Текст книги "Совсем чуть-чуть счастливой жизни"

Автор книги: Стас Канин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Уроки музыки

Не каждый может похвастаться тем, что был когда-то счастлив. По большей части люди рождаются и умирают, так и не ощутив на себе чарующее прикосновении десницы, дарующей благодать. Но если случается нечто, то многие думают, что это просто какой-то прохожий случайно дотронулся, пробегая мимо, в лучшем случае не предадут этому значения, в худшем – обернутся, чтобы обматерить нахала

Не известно, почувствовал ли Мишка что-то такое, но в одно солнечное воскресное утро он проснулся, как всегда, сложил в специальную чёрную папку ноты, которые стояли на пианино, и решительно вышел из дома.

Когда-то он не поступил в музыкальную школу, не сумев пропеть ни одну из предложенных нот и не повторив ни одну из простых мелодий, наигранных экзаменатором, поэтому мама нашла для своего толстенького чада преподавательницу, которая не без успеха вдалбливала в мальчика фортепианные премудрости, и к исходу пятого года обучения он уже мог играть сложнейшие сонаты Моцарта и Баха.

Муза Казимировна была из "тех", по крайней мере так говорили все вокруг. Она могла бы без проблем сыграть в кино роль матери какого-нибудь белогвардейского офицера, сбежавшего во Францию, и в её квартире не нужно было даже менять интерьер – всё абсолютно соответствовало "той" эпохе, даже пианино, по бокам которого красовались два бронзовых канделябра с живописно оплывшими свечами. Оно не было чёрным, как все пианино, которые Мишка когда либо видел. Оно было коричневое, с потёртыми углами, с искусной резьбой и пожелтевшими клавишами, но несмотря ни на что звучало божественно.

Иногда он заставал у Музы Казимировны настройщика, такого же, как и она, человека из ушедшей эпохи. Он, работая, с таким упоением вслушивался в каждую струну, что казалось, нет для него во всём свете большего наслаждения, чем этот тягучий звук.

– Останьтесь, Борис Яковлевич, – властно произнесла учительница, когда он начал складывать свои инструменты, – послушайте как этот уволень играет Сонату номер двенадцать фа мажор Моцарта. При этом взгляните на его пальцы. Это же не пальцы пианиста, это сосиски свиные. Но играет, паганец, прекрасно.

И Миша играл, так и не поняв, его снова обидели или ненавязчиво похвалили, но было приятно, когда Борис Яковлевич после того, как полностью утихал звук последней ноты, вставал и долго хлопал в ладоши.

– Муза Казимировна, вы гений, – глядя ей в глаза поверх своих очков, шептал он, вот-вот готовый прикоснуться своими пересохшими губами к её крепко сжатым и от того слегка сморщенным губам.

Миша с трудом справлялся с рвотным рефлексом, поспешно собирал ноты, и не попрощавшись, убегал…

Маме очень хотелось, чтобы сын играл на пианино, так же хорошо как и его двоюродная сестра, живущая за стеной, что ей не жалко было ежемесячно вырывать из семейного бюджета 15 рублей на обучение, и потом с умилением слушать всю эту непонятную музыку, которая звучала в доме, когда Миша репетировал. Хотя пианино она купила только лишь для того, чтобы досадить ненавистной хохлушке-своячнице и доказать, что тоже что-то может. Потом была новая румынская стенка, цветной телевизор, и как апофеоз соперничества – новенькие «Жигули» голубого цвета. Так что сын стал скорее заложником в разгорающейся войне амбиций враждующей родни. Но разве он тогда это понимал. Он просто исполнял желание мамы. Исполнял, и при этом люто ненавидел то, что делал.

А как он рыдал, забившись под кровать, когда увидел как вся уличная шпана бежит улюлюкая за грузовиком, в кабине которого сидела его мама с гордо поднятой головой, а в кузове, перевязанный канатами, возвышался чёрный монстр, который на долгие годы станет его пыточной дыбой.

– Мишане пианину везут! – орала детвора, упиваясь предстоящим унижением и без того ежедневно унижаемого толстого мальчишки.

