Текст книги "Сен-Симон"

Автор книги: Станислав Вольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Сен-Симон в эпоху директории

Годы 1795, 1796 и часть 1797 – время, когда материальное положение Сен-Симона блестяще. Дорога к индустриальному творчеству открыта, – миллионеру Сен-Симону легко проводить планы, которые строил когда-то безденежный мечтатель Клод Анри. Но он почему-то не торопится реализовать их. Правда, он разрабатывает проект грандиозного промышленного предприятия. Правда, он организует компанию парижских дилижансов, открывает комиссионное бюро и даже винный магазин. Но это – не серьезные начинания, а кратковременные опыты, которые должны познакомить его с деталями торгово-промышленной премудрости. Ему не хватает главного – общей руководящей идеи, стройного научного мировоззрения, подводящего прочный фундамент под все эти случайные, несвязанные друг с другом попытки. И Сен-Симон бросает практические эксперименты и вступает на новый путь – он идет к науке и ученым.

Чего, казалось бы, проще? Сесть за книги, колбы и реторты, думать, вычислять – других способов овладения наукой как будто не существует. Но Сен-Симон не может этим ограничиться. Ему нужно узнать не только научные теории, но и их влияние на психику и общее поведение людей. «Недостаточно знакомиться с состоянием человеческих знаний; нужно знать еще действие, которое оказывает научная культура на тех, кто ей отдается; нужно оценить влияние этих занятий на их страсти, на их дух, на совокупность их морали и на различные их способности». А для того, чтобы изучить носителей науки, ученых, лучшее средство – окунуться в их среду.

Сен-Симон становится покровителем талантов и гениев, как признанных, так и непризнанных. Он нанимает в округе Пале Рояль – самом оживленном квартале столицы – пышный отель, снимает части двух прилегающих домов и с помощью двух своих сестер организует «салон». В его особняке все поставлено на широкую ногу. Его метр д'отель священнодействовал когда-то в лучших аристократических семьях; его повар славится на весь Париж; его эконом служил раньше у известного римского кардинала и знает до тонкости, как надо вести хороший дом; у него двадцать лакеев, ловких, вышколенных, в отличной ливрее.

В салоне Сен-Симона собираются все знаменитости: (Тут и члены Директории, и Сегюр, будущий церемонимейстер Наполеона и Буасси д'Англа, один из бывших председателей Конвента, и математики Монж, Лагранж, Пуассон, и медик-философ Кабанис, и естествоиспытатели Ламарк [20]20
  Ламарк, Жан Батист (1744–1829). Французский естествоиспытатель, автор «Естественной истории беспозвоночных» и многих трудов по ботанике. Создал теорию происхождения видов, его «Зоологическая философия» предвосхищает многие идеи дарвинской теории.


[Закрыть], Кювье [21]21
  Кювье, Жорж (1769–1832). Знаменитый естествоиспытатель, основатель палеонтографии.


[Закрыть], Жоффруа де Сент-Илер [22]22
  Жоффруа де Сент Илер (1772–1844). Французский зоолог, идеи которого о постепенной эволюции организмов были впоследствии подтверждены и углублены в теории Дарвина.


[Закрыть]. Все это люди умеренные, мечтающие о том, чтобы окончательно вырвать Францию из когтей якобинизма и превратить революционного льва в безобидного буржуазного пуделя. О терроре здесь говорят с отвращением, над «патриотами» посмеиваются, слово «гражданин» заменяют словом «господин». И при этом прекрасно и несколько неумеренно кушают, словно стараясь наверстать голод и лишения 1793 и 1794 годов.

Обстановка, как будто мало подходящая для человека, который всего четыре-пять лет назад смывал республиканским крещением пятно своего аристократического происхождения. Что это – измена, подлаживание к новому строю, возникающему на обломках якобинской Франции? Совсем нет – это только новый эксперимент, который должен быть проведен так же последовательно, как и предыдущий. Пора революции миновала, – это ясно видно и по утомлению народных масс, слабо откликающихся на лозунги левых вождей, и по контрреволюционным настроениям, охватившим провинции, и по речам членов Законодательного собрания. Страна переходит к новому историческому этапу и Сен-Симон идет вместе с ней. Куртку санкюлота Бонома он износил до ниток, – надо теперь примерить фрак барина, а потом и тогу ученого.

