаны и драную рубаху, которые дал Джуд. Одежда до самого верха заляпана кровью.

В конце концов мне сцепляют наручниками локти, едва не вывернув их из суставов. Но я не жалуюсь. Я вообще молчу. Наговорила в своей жизни уже больше положенного.

Глава 3

Город я впервые вижу из окна патрульной машины. Гляжу сквозь залапанное пальцами стекло, как солнце выглядывает из-за усыпанных снегом домов.

– Молись, чтобы он выжил, – говорит один полицейский, и я снова вижу перед собой парня с расквашенным лицом и выбитыми зубами.

В крови до сих пор гудит адреналин.

* * *

В полицейском участке деревянные стены и грязная плитка. А еще пахнет горелым кофе.

Там обсуждают, как лучше снять у меня отпечатки пальцев.

– Без них нельзя. Как потом ее опознать?

Они с легкостью рассуждают о том, что мучает меня уже несколько месяцев, хотя я не смею признаться в этом вслух. Один начинает листать инструкцию – может, в ней что упоминается на сей счет, – другой засовывает каждый мой обрубок в чернильницу и прижимает к бумаге. Там остаются два кривых черных отпечатка.

– Наверное, в этом случае достаточно анализа ДНК, – говорит первый, отрывая взгляд от инструкции. Порывшись в ящике стола, достает клочок ваты, разматывает ее и сует мне под нос. – Плюй.

– Зачем вам мои слюни?

– Плюй, сказал!

Я собираю во рту всю влагу, что есть, и роняю на ватный комок. Полицейский упаковывает его в пластиковую коробочку с крышкой и кладет на край стола.

Вспышка фотоаппарата ярче любого костра; я закрываю лицо культями. Меня чуть ли не волоком тащат в соседнюю смотровую. Приоткрыв веки, вижу перед собой застеленную кушетку со стременами возле кафельной стены. Рядом поднос с щипцами и плоским белым держателем. Темноволосая женщина берет меня за плечо и подталкивает к кушетке.

Я артачусь.

– Не переживай, – говорит та. – Это обычная для таких дел процедура.

Женщина опускает голову набок, и я вижу себя ее глазами: тощую, грязную, без рук, в одежде, пропахшей кровью.

– М-мне это не надо, – говорю я, старательно отворачиваясь от кушетки. – Ничего такого не было.

– Точно? – спрашивает та.

Под ее липким взглядом ужасно хочется чесаться. Внезапно разозлившись, я киваю.

Ей нужно сфотографировать мои синяки, поэтому она подводит меня к пластиковому ящику с одеждой мутно-грязного цвета, как вода для мытья посуды, и велит выбрать нижнее белье. Я достаю бежевые трусы. Они, конечно, стираные, но каким-то чудом еще хранят формы тех девушек, которые бывали здесь раньше.

За синей хрустящей занавеской с меня стаскивают брюки и рубашку, оставив голышом и босиком на кафельном полу. Никогда себя такой не видела – белой и с подтеками крови на коже. Не моей, хотя женщина этого не знает.

Они так и не сказали, умер тот юноша из-под моста или нет.

Женщина натягивает на меня трусы и надевает на грудь лифчик. Я невольно дергаю плечами – резинки непривычно давят. Она поднимает мои брюки, и на пол с глухим стуком вываливается содержимое кармана. Мумифицированная рука, суставы которой обмотаны золотой проволокой.

– Это еще что?! – ахает женщина.

Я поднимаю обрубок и показываю ей.

Она роняет челюсть. Даже морщины вмиг разглаживаются. Затем, опомнившись, женщина тут же нацепляет прежнюю маску равнодушия, совсем как люди в Общине, узревшие очередное зверство. Обычно мы старались не смотреть. Всегда находились дела поважнее: доить коров, готовить ужин, успокоить младенца, ором зовущего кого-нибудь из своих матерей…

Женщина залезает в другой карман, вытаскивает вторую руку и кладет обе на блестящий поднос.

– Мне их потом вернут?

Она снова искоса на меня глядит.

– Нет. Ни в коем случае.

– Почему?

– Это человеческие останки. Есть правила. – Она откашливается. – Их будут хранить как вещественные доказательства, а потом, когда надобность отпадет, утилизируют.

– То есть сожгут?! – Я давлюсь воздухом. Только не это! Так нельзя! Это же мои руки! Отдайте!

Я лезу мимо нее, чтобы их забрать.

Женщина сжимает пальцы в кулак и упирается мне в грудь.