Мише ежедневно приходилось из кожи вон лезть, чтобы избавиться от постоянного тыканья в его жирный живот и от непрекращающихся насмешек. И если бы не уличный авторитет Пашка, решивший взять под свою опеку неуклюжего мальчишку, то ему пришлось бы совсем плохо. Тот был старше на пять лет, умел рисовать голых женщин, делать бомбы, смешивая магний и алюминиевую пудру, и именно он научил Мишку играть в футбол, вернее стоять на воротах.

Через несколько дней упорных тренировок, новоиспечённый вратарь стащил кожаные перчатки отца и бежал по улице, боясь опоздать, боясь, что вместо него на ворота поставят другого. Старшие пацаны, подготовленные Пашей, всё же согласились принять его в команду, руководствуясь, по всей видимости, одним принципом – чем толще вратарь, тем меньше шансов у мяча.

Мишкина тактика в первом в его жизни матче была примитивно простой – в нужный момент он падал поперёк ворот и мяч попадал мне в живот. Это бесило соперников, поэтому сразу же после мяча в его живот попадала нога нападающего, обутая в истерзанный ботинок. Пацаны не жалели Мишу, а чего жалеть жирного, разве ему больно, ведь всю силу удара принимал на себя толстый живот, а чему там болеть.

И вот теперь это проклятое пианино…

Осознанно или не осознанно Мишка завалил тогда экзамены в музыкальную школу, никто понял, поскольку он так искренне сокрушался и даже ревел, уткнувшись матери в живот, когда экзаменационная комиссия объявила результаты, что не поверить в его чувства было трудно. Он, конечно, надеялся, что этот провал охладит родительский пыл и его оставят в покое, но ни тут то было. Уже на следующий день к ним домой пришла противного вида тётка, и погладив ничего не подозревающего Мишку по голове, властно подтолкнула его к инструменту, уселась на чёрную вращающуюся табуретку и начала что-то играть, быстро бегая пальцами по клавишам.

– Хочешь научу тебя такому? – спросила она, больно сжав мальчику руку.

– Нет, – ответил тот, и высвободившись, попытался убежать, но был перехвачен мамой в соседней комнате.

– Я для кого пианино покупала? – злобно прошептала она, держа сына за ухо.

– Для себя, – решительно ответил Мишка, и рванулся так, что ухо чуть не осталось в её руке.

После этого инцидента все последующие уроки проходили под присмотром кого-то из старших, чаще всего бабушки, но Мишке всё равно удалось несколько раз так качественно спрятаться, перед приходом учительницы, что его не могли долго найти. Когда же все тайные места были рассекречены, он нашёл последнее пристанище, забравшись внутрь пианино, предварительно открутив нижнюю панель, расположенную возле педалей. Выбрался он оттуда, когда закончилась программа "Время", уже не было никакой возможности терпеть, очень сильно хотелось писать. Зато Мишка узнал много нового. Услышал, как родители ругаются, как плачет мама, пытаясь убедить папу, что всё это она делает ради будущего сына, чтобы ему было легче жить потом.

– Чем поможет ему это пианино? – не унимался отец.

– А может он музыкантом станет и его по телевизору будут показывать.

– Это смысл жизни?

– Ну да… Чтобы все видели и знали его, – расплылась в мечтательной улыбке мама. – Чтобы нам завидовали.

– Дура ты, – в сердцах произнёс отец, – а чем он на жизнь будет зарабатывать? Пиликаньем твоим? Или будешь его до смерти своей кормить?

– Может и буду. Главное, чтобы он был счастлив.

– Ладно, хватит тут рассуждать, иди на улицу, зови его домой. Точно гоняет с пацанами на пустыре, а мы тут как идиоты ищем его.

И тут Мишка не выдержал, толкнул ногами панель, скрывавшую его, та с грохотом отлетела в сторону, и он, вывалившись наружу, выбежал из комнаты. Мама с испугу истерично заверещала, не поняв, что это её сын. Отец тоже ничего не понял, в комнате светился только экран телевизора, и рванул следом, схватив за шиворот беглеца у самой двери…

Так ко всем Мишкиным позорам прибавился ещё один – он обоссался… И это в шесть то лет…

На следующий день, вместо того чтобы избавить сына от мучений, было принято решение сменить преподавателя. Именно тогда в Мишкиной жизни на долгие годы и появилась Муза Казимировна. На удивление, она сумела найти ключик, к бунтующей мальчишеской душе, и в какие-то моменты ему даже стало нравиться извлекать из пианино красивые мелодии, но это были редкие вспышки ложного озарения, так и не переродившиеся в переосмысление своей ненависти к нотным знакам и чёрно-белым клавишам.