Этот период жизни Сен-Симона бросает яркий свет если не на развитие его теорий, – их у него еще не сложилось, – то на его человеческую индивидуальность. Сейчас ему тридцать шесть лет, и за восемнадцать лет своего сознательного существования он успел переменить в себе целых три личности, полностью изжитых и друг на друга почти непохожих. Он был солдатом, – настоящим, во всех отношениях превосходным воякой. Был политическим радикалом, – последовательным и в своих убеждениях, и в своем образе жизни. Был талантливым спекулянтом, умеющим ловить момент и неразборчивым в средствах. Теперь это – просвещенный меценат, обучающийся мудрости в собственном салоне. В чем секрет этого странного характера, в котором способности и интересы не объединены, по-видимому, никаким основным мотивом и, не смешивались, лежат друг подле друга, как геологические пласты на изломе горы? И почему каждый талант Сен-Симона живет сам по себе, готовый в любую минуту породить новое перевоплощение? Перед этой загадкой в недоумении останавливались и современники, и биографы Сен-Симона, объяснявшие его жизненные блуждания то «сумасшествием», то «неуравновешенностью». Но откуда же неуравновешенность у этого спокойного, бодрого, во всех отношениях здорового человека?

А между тем разгадка очень проста, если мы рассмотрим личность Сен-Симона не с индивидуальной, а с социальной точки зрения. Кажущаяся мозаичность его натуры, как бы разрезающей и жизнь, и мышление на отдельные, почти несшитые друг с другом куски, есть неизбежное следствие разложения того класса, к которому он принадлежал по рождению. Каждый класс приспособляет индивидуальные особенности входящих в него людей к определенным целям, к определенному образу жизни, к определенным традициям. Он как бы намечает общие колеи, по которым должны двигаться способности и наклонности отдельного человека. Естественно, что когда распадается класс, как это случилось с французской аристократией XVIII века, – колеи сглаживаются, индивидуум освобождается от власти традиций и свободно отдается игре данных от природы сил. А если силы эти велики и дарования многообразны, – игра превращается в бешеную скачку идей; карьера – в серию авантюр; жизнь – в цветной ковер, на котором глаз с трудом различает обобщающий рисунок. Именно это и произошло с Сен-Симоном. Отошедший от знати, не вполне сросшийся с буржуазией, далекий от пролетариата, он очутился в пустоте, шел ощупью, без компаса, без карт, без проводников и только на склоне лет понял и свое призвание, и свою задачу. Да и эта задача, равно как и связанные с нею теории определились лишь тогда, когда новая эпоха и новые общественные отношения дали ему руководящую нить.

Сен-Симон, любивший теоретически объяснять каждый свой шаг после того, как он его совершил, впоследствии – в 1811 году – изображал всю свою жизнь, как вывод из усвоенных им философских принципов. «Из самой природы вещей вытекает, – писал он, – что для того, чтобы сделать важный шаг в области философии, надо выполнить следующие условия:

1. В течение всего работоспособного возраста вести жизнь наиболее оригинальную и активную.

2. Тщательно знакомиться со всеми теориями и со всеми видами практики.

3. Вращаться во всех классах общества, ставить самого себя в самые трудные положения, и даже создавать отношения, которых вообще не существовало.

4. Наконец, стараться резюмировать наблюдения относительно тех результатов, которые проистекают из действий философа для других и для него самого, и устанавливать принципы на основе этих наблюдений.

Я всеми силами стремился к тому, чтобы как можно точнее узнать нравы и мнения различных классов общества. Я пользовался всяким случаем для того, чтобы входить в общение с людьми всевозможных характеров и всевозможной нравственности, и хотя подобные изыскания сильно вредили мне в общественном мнении, я отнюдь не жалею о них».

