Текст книги "Притворяясь мертвым"

Автор книги: Стефан Каста

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Туве

Это лето было самым тяжелым в моей жизни. Каждый день – мука. Каждое утро, как только рассветало, я задавала себе один и тот же вопрос: «Как ты могла, Туве?!»

Каждый раз, когда солнце освещало розовый узор на обоях в моей комнате, я понимала, что начался новый мучительный день. Светлые часы были самыми тяжелыми, но даже сон не приносил облегчения. Я просыпалась мокрая от пота и охрипшая от крика, шла в ванную, принимала душ, пила воду, затем снова ложилась в постель и пыталась заснуть.

«Ким! – кричала я во сне. – Ким, мы не хотели! Никто из нас не хотел, чтобы так получилось. Никто не думал, что может произойти такое. Я клянусь! Это всего лишь ошибка. Все было нереальным и неправильным».

Мама работала круглые сутки, участвовала в каком-то проекте. У нее всегда был дом для продажи. Потом – участки под застройку. «На этом можно неплохо заработать, – говорила она. – Настолько неплохо, что мы сможем уехать куда-нибудь на неделю. Куда бы ты хотела отправиться?» «Не знаю», – отвечала я. Мне казалось, что фраза «не знаю» звучала лучше, чем «не хочу».

А еще мне предложили работу. Расфасовка в небольшой типографии, с которой сотрудничала мама. Прошлым летом я уже работала там, и в этот раз тоже согласилась. Я считала, что мне будет полезно чем-нибудь заняться, отвлечься от тех мыслей, которые постоянно крутились у меня в голове. Но меня хватило на три недели. Я не могла сосредоточиться. Мама огорчилась. Она купила дорогой тур в Гамбию.

«Деньги – это ведь не все, мама», – сказала я. Это звучало лучше, чем то, что я на самом деле думала: «Какого черта я забыла в этой Гамбии?»

Я поехала к бабушке и Стигу, хотя знала, что мне там будет нелегко. Села утром на сто сорок седьмой автобус и весь путь с ностальгией вспоминала, как я в детстве ездила к ним одна. Это было настоящее приключение. Подумать только, как велик мир! А бабушка живет так далеко, в настоящем лесу!

Три мили пролетели незаметно, и, выходя из автобуса, я поняла, что совершенно не готова к тому, что меня ждало.

Бабушка встречала меня. На ней было желтое платье. Как всегда, она стояла немного в стороне от остановки. Я спросила ее:

– Бабушка, почему ты всегда стоишь в стороне?

Она растерялась. Я видела, что она никогда не задумывалась об этом. Для нее было естественно стоять так, держась на заднем плане.

– Как дела у Стига? – спросила я, желая избавиться от осадка после первого вопроса.

– Неплохо, – ответила бабушка. – Сейчас он гораздо бодрее. Пошел в лес за черникой для тебя.

– Здорово, – сказала я и подумала, что сама бы с удовольствием сходила за ягодами. Но тут я вспомнила. Пережитое обрушилось на мою голову. После всего того, что случилось, я бы не смогла пойти в лес. Я бы скорее залезла в ближайшее болото и вопила до тех пор, пока какой-нибудь грибник не вытащил бы меня оттуда.

– А как твои дела? – спросила бабушка.

– Да так, – ответила я. Мне не хотелось выкладывать все начистоту. Я еще не справилась с грустью из-за того, что произошло с Кимом.

– Это пройдет. Все проходит. Ты должна отыскать способ жить дальше.

– Думаешь, у меня получится?

– Конечно, получится.

Бабушка испекла пирог, увидев который, я чуть не разрыдалась, он так о многом мне напомнил. О детстве, обо всех летних каникулах, которые я здесь провела. Чаща моих воспоминаний была переполнена. Бабушка заметила это и все поняла.

– Если хочешь, можешь перекусить на крыльце. Пользуйся случаем, пока солнечно.

– С превеликим удовольствием, – сказала я.

Пока я сидела на ступеньках, снова нахлынули воспоминания. Я знала, что они вернутся, но больше не сопротивлялась. Чему быть, того не миновать.

Я вспоминаю, как мы, падая от усталости, вошли во двор. Филип был бледен как призрак. Манни стиснул зубы, глаза его потемнели от гнева. Пия ревела не переставая, мы с Криз поддерживали друг друга под руку. Рони была вся мокрая, перепачканная глиной.