– Не вынуждай меня применять силу.

Кожа вокруг губ у нее идет тонкими глубокими складками. Видя, что я больше не брыкаюсь, она берет поднос и выходит из смотровой. Когда возвращается, поднос уже пуст.

И тогда я понимаю, что не только Пророк способен отнять у девочки руки.

Глава 4

Когда меня снова выводят к патрульной машине, за рулем и на пассажирском сиденье уже сидят двое полицейских с сонными глазами. Они с громким хрустом жуют что-то незнакомое из яркого пакета. Держат его бережно, словно боятся сломать. А доев, сминают пакет с противным скрежетом и бросают прямиком на землю. Мы едем по заснеженным улицам к большому белому зданию – больнице, как мне сказали.

Там в смотровой доктор велит показать руки, но я прячу их за спиной, и одному из полицейских приходится силой вытянуть мои культи под яркую лампу.

Доктор заметно мрачнеет. Обрубки до сих пор измазаны чернилами.

Меня укладывают спать и разрезают культи крохотными ножами, потом обматывают руки ярко-белыми бинтами, обещая в следующий раз зачем-то взять немного кожи с ноги. Затем, несколько дней спустя, меня снова режут, предварительно усыпив лекарствами из пластикового мешка с трубками.

Далеко не сразу я понимаю, что новые руки мне все-таки не сделают. Не получится, втолковывает врач, будто глупой, а я отворачиваюсь, глядя в стену горящими глазами.

Маленькой я верила в чудеса. Теперь, наверное, уже нет.

* * *

Утром приходит женщина в сиреневом костюме. Она бросает портфель на линолеум в больничной палате и называется моим общественным защитником. Садится на краешек кровати и украдкой поглядывает на замотанные бинтом культи. Я под одеялом немного сдвигаю ноги, освобождая ей место.

– Меня зовут Хуанита, – сообщает адвокат. – А ты, видимо, и есть та самая Минноу Блай?

Я смотрю на нее краешком глаза.

– Я буду представлять твои интересы в суде. Следить, чтобы ты получала все необходимое, пока не перейдешь на следующий этап.

– Какой еще следующий этап? – спрашиваю я. – Тюрьма?

Про тюрьму я слышала. По словам Пророка, там полным-полно страшных людей, таких жутких, что даже язычники их боятся. Падших ангелов и еретиков, способных убить одним касанием.

Хуанита невесело улыбается.

– Давай не будем переживать раньше времени.

Она выводит меня на прогулку по больничному коридору. Я плохо чувствую под собой пол в мягких тапочках, которые выдали взамен украденных ботинок, и грудь уже на десятом шаге начинает гореть огнем. Не знаю, почему легкие не могут дышать. Из-за крови? Дыма? Или чего похуже?

Хуанита предлагает поддержать меня за локоть, но я качаю головой. Вместо этого приваливаюсь боком к стене возле большого пластикового окна, бережно выставив перед собой шарики из бинтов. В груди горит, руки трясутся. Снаружи, вдалеке, грязным облаком парит пепел. Словно над райскими кущами, куда больше никто не захочет попасть.

– Вот и все, что осталось от Общины, – говорит Хуанита. – Огонь уже потушили, но ветра зимой почти не бывает, поэтому дым развеется не скоро. Он тянется на много миль. Говорят, пропадет не раньше чем через месяц.

– А там… что-нибудь слышно про погибших? – спрашиваю я.

Хуанита поворачивается ко мне лицом.

– Пока нашли два тела, но все засыпано снегом. Продолжают поиски.

– Пойдемте, – говорю я.

И отталкиваюсь от стены, хотя легкие до сих пор горят огнем.

* * *

Медсестры дают мне морфин, и дни текут один за другим. Я замечаю у двери тень полицейского, сторожащего палату. Хорошо, что он такой здоровяк. Мне часто вспоминаются Пророк с топором и кулаки озверевшей толпы, но, глянув на синее плечо за дверью, я быстро успокаиваюсь. Знаю: он сторожит меня, чтобы я не сбежала, однако, наверное, не только – еще и бережет от того, что снаружи.

Приходит физиотерапевт, чтобы научить меня жить без рук.

– Сперва будет очень трудно, – предупреждает она. – Возможно, сперва без чужой помощи ты не сможешь, но вскоре освоишься.

Она кладет на пол спортивные штаны и учит меня медленно натягивать их культями. Руки из-за бинтов толстые, каждое движение отзывается болью в костях, я с трудом затаскиваю пояс на угловатые бедра.