В один из дней, почувствовав, что мальчик устал от скучных гамм и помпезных мелодий композиторов старой школы, учительница попросила его подвинуться, и размяв пальцы, заиграла какую-то шкодливую мелодию.

– Что это? – улыбнувшись спросил Миша. – Вы и такое умеете играть?

– Это, молодой человек, "Собачий вальс". Многие уверяют, что это мимолётный экспромт Фредерика Шопена, – откинувшись на спинку стула, пояснила Муза Казимировна, – великие музыканты тоже умели шутить. И заметь, талантливо шутить. Давай научу.

Позже, в редкие минуты наивысшего творческого единения, учительница садилась рядом с Мишкой и они в четыре руки начинали играть "Собачий вальс", всё ускоряясь и ускоряясь, пока в конце пальцы уже просто не попадали на нужные клавиши, создавая невероятную какофонию, и игравшие чуть не падали от хохота, так им это нравилось.

– А теперь чай, – распоряжалась Муза Казимировна, когда урок заканчивался.

Поначалу Мишка отнекивался, стараясь как можно быстрее вырваться на волю, но однажды она всё же уговорила, заманив мальчика крыжовниковым вареньем. Он никогда до этого не пробовал крыжовниковое варенье, только сами ягоды. В их дворе рос один куст, но из-за обилия колючек на ветках, был почти неприступен и от этого не снискал мальчишеской любви, в отличие от доступной шелковицы и черешни.

Миша выловил ложкой из небольшой пиалы почти прозрачную ягоду, с опаской поднёс её ко рту и осторожно раскусил… Больше никогда и негде он не ощущал этот божественный вкус, несравнимый ни с чем.

– Бери ещё, небось сейчас помчишься мяч гонять, – как-то по-матерински произнесла Муза Казимировна, – и чай пей.

Он, дунув в кружку, отхлебнул, и вопросительно посмотрел на учительницу.

– Это никакой ни чай.

– Ты так считаешь?

– Ну да. Дома и в школе совсем другой чай, а это что-то другое.

– Скорее всего, юноша, у вас дома и в школе подают что-то другое. А вот то, что сейчас пьёшь ты – это и есть настоящий Цейлонский чай. Поверь мне.

И вот теперь, когда позади было пять лет усердных занятий, по большому счёту не приносящих ничего кроме уныния, Мишка шёл по знакомому маршруту, раз за разом проговаривая шёпотом фразу, которую придумывал несколько дней, и которую должен был сказать в глаза Музе Казимировне. Он был уверен, что после этого его жизнь изменится, станет лучше и интересней.

Он всегда ходил на занятия пешком, хотя можно было несколько остановок подъехать на трамвае, он как раз проезжал мимо дома учительницы, но идя пешком, можно было оттянуть время и даже опоздать, придумав очередную нелепую отговорку про бродячую собаку или сошедший с рельс трамвай.

Скрипучая дверь подъезда, кислый запах облупившихся стен и впереди восемнадцать ступенек, ведущих на второй этаж, к точке, где он должен сделать невозможное…

Мишка несколько минут простоял у двери, обитой коричневым дермонтином, не решаясь нажать на кнопку звонка. Муза Казимировна давно заметила его с балкона, плетущемся вдоль трамвайных путей, и сейчас смотрела на мальчишку сквозь глазок, вспоминая каким он впервые пришёл к ней – толстеньким увольнем, маменькиным сыночком, откормленным и обласканным, и от этого податливым и послушным, но так ненавидящим музыку, а вместе с ней и её. Теперь же по ту сторону двери стоял почти оперившийся юнец, готовый к тому, чтобы сделать новый шаг. Это чувствовалось. Главное, чтобы в нужном направление двинулся, подумала она, и в то же мгновение раздался звонок. Муза Казимировна выдержала паузу, потом повернула ключ и распахнула дверь.