Боже, какой шок испытали бабушка со Стигом, услышав наш рассказ! О том, что ты, тяжело раненный, остался в лесу. И все же мы не сказали, что произошло на самом деле. Мы надели маски. Придерживались той версии, о которой договорились заранее: ты случайно поранился. Не знаю, подозревали ли они, что мы лжем? Думаю, нет. Скорее всего, они решили, что мы напились и ты правда сам поранился. Все и так было видно. От нас несло перегаром и рвотой. В их глазах читалось осуждение.

Мы ждали полицию, а время тянулось нестерпимо долго. Я ходила по кухне из угла в угол, от плиты к мойке, бормоча: «Ну, скорее же! Скорее!» Работало радио. Помню, передавали чьи-то размышления о религиозном значении Пасхи, о смерти Христа и о его воскрешении. Я молитвенно сложила ладони и молилась за тебя Богу: «О, дорогой Господь, если он при смерти, не дай ему умереть, ведь полиция скоро приедет. Пусть Ким поживет еще немного, чтобы он тоже смог воскреснуть». Тысячу раз я выглядывала в окно над кухонной мойкой. Смотрела на пустую дорогу и страстно желала, чтобы на склоне холма за дровяным сараем наконец появились полицейские.

Был выходной, наверное, поэтому они задерживались. Все отдыхали. А возможно, они просто не понимали, насколько все серьезно. Многие подростки проводили выходные в лесу и, выпив, начинали буянить. Может, в других местах случилось что-нибудь похуже.

Но, когда полицейские наконец приехали, все пошло довольно быстро. Узнав, насколько серьезно ты ранен, да, мы как один твердили: «он поскользнулся с ножом, упал и пропорол живот!», они тут же связались с командным пунктом и затребовали вертолет.

В машинах на задних сиденьях сидели собаки. Полицейские сказали, что кто-то из нас должен отправиться с ними и показать путь. Я подумала: «О, боже, я ни за что не смогу!» Но Филип вышел вперед. «Я покажу», – сказал он. Мне стало интересно, действительно ли он сможет. Филип был бледен как мел. Садясь в патрульную машину, он казался призраком самого себя.

* * *

Солнце освещало лестницу, я ощущала, как огромные серые камни впитывают в себя тепло, накапливают его, как оно перетекает в меня. Я подползла к стене, прислонилась к ней спиной, прищурившись, смотрела на солнце, на мир вокруг себя. Чувствовала себя диким зверем, питающимся солнцем и звездами: этот зверь лакает тепло дня и ловит звезды, падающие ночью в лесу.

Мне нравятся животные. Иногда, встретив взгляд какого-нибудь зверя, я чувствую, как он проникает в мое сознание. Возможно, это из-за тебя, Ким. Ты так много болтал о таких вещах. И все эти твои вопросы. Интересно, не находится ли ответ, за которым мы охотимся, во взгляде животного? В момент, когда наши глаза встречаются.

Чем мы, собственно, отличаемся друг от друга?

Тем, что можем размышлять, планировать, испытывать сострадание к животным и другим людям? Но если мы этого не делаем? Если мы не думаем и не испытываем сострадания? Тогда мы тоже – животные, или еще хуже, поскольку отказываемся использовать свой дар?

Мои размышления прервал Стиг, вернувшийся с нержавеющим ведром в руке. Он показал мне его содержимое и рассмеялся, увидев изумление на моем лице. Ведро было до краев наполнено ягодами.

– Вот, черника, – сказал он.

Стиг занес ведро в дом, но я крикнула, что сама переберу ягоды, тогда он снова вышел с эмалированной миской и ведром и поставил их передо мной.

– Очень мило с твоей стороны.

– Я люблю перебирать чернику. Так легче думать.

– Что ж, ты права.

Я думала о тебе. Целое ведро черники ушло на это. Вспоминала потрясающие дни после того, как тебя нашли. Когда тебя доставили в госпиталь, мы поняли, что ты в безопасности. Что ты выживешь, поправишься и все снова наладится.

Тогда мне казалось, что будет именно так. То, что случилось, было лишь дурным сном, и теперь он закончился. Облегчение было огромным. Помню, как я, не совсем проснувшись, в восторге стояла с телефонной трубкой и слушала о том, что твои ранения не были такими серьезными, как я полагала.