На самом деле принципы эти существовали и действовали задолго до того, как он сумел их сформулировать. Это – не отвлеченные выводы ума, а стороны характера, неслаженность и хаотичность которых вполне соответствует шаткости и неопределенности его классового положения. У средних людей это приводит к погоне за приключениями, к беспринципному авантюризму. Но у Сен-Симона способности слишком велики, чтобы размениваться по мелочам. Каждая из них добивается полного своего выражения, требует себе всего человека и при определенных внешних условиях создает в одной и той же личности новый, вполне законченный тип. Сен-Симон одержим своими талантами: они гонятся за ним по пятам, как свора гончих, и не оставляют его в покое, пока он не реализует их до конца. Систематическая бессистемность, – вот основная черта его поведения, предуказанная ему эпохой, распадом его класса и обстоятельствами его личной жизни.

Переломные эпохи истории чрезвычайно богаты такими типами. Конец XVIII века и начало XIX буквально кишат людьми, жизнь которых – сплошной приключенческий роман. Но у всех у них – и у гениального проходимца Казановы, и у гениального предателя Фуше, и у гениального полководца и карьериста Наполеона сквозь пестроту внешних декораций всегда проглядывает одно и то же лицо. Все они с величайшей легкостью переходят от одного положения к другому, используя каждое из них для личных и притом весьма низменных целей и не сливаясь внутренно с тою ролью, которую они временно выполняют. У них есть маски, но нет перевоплощений. Иное дело Сен-Симон. При каждой своей авантюре, при каждом новом опыте он как бы пересоздает самого себя, стараясь быть не тем, что он есть, а тем, что наиболее соответствует данной профессии или данному положению. «Моя жизнь была серией экспериментов», – говорит он. Он забывает, однако, добавить, что при каждом таком «эксперименте» наблюдатель сливался с наблюдаемым и не экспериментатор владел экспериментом, а скорее эксперимент владел экспериментатором.

Палэ-Ройяль во времена Директории. Гравюра Кокере по рисунку Чарбица (Музей Изящных искусств)

Изжить полноту жизни и уже потом философски осмыслить ее – такова цель. В 1796 году Сен-Симон все еще осуществляет только первую половину задачи и никак не может перейти ко второй. Богач, покровитель наук и искусств, он изучает в пышном салоне своих ученых собеседников и собутыльников и так увлечен своей новой ролью, что как будто долго еще не намерен с ней расстаться. Он не изменил своему республиканизму: он просто изжил его и забыл о нем. Сколько времени продлится это новое перевоплощение? По всей вероятности, до тех пор, пока не будут истрачены те два миллиона, обладателем которых он себя считает. Срок этот, может быть, и не такой уж долгий, судя по тому, что за 20 месяцев Сен-Симон истратил (по скромным подсчетам) около 360 тысяч франков [23]23
  С 1795 года во Франции вместо ливров был введен счет на франки (франк равняется 1 ливру).


[Закрыть], т. е. почти одну пятую часть состояния. Но граф Редерн, ревнивым оком следящий из-за границы за хозяйничаньем своего компаньона, решает положить этому предел. В 1797 году он приезжает в Париж, производит раздел имущества, и привольному житью Сен-Симона наступает конец.

Редерн – юридический владелец всего имущества, купленного на его имя Сен-Симоном, и его вердикт не подлежит обжалованию. Он подсчитывает расходы Сен-Симона, преувеличивая их при этом втрое, и решает, что 150 тысяч франков будет достаточным вознаграждением для его компаньона. Себе он оставляет состояние, приносящее 100 тысяч франков в год. Сен-Симон спорит, доказывает моральную неправоту своего вероломного друга, потом ссорится с ним, но Редерн неумолим. Приходится покориться и переезжать из отеля в скромный особняк неподалеку от политехнической школы.

Стиль жизни сразу меняется. Наступает новое перевоплощение: Сен-Симон начинает прозаически, школьнически изучать науку. Сначала он хочет одолеть «физику неорганических тел», а потом перейти к физике тел органических, т. е. к зоологии, физиологии и отчасти медицине. Он прилежно ходит на лекции, заводит знакомство с профессорами, открывает им свой дом и, конечно, свой кошелек. Одновременно с этим он основывает бесплатные курсы по естественным наукам для несостоятельных людей, желающих подготовиться к поступлению в высшую школу. Ни о спекуляциях, ни о промышленной деятельности Сен-Симон больше не думает, и все его начинания имеют в виду исключительно научные цели: он ассигнует деньги на постановку физических опытов, печатает на свой счет «Курс медицинских исследований» д-ра Бюрдена, дает ежемесячные субсидии Бюрдену, физиологу Прюну и химику Клуэ.