– Добрый день, Михаил, проходи. Я подготовила для тебя сюрприз.

Ей, действительно, Борис Яковлевич принёс вчера чудный клавир конца прошлого века, она разобрала его на партии, переписала, немного упростила, и эта композиция могла бы стать хорошим украшением окончания учебного года.

– Я не буду заходить, Муза Казимировна, – решительно произнёс Мишка.

– Приболел?

– Нет. Я вообще больше не буду приходить к вам.

– Почему? Тебе надоело заниматься со мной? Или я надоела?

– Нет, вы мне не надоели. Я просто больше не буду заниматься музыкой. Никогда! – он протянул ей папку. – Вот, возьмите ваши ноты,

– Миша, ты пожалеешь об этом, – глядя ему в глаза сказала учительница.

– Не пожалею.

– Если я сейчас закрою дверь, то ты больше никогда не сможешь ко мне прийти. Понимаешь? Никогда.

– Я понимаю. Прощайте.

Он развернулся и побежал вниз, но остановился у выхода и прислушался – дверь всё ещё была открыта, это было понятно, поскольку из квартиры доносились звуки радио, которое никогда не выключалось, только на время занятий.

– Муза Казимировна! Закрывайте дверь! Пожалуйста! – крикнул Мишка, и расплакавшись, выбежал из подъезда.

Не так он представлял себе счастье освобождения из музыкального плена, но несмотря на слёзы и какое-то гнетущее чувство внутри, это событие стало его первым мужским поступком, от которого и пошёл отсчёт его счастливой жизни.

И каждый раз, на протяжении многих лет, проезжая на грохочущем трамвае мимо дома Музы Казимировны, Мишка прислонялся лбом к стеклу и пристально всматривался в её окна, надеясь увидеть за шторами знакомый силуэт, хотя прекрасно знал, что она умерла ровно через месяц после его ухода…

А музыку он, действительно, забыл, при том очень быстро, как-будто из его головы незаметно вырвали какой-то малюсенький кусочек, который отвечал за все эти гаммы, сонаты, вальсы и минуэты. Забылась даже нотная грамота, и через полгода Мишка не мог уже отличить ноту до от ноты си, не говоря уже о диезах и бемолях…

И только "Собачий вальс" никуда не делся. Даже сегодня, спустя почти пятьдесят лет с тех дней, разбуди его ночью, подведи к пианино, и он не открывая глаз, виртуозно и без единой помарки, сыграет эту весёлую мелодию, подаренную ему когда-то Музой Казимировной.

Эльза

Мишкиного отца, с детства называли Василич, за покладистый характер и за чрезмерную взрослость. Он работал на шахте и любил после смены выпить пивка. Сдувал пену с первой кружки и пил жадно, большими глотками, до самого дна, потом шумно ставил пустую кружку на стол, и вытерев губы рукой, подвигал к себе вторую. А вот с ней он не торопился: закуривал любимый «Опал» и погружался в сладостную негу, наслаждаясь тем, как по всему телу растекается умиротворённость. Эта привычка осталась ещё с тех времён, когда он в кромешном аду на километровой глубине рубил уголь. О чём он думал в те дни, глядя на ветку, раскачивающуюся за мутным окном прокуренного пивбара? Что и сегодня остался жив…? Что метан рванул не в его смену…? Что упавший кусок породы оцарапал лишь спину, а не привалил как Серёгу…? Или о том, что подходит очередь на «Жигули», и хорошо бы было взять голубую «шаху» и летом махнуть на ней в Крым с палаткой…

На улице было прохладно. Василич закурил, прикрывая ладонью горящую спичку, выпустил клуб ароматного дыма и ноги сами собой понесли его к «Стекляшке», что стояла на противоположной стороне улицы. Сквозь огромные грязные окна пивбара было видно, как толстая Нюра, одетая в замусоленный белый халат, трёт пустые столы тряпкой, сметая прямо на пол кости от недоеденной таранки. Переполненный желанием не ограничиваться сегодня двумя кружками, он взялся за ручку двери и потянул её на себя, изнутри уже пахнуло тёплым перегаром, как вдруг откуда-то снизу послышался какой-то странный звук, похожий на плачь ребёнка. Василич наклонил голову. У его ног сидела маленькая собачонка, она дрожала всем телом и смотрела на него огромными грустными глазами, полными слёз. Он присел, хрустнув коленями, и боясь раздавить её своими огромными ручищами, поднял, прижал к груди и оглянувшись по сторонам, пошёл в глубь парка. Усевшись на лавочку, достал из кармана нетронутый тормозок, развернул его и разломал бутерброд пополам.