О, как же я была счастлива!

Тогда я не знала, что худшее еще впереди. Что ад только начался.

Пия-Мария!

Вчера я видел тебя, когда ты приехала домой с мамой. Ты вышла из такси и приняла сумку, которую водитель достал из багажника. Вы слегка замешкались, и сумка упала на дорогу. Где вы были? Твоя мама выглядела такой счастливой. Из-за тебя? Думаю, да. Она не сводила с тебя глаз.

Криз говорила, что ты чувствуешь себя неважно. Не знаю, что и сказать. Не уверен, что тебе стало бы легче, если бы ты услышала, что я чувствую себя вполне сносно. Я проживаю каждый день целиком. Много размышляю над тем, что произошло, предполагаю, что и ты тоже делаешь это. Я также думаю о том, что было раньше и что могло бы быть теперь. И знаешь, Пия-Мария, я не нахожу ответа!

Мы не были друзьями, это правда. Ты никогда мне не нравилась, и порой меня посещало чувство, что я не нравился тебе еще больше, да, ты почти ненавидела меня, считала надменным типом. По-моему, ты считала, что я хочу казаться круче всех, надев берет и длинный черный шарф. Я могу это понять, но я никогда этого не хотел. Я не хотел выглядеть крутым. Я лишь пытался отыскать свой образ, себя самого. Я хотел найти какой-нибудь камуфляж, соответствующий моим чувствам, тому, кто я есть. Не этим ли вы постоянно сами занимаетесь?

Мы живем в эпоху отражений. Не знаю, задумывалась ли ты об этом? А следовало бы. Ведь ты так много отражаешься в видеофильмах. Нашла ли ты в них то, что искала?

Кристин говорит, что мы – первое поколение, растущее без личного примера взрослых. В мире подростков не хватает взрослых. Раньше все поколения жили вместе. Учились друг у друга, помогали друг другу. Теперь каждое поколение живет в своем собственном мирке.

Мы одиноки, Пия-Мария. Нас вышвырнули в этот холодный мир, в котором ценится принцип «каждый за себя».

Вчера вечером я стоял на улице перед домом, где ты живешь. В окне твоей комнаты снова горел свет. Надеюсь, ты найдешь свой образ, свою Пию-Марию.

* * *

Я комкаю бумагу и поджигаю ее. Когда она вспыхивает, я бросаю ее в урну около торгового центра. Через несколько секунд пламя разгорается. Я стою и таращусь на огонь. Кажется, что он во мне. Словно это я пылаю. Я понимаю, что мне нужно пройти через огонь. Не оборачиваясь, не пятясь, не пытаясь улизнуть. Только вперед, Ким, прямо через огонь!

Несколько охранников бегут со стороны спального района. Но я уже в книжном магазине. Вход в «Макдоналдс» мне заказан.

* * *

Так почему же я ничего не рассказал?

Этот вопрос посещает меня только теперь, когда план действия наконец начинает обретать форму. Он, словно удар в спину, застает меня врасплох.

Правильно ли я поступил, ничего не рассказав?

Не знаю, почему я вдруг начал сомневаться в этом? Может, по-настоящему правильных вещей нет вообще?

В таком случае существуют ли по-настоящему неправильные вещи?

Джим обычно говорит, что мы все делаем из эгоистичных побуждений. Мы действуем, в первую очередь, чтобы удовлетворить самих себя, чтобы чувствовать себя хорошо. Таковы наши инстинкты.

Сначала я этого не понимал. И Кристин тоже. Они много раз спорили по этому поводу. Джим считает, что эгоистичные мотивы присущи даже тем людям, кто работает на благо других. Принося себя в жертву, люди испытывают от этого удовольствие.

Мир не черно-белый. Он полон оттенков, вмещает в себя многообразие возможностей и выбора.

Мы – все еще животные. Девяносто восемь и шесть десятых наших генов полностью идентичны генам шимпанзе. Так в чем же различие?

* * *

Когда вертолет приземлился на гору, я думал, что вот-вот умру. Спасение пришло слишком поздно. Мне казалось, что я пролежал у костра много дней и ночей. Долго не мог признать, что это не так. Я был побежден, почти без сознания. Да, я разжег костер, и довольно большой, питался зайчатиной и на свое счастье мог спускаться к болоту и пить. Полицейские сказали, что я справился с кризисом достойным подражания способом. Я не вполне понял, что они имели в виду.

