Текст книги "Верная река"

Автор книги: Стефан Жеромский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

IV

Ранним утром солдаты встали и, построившись в ряды, ушли. Шел проливной дождь со снегом. Бушевал ветер. Солдаты не выспались, были злы, голодны и утомлены еще прежде, чем начали новый переход. Полуэскадрон драгун, ночевавший на сеновале, покинул усадьбу в Нездолах последним. Военные оставили после себя в доме и во дворе отбросы, грязь и зловоние. Панна Саломея, стоя на крыльце, глядела на солдатские ряды, растворявшиеся в сером утреннем тумане. Ее трясло от нервного озноба, хотелось как можно скорей побежать в сарай и вытащить раненого из тайника. Тем временем Щепан, вместо того чтобы идти в сарай, взобрался по лестнице из кухни на чердак. Она побежала за ним. Старик высунул голову в слуховое окно и наблюдал за уходящими в тумане солдатами. На ее просьбу бросить все эти предосторожности он презрительно отмалчивался. Она тоже прильнула к слуховому окну, ей не терпелось узнать, что такое важное заметил старик. Ничего особенного видно не было. Пехотинцы темными квадратами шли по дороге через луга, втянулись в дальнюю деревню возле леса, и, наконец, исчезли. В полуверсте от них в том же направлении двигалась группа рыжих драгун. Лошади и всадники слились в монолитную массу, которая, казалось, раздирала серую завесу ненастья. Панна Саломея потухшими от бессонницы глазами рассматривала это темное пятно, как вдруг повар с презрительным смешком толкнул ее в плечо. Прищурившись, он смотрел вдаль, указывая на что-то пальцем. Она вгляделась и увидела, что от этой глыбы оторвался как бы осколок и быстро преодолевал расстояние в обратном направлении.

– Что же это значит? – спросила она.

– Они хотели нас обмануть и поймать на месте преступления. Пойдем вниз, каждый на свое место.

– Думаете, они вернутся сюда?

– Ну да!

– Но они уже все обыскали…

– Знаю я их повадки. Идем!

Они торопливо спустились вниз. Щепан пошел в кухню, развел огонь и стал спокойно перемывать горшки и котелки. Оттуда слышался равномерный шум его привычной работы и звуки однообразной насмешливой мелодии, которую старик постоянно напевал, неуклюже передразнивая какую-то господскую песню:

 
Ох, у мамы, у бедняжки
В супе плавают букашки…
 

Панна Саломея притаилась с рукоделием у окна гостиной, где ночевали офицеры. Не прошло и четверти часа, как за окном послышался топот мчавшихся галопом и внезапно осаженных лошадей. Драгунский офицер Весницын с шумом распахнул входную дверь, пробежал через сени и остановился на пороге комнаты. Горящими глазами смотрел он на одинокую хозяйку этого дома. Она встала при его появлении и в упор глядела на него, презрительно выжидая объяснений. Офицер не снял фуражки и не развязал башлыка. С его сапог, шинели и портупеи стекала на пол вода. Несколько рядовых вошли вслед за ним в комнату. Он знаком приказал обыскать дом. Солдаты разбежались по комнатам. Весницын остался наедине с девушкой. Он устремил на нее взгляд, полный страстного, безумного восторга.

– Не ждали таких гостей? – проговорил он по-польски с русским акцентом.

Она пожала плечами и ничего не ответила. Это смутило его и обескуражило. Он не нашелся, что сказать, ждал результатов повторного обыска. Спустя некоторое время, он вдруг неловко, как бы оправдываясь, пробормотал:

– Я здесь не по своей воле… Таков приказ. Служба – не дружба.

Она и на это не обратила внимания. Прекрасно понимая по взглядам и поведению офицера, какое впечатление производит на него ее красота, она как бы умышленно, сознательно стала во сто раз красивее, создав себе силой своего обаяния надежный щит. Она села в углу дивана, спокойно стала шить, напевая вполголоса, как будто в комнате кроме нее никого не было. Небрежно позевывала, терла озябшие руки, взглянула в окно. Офицер продолжал стоять на том же месте и не сводил с нее взгляда, помутившегося от блаженства и боли. Через некоторое время, не дождавшись возвращения солдат, она надменно спросила:

– Я арестована в этой комнате?

– Нет.

– Я озябла и хочу взять платок из той комнаты.

– Пожалуйста.

– Может, вы пошлете солдата, чтобы он посмотрел, как я буду брать платок?

– Нет, не нужно.