– Угощайся, – сказал он, освободив из хлебного плена кусок докторской колбасы.

Собачка с опаской принюхалась, искоса посмотрела на человека, и не почувствовав угрозы, жадно впилась в колбасу зубами. Через минуту её живот раздулся, словно она проглотила мяч.

– И что мне теперь с тобой делать? – задумчиво спросил он, протягивая ей вторую половинку бутерброда – Хочешь ещё?

Та, не отводя взгляд от колбасы, отвернулась, и постояв немного, переминаясь с ноги на ногу, покрутилась вокруг себя и уютно улеглась, положив свою маленькую головку на его ручищу, держащую остаток бутерброда. Выпустив в сторону дым, и затушив о лавочку сигарету, отец укрыл собачку полой своего пальто, и она моментально уснула. Через час рука затекла и на спине от холода начали ныть старые раны, но он продолжал сидеть, боясь потревожить несчастное животное. Словно почувствовав это, собачка приподняла голову и с надеждой посмотрела в глаза своего спасителя.

– Пойдём домой, – произнёс он, разминая высвободившуюся руку. – Со своими познакомлю. Может не выгонят нас.

Собачонка радостно взвизгнула, завиляла тоненьким хвостом, после чего крепко прижалась к его груди, и всю дорогу, пока они шли, поминутно принюхивалась, проверяя не исчез ли куда-нибудь её новый хозяин.

– Василич, чего не заходишь? – услышал он знакомый голос, доносящийся из открытой двери пивбара. – Сегодня Нюрка ещё не разбавляла.

– Некогда.

– А зачем тебе эта шавка?

– Не твоё дело. Иди бухай дальше.

– Значит на тебя не заказывать?

– Нет.

Потоптавшись в нерешительности на пороге, он, наконец, открыл дверь и вошёл в дом.

– Ну что, принимайте. Это Эльза, – произнёс он, доставая из-за пазухи собачонку, готовый к любой реакции жены.

– Где ты взял это чудо? – расплывшись в улыбке, воскликнула та.

– Ой, какая хорошенькая, – расплылся в улыбке Мишка.

– Наверное кто-то потерял. Стояла возле «Стекляшки»…

– Голодная?

– Сомневаюсь, – ответил отец, – весь мой тормозок сожрала.

– А почему Эльза?

– Не знаю. Откуда-то это имя всплыло, пока ехал.

– А ей подходит, – сказала мама, взяв собачку на руки. – Ты ужинай сам, а я её пока искупаю. Пошли, Миша, поможешь.

Отец переоделся в домашнее, достал из холодильника бутылку водки и налил полстакана. Это тоже была традиция – полстакана перед обедом, не больше. Выпивалась водка залпом, а потом сразу же горячий борщ. Душа и тело моментально обретали лёгкость и безмятежные мысли брали верх над всякого рода проблемами, которые с годами не отступали, а лишь накапливались. Эти мгновения забытья он очень любил.

Эльза вбежала на кухню, благоухая самым дорогим шампунем, который только был в доме и принялась неистово тереться мордочкой о коврик, чем вызвала умильную улыбку на суровом папином лице.

– Ты уверен, что хочешь оставить её? – спросила жена, вытирая мокрые руки полотенцем.

– Мишка будет рад.

Эльза почувствовала нежное прикосновение, рука скользнула по спине и легонько сжала её хрупкое тельце, оторвав от пола.

– Пойдём спать, – услышала она шёпот своего нового хозяина.

– А где ей постелить? – спросила жена.

– Со мной пусть лежит. Места много. Тем более чистая такая.

– Избалуешь её.

– Ты сына избаловала, почему я не могу побаловать собаку.