Через три года, по изучении физики и неорганической химии (при тогдашнем состоянии науки это был порядочный срок), он приступает к изучению «физики органических тел» и переезжает в другой квартал, неподалеку от медицинской школы. Опять открывается салон, посетителями которого являются преимущественно ученые. Знаменитые физиологи – Биша, Галь, Бленвиль, Кабанис – постоянные гости Сен-Симона. Как-то раз, в разговоре со своим приятелем Пуассоном, Сен-Симон бросает мимоходом фразу:

– Для салона необходима хозяйка. Мне придется жениться.

Вскоре Сен-Симон приводит эту мысль в исполнение и делает предложение Александрине Гури де Шантрен, молодой писательнице, пишущей под псевдонимом мадам Бавр. Женщина, которую он избрал своей официальной подругой, вполне соответствует его цели. Обстановка раннего детства, авантюристский характер отца, материальные невзгоды, политические встряски (во время террора мадам Бавр была арестована и довольно долго просидела в тюрьме), – все это развило в ней как раз те качества, которые необходимы хозяйке сен-симоновского салона: свободу обращения, презрение к условностям, умение приспособляться к людям. Ничего другого Сен-Симону не нужно: интимная близость, существующая между мужем и женой, только осложнила бы намеченный эксперимент.

Мадам Ансело, подруга мадам Бавр, так описывает обстоятельства этого брака. «Сен-Симон хотел жениться на умной женщине, которая понимала бы все, была бы хорошо воспитана, умела бы ко всем подойти, – женщине, которую больно ударили несчастия этой эпохи и которая согласилась бы на все. Он женился на ней на три года с обязательством дать ей развод, что было довольно легко при существовавших тогда правилах. По окончании трех лет она должна была получить заранее условленную сумму и затем становилась совершенно чужой Сен-Симону… Тем не менее мадам Бавр согласилась на это только под одним непременным условием, – чтобы брак, дающий ей имя Сен-Симона, ограничился только формальностями, обеспечивающими в глазах света ее права. Сен-Симон принял эти условия».

Сен-Симон, вечный путешественник, поступил в данном случае, так же, как поступали некогда капитаны дальнего плавания, останавливавшиеся в портах Японии. Капитаны женились на столько-то месяцев или столько-то рейсов. Сен-Симон женится на один рейс: его корабль никогда не возвращается в одну и ту же гавань. Когда корабль выедет из порта, об этом кратковременном эпизоде не останется даже воспоминания.

«Я воспользовался браком, как средством для изучения ученых, – рассказывал он впоследствии писателю Леону Галеви. – Но мои ученые и артисты много ели и мало говорили. После обеда я садился на кушетку в углу салона и слушал. К несчастью я слышал по большей части только пошлости и засыпал».

В личном общении и салонных разговорах Сен-Симон проявляет те же черты характера, как и в своих многочисленных перевоплощениях. Всегда мягкий, всегда утонченно, по-аристократически любезный, он поражает собеседников резкими переходами: он то вял и туманен, то меток и остроумен, то напыщенно возвышен, то грубо циничен. В каждый отдельный момент это как будто совсем другой человек. Шутки его, произносимые самым серьезным тоном, ставят в тупик окружающих. «Зачем вы скупаете ассигнации? – спросила его как-то мадам Бавр. – Они ведь потеряли всякую цену». – «Я хочу побольше набрать их, чтобы потом поджечь ими собор Парижской Богоматери» – невозмутимо отвечу Сен-Симон. Такие шутки немало способствовали той репутации «сумасшедшего», которая установилась за философом среди так называемого «общества».

Салон, возглавляемый мадам Бавр, продержался недолго: через год от состояния Сен-Симона почти ничего не осталось. Эксперимент кончен, нужда в официальной жене миновала, Сен-Симон, верный обещанию, дает мадам Бавр развод и уговоренную сумму (24 июня 1802 г.).