– Какая милость!

Она пошла в свою комнату, села у окна и стала смотреть в него. Офицер продолжал исподлобья наблюдать за ней в отворенную дверь. Мягкий свет пасмурного дня падал на ее черные, гладко причесанные волосы, блестящие как атлас, на безукоризненно красивую линию шеи, на нежный румянец ее щек, изогнутые брови и пунцовые губы. Вся ее фигура представляла собой картину, вызывавшую страстное восхищение. Каждое движение ее головки было безупречно. От каждого ее вздоха офицер испытывал неописуемые укоры совести. От каждого ее презрительного взгляда переживал муки позора. Ее духовный мир, где блуждали ее мысли, скиталась ее душа, где была ее печаль, блеснул перед ним ослепительно-прекрасным мимолетным видением, к которому ему не было доступа. Офицер не двигался с места. Когда, наконец, солдаты вернулись и доложили, что ничего подозрительного не обнаружено, он отвернулся и не сказав ни слова и не взглянув даже на нее, ушел, вскочил на коня и ускакал во главе своего отряда. Панна Саломея тоже не повернула головы. Она плакала. Горькие слезы градом катились по ее лицу при мысли о том жалком положении, в котором ей все время приходилось жить. Ее мучила мысль, что спрятанный в сене повстанец быть может задохнулся или истек кровью. Она думала об отце, который скитался с отрядом, о мальчиках, ее родственниках, так ужасно погибших во цвете лет, обо всех, кто покинул этот дом. Она вспоминала о тревоге и ночном страхе, который подстерегал, притаившись за уходящим днем, и растягивался в бесконечность бессонных ночей… Она видела грубое насилие, которое ничем нельзя сломить, жестокость, которой не было предела. Что делать, если Щепан сбежит? Если его повесят, обнаружив повстанца? Что будет, если никто из родных не вернется в этот проклятый дом, где безраздельно властвует торжествующий Доминик? И ее охватила глухая, безысходная мука. Отчаяние рвануло ее, как вихрь рвет веточку с дерева. Не хотелось больше ни о чем думать, ничего предпринимать, не хотелось даже делать того, что надлежит. Она столько ночей не высыпалась, была так утомлена, расстроена, так измучена какой-то внутренней дрожью! Она рыдала, припав к спинке кровати, не чувствуя облегчения, не видя никакого исхода.

Щелкнула дверная ручка. Вошел старик. Глядя исподлобья на плачущую девушку, он по обыкновению что-то пробурчал, пожал плечами.

– Надо идти… От рева пользы не будет!

– Куда еще идти?

– За ним. Будто не знаете…

– Пойдем.

– Нужно поглядывать.

– Ведь в третий раз они не придут.

– Черт их там знает, может быть они кого-нибудь оставили, чтобы следить за нами.

– Будем осторожны.

– Ну, так вот, чем зря реветь, вышли бы вы лучше, панна «Самолея», из дома, погуляли бы по саду и посмотрели, нет ли там кого-нибудь. Может, этакий притаился в кустах на горке и подглядывает.

– Хорошо, я пойду на горку.

– Вот и ладно. Только прогуливайтесь как ни в чем не бывало. Постойте, поглядите – и опять дальше. С горки-то хорошо видно. А если кто шатается поблизости, сей же миг дать мне знать.

Она вышла из дому и стала прогуливаться, как велел Щепан. Медленно поднялась на горку за садом, поросшую можжевельником и кустарником. Под кустами и в ложбинах лежал намокший от дождя снег. Ох, каким неприглядным было это место, если смотреть сверху! Сожженные постройки, поваленные заборы, вырубленный и наполовину обугленный сад. Пустырь… Покинутый, черный, будто позором придавленный старинный барский дом. И это Нездолы, где столько лет веселилась вся округа, где пировали всю ночь до рассвета и на следующий день после бала, и опять ночь… что называется – до упаду.