Неужели все остальное, что я пережил, было лишь фантазией, галлюцинациями?

Я не знал.

Врач, прилетевший на вертолете, тщательно меня осмотрел. Мне сразу дали каких-то капель. Я помню все это как в тумане. Меня положили на носилки, занесли в вертолет, и вскоре я покинул это место.

Кажется, мне сделали болеутоляющий укол, после которого на меня навалилась темнота.

Уже потом я понял, что Филип тоже был на горе. Это он показал спасателям верный путь. От изнеможения или по другой причине он был на грани срыва.

Я не помню этого. Я тебя не видел, Филип. Там было очень много людей. Внезапно гору наводнили полицейские, лающие собаки и трезвонящие телефоны. Сперва я испугался. Слишком много громких звуков после долгой тишины.

Когда меня привезли в госпиталь, я глубоко спал. Медсестра сказала, что прошло более пятнадцати часов, прежде чем я проснулся.

Кристин и Джим были рядом. Конечно же, они очень волновались. Но они не мучили меня расспросами. Кристин и Джим вообще довольно умные люди. Во всяком случае, когда дело касается детей. Еще бы – воспитательница в детском саду и учитель.

Но без многочисленных вопросов не обошлось. Ведь полицейским нужно было провести расследование. Нужен материал для рапорта. Факты. Они хотели знать все. Они спрашивали.

Я довольно быстро понял, что полицейские оказались хитрее, чем я думал. У них была весьма ясная картина происшедшего. Но они ничего мне не сказали. Мне позволили считать, что просто добрый дядюшка полицейский нашел меня после небольшого несчастного случая. Они хотели, чтобы я чувствовал себя уверенно. Хотели, чтобы я доверился им.

Я понял, что им не все известно. Наш лагерь выглядел словно после удавшейся вечеринки. Достаточно немного осмотреться, чтобы примерно понять, что произошло и что было причиной того или иного события.

Но я ничего не рассказал.

Я – не доносчик.

Они задавали вопросы.

Я качал головой.

Они повторяли свои вопросы.

Я качал головой.

Я сказал, что был сильно пьян, остальные тоже напились в стельку. Я бродил в одиночестве и искал дрова. Потом рубил их в темноте, а потом, поднимаясь по склону с полной охапкой дров, споткнулся о корень и рухнул вниз.

– В одной руке у меня был нож. Я покатился с горы. Дрова – в разные стороны, а я напоролся на нож, – объяснил я.

– Ты рубил дрова ножом?

Я лишь кивнул.

Я видел, что они не поверили ни одному моему слову.

* * *

Было ли мое молчание геройством?

Или, как сказала Криз, я сделал это из совершенно иных (ну конечно же, эгоистичных) побуждений?

Чтобы держать вас на крючке?

Теперь, разложив все по полочкам, увидев происшедшее как бы со стороны, не поддаваясь эмоциям, я склонен согласиться с тобой.

Да, Криз, похоже, ты права.

* * *

Иногда я думаю о Филипе. Я много о нем думаю. Не только иногда.

Почему я не видел тебя на горе? Это ты спас меня? Почему ты это сделал?

Каковы были твои мотивы?

* * *

Вернувшись домой, я вижу, как крутом бушует война. Гостиная утопает в крови. Крики, суета. Душераздирающе рыдают мужчины и женщины. Ужаснейшая сцена из всех, что я видел. Повсюду валяются оторванные руки и ноги. Куда-то уносят истекающих кровью людей. Я в шоке пячусь к двери.

– Что случилось?

– Новая атака террористов-смертников, – отвечает Джим. – В центре Иерусалима.

Я стою в дверях гостиной и смотрю окончание «Актуальных новостей». До меня доходит, что два палестинских террориста подорвали себя на рынке. Точное число жертв еще не известно. Их просто много. Кристин зажимает ладонью рот, словно сдерживая крик.

– Не понимаю, что они там не поделили? – спрашиваю я. – У них один Бог. И, кажется, почти такая же религия, не так ли?