Вскоре после развода с мадам Бавр Сен-Симону приходит в голову новая идея. В городишке Коппе, неподалеку от швейцарской границы, проживает сейчас мадам Сталь [24]24
  Сталь, Жермен (1766–1817). Романистка и политическая деятельница умеренно-жирондистского направления, пользовавшаяся большим влиянием в 1789—91 гг. В ее салонах собирались крупнейшие политические деятели, а ее книги, в которых восхвалялась английская конституция и проповедывалась ненависть к деспотизму, были столь популярны, что Наполеон изгнал ее из Франции.


[Закрыть], замечательная писательница и выдающаяся политическая деятельница. Какое замечательное сотрудничество установится и какое замечательное выйдет потомство, если сочетать такого необыкновенного мужчину, как он, с этой необыкновенной женщиной! Кстати, она только что овдовела. Сен-Симон лично незнаком с мадам Сталь. Тем не менее он едет в Коппе, делает ей предложение – и получает отказ.

Анна-Луиза-Жермень-Сталь. Гравюра Бувье по его же портрету (Музей Изящных искусств)

Этим кончаются его брачные опыты, если можно назвать этим именем – в одном случае поиски хозяйки дома, в другом – поиски научной сотрудницы и хорошей производительницы. Трудно, конечно, допустить, чтобы у такого сильного и здорового человека, как он, не было кратковременных связей. «Я мог бы рассказать о себе очень пикантные анекдоты», – признается он. У него есть дочь, – следовательно, где-то и когда-то была и жена, более реальная, чем мадам Бавр. Сплетни великосветских кумушек насчет «безнравственности» Сен-Симона как будто находят некоторое подтверждение в его собственных словах: «Чем экзальтированнее душа, тем более она доступна страстям, а между тем для рассмотрения великих философских вопросов во всей их широте необходима наибольшая степень экзальтации. Не следует поэтому удивляться, что философы-теоретики поддаются игу страстей больше, чем другие ученые». Из этого, по-видимому, вытекает, что и философ Сен-Симон не мог не «поддаваться игу страстей» и притом довольно сильных. Но никаких сведений об этой интимной стороне его жизни не сохранилось. Его романы были «анекдотами» и не оставили никакого следа на его жизненной судьбе. Потребность в любви, стремление к личному счастью были в этом человеке задавлены безмерным научным любопытством, страстью к новым опытам, погоней за философскими обобщениями. Отзывчивый к чужой нужде, мягкий, снисходительный к слабостям других, почти всегда переоценивающий своих друзей и ошибающийся в них (вспомним хотя бы историю с Редерном), – он смотрел на весь мир, и на себя в том числе, как на огромную экспериментальную лабораторию, где люди – только объект исследования. Естественно, что глубокому личному увлечению там не было и не могло быть места.

Нищета и творчество

После неудачного сватовства Сен-Симон едет в Швейцарию и пишет там свой первый труд – «Письма женевского обывателя» (1803 г.). Тема этого первого произведения была подсказана общим состоянием тогдашней Европы.

Французская революция кончилась. «Гражданин первый консул», раздавив и якобинцев, и сторонников бурбонской монархии, безраздельно властвовал над Францией и военными победами прокладывал путь к императорской короне. Вся Европа с замиранием сердца следила за этой головокружительной карьерой.

Где и когда остановится «свирепый корсиканец», стирающий, как губкой, границы государств? Какой строй принесут с собой его полки? Да и насколько прочен этот новый порядок, наскоро состряпанный его военными и штатскими помощниками? Не проснется ли снова тысячеглавая «гидра» революции, сегодня усталая и приниженная, а завтра, может быть, яростная и торжествующая?

Эти мысли не дают покоя ни правым, ни левым, – ни тем, кто верит в «священные права законного короля», ни тем, кто клянется «великими принципами 1789 года». Вдумчивым людям из обоих лагерей совершенно ясно, что солдатский сапог может временно задавить революцию, но не может уничтожить ее движущих сил. Основного вопроса о прочном государственном правопорядке военная диктатура не решает, а только отодвигает его в будущее, притом не очень отдаленное. По-настоящему его решит только тот, кто поймет законы истории и будет действовать соответственно с ними.