Оглядывая окрестность, панна Мия никого не заметила. Кругом ни души. Войско давно исчезло в лесах. Она притаилась между кустами и внимательно осматривалась по сторонам. Наконец-то Щепан вышел из кухни и двинулся к реке. Он плутал между деревьями сада, побродил возле винокурни, уходил, возвращался. Потом, тщательно оглядев местность, прошмыгнул на сеновал. Время тянулось медленно. У панны Саломеи колотилось сердце. Ей показалось, что прошли часы с тех пор, как старик открыл ворота на сеновал. Больше она была не в силах ждать. Крадучись, сбежала с горки, прошла сад и двор, проскользнула в сарай и вскарабкалась на сено. Щепан на этот раз не встретил ее бранью. Он уже откинул крышку над колодцем в сене и вытаскивал оттуда больного, но никак не мог с ним справиться. Дотянет до половины колодца, поскользнется, упадет, и Одровонж падает в свою могилу. Раненый стонал в темноте. Услышав этог стон, оба очень обрадовались и удвоили усилия. Щепан велел панне Саломее перебросить конец веревки через плечо и тянуть. Сам он схватил конец другой веревки и тоже перебросил через плечо. И оба стали тянуть в разные стороны. Таким образом им удалось вытащить несчастного наверх. Он был жив, но совершенно обессилел и еле дышал. Щепан снова велел девушке подняться на горку, посмотреть, нет ли кого поблизости. А сам выкатил ручную тележку для дров, уложил на нее раненого, прикрыл сеном, сверху набросал сухой подстилки и валежник, валявшийся в углу, и двинулся с тележкой к кухне. Там он снял с больного шубу и сапоги – немного его почистил, стряхнул с него сено и уложил на кровать.

Вернувшись домой, панна Саломея застала своего больного уже в постели. Он был без сознания, весь багровый и опухший, блуждающие глаза налились кровью. Раны открылись, и повязки промокли. На постель пришлось положить несколько полотнищ рядна, чтобы пятна крови опять не послужили уликой. Панна Саломея начала менять бинты и перевязывать раны, обнажившиеся из-под сползших повязок. Заново перевязывая раны, панна Саломея испытала какое-то странное, незнакомое, неведомое ей доселе чувство. Каждую рану она ощущала как свою, не только видела, но чувствовала боль от нее в том месте, где она была на теле больного. На голове у нее, под глазом, на руках, между ребрами, на правом бедре возникли как бы стигмы, двойники, живые изображения ран. Перевязывая все эти рваные, колотые, резаные раны и ушибы Одровонжа, она начала вживаться в них, понимать и охватывать сознанием их удивительную и возвышенную жизнь во всей совокупности. Она смотрела без отвращения на сочившуюся кровь, на живое истерзанное тело. Когда она окончила перевязку, уже надвигался зимний вечер. Больной заснул в сильном жару.

Она прилегла на кушетку и сама уснула как убитая. Какой же счастливой она почувствовала себя, когда, проснувшись, увидела сияющий день. Значит, вся ночь напролет прошла спокойно, без обысков и кошмаров в непробудном сне. Канарейка – ее единственный друг, захлебываясь, пела на окне при виде такого яркого солнца. Неведомо почему канарейку звали таинственным именем Пупинетти. На голове у нее был хохолок из черных перьев в виде скуфейки, хотя сама она была безукоризненно желтого цвета. Панна Мия ласково поздоровалась с ней издавна установленным возгласом, взявшимся тоже неизвестно откуда:

– A bas la calotte! [9]9
  Долой скуфью, то есть долой монахов! (франц.)


[Закрыть]

Пупинетти, наклонив головку и надув горлышко, залилась в честь солнца самой веселой, самой радостной песней под этим солнцем. Видя, что к ней подходит ее добрая хозяйка, она начала прыгать с жердочки на жердочку и качаться на маленькой качели. Канарейка поклевала зернышки каши, пощипала капустный листочек, напилась воды и стала звать свою подружку веселым щебетанием. Она не испугалась ни грозного возгласа «A bas la calotte!», ни руки, просунутой в клетку. Она только слегка наклоняла головку, как бы опасаясь за свою скуфейку, когда хозяйка брала ее в руки и целовала в клювик самыми прелестными в мире губками.

Больной повстанец открыл глаза, блуждающие от сильного жара. Повернул к своей покровительнице красное лицо. С его распухших губ сорвалось какое-то бормотание. Мия подошла к кровати с Пупинетти на руке, показывая канарейку бедному воину. Увидев птичку, он очнулся. Улыбнулся жалобно, жалобно. Панна Саломея выпустила птичку из рук. Привыкшая садиться на ее подушку, Пупинетти подлетела к изголовью незнакомца, села на спинку кровати, отряхнулась, расправила перышки и запела свою самую жизнерадостную, самую звонкую песенку. Больной снова улыбнулся. Он забыл о своих мучениях и слушал с наслаждением.