– Да, – отвечает Джим. – Именно поэтому. Они воюют из-за того, кто правильнее верит в Бога. У кого больше прав на эти святые земли: у евреев или у палестинцев.

– Интересно, как к этому отнесется мировая общественность? – убрав ладонь ото рта, говорит Кристин.

– Хуже всего, – продолжает Джим, – не это ужасное покушение. Худшее впереди. Через несколько часов придут израильские мстители. Они будут беспощадны.

– О, боже! – говорю я.

Не существует злых людей. Как не существует и добрых.

Есть просто люди, в которых смешалось добро и зло.

У некоторых лучше видны их добрые, светлые стороны.

У других преобладают темные. Бывает, что на светлое накладывается тень. Что же заставляет темное и светлое в человеке меняться местами? Жизнь? Наследственность? Поступки?

Я не знаю. Как я могу все знать?

* * *

Вечером я спрашиваю Кристин, как дела у них с Джимом.

Она отбивается. Притворяется, что не понимает, о чем я говорю.

– Вы же каждый день ссоритесь.

– Разве? – отвечает она. В ее голосе звучит искреннее удивление. – Это так кажется со стороны. У нас очень много общего. Ты же знаешь, каково нам сейчас.

Не знаю, что ответить. А что мне известно о том, каково им сейчас? Я сомневаюсь. Качаю своей бедной головой.

– Нет, – говорю я. – Я почти ничего не понимаю.

* * *

Я прокладываю колею. Не планируя специально, я протягиваю путеводную нить там, где знаю, что вы будете искать. Осознав, что я делаю, я понимаю, что давно уже этим занимаюсь. Разумеется, мне потребуется время. Я пуглив, как птица, вьющая гнездо. Но я не вью гнезда. Я осторожно веду вас туда, куда мне нужно. Туда, где мы снова встретимся.

Я размышляю об этом, выбрасывая в зеленый компостный бак очистки от раков. Скоро они станут землей. Как это странно.

Однажды мы тоже лежали на земле: Манни с Пией-Марией, Криз, Туве, Филип и я. К чему же приводят все наши поступки? Как хорошие, так и плохие. Какую роль они играли тогда? А сейчас?

* * *

Джим выходит из дома с дрелью в руке. Он осматривает зеленый компостный бак, ощупывает его стенки.

– Никаких проблем, – говорит он.

Стоя на коленях, он вставляет сверло и делает дырку в нескольких дециметрах над землей.

– Готово, – говорит он по-английски. – Теперь найдем пилу.

– Вдруг Кристин рассердится? – спрашиваю я.

Но Джим мотает головой и что-то бормочет.

Я осматриваю двор. Элвиса нигде не видно.

– Интересно, как звери и птицы воспринимают мир? Чем они отличаются от нас? – спрашиваю я.

Джим отряхивает брюки и шарит своей ручищей в ящике с инструментами.

– Они живут примитивной жизнью, – отвечает он. – У них нет чувств и стремлений, ими управляют инстинкты.

– Откуда это известно?

– Мы сейчас так думаем. Наука нестабильна. Правда постоянно меняется по мере того, как расширяются границы нашего знания.

Я слушаю. От этой мысли начинает кружиться голова.

– Жизнь – это мозаика, Ким. Мы постоянно ее складываем. Многих фрагментов еще не хватает. Мы не видим всю картину целиком. И, возможно, никогда не увидим, поскольку сами являемся частью этой картины.

Я размышляю о временности науки. А вдруг эта картина бытия совершенно неправильна?

– Иногда я спрашиваю себя, а вдруг настоящие ученые – это поэты? – говорит Джим. – Они умеют чувствовать взаимосвязи вещей. Им не требуется все знать.

Он меняет сверло на узкую длинную пилу и начинает пилить. Мне приходится обхватить руками бак и придерживать, чтобы он оставался на месте. Вскоре от стенки отваливается прямоугольный кусок.

– Браво! – восклицаю я.

Я встаю на колени и засовываю руку в проем. Выгребаю немного веток и листьев, чтобы легче было попасть внутрь.

– Думаешь, ему понравится? – спрашивает Джим.

– Увидим, – отвечаю я.

* * *

Я стою у окна в своей комнате и смотрю в сторону торгового центра. На улице почти безлюдно. Я вспоминаю тот солнечный мартовский день, когда Филип превращался в канюка. Тогда ты вел себя немного ребячливо, Филип. Но это было до того, как я понял, сколько у тебя сторон. Сколько Филипов существует. Давно ли это было? Не знаю. Помню лишь, что это было давно. Все позади.