Врач говорит, что, когда швы заживут, мышцы иссохнут и станут тонкими. Тоньше, чем запястья. Будут работать как большие пальцы. И я даже забуду, что когда-то у меня были руки.

Глава 5

Хуанита приходит ко мне в палату, когда я завтракаю – доедаю кашу с тонкими ломтиками клубники. Она говорит, что прошло уже три недели со дня моего ареста и настала пора действовать. Я спрашиваю, что это значит, и она вываливает из пакета на кровать гору одежды. Фабричной, окрашенной в неестественные цвета, каких нет в природе. Я упрямо качаю головой.

– Тогда попроси кого-нибудь, чтобы это постирали. Носишь вещи с самого ареста…

Она тычет пальцем в мою рубашку. Та, что Джуда. Он дал мне рубашку, когда я оказалась у него в хижине после того, как потеряла руки. Воняет, конечно, я и сама чувствую, но забрать не позволю. Это единственное, что от него осталось.

Я обхватываю себя руками и кивком указываю на гору одежды.

– Это зачем?

– Для суда.

Там несколько потрепанных костюмов, вылинявших от частых стирок, и пара платьев, бежевых и серых, безжизненных на вид. Хуанита поднимает их по очереди и прикладывает ко мне.

– Не хочу платье, – бормочу я.

– Все так говорят.

Платья мне ужасно велики. Хуанита выбирает непрозрачную блузку, чтобы я могла поддеть под нее рубашку Джуда, и юбку до колена. Потом затягивает чуть выше талии ремень.

* * *

В день суда на улице светло и сухо, а у меня, когда мы выезжаем со стоянки, идет носом кровь. Я не успеваю и слова сказать, как та уже течет по подбородку. Хуанита прижимает мне к лицу салфетку. Я, сама не зная почему, плачу. Теплые слезы медленно и почти беззвучно впитываются в ткань. Я всегда так плакала в Общине – чуть слышно, чтобы никто не заметил.

Прокурор в суде кидает громкие фразы: «сильно изувечен», «брошен на произвол судьбы», «ни малейших угрызений совести». Отчаянно жестикулируя, он указывает на пробковую доску, где прилеплены доказательства – рентгеновские снимки, на которых видны трещина в черепе вдоль нижней челюсти и темно-синее пятно на месте расплющенной, точно мандарин, селезенки.

Я оглядываюсь через плечо туда, где с отцом сидит Филип Ланкастер в слишком широком для него костюме. Глаза у парня сегодня ясные, в них нет бешенства, как в ту ночь. Правда, он нервно переставляет ноги, скрипя по полу резиновыми подошвами, и барабанит по коленям.

– Господа присяжные, – начинает Хуанита, когда наступает ее черед. – Факты этого дела неопровержимы. Молодой человек с психическим расстройством напал на юную девушку, которая менее суток назад лишилась дома. Девушку, которая годами подвергалась насилию. Моя клиентка действовала исключительно в целях самообороны, и все доказательства, предъявленные вам в ходе процесса, подтвердят ее невиновность.

Я гляжу на зрителей, сидящих на полированных деревянных скамьях, и вижу, как Филип под пиджаком прижимает к животу руку в том самом месте, куда я от души его пинала. Передние зубы торчат изо рта, обмотанные проволокой.

Шагая к трибуне, Филип смотрит на меня сверху вниз, и я заглядываю ему в глаза. В свете ламп из зала суда они выглядят совершенно обычными. Ничем не примечательными. На цвет как сельдерей.

Парень как парень.

Глаза у меня вмиг застилает слезами, и я громко плачу, свернувшись пополам и почти уткнувшись носом в густо навощенный стол.

Хуанита оглядывается.

– Минноу, тебе это не поможет, – строго шепчет она. – Судью слезами не растрогать.

Я мотаю головой, потому что вдруг осознаю свой промах. Я ошиблась, поддалась иллюзиям. И передо мной вживую стоит доказательство моей вины: в начищенных туфлях, с синяками и нормальными, человеческими глазами.

Глава 6

Проходит несколько бесконечных недель судебных заседаний, допросов и гудящего молчания вперемешку с минутами чистого ужаса. Наконец судья объявляет, что присяжным настала пора совещаться. Хуанита ведет меня в маленькую комнату, где предстоит ждать их решения.

Я сажусь на кожаный стул. Хуанита выдавливает очередную безрадостную улыбку. Уверять, что все хорошо, она не станет – это ведь совсем не так.