V

Несколько следующих ночей прошли спокойно. Никто не тревожил заброшенную усадьбу. Больной повстанец по целым дням и ночам спал в жару. Неизвестно, что было причиной этой лихорадки: рана или какой-нибудь другой недуг. Опухоль на глазу сильно уменьшилась и темный цвет кровоподтеков стал бледнеть. Показались веки и между ними здоровый зрачок. Панна Саломея заложила рану у глаза корпией и снова забинтовала щеку. По мере того как заживали раны, из-под опухоли возникало словно другое лицо. Нос оказался красивый с горбинкой, сверкнул белизной над черными бровями умный лоб. Быстрее всего заживали раны на голове. Давно не стриженные волосы, которые панна Саломея время от времени мыла и расчесывала, сами, словно корпия, лечили подсыхающие, но все еще красные рубцы. Хуже всего обстояло дело с огнестрельной раной в бедре. Малейшее движение вызывало у раненого жгучую боль. По-видимому, пуля опускалась вдоль мышц и связок, так как боль в ноге ощущалась все ниже. Эта рана все еще была открыта и отвратительно гноилась. Не помогали ни частое обмывание, ни тщательная очистка.

Однажды Саломею разбудил сильный стук в двери и окна, не Ривкин, а чей-то другой стук. Кто-то колотил непрерывно и настойчиво. Ломились также в окна нежилой части дома и в дверь, ведущую в сад. Щепан, тотчас же разбуженный, не мог уже вынести раненого во двор, – дом, по-видимому, был уже окружен. Тогда они вдвоем с панной Саломеей впотьмах взяли беднягу вместе с постелью на руки, как можно быстрее отнесли в зал Доминика и спрятали в одном из пустых чанов. Едва они успели это сделать, как стук достиг невероятной силы. Когда дверь открыли, оказалось, к счастью, что это соотечественники. То были повстанцы, отбившиеся от отряда Куровского [10]10
  КуровскийАполинарий (ок. 1820–1878) – польский повстанец 1863 г. Участник тайной революционно-патриотической польской организации в Познани (Пруссия), готовившей восстание в 1846 г. и раскрытой прусскими властями. В 1847 г. был приговорен берлинским судом к тюремному заключению, освобожден германской революцией в 1848 г. В начале восстания 1863 г. стал во главе повстанческого отряда, успешно действовавшего в Сосновицах и Олькуше (вблизи прусской границы). Потерпел поражение в битве под Меховом 17 февраля 1863 г.


[Закрыть]после жестокого поражения под Меховом. Они спасались удвоенными переходами от русских войск, возглавляемых Черницким и Островским, блуждая по лесным дебрям и ярам, преследуемые по пятам днем и ночью. Они набрели в потемках на Нездолы. После дезертирства двух предводителей, одного вслед за другим, часть осталась без командования. Отряд состоял из голодных, озябших, вконец измученных и совсем упавших духом людей. Это уже были не стрелки, не косиньеры, даже не мятежники, вооруженные простыми дубинками, а почти беззащитная кучка людей. Едва оказавшись под кровом, они вповалку рухнули на пол и захрапели, словно по команде. Несколько человек принялись рыскать по дому в поисках еды и водки. Они обшарили кладовую, кухню, комнаты, но ничего не нашли. Панна Саломея вынуждена была присутствовать при этом. Перерыв все кадки и ящики и не найдя ничего, отчаявшиеся и изголодавшиеся люди стали грозить. Один из них, выхватив из-за пояса пистолет, с звериной яростью, граничащей с безумием, приставил дуло ко лбу молодой хозяйки.

Она спокойно выдержала его обезумевший взгляд и ждала выстрела. Бедный мучитель не опускал пистолета и не знал, что делать дальше. Он стоял с оружием, направленным прямо между чудных глаз девушки, и все больше бледнел.

– Почему же вы не стреляете? – спросила она.

– Молчать!

– Либо стреляйте, либо ищите дальше, нечего комедию разыгрывать.

– Где крупа?

– Крупы есть немного, но она необходима для живущих здесь и для одного раненого.

– Где эта крупа?

– Об этом мы поговорим. Сперва уберите пистолет, который должен быть направлен на врага, а не в головы беззащитных женщин в каких-то чуланах.

– Молчать! Где крупа?

Тут в разговор вмешался Щепан, стоявший вплотную за спиной панны Саломеи.

– Крупы очень мало, – сказал он, – и кашей отряд не накормишь. Я принесу картошки.

– А картошка где?

– С меру найдется в яме.

– Сколько?

– Говорю, с четверть будет, а может, и побольше.