– Ладно, иди, – махнула она рукой, – тебя всё равно не переспоришь.

Эльза долго топталась по кровати, осознавая объем своего счастья, потом крутилась на одном месте, подгребала под себя одеяло, не веря, что будет сегодня спать не на куче лохмотьев, брошенных возле мусорника, а в настоящей тёплой постели, рядом со своим спасителем. Наконец, она улеглась, так, чтобы кончик носа касался руки своего спасителя, и не моргая уставилась в его глаза, которые сначала покрылись поволокой, а потом медленно закрылись. Комната наполнилась звуками раскатистого храпа. Эльза зевнула и моментально уснула. Это было самое счастливое мгновение в её жизни.

Утром она быстренько сделала свои дела и резвилась во дворе, изучая огромную красивую территорию, огороженную неприступным забором. Неизвестно, что за ген живёт в собаках всех пород, но они настойчиво хотят найти лазейку в ограждение, чтобы заглянуть в другой мир. Эльза не стала исключением. Потыкавшись носом во все возможные для проникновения места, и поняв, что просто так туда не прорваться, она начала рыть подкоп. Василич сидел на лавочке в тени виноградной лозы, окутавшей арку, ведущую к дому, и с улыбкой наблюдал за тем, как его собачка своими маленькими лапками вгрызается в землю.

– А ну, прекрати! – крикнул он, метнув в нарушительницу виноградинку.

Эльза оглянулась, и виновато поплелась к отцу, запрыгнула к нему на колени и словно извиняясь, принялась лизать его руку. А тот и не злился вовсе. Какая-то необъяснимая волна умиления прокатилась по его телу. Это было такое забытое сладостное ощущение, испытанное впервые, когда только что привезённый из роддома сынишка, прикоснулся своим маленьким пальчиком к его руке.

Незаметно прошло несколько лет. Эльза стала полноправным членом семьи и даже ездила вместе со всеми на море, правда, плавание пришлось ей не по вкусу, оказавшись в воде, она моментально разворачивалась мордой к берегу и что есть сил работая лапками, плыла к спасительной суше. После этой поездки достаточно было крикнуть: "Пойдём купаться", и Эльза, поджав хвост, тут же прекращала баловаться и пряталась под диван.

Мишка так привык к ней, что уже не представлял себе жизни без этого существа: без её ночного храпа, без цокотания её лап по голому полу, без пронзительного лая, когда в дом приходили чужие, без умильного взгляда, которым Эльза всякий раз одаривала свою новую семью после еды. Но случилось то, что когда-то должно было случиться – она заболела.

– Может это просто ерунда какая-то, – пытаясь быть спокойным произнёс отец, разглядывая рану на спине собаки, – намажь зелёнкой.

– Какая зелёнка? Собирайся, поедем к ветеринару.

Ничего хорошего от врача они не услышали. Вердикт был страшным – стригущий лишай, зараза, которая может легко передаться человеку. Да, можно прикладывать специальную мазь, делать перевязки и надеяться, что иммунитет возьмёт своё. Но как уберечь себя и сына, ведь Эльза всегда рядом.

– Сколько лет собачке? – спросил ветеринар.

– Да бог её знает, – виновато взглянув на жену ответил Василич, – я на улице её подобрал.

– Это плохо.

– Плохо, что подобрал?

– Нет. Плохо, что не знаете её возраст. Это важно. Не знаю как организм отреагирует на лекарства.

– А что может случиться?

Доктор оторвался от записей:

– Да всё что угодно. Собака может сдохнуть в любую минуту, а может и вас заразить, и я буду бессилен вам помочь. Лишай – эта такая пакость непредсказуемая.

– Ладно, хватит нас пугать, выписывайте всё, что надо, – подвёл черту под разговором отец, – будем лечить.

– Даже если я и выпишу, вы всё равно ничего не найдёте, – грустно произнёс ветеринар. Время такое.

И действительно, объехав несколько десяткой аптек они везде слышали одно и тоже: "Вы с ума сошли? Собаке!? Тут людям не хватает!"

– И что нам теперь делать? – спросила мама, взглянув на Эльзу. – Мишка и так болеет постоянно, а тут такое…

– Да хер его знает! – выругался отец, резко встал и вытер руки о брюки. – Водка есть?