Через десять минут она выходит позвонить, и я остаюсь одна. Оглядываю комнату. Потолочный вентилятор, заросший пылью. Маленький торговый аппарат в углу, где за стеклом лежат ряды цветных упаковок. Горшочек с бурыми фиалками, только они почему-то совсем не пахнут – их перебивает вонь лака, которым покрыты полы, и чистящего средства из коробки под раковиной.

Отворяется дверь, и заходит мужчина. Я вздрагиваю. Он полицейский – точно знаю, повидала их на своем веку немало. Впрочем, на остальных он не похож: носит очки, костюм в «елочку», и взгляд у него на удивление мягкий, будто он украдкой подмигивает.

Мужчина кивает мне и, шаркая кожаными подошвами, подходит к торговому аппарату. Долго изучает содержимое, словно принимая самое важное решение в жизни. Медленно вставляет три монетки, поворачивает ручку и достает завернутый в желтую бумагу длинный пакетик. Разрывает обертку. Внутри разноцветные конфеты, выложенные в ряд, точно зубы в челюсти. Мужчина разворачивает одну, закидывает в рот и принимается жевать, боком привалившись к автомату, будто находится в комнате совершенно один.

Наверное, стоит отвернуться, но я не могу: любой незнакомец по-прежнему вызывает трепет. Слишком долго я прожила в уединении, когда меня окружали лишь несколько десятков обожженных ветром душ. Я впитываю каждую деталь его образа: то, как он двигает челюстями, как блестит золотое обручальное кольцо на его пальце, как веером расходятся на лбу морщины, – читаю его, как другие читают книги.

А заодно хоть немного отвлекаюсь от того, что происходит в соседней комнате, где обсуждают, какая я дрянь.

Мужчина поворачивается ко мне.

– Хочешь «Старбёрст»? – Он держит между большим и указательным пальцами розовый кубик.

Очень хочу. Однако я пожимаю плечами.

– Мне его не развернуть.

Мужчина в ответ неожиданно улыбается.

– Уверена? – говорит он, кладя конфетку передо мной на кофейный столик. – Возможно, ты куда более талантлива, чем думаешь.

Остальные конфеты ссыпает в карман и идет к дверям, бросив напоследок:

– Ладно, до встречи.

Я гляжу на розовый кубик, лежащий на коричневом столе. Знаю ведь, что не смогу его развернуть. Для этого нужны ногти. Большой палец.

Сглатываю слюну и наклоняюсь. Беру конфету в рот. Нижними зубами вожу по обертке, пока та не разматывается и не удается подцепить ее языком. Выплевываю бумажку на стол, а конфету прижимаю к небу. Челюсть вмиг сводит, а глаза застилают слезы. Ничего вкуснее я не пробовала с пяти лет. «Старбёрст» – просто чудо!

Я все еще жую ириску, когда Хуанита возвращает меня в зал суда. Там я опять вижу мужчину с конфетами – он сидит в заднем ряду, мерно двигая челюстью. Судья зачитывает приговор. Виновна. Шесть лет с возможностью условно-досрочного освобождения в день совершеннолетия. Судья добавляет, что, если в месте лишения свободы я не буду вести себя идеально и не получу рекомендации, условно-досрочного мне не видать.

Я снова еду в полицейской машине. На сей раз в исправительную колонию для несовершеннолетних округа Миссула.

Глава 7

Как надеть наручники девочке без рук?

Ответ очевиден. Есть один человек, его зовут Эрли. По крайней мере, так он представился, когда мы приехали к белому зданию, где живут все несовершеннолетние преступницы. Эрли ждет меня в комнате с глухими стенами. У него длинная измерительная лента и полный рот щербатых зубов.

Работа Эрли, по его словам, заключается в том, чтобы создавать всевозможные приспособления для удержания преступников в исправительных учреждениях города Миссула. Только не подумайте, что это полноценная работа – много ли калек сидит за решеткой? Эрли рассказывает, что концы с концами он сводит по-всякому: мастерит ловушки на лис для охотников, меняет носилки, на которых делают смертельные инъекции тучным заключенным; однажды даже сплел серебряное ожерелье для шестнадцатилетней дочери коменданта.

На вид он странный. Как старый гном: нос крючком, из ушей торчат черные волосы, а в переднем зубе слева круглая дырка. Он болтает со мной не умолкая, но я не спрашиваю, откуда щербина, хоть и интересно.

Эрли достает желтую измерительную ленту и обматывает вокруг моего локтя. Я вздрагиваю.