– Мороженая?

– Может, и нет. Укрыта была хорошо.

– Где же она?

– А там, где ей полагается быть. Я сам принесу. Не то, если все полезут, только растопчут ее. Всей картошки вам все равно не съесть.

– Съедим сколько захотим.

– А другие придут, чем их кормить?

– Пусть глину жрут.

– Опять будут пистолетом в голову тыкать.

– Замолчи лучше, проклятый дед! – заорал изголодавшийся повстанец.

Он схватил старика за шиворот и тряс его изо всех сил. Щепан смело дернулся раз-другой и вырвался из рук повстанца. Панна Саломея пришла старику на помощь. Она с силой оттолкнула нападающего. Тот посмотрел на нее совершенно одичавшим взглядом, который не предвещал ничего хорошего. Он мог вот-вот выхватить пистолет и выпалить. Желая его утихомирить, она попробовала обратить все в шутку, направить его ярость в другое русло и стала рассказывать анекдот о поваре.

– Видите, – сказала она, – у него выбиты два передних зуба.

– А я ему и остальные выбью.

– Прежде чем выбить остатки старых зубов, послушайте историю тех, которые уже выбиты.

– Какое мне дело до его зубов?

– О, можно ли таким образом вести разговор с дамой?

– Вести разговор… Рассказывайте, если это так важно.

– Да ведь вы не слушаете. Как же рассказывать?

– Я-то слушаю, а вот вы не слышите, как во мне голод благим матом кричит.

– Ну, это не длинная история, – голод потерпит. Видите ли, дело было так. Когда этот наш старичок был еще молодым, он служил тут, в этом же доме поваренком. Не успел он оглянуться, как его призвали в солдаты. Жаль стало ему кухни, кастрюль и соусов, да и солдатчина его пугала, – двадцать пять лет под ружьем, шутка ли. Пришел за ним староста, взять его на освидетельствование. Наш поваренок, недолго думая, выбежал за угол дома, поднял с земли камень и выбил себе два передних зуба, без которых, как вам известно, невозможно скусывать патроны для кремневых ружей. Староста хвать его за шиворот, хотел связать, а тот хохочет во все горло, показывая окровавленную рану во рту.

– Ну и что?

– Ничего. Только отсюда мораль – что драться по пустякам не надо. А старик еще не раз выкидывал фокусы не хуже этого.

– Все побасенки я позволю себе отложить на то время, когда почистим картошку. «Primum edere, deinde philosophari». [11]11
  Сперва еда, потом философия (лат.).


[Закрыть]Понимаете, что это значит?

– Должно быть, что-то насчет еды.

– Вот то-то! Ну, живо, где мешок?

Получив мешок, он двинулся под предводительством Щепана во двор и вскоре вернулся с картошкой. Они затопили плиту, впихивая в нее колья от забора. Все принялись чистить картошку. Оказалось, что в запасах отряда имеется кусок раздобытого где-то сала. Щепан исчез в темноте и притащил на дне мешка с гарнец крупы из своего тайника. Кашу и картошку он начал варить по всем правилам кулинарного искусства. Но при этом он то и дело выбегал наружу, чтобы нести караул, прислушиваться глухими ушами – не дрожит ли земля под ногами вражеской пехоты?…

VI

Рана в бедре не только не заживала, а, наоборот, внушала все большее опасение. Ниже раны образовался большой нарыв, причинявший такие страдания, что больней кричал по целым часам. Даже мысль об опасности, висящей над домом, и страх за свою жизнь не могли укротить эти нечеловеческие крики, похожие на звериный вой. Панна Саломея не только не спала по ночам, но, опасаясь внезапного вторжения солдат, боялась даже на минуту прилечь. Уносить князя в сарай, если бы раздался предупреждающий стук Ривки, было теперь бессмысленно, так как больной стонал даже зарытый в сене. Однажды целый отряд солдат и предводительствующий им офицер, услышав какие-то подозрительные звуки, ходили по всему сараю, глубоко вонзая в сено штыки. Только благодаря счастливой случайности они не наткнулись на тайник, а мысль, что сарай пригодится еще для ночлега, удержала офицера, и он не отдал приказа, чтобы его сожгли. Было совершенно очевидно, что пуля спускается вдоль голени Одровонжа, вызывая все новые нарывы, причинявшие нечеловеческие страдания. Такая жизнь была невыносимо тяжела. Панна Саломея решила, что единственный выход – пригласить хирурга. Но как это сделать, если нет ни гроша в кармане, ни лошадей, ни санок, если все, что у нее было, забрали этой зимой проходившие отряды повстанцев. Нанять лошадь в деревне было опасно, так как враждебно настроенные крестьяне могли обнаружить пребывание раненого в доме. Увезти его из дома она не могла решиться. Он сам нашел было верное средство. Однажды, когда она стояла у постели и кормила его, он сунул руку в карман ее платья и выхватил пистолет, который она ему показывала в первые дни. Она отняла у него пистолет. С тех пор, корчась от боли, он целыми часами молил ее, чтобы она выстрелом в лоб прекратила его страдания. Когда ему удавалось схватить ее за руки, он впивался в них своими пылающими как раскаленные добела железные клещи пальцами и вымаливал у нее смерть. Каких только просьб, каких доводов он ни приводил, моля об одном-единственном выстреле.