– Есть, конечно.

– Наливай. И пожрать чего-нибудь дай.

Уже больше двух часов он ехал по каким-то пыльным просёлочным дорогам, всё дальше и дальше от города. На заднем сиденье, на старом одеяле лежала Эльза и грустными глазами следила за рукой своего хозяина, которая то и дело дёргала рычаг, торчащий из пола. Наконец, машина остановилась, облако пыли, клубившееся сзади, вползло в открытые окна и моментально заполнило салон.

– Пойдём, моя хорошая, – ласково произнёс Василич, открыв дверцу. – Ты только прости меня, дурака старого…

Он вместе с одеялом вытащил её из салона и понёс в сторону посадки, которая зеленела у самого края села. Выбрал дерево, где было много тени и обмотал вокруг него длинную верёвку, конец которой привязал к ошейнику. Рядом с одеялом поставил глубокую миску, налил в неё воды из бутыля, во вторую миску покрошил несколько котлет и чуть в стороне положил надорванный пакет с косточками. Эльза следила за каждым его движением и пока ничего не понимала, но, когда Василич развернулся, даже не глянув на неё, быстрым шагом пошёл к машине, и усевшись за руль, захлопнул дверцу, ей стало не по себе. Эльза рванулась следом… Верёвка натянулась, ошейник больно сдавил шею и маленькое собачье тельце грохнулось на землю. Когда она открыла глаза, то впереди была лишь пыльная пустота…

– Мишке ничего не говори, – опустив голову буркнул он, войдя в дом. – Меня до субботы на трогай.

– Может покушаешь? – едва сдерживая слёзы спросила жена.

– Нет.

– Может выпьешь?

– Нет.

Она засеменила следом:

– А где ты оставил её?

– Я же тебе сказал – не трогай меня! – не оглядываясь гаркнул Василич, и захлопнул перед носом жены дверь спальни.

Он вышел оттуда только в субботу утром. Умылся, побрился, и надев новый костюм, сел за руль своих "Жигулей":

– Накрывай на стол, мать, я скоро.

Так было почти каждую субботу в течение нескольких лет – он куда-то уезжал, а возвратившись вечером, молча ковырялся в тарелке, передвигая куски из стороны в сторону, а другой рукой крепко сжимал стакан с водкой. Так было и в этот вечер.

– Ты Мишку уже уложила?

– Да, – ответила мама.

– Тогда я тоже спать, – буркнул он, – покурю только.

Он подошёл к двери, открыл её и посмотрел вниз, выискивая взглядом галоши, которые должны были стоять у входа. И тут его ноги вдруг стали ватными, в голове зазвенело, он медленно опустился на колени и из горла вырвался хриплый стон. Мама испугано вскочила, чтобы помочь отцу, но тут же опустилась обратно на стул, увидев то, что увидеть никак не ожидала. На пороге сидела Эльза, она радостно виляла своим тоненьким хвостиком, словно говоря: "А вот и я! Не ждали?"

Они, не отводя взгляды смотрели друг другу в глаза. Наконец, когда силы вернулись, Василич схватил собачонку и долго целовал её грязную мордочку, а та слизывала солёные слёзы, которые без остановки текли по его небритым щекам и восторженно дрожала.

– Прости… Прости меня… Прости.., – это всё, что смог тогда произнести он.

Они заснули, как и раньше в одной кровати. Эльза благоухала после купания. На этот раз отец не доверил эту процедуру маме и сам отмывал грязь с собаки, смазывал йодом раны, а потом кормил.

– Мать, колбаса у нас есть? Докторская, – спросил он, выйдя из ванной с закутанной в полотенце Эльзой.

– Есть, – ответила та, тайком утерев слёзы. – Сколько нарезать?

– Дай два кусочка… Как тогда.

Эльза жадно вгрызалась к колбасу, словно вернувшись в прошлое, когда её подобрал у "Стекляшки" этот человек и точно так же накормил, только теперь не было того страха, она не опасалась, что её отшвырнут после этого ногой, а просто наслаждалась счастьем, которое снова вернулось. Если бы она могла, то, наверное, спросила, зачем он её бросил тогда, почему уехал, оставив умирать. Но Эльза не могла ничего спросить, да ей и не хотелось уже ничего знать, ведь она дома, она смогла найти своего человека, и никто и никогда не узнает, чего ей это стоило.