Поискам этих законов посвящены все усилия мыслителей этой эпохи – начиная с Шатобриана и Жозефа де Местра [25]25
  Де Местр, Жозеф (1754–1821). Философ и политический деятель. В философии – поклонник католицизма, в политике – сторонник абсолютной монархии. Идеи его пользовались большим влиянием в 80-х годах XIX века.


[Закрыть]и кончая Гегелем. Естественно, что каждый из них дает ответ, вытекающий из его классового положения и классовых пристрастий, и «законы истории» неизменно приводят туда, куда философам хочется, чтобы они привели.

Что движет человечеством? – Промысел божий, находящий свое выражение в католическом христианстве, – отвечает Шатобриан, аристократ и монархист. – Католичество порасшаталось, «христианство повсюду падает», и отсюда – смута и революции; обновите христианство, верните народу его религию, а аристократии ее привилегии, – и революции исчезнут сами собой.

В чем основа всех конституций? – В «неписанной конституции», в общем складе народного характера, – отвечает Жозеф де Местр, тоже аристократ, тоже монархист, но гораздо более тонкий мыслитель. – Изучите историю нации, приспособьте к ее характеру, данному самим богом, политические учреждения и общественный строй, отрекитесь от рассудочных теорий, возьмите себе в руководители обновленный католицизм – и мир и спокойствие государств будут обеспечены.

Ищет разрешения исторической загадки и мадам Сталь Но она только указывает на ее трудности и все свои надежды возлагает на «новую философию», которую должны выработать преемники французских энциклопедистов.

В 1803 году все эти мысли, порожденные страшной исторической встряской, еще не отлились в законченные теории. Шатобриан только делится своими тревогами и догадками с корреспондентами; Жозеф Де Местр, эмигрант, только обдумывает свой «Опыт о принципах человеческих конституций», Гегель еще не написал своей «Феноменологии духа» и не успел окончательно отделаться от чар великой революции. «Саморазвивающийся дух», творящий по его мнению историю еще не решил, что будет его конечной станцией – «декларация прав человека и гражданина» или королевско-прусский шлагбаум. Но вопрос о законах истории об основных принципах человеческого общежития поставлен ребром. Он носится в воздухе и, разумеется, не может не всколыхнуть и Сен Симона.

Сен-Симон, хотя и потомок Карла Великого, не может смотреть на вещи глазами Шатобриана или де Местра. Выброшенный из рядов аристократии, он усвоил себе демократические привычки и взгляды и хранит верность основным идеям энциклопедистов. Разум для него – верховный судья во всех вопросах жизни, а опытная наука – единственный надежный гид по лабиринтам истории. Ей, и только ей, хочет он вверить свою мысль.

«Письма женевского обывателя» – первый плод этих философско-исторических исканий – расплывчаты, недоговорены, но уже намечают те вехи, по которым направится развитие его теорий. Главные их мысли можно свести к немногим положениям.

1. Несмотря на внешнее умиротворение, революция в Европе еще продолжается. «В Европе деятельность правительств не встречает в настоящее время помех со стороны оппозиции управляемых; но, судя по настроениям в Англии, Германии, Италии, легко предвидеть, что это спокойствие не продлится долго, если своевременно не будут приняты меры предосторожности. Ибо, господа, не следует скрывать от вас, что кризис, испытываемый человеческим духом, проявляется у всех просвещенных народов и что симптомы, обнаружившиеся во Франции в обстановке страшного взрыва, внимательный наблюдатель подметит у англичан и даже у немцев».

2. Кризис этот объясняется тем, что духовная власть в лице церкви, управлявшая до сих пор душами людей, отстала от хода развития и утеряла право на руководство человечеством. Она должна отказаться от своих былых притязаний и передать руководство ученым. «Рим должен отказаться от претензии быть центром всемирной церкви; папа, кардиналы, епископы и священники должны перестать говорить от имени бога, ибо у них меньше знаний, чем у того стада, которое они ведут. Во всем том, что касается духовной власти над обществом, можно прислушиваться только к голосу ученых; религия – человеческое изобретение, политический институт, который стремится к всеобщей организации человечества… Мораль тоже имеет свои положительные законы, которые могут быть доказаны научным образом. Нужно только хорошо организовать ученых и художников, чтобы учредить совершенную духовную власть».