Столько людей погибло! Достойных, благороднейших из благородных, смелых… Солдатские сапоги втаптывали их в грязь на полях! Они погибали от ран в лесах, без помощи, погибали бесславно и бесплодно! Святая идея низвергнута со своего алтаря! Польские крестьяне после меховского поражения отвозили раненых к русским и отдавали их в руки палача! Рабские души богачей и ужасное невежество бедняков протянули друг другу руки. Какое безрассудство, какая жестокость среди стольких опасностей выхаживать одно безмерно страдающее существо! Умереть! Не знать, что творится, не помнить о том, что произошло. Забыть обо всем! Не испытывать адских мук унижения, прячась в сене от солдат.

– Сестра, – взывал он, – сжалься! Убей! Позволь мне самому убить себя! Я не хочу жить! Вам не трудно будет закопать мое тело ночью у реки, где я обмывал свои раны. Ты придешь весной, посадишь цветочек. Я буду счастлив…

В отчаянии, не зная, что делать, панна Саломея по секрету даже от Щепана однажды вечером пошла к своей подружке Ривке. В корчме было уже темно, двери наглухо заперты. Из страха перед грабителями корчмарь заколотил окна изнутри досками – так, чтобы дневной свет проникал только в щели. Панна Мия принялась за одно из окон, расшатала гвозди, которыми была заколочена рама, отковырнула замазку, и, наконец, открыла его. Тогда, просунув в щель между досками длинный прут, вытащенный из плетня, стала тыкать наугад в том направлении, где, как она знала, обычно спала Ривка. Ей долго не удавалось разбудить ее. Евреечка, которую ночью так часто беспокоили, на этот раз крепко уснула. Наконец догадавшись, кто ее зовет, Ривка кинулась к окну. Они перешептывались через щель между досками тише дуновения ветерка, чтобы не разбудить домочадцев корчмаря, спавших в этой и соседних комнатах.

Панна Саломея кратко изложила суть дела: нужны лошади – на одну ночь она должна раздобыть пару лошадей и санки. Надо во весь дух мчаться в город, вернуться и опять гнать туда – и чтобы ни одна живая душа об этом не знала. Ривка должна у кого-нибудь нанять лошадей. Так как на это нужны деньги, а денег нет, то придется, пожалуй, украсть их. Потом как-нибудь отдадим. Что делать?

Ривка испугалась. Что делать? Ай-ай! Пару лошадей и санки, два раза съездить в город и обратно в одну ночь… Ай-ай! Что делать?

Она чесала свою лохматую голову и растерянно чмокала губами. От холода и страха у нее дрожал голос и громко стучали зубы.

– Ну, помоги же мне, – говорила панна Мия.

– Как помочь? Я не знаю, как помочь.

– Так зачем же я пришла сюда? Чтобы только это услышать от тебя?

– Я хочу помочь, но что я могу поделать?

– А чего ты так дрожишь? Боишься?

– Я боюсь.

– Чего?

– Тут есть лошади… Три… выездные…

– Чьи?

– Не знаю.

– Откуда они взялись?

– Вчера привели.

– Краденые?

– Не знаю.

– Это ты-то не знаешь? Я тебя, дуреха, спрашиваю: краденые?

– Ну, а какие же еще? Дареные, что ли?

– Где эти лошади?

– На конюшне стоят.

– Их там припрятали?

– Почем я знаю? Да чего тут много разговаривать! Лошади стоят на конюшне.

– Говори правду! Ведь не ты их украла, не ты прячешь! И ты не скажешь мне правды? Вот ты теперь какая, жидовка неверная!