Просыпаться совсем не хотелось, но с улицы доносились какие-то крики, да и Эльза тыкалась своим холодным носом в щёку Василича. Ей невозможно было отказать.

– Гуляй, моя девочка, – сказал он, распахнув входную дверь, – я сейчас сигареты возьму и посижу с тобой.

Эльза выскочила во двор. Он взял лежащую на тумбочке пачку сигарет, не торопясь достал одну, привычно размял, сжал фильтр пересохшими губами и чиркнул спичкой. В это мгновение прогремел выстрел… А дальше тишина…

Так и не прикурив, он выбежал во двор и огляделся по сторонам. Эльзы нигде не было. Подошёл к воротам, и только тогда заметил небольшую дыру под оградой, которой ещё вчера днём не было. Так вот как ты оказалась во дворе, подумал он, и открыв калитку крикнул:

– Эльза! Домой!

– Чего орёшь, мужик! – услышал он чей-то голос за спиной.

– Ты Эльзу не видел? – озабоченно спросил тот продолжая вертеть головой.

– Какую Эльзу?

– Маленькая такая собачка.

– Я думал это шавка уличная…, – виновато произнёс мужчина, вешая ружьё на плечо.

И только сейчас отец заметил в нескольких шагах от ворот разорванное на куски тельце Эльзы. Её остекленевшие глаза смотрели куда-то вдаль.

Всю силу, которая только осталось в нём, Василич вложил удар, сваливший человека с ног.

– За что? – заныл тот, корчась в пыли.

Мужики в униформе, галдящие у грузовика с надписью на металлической будке "Отстрел бродячих животных", клацнув затворами, кинулась к нему.

– Стоять всем! – заорал тот.

Василич не обращая внимания ни на кого, зашёл во двор, захлопнув металлическую калитку и сдвинул засов, запирающий её.

– Мать, дай коробку от обуви, – крикнул он с порога.

– Зачем? – спросила жена.

– Надо.

Он, тяжело ступая вышел на улицу, с трудом опустился на колени и начал аккуратно укладывать в коробку всё то, что осталось от Эльзы. Через несколько минут из ворот выехали голубые "Жигули".

Мишка проснулся от какого-то громкого звука, похожего на выстрел, повалялся немного, ожидая, что придёт мама, и не дождавшись её, побрёл на кухню.

– Ма, а мне сегодня Эльза приснилась, – и увидев, что мама вытирает слёзы, спросил. – Чего плачешь?

– Да так, в глаз что-то попало.

– А где папа? Сегодня же воскресенье.

– Скоро приедет, сынок… Скоро приедет.

Портрет красивой девочки

До этого дня Мишка считался прилежным учеником. В его дневнике была всего лишь одна запись красными чернилами, сделанная классной руководительницей: "На уроке литературы бросался в девочек апельсиновыми корками". Родители так и не поняли на сколько это плохо, но на всякий случай отец пару раз шлёпнул сына ремнём по заднице, скорее для профилактики. И вечером, когда заплаканный Мишка, лишённый возможности поиграть на улице, уже лёг спать, они обсуждали, что же было хуже в этом проступке; то, что сын бросался апельсиновыми корками на уроки литературы или то, что бросался апельсиновыми корками в девочек, а может учительницу взбесил тот факт, что у мальчишки вообще были дефицитные апельсины, которые тогда днём с огнём невозможно было достать, разве что купить под новый год, выстояв километровую очередь. На следующий день мама всё же сходила в школу, извинилась за сына и незаметно оставила на столе Раисы Кузьминичны кулёк с килограммом апельсинов.

Появление новой записи в дневнике стало для родителей настоящим шоком: "На уроке математики рисовал голых женщин". Тут не обошлось без настоящей порки. Но Мишка получил не только ремня от отца, не сдержалась и мама, влепив ему две пощёчины, от чего разревелась и заперлась на кухне. Такого позора они даже представить себе не могли.