Как обычно, дует ветер. Столько времени прошло, а мир все тот же. Несколько сорок, оседлав ветер, летят к липам вдоль Астраканвэген. Интересно, это все те же сороки, что обитают здесь, или прилетают новые? Ведь во всех сорочьих гнездах в городе каждый год рождаются новые птицы.

Я не знаю. Я ничего не знаю.

Что случится со мной, Филип? И что случится с тобой?

У тебя были ответы на мои вопросы, они были известны тебе. Ты хотел, чтобы однажды люди узнали, кто такой Филип.

Я слышал, ты вступил в природоохранное общество. Теперь ты проводишь экскурсии. Да, настоящие походы. Птичье утро на озере. Подсчет уток. Кольцевание. Смотровые башни. Четкость и порядок.

И больше никаких экспедиций? Никаких глупых, чудесных приключений, как раньше? Никаких походов в чащу леса? И у тебя получается? Получается жить обычной жизнью? Я помню, как ты говорил, что скауты похожи на муравьев. Тебе никогда не нравились люди, слишком похожие друг на друга. Ты никогда не любил зверей.

Только птиц. Они свободны.

Птицы всегда на первом месте, Филип!

Про экскурсии мне рассказал Летчик. Однажды он вернулся домой поздно вечером, и фары его древнего «Мерседеса» осветили лаконичную надпись на табличке на газоне перед домом: «Продается – посредническое бюро недвижимости Элизабет Рагнар». Летчик хотел, чтобы я зашел. Но я отказался. «Филип наконец успокоился. Снова начал учиться», – сказал он. «Здорово», – ответил я.

Затем мне пришла на ум одна вещь. Что произойдет с тобой, Филип, если ты и правда успокоишься, кем ты тогда станешь? Ты не должен превратиться в одного из тех, кто теряет вкус к жизни, как только взрослеет. Кристин рассказывала о своих одноклассниках.

Обещай мне, Филип! Обещай, что ты никогда не потеряешь вкус к жизни!

* * *

Я часто вспоминаю твои слова о том, что красок не существует. Если это так, если мир основан на черном и белом, значит между светом и тьмой постоянно идет борьба. Между светом и тьмой в тебе самом, Филип. И во мне.

И в Манни. Тогда эта война, что идет внутри нас самих, ведется повсюду на земле.

Как только битва завершается, свет побеждает (если, конечно, это так), тогда краски возвращаются. Тьма отступает.

А если проигрывает битву свет?

Вот я вижу, как ты поворачиваешь за угол. Я знал. Я был уверен, что ты придешь. Тебе можно доверять. Я всегда это знал. Ты спас мою жизнь. Или ты этого не делал?

Я сверяю время. Все сходится. Ты точен как часы. Ты торопливо шагаешь к бензоколонке. Останавливаешься, оглядываешься. Где же остальные, думаешь ты. Спокойно, Филип. Они придут. Они уже в пути.

* * *

Вскоре приходит Криз. Ее голова с выбеленными волосами появляется из-за торгового центра. Она взяла с собой Рони. Я рад этому. Мне хочется, чтобы собрались все. Криз целеустремленно шагает по тротуару; может, это Рони задает темп, а может, ты сама, Криз. Я знаю, неугомонность подгоняет тебя. Ты хочешь поскорее оказаться в другом месте. Хочешь, чтобы все происходило сразу.

Как хорошо, что ты смогла прийти. Я знаю, ты сейчас много работаешь. Иногда я стоял и ждал тебя, видел твое бледное лицо в окошке киоска. Когда начнется твоя взрослая жизнь, Криз? Ты с нетерпением ждешь этого. Интересно, что ты будешь делать? Продолжишь работать и заведешь ребенка? В торговом центре есть вакансии. Да и в «Макдоналдсе» почти всегда найдется место. Ты же сама рассказывала об этом. Не лучше ли работать там, а не в старом киоске Джонни, куда в основном приходят старики за газетами? В «Макдоналдсе» кипит жизнь. Тебе гак кажется. Надеюсь, ты права, Криз.