– Почему мне не сказать правды? Эти лошади, наверно, припрятаны. Да нечего об этом толковать. Тут на чердаке спит один, кто приехал на этих лошадях.

– Когда он поедет дальше?

– Завтра к ночи.

– В какую сторону?

– Не знаю.

– Дай-ка мне пару этих лошадей!

– Ай-ай! Я боюсь!

– Ну и бойся себе сколько хочешь! Ведь я же их верну к утру, Ривка!

– Не могу. Они меня убьют!

– Кто?

– Отец и тот, что приехал.

– Они не узнают.

– Что значит – не узнают! О таком деле да чтобы не узнали… Кто сумеет так сделать?

– А санки у вас тут есть?

– Санки есть, только маленькие, наши, арендаторские.

– Пусть будут арендаторские. Ну, идем! Неси ключи! Вылезай из норы!

Ривка в отчаянии тихо заплакала. Рыдая, она стояла за досками.

– Значит, не дашь?

– Да они насмерть меня убьют! Голову оторвут!

– Ничего, стерпишь!

Этот довод почему-то убедил Ривку. Она успокоилась и спросила:

– Кто поедет?

– Я поеду.

– Значит, никто не будет знать?

– Никто! Ты да я.

– Если они хватятся, если поймут, кто это сделал, будут меня бить, так будут бить!..

– Ах ты, недотрога моя! Хрупкое создание!

– У того, приезжего… такая плеть!

– Неси ключи!

Ривка бесшумно как призрак скользнула в глубь домишка и долго не возвращалась.

Саломея подумала, что она и вовсе не вернется. Стоял мороз. Потянуло резким ветром. Его порывы змеились вокруг стен и углов, вокруг этой безмолвной и мрачной корчмы. Ночь была темная и беззвездная. Наконец задняя дверь, ведущая к мусорной яме, тихо скрипнула, и маленькая Ривка вышла из дому. Она осторожно прикрыла дверь, прислушиваясь, не идет ли кто за ней. Убедясь, что ни одна живая душа не слышала, как она открывала дверь, она бросилась к каменной конюшне и принялась энергично действовать, – стремительно открыла конюшню, затем ворота каретного сарая. Панна Саломея переступила порог и смело подошла к лошадям. Лошади в темноте нервно всхрапывали и били копытами. Ощупав головы лошадей, она убедилась, что они стоят в отличной сбруе, готовые в случае чего хоть сейчас в путь. Лошади были рослые, видимо хорошо ухожены и отдохнувшие – они танцевали на месте и громко всхрапывали. Отыскав руками пряжки вожжей, ремешки недоуздков, гужи и постромки, она взнуздала двух лошадей и вывела их из конюшни. Тем временем Ривка выкатила во двор маленькие, с некованными полозьями сани, вот уж точно, что еврейские. Девушки быстро запрягли лошадей, выровняли вожжи и нашли кнут. Когда панна Саломея уже села на облучок, Ривка принесла из сарая охапку сена, бросила ее в сани, чтобы было чем покормить лошадей в дороге. Потом быстро заперла на ключ конюшню и каретный сарай. Бесшумно, как летучая мышь, порхнула в корчму и осторожно закрыла за собой дверь.

Панна Саломея шевельнула вожжами и шагом выехала со двора корчмы в поле. Подъехала к крыльцу дома, привязала лошадей к столбу и, войдя в дом, приказала Щепану ночевать возле больного и держать ухо востро. Она тепло оделась и, захватив с собою шубу, чтобы укрыть ноги, и ковер, чтобы положить на сиденье, вышла из дома. Усевшись поудобнее в санки, взяла в руки вожжи и хлестнула лошадей. Они рванули с места и понеслись. Объехав полем корчму, она вылетела на укатанную дорогу, то и дело подстегивая лошадей кнутом. Лошади неслись вскачь. Саночки скользили по глубокому снегу, раскачиваясь на ухабах. В город вели две дороги. Более дальняя – тракт, затем шоссе, и ближняя, называемая «на лес». Вторая дорога считалась опасной из-за волков, но сейчас она была более безопасной, принимая во внимание людей. «На лес» ездили по пустырям, просекой, кустарниками, затем выгонами и, наконец, дремучим и глухим бором. Когда панна Мия миновала безлюдные поля и стала приближаться к мрачному, безмолвному лесу, по спине у нее забегали мурашки. Она уселась покрепче на снопах соломы, уперлась ногами в передок саней, ударила краденых лошадей и помчалась через лесную чащу во весь опор. Дорога была довольно широкая – в летнее время, правда, топкая, но зимой по снегу хорошая. Лошади перешли на крупную рысь, увлекая за собой санки как перышко. Леденящий страх пронизывал Саломею до мозга костей и сковал сердце. В ушах гудел какой-то таинственный звук… Погоня?… Преследование?! Топот! Кто это мчится за санями? Войска ли это, пожирающие друг друга в дикой войне, слуги какого-то установленного людьми закона, разбойники ли, для которых никакой закон не писан, или звери, борющиеся с людьми? Она не знала… но наперекор всему хранила в сердце только один закон – простое чувство. Не сознавая этого, слепо верила в вольную силу своей молодой души и в силу вольных лошадей. Она мчалась, как вихрь, и изумилась, не видя уже леса по сторонам дороги. Она пронеслась сквозь него с невероятной быстротой. До города оставалось не больше мили.