3. Такой организацией явится совет ученых, выбираемых всеобщим голосованием и получающих средства к жизни за счет добровольных взносов населения Промышленностью всего мира и отдельных стран должны руководить собственники, избираемые таким же путем. «Я полагаю, что все классы общества извлекли бы пользу из подобной организации; духовная власть находилась бы в руках ученых; светская власть – в руках собственников; право избрания людей, являющихся великими вождями человечества принадлежало бы всем. Вознаграждением же для управляющих служило бы то уважение, которым они пользуются».

4. В обществе, организованном таким образом, не будет места бездельникам. «Все люди будут работать. Они будут смотреть друг на друга как на работников связанных со своей мастерской… На всех будет возложена обязанность давать своим личным силам направление, полезное для человечества».

На свои «Женевские письма» и сам Сен-Симон смотрел только как на предварительную работу намечающую общий подход к общественным проблемам, но не дающую никаких конкретных решений. Поэтому, напечатав их, он не выпустил книгу в продажу, а лишь разослал несколько десятков экземпляров своим знакомым из научного мира.

Из Швейцарии Сен-Симон едет в Германию, чтобы познакомиться с положением науки в этой стране. В курс немецких научных интересов Сен-Симона вводит его приятель, некто Эльснер, – широко образованный человек, следящий за всеми течениями немецкой философской мысли. Эльснер, очевидно, сообщал ему о Канте [26]26
  Кант, Иммануил (1724–1804). Философ-идеалист, основатель так называемой «критической философии». Кант разделял все бытие на две области – мир явлений, воспринимаемых нашими чувствами, и мир «вещей в себе», которые являются причиной наблюдаемых нами явлений, но никакому анализу и исследованию не доступны. Эта точка зрения, развитая в его «Критике чистого разума», испытала существенные изменения в его последующем сочинении «Критике практического разума», где Кант рассматривал веления нравственного долга как непосредственное проявление недоступной для чувств, сверхопытной действительности. Впоследствии кантовский идеализм стал отправной точкой для всех реакционных мыслителей, и в среде реакционных философов влияние его сохранилось и в наше время.


[Закрыть], Фихте [27]27
  Фихте, Иоганн Готлиб (1762–1814). Немецкий философ, сторонник крайнего идеализма («солипсизма»). Фихте, – по его собственным словам, – преодолевает Канта оружием кантовской идеалистической философии. Он устраняет установленное Кантом разделение мира на «мир явлений» и «мир вещей в себе». Согласно его системе, внешнего мира вообще не существует: то, что мы называем «внешним», есть лишь создание нашего собственного познающего «я».


[Закрыть], Шеллинге [28]28
  Шеллинг, Фридрих Вильгельм (1775–1854). Немецкий философ, ученик Канта, основатель так называемой «философии тожества». В начале своей деятельности был политическим либералом, впоследствии перешел в лагерь реакции. Отдавшись во власть реакционно-мистических настроений, он написал «Философию природы», где попытался истолковать мироздание с точки зрения ортодоксального христианства. Его «Натурфилософия», усиленно насаждавшаяся в германских университетах, вызывала резкий отпор всех прогрессивно-демократических кругов немецкого общества, начиная с либералов и кончая революционерами. Во второй период своей деятельности вел борьбу с Гегелем, которого он считал представителем «отрицательной философии».


[Закрыть], Гегеле и дал ему представление о той идеалистической школе, которая в то время парила в немецких университетах. Естественно что Сен-Симон, веривший только в опытные науки, не мог увлечься этим направлением и уехал из Германии разочарованный. У немецких диалектиков он не рассмотрел самого главного – их метода и отверг все их построения, как ненужную метафизическую игру. «Из этой поездки я вынес убеждение, что в этой стране общественная наука находится еще на детской стадии, ибо там она основана на мистических принципах. Но вскоре она должна там далеко шагнуть вперед, ибо великая германская нация обнаруживает страстный интерес к науке».