Я думал об этом в ожидании, когда часы покажут десять. А когда ты закрывала окошко, я знал, что ты задерживаешься, потому что поправляешь перед зеркальцем макияж, затем запираешь заднюю дверь на засов и отправляешься домой. Я шел за тобой. Всю дорогу до дома, Криз.

И вот ты видишь Филипа. Подходишь к нему. Предлагаешь ему сигарету. Он не курит, Криз. Ты же знаешь. Достаешь из пачки сигарету для себя, ищешь в кармане зажигалку. У тебя их всегда полно. Выдыхаешь облачко дыма, которое поднимается как воздушный шарик, прежде чем ветер разрывает его. Я снова вспоминаю костер. Хватаюсь за это слово, всплывшее в моем мозгу. Да, теперь все проясняется. Медленно, но проясняется. Я слышу голос: «Ткни его!» Неужели это ты, Криз? Думаю, это правда ты. Это ты кричала: «Ткни же его!» Может, ты вынесла свой приговор из-за присущей тебе неугомонности? Может, ты просто хотела, чтобы наконец что-нибудь произошло? Какое-нибудь действие? Да, это похоже на правду.

Неужели жизнь так банальна?

* * *

Пия-Мария приходит одна. Это немного удивляет меня. Я рассчитывал на другое. Ты рассталась с Манни? Он устал от тебя, Пия?

Я знаю, возможно, именно ты пострадала сильнее всего. Пройдет много времени, прежде чем ты снова станешь собой. Кто же ты теперь, Пия-Мария?

Я знаю тебя лишь как Королеву «Макдоналдса». И как «грудастую Пию-Марию», так мы называли тебя, когда были младше. У тебя первой из девочек выросла грудь.

Я вижу, как ты присаживаешься около Рони, кладешь руки ей на шею, Рони лижет твое лицо. Ты всегда любила животных больше, чем людей.

Мне жаль тебя, Пия-Мария. Больше мне нечего сказать. Мне очень жаль тебя.

* * *

А вот и Манни. Я давно догадывался, что именно ты, Манни, изменился сильнее всех. Не только потому, что твои волосы отросли. Ты теперь другой. Ты стал спокойнее. Я действительно не узнаю тебя, хотя я никогда тебя не знал. Не знал по-настоящему.

И теперь я понимаю, что именно ты получил главный урок.

Я вижу тебя и думаю, что это стало еще заметнее. Неуклюжесть, так присущая тебе, исчезла.

У меня появляется чувство, что ты продолжаешь расти в своем крупном теле, начинаешь контролировать все свои сильные качества.

Я начинаю понимать, что ты – не такой глупый, как я думал. Твоя однобокость однажды станет частью твоей личности и, возможно, еще сослужит тебе службу.

Однажды ты станешь директором-распорядителем или политиком. Будешь вершить судьбы людей. Вести их. Управлять их жизнью.

Наконец, я понимаю, что именно ты, Манни, станешь лидером. Ты, а не Филип. Ты заставишь людей услышать о себе.

И когда я думаю об этом, мне хочется плакать. Наконец остается лишь печаль о том, как устроена жизнь.

Я помню, как ты бил меня колом. А затем стоял и мочился на меня.

Картинки идут одна за другой. Они были спрятаны глубоко внутри странных извилин моего мозга. Я отыскал их и пролистал.

Я понимаю, что выигрывают такие, как ты. В нашем мире побеждают сильные.

Туве, любовь моя!

Невероятная, невинная моя Туве! Когда ты бесшумно идешь по тротуару своей по-лисьи мягкой походкой, я чувствую, как мое сердце взрывается восторженными аплодисментами. Не странно ли это после всего того, что произошло? После всего того, через что я прошел. Через то, что прошла ты. Любовь – вот что я чувствую сильнее всего. Ты все еще так сильно волнуешь меня. Что-то во мне любит что-то в тебе.

Знаешь, о чем я думал на днях? Можно ли любить сколько угодно раз, или существует определенное число, прежде чем чувства потускнеют и ослабеют? И если это так, происходит ли это после пяти раз или только после пятидесяти?

Или в памяти навсегда остается лишь один-единственный, первый раз?

Знаешь, что я сделал? Я подсчитал, что если люди живут обычной жизнью и любят друг друга один раз в неделю, как Кристин с Джимом (каждое воскресное утро), тогда получается две тысячи пятьсот раз. Это много или мало?