Она дала лошадям передохнуть и ехала теперь осторожней, внимательно озираясь вокруг. За лесом надо было проехать мимо деревушек, мостов, заборов – сворачивать то вправо, то влево. Глаза, привыкшие к глубокой темноте, хорошо различали местность. Она не ошиблась ни на одном повороте. С пригорка, у каменной корчмы под названием «Старая веха», увидела огоньки города. Сердце ее тревожно забилось. Она съехала с большой дороги на проселок и быстро направилась к предместью, – тихонько проскользнула мимо бойни, казарм, объехала сады, разные будки, сараи, склады, кирпичный завод, ветряные мельницы, миновала поле за парком и, кружа, петляя, добралась до какого-то частокола, примыкавшего к мощеной городской улице. За этим забором слышались шаги запоздалых горожан по каменным тротуарам.

Панна Мия вылезла из санок, разнуздала лошадей, покрыла их ковром и дала им охапку сена – закусить после такой прогулки. Крепко привязала вожжи к столбу ограды, а сама, отряхнувшись немного и оправив платье, отправилась в город. Девушка быстро шагала по темным безлюдным переулкам, направляясь к базарной площади, перебежала ее напрямик и шмыгнула в ворота дома, в котором жил доктор Кулевский, губернская знаменитость. Час был, видимо, не слишком поздний, так как ворота были еще не заперты и свет на лестнице не погашен. Панна Саломея позвонила. Старая, сгорбленная служанка с нескрываемым раздражением открыла дверь и заявила, что доктор уже ложится спать. Панна Мия сунула ей в руку последнюю монету и умоляла разрешить ей повидаться со знаменитым врачом. Старуха впустила ее. Ждать ей пришлось довольно долго. При тусклом свете восковой свечи она разглядывала роскошное убранство жилища старого холостяка, доктора Кулевского: диваны, кресла, старинную утварь, вышитые подушки, изящные ширмы и олеографии в дорогих рамах. Наконец дверь открылась, и на пороге показался доктор с явным недовольством на бритом лице. Он смерил приезжую суровым взглядом. Это был благообразный плотный мужчина лет пятидесяти, хорошо сохранившийся бонвиван, превосходный врач, непревзойденный в городе гурман. Его несколько раз приглашали в усадьбу в Нездолы, когда там тяжело заболевал кто-нибудь из детей или взрослых. Панна Брыницкая знала его и когда-то, в былые годы, была его пациенткой. Доктор сперва не мог ее припомнить, но, пораженный ее красотой, он как-то присмирел, стал учтивее и подошел к ней с поклоном. Панна Саломея напомнила ему о себе и по его приглашению опустилась в кресло. С каждой минутой доктор все больше таял и становился все любезнее. Она без всяких предисловий изложила дело. Рассказала все начистоту. Просила его надеть шубу, захватить хирургические инструменты и ехать. Лицо доктора окаменело. Он решительно, категорически отказался. Повстанец… две мили пути… ночь… одиннадцатый час… ни за что! Он не поедет! Весьма сожалеет! Ему очень неприятно! Да, все это достойно величайшего сочувствия. Он сам патриот и болеет за общее дело не меньше, чем другие, даже может как никто другой, – но ехать – ни под каким видом. У него есть обязанности – много пациентов в городе – возможно не одно такое дело, даже возможно серьезнее этого, во сто раз серьезнее. Панна Саломея терпеливо выслушала все это. И вдруг она схватила жестикулирующую руку врача и прижала ее к своим губам. Больше того – опустилась на паркетный пол и поцеловала его в колено.