Когда Сен-Симон возвратился из Германии во Францию (в 1805 г.), вместо республики он застал империю, вместо первого консула – императора французов. Новый режим крепко спеленал смертельно усталую страну. На улицах не слышно уже ни марсельезы, ни карманьолы, ни злободневных политических куплетов: эту музыку улицы заменили пушечные салюты Дворца Инвалидов, чуть не ежедневно извещающие население о новых победах. Число газет сократили до шестнадцати и подчинили уцелевшие строжайшей цензуре; за напечатание памфлета или листка без полицейского разрешения владельцу типографии грозит пожизненная ссылка. Плохо живется общественным наукам в этой стране, – еще хуже, пожалуй, чем по ту сторону Рейна…

Но среди этого засилья военщины и всеобщего безразличия к общественным вопросам демократ Сен-Симон подмечает одно явление, которое заставляет его если не примириться с империей, то по крайней мере поверить в возможность лучшего будущего. Наполеон окружил себя учеными. Он запросто бывает у Лапласа; к нему вхожи и химик Бертолле, и математики Монж и Пуассон, – его бывшие спутники по египетской кампании. Он всячески выказывает свое благоволение к Институту (французской академии наук), где собрались лучшие представители французской научной мысли. Разве не естественно предположить, что эти блестящие умы постепенно подчинят императора своему влиянию и с его помощью учредят то царство ученых и художников, которое одно лишь способно вывести исстрадавшееся человечество на правильную дорогу?

Как раз теперь-то и надо действовать в направлении, указанном «Женевскими письмами». Надо писать и писать… Но чем существовать? На путешествие в Германию истрачены последние крохи. Носильное платье, да несколько уцелевших безделушек – вот все имущество Сен-Симона.

Есть еще один исход, который как будто напрашивается сам собой. Живет и благоденствует банкир Периго, с помощью которого Сен-Симон вел десять лет тому назад свои спекулятивные операции. Уцелели и разжились и другие дельцы, по опыту знающие коммерческие таланты Сен-Симона. Почему не предложить им какой-нибудь смелый финансовый план и не возобновить при их поддержке поиски счастья и денег? Но этот исход, столь естественный для всякого другого, для Сен-Симона невозможен. Он изжил в себе спекулянта, и старые пути для него теперь заказаны. В нем проснулся проповедник, философ, реформатор. Эта новая роль, как бы подытоживающая и осмысливающая все его прошлое, захватила его целиком и не допускает соперников. Для него, столь щедро открывавшего кошелек своим друзьям, легче прибегнуть к их денежной помощи, чем снова приниматься за коммерческие аферы.

Но друзья, которых он дарил субсидиями и кормил обедами, не интересуются его теориями и упорно не замечают его нищеты. Монж и Пуассон, обласканные императором, забыли, что в свое время они были еще более обласканы Сен-Симоном. И сколько других, когда-то близких, проходят мимо обтрепанного и голодного мечтателя, едва удостаивая его кивком головы… Больше всех может сделать, конечно, граф Сегюр, которого в эпоху террора Сен-Симон укрывал в своем доме, а впоследствии так часто принимал в своем салоне. Сегюр ведь сейчас в милости: он церемониймейстер и постоянный спутник императора. Сен-Симон пишет ему письмо и получает ответ только через шесть месяцев. Как и чем он жил эти месяцы, он не говорит, а рассказывает только о результатах своей просьбы, – рассказывает спокойно, никого не обвиняя, никем не возмущаясь:

«Он (Сегюр) сообщил мне, что он достал для меня место в ломбарде. Это была должность писца; я получал тысячу франков в год за девятичасовой рабочий день. На этой должности я состоял шесть месяцев; свою собственную работу я делал по ночам; я кашлял кровью; мое здоровье было в самом плачевном состоянии, когда случайно я встретился с единственным человеком, которого я мог назвать своим другом.

Я встретил Диара, который служил у меня, с 1790 по 1797 год; я расстался с ним только после ссоры с графом Редерном. Диар сказал мне: «Место, которое вы занимаете, недостойно ни вашего имени, ни ваших способностей. Я прошу вас переехать ко мне, вы можете располагать всем, что мне принадлежит, вы будете работать при наиболее удобных для вас условиях и вы заставите людей ценить вас по справедливости». Я принял предложение этого благородного человека, и он давал мне достаточные средства для всего того, что было мне необходимо, вплоть до значительных сумм на печатание моего труда».