О, Туве, что же такое – любовь?

То источающее свет воскресенье, когда мои руки ласкали твое белоснежное тело, когда я чувствовал, что нечто во мне оживает? Я помню каждую деталь, каждый запах, каждый звук. Даже те звуки, которые я был не в состоянии услышать. И я знаю, что буду помнить этот день всю свою оставшуюся жизнь. Несмотря на все две тысячи пятьсот раз, я всегда буду помнить то воскресенье, когда умерла маленькая птичка и когда, стуча каблуками, внезапно пришла Элизабет и прервала нас в тот момент, когда должно было произойти нечто важное.

В чем наша надежда, Туве? В том, что любовь наконец победит? А это именно то, что называют любовью?

Я не знаю.

Я знаю, что ты раскаиваешься. Знаю, что там, на горе, ты была не в себе. Ты лежала рядом с навесом почти без сознания. Ты слишком много выпила. Ты была измотана блужданием по лесу. Думаю, свою роль сыграли и таблетки от мигрени.

Я знаю, что это ты позвонила в полицию. Спасибо, Туве! Я лишь хочу, чтобы что-нибудь изменилось. Чтобы сейчас все казалось иначе.

Мыс тобой никогда не станем знаменитыми. О нас никто не услышит. Мы слишком стеснительные, Туве! Странно, не знаю, думала ли ты об этом, но люди, подобные Манни, всегда уверены в том, что делают. Умные всегда сомневаются в своей правоте.

Возможно, однажды мы создадим новую политическую партию, Туве. Партию стеснительных. Тогда мы изменим мир.

Ты обнимаешь Криз, и твои очки немного сбиваются на бок. Затем ты искоса смотришь в сторону моего дома, твой взгляд скользит по одинаковым окнам, прежде чем находит мое окно. Ты видишь меня, Туве? Видишь ли ты меня снова? Мы же встречались вчера мимоходом.

* * *

Да, Ким, я вижу тебя и помню, как мы встретились в магазине Н&М. Конечно, это странное место для встречи!

Я заметила тебя сразу, как только ты вошел. На тебе как обычно был черный берет и длинный черный шарф. Но ты казался другим, Ким. Я знаю, что это тоже ты, что ты – очень особенный парень. Да, ты мне нравишься. Больше, чем раньше. Раньше я чувствовала другое. Ты немного пугал меня своей манерой одеваться. Я считала, что ты одеваешься так из желания продемонстрировать свое превосходство. Да, мы все так считали. Нам казалось, что ты из тех, кто всегда все знает лучше всех. Но так было до того, как я поняла, что ты и правда другой. Ты просто думаешь несколько иначе. Ты так много думаешь, Ким!

Возможно, я так относилась к тебе, потому что немного жалела тебя. Ты был вечно такой одинокий. Это ведь я попросила Филипа взять тебя в нашу компанию.

Сначала он не хотел. Кажется, он считал тебя слишком… да, слишком непохожим на нас. Раньше он едва ли обратил бы на тебя внимание.

Но теперь, когда уже слишком поздно, я понимаю, что ты мне нравишься. Ты давно мне нравился. Поэтому мы были вместе в то ужасное снежное воскресенье. Я страдала от такого сильного приступа мигрени, что казалось, мой мозг расплавится. Приступ прошел, Ким! Ты вылечил меня. Раньше такого никогда не случалось!

Когда я увидела тебя вчера в Н&М, чувства вернулись. Я следила за тобой взглядом, видела, как ты слонялся по залу, а потом выбирал себе свитер. Тот, голубой с белой окантовкой, очень шел тебе. Ты выглядел в нем таким красивым!

Потом ты заметил меня. Наши взгляды встретились в зеркале. Я видела, как ты вздрогнул, как медлил, потом стал складывать свитер и направился в мою сторону. Ты чуть не опрокинул стойку с трусиками-танга. Твое отражение исчезло из зеркала, а ты, настоящий, шел ко мне, в ту минуту я подумала, что можно все начать сначала. Что чувства никуда не исчезали.

* * *

Я поднимаю правую руку, машу Туве. Остальные, заметив это, поднимают взгляд на мой дом, смотрят на меня. Ты им что-то говоришь. Я снова машу рукой, машу им.