– Не бойся, – говорит он тихонько, как пугливому зверьку. – Никто тебя не тронет.

Хочется сказать, что у меня есть немало причин для страха – всех и не сосчитать. Однако я молча стискиваю зубы.

* * *

Колония для несовершеннолетних – это облезлое здание, обшитое жестью; бывшая школа, которую переделали под тюрьму. Все окна в большом спортивном зале заложили кирпичом, а внутри в три этажа поставили маленькие стальные клетушки.

Стоит пройти в дверь, как меня окружает гомон – девичьи голоса, шорохи, лязг металла. Пахнет потными телами.

Надзирательница по имени Бенни ведет меня в комнату, выложенную белым кафелем. Снимает с моих локтей защелки-наручники, и я с облегчением встряхиваю руками. Бенни очень крупная и смуглая, почти как Джуд; ей хочется верить, даже когда она говорит, что в этом странном помещении надо раздеться догола.

– Мы делим вещи на две части, – поясняет Бенни. – Что сохранить, а что выкинуть. Всякие драгоценности или сувениры обычно оставляют.

Черная камера в углу следит, как Бенни ловко снимает с меня пояс, стягивающий юбку, и расстегивает пуговицы на блузке. Я остаюсь в рубашке Джуда. Та совсем истрепалась; от нее, считай, одни дыры.

– Выбрасываем? – спрашивает Бенни.

Я трясу головой.

– Оставляем.

Она удивленно вскидывает бровь, но все-таки кладет рубашку в кучку с остальной одеждой.

Затем вытряхивает из пакета жесткий оранжевый комбинезон. Помогает мне влезть в него, застегивает пуговицы, расправляет плечи. Дает пару ботинок на липучках и глядит, как я неуклюже запихиваю в них ноги.

Под конец Бенни распускает узел на ленте, держащей мои волосы, и пряди медленно расползаются по плечам.

– Тебя бы подстричь, – хмыкает она. – Здесь только мешаться будут.

– В Общине не стригутся, – говорю я.

– Ну, ты же больше не в Общине.

Мы выходим из комнаты и идем по длинному коридору до тяжелой двери, обмазанной толстым слоем белой краски.

– Это твои последние шаги на свободе, – сообщает Бенни. – Готова к тому, что там, внутри?

Я пожимаю плечами.

– Наше заведение – одно такое на округу, поэтому девочки здесь сидят разные, – поясняет Бенни. – Всем заключенным еще нет восемнадцати, но кого-то судили по детской статье, а кого-то, как тебя, – по взрослой. Когда тебе исполнится восемнадцать, тебя или выпустят, или переведут в тюрьму для взрослых преступников. Понимаешь, что это значит?

Я качаю головой.

– Здесь сидят девочки, которые убивали. И будут убивать снова. Так что… – Она косится на мои культи. – Ты уж поосторожнее. Не хотелось бы соскребать тебя с пола.

* * *

Бенни ведет меня по железным лестницам на третий этаж. Я иду мимо камер, к решеткам которых прижимаются бледные овалы лиц, а вслед несутся громкие возгласы и уханье.

– Мы поселим тебя в Городе ангелов, – сообщает Бенни.

– Это где?

Бенни останавливается и говорит что-то по рации другим охранникам. Дверь перед нами громко жужжит и отползает в сторону.

Посмотрев на меня, Бенни добавляет:

– На твоем месте я бы с ней подружилась.

Твердой рукой она толкает меня в камеру. Дверь с металлическим лязгом хлопает за спиной. Я оглядываюсь, однако Бенни уже не видать.

На верхней койке лежит девушка в таком же оранжевом комбинезоне. Она не обращает на меня внимания, читает книгу с какими-то звездами на обложке.

– Как тебя зовут? – спрашиваю я.

Та поднимает глаза – светло-голубые и острые.

– Энджел.

О, так вот почему Город ангелов… Про ангелов я знаю. Порой они говорят с кевинианцами, шепчут нам на ухо всякое и заставляют вытворять жуткие вещи. У них нет волос, они бесполые и ростом с небольшой дом.

Я обхватываю себя руками, прижимаюсь к бетонной стене и сползаю по ней на пол. Энджел ковыряет книжный корешок ногтями, раскрашенными ярко-желтым лаком.

– Дай-ка угадаю. – Она на секунду опускает взгляд. – Мелкая кража?

Я вскидываю голову.

– Что?

– Тебя загребли за кражу. Ты тощая, значит, воровала еду. Зубы все на месте, так что вряд ли сидишь на наркотиках.

