Текст книги "Боттичелли"

Автор книги: Станислав Зарницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Мариано смотрел на жизнь просто и доверял тому, что видел собственными глазами. Пусть толкуют, что у братьев Медичи больше достоинств, чем недостатков; мало ли кто увлекается сейчас язычеством, даже любимый Филипепи Боккаччо написал немало книг, где прославляет и невидимых богов, и нимф, и прочую нечисть. Став правителями города, Медичи обязательно принесут покаяние в прежних грехах, и все наладится. Только все это чепуха – им не дадут сделать это те, кто их окружает. Достаточно вспомнить о таком, с позволения сказать, наставнике, как Марсилио Фичино. Вот где корень всех зол! Надо же было проницательному Козимо откопать его в свое время в Болонье! Именно там «Отец отечества» встретил нищего студента, учившегося на врача и поразившего его острым умом, цепкой памятью и завидной логикой. Тогда-то он и уговорил его перебраться во Флоренцию и заняться философией. Было бы счастьем для города, если бы на этом все и кончилось. Так нет же, болонец будто околдовал Козимо: стал вхож в его семью и получил от него в подарок виллу Кареджи за стенами города, где можно было спокойно и без помех размышлять над тайнами бытия. Утверждали, что