Я качаю головой.

– Нападение при отягчающих обстоятельствах.

Та тихонько фыркает.

– Ага, конечно.

– Думаешь, я не могла? – спрашиваю я.

– Такая дохлячка? У меня один ботинок весит больше тебя.

– Чтобы избить кого-нибудь, много сил не надо.

– Такими руками? – уточняет она, стараясь не глазеть на мои культи.

Бинты с пластырем уже сняли, и из рукавов торчат тонкие багровые обрубки.

– А что с ними не так? – спрашиваю я.

– Я просто хочу сказать, что ты не похожа на убийцу. Блин, считай это комплиментом!

Отец как-то говорил, что боль можно причинить одним-единственным неосторожным словом. Достаточно лишь языка или руки, способной вывести буквы, чтобы нанести непоправимый вред.

– И как тому парню, сильно досталось? – интересуется Энджел.

– С чего ты решила, что это был именно парень?

– Судя по твоему виду, отношения с мужиками у тебя не складываются.

Я через силу сглатываю. Надо бы сказать про Филипа Ланкастера, но тогда придется назвать его по имени.

– Не хочу о нем говорить.

Энджел пожимает плечами и снова берется за книгу.

– А ты здесь за что? – спрашиваю я.

– Как и ты, наверное… Хотела убить парня. Правда, в отличие от тебя, мне это удалось.

– Правда?

Энджел изображает безразличие, но ее выдает хмурая гримаса: над бровями проступают глубокие складки. Нос со лбом щедро усеяны веснушками, однако наивной девочкой она не выглядит. На голове в проборе грязных светлых косичек проглядывает блеклая кожа.

– Меня не стали бы сажать в одну камеру с убийцей, – говорю я.

– Кто сказал, что это было убийство?

– А что же тогда?

– Самооборона. Правда, мне не очень-то поверили. Мой дядька считался добропорядочным гражданином, а я – не таким уж невинным ангелочком. Да и вообще, тюрьмы переполнены, так что они запросто посадят маньяка рядом с магазинным воришкой, лишь бы сэкономить деньги.

– Тебе откуда знать?

– Да всем известно, в кого пальцем ни ткни. Тут половина моего класса пересидела. Попасть сюда – все равно что побывать на встрече выпускников. – Она с интересом глядит на меня. – А ты в какой школе училась?

– Ни в какой.

– На дому, что ли?

– Нет, просто… Я вообще не ходила в школу. Жила в национальном парке. За Альбертоном. К югу от Синдирелл-Рок.

В больнице одна медсестра приносила мне карту и показывала, где мы жили.

Энджел таращит глаза.

– Там же нет людей. В этих дебрях живут одни гризли.

– Гризли нас не трогали. Они не любят шума.

– Из людей там одни шизанутые фрики, которые ненавидят правительство и заводят себе гаремы…

Я опускаю голову.

– Ты что, из этих?! Из той секты? – Энджел подскакивает. – Охренеть, я видела про вас репортаж по телевизору! Про то, что вы живете в норах и бегаете по лесу голышом…

– Прямо так и показывали?

– Ну, почти… У вас правда не было водопровода?

– И электричества тоже.

– С какой стати вы вообще уехали в эту глушь?

– Так родители решили, меня не спрашивали. Мне было пять лет, когда мы основали Общину.

– Но зачем?

– Из-за Пророка… – начинаю я и замолкаю, не зная, что говорить дальше.

Нелегко распутать клубок последних двенадцати лет, прошедших с того дня, как Пророк впервые объявился у нас в трейлере, чтобы с тех пор нераздельно обитать в нашей жизни. Он убедил нас, будто мы святые. Кто бы мог поверить, что это вовсе не так?

– А, ясно… – Энджел кивает. – Твой папаня, видать, двинулся на почве религии. И всю семью заодно подсадил. Обычное дело.

– Правда? – удивляюсь я.

– Само собой. Мои предки тоже помешаны на вере. Меня всю жизнь таскали в церковь.

Раздается негромкий сигнал. Энджел спрыгивает с койки. Из коридора доносятся жужжание открываемых дверей и шаги по решетчатому полу.

– Что это значит?

– Обед.

Наша дверь открывается последней, и только сейчас я понимаю, как много здесь на самом деле заключенных. Перед нами, держась на расстоянии в полтора метра, по двое шагают девушки в оранжевых комбинезонах.

Тюрьма распахивает металлическую пасть и изрыгает своих узниц в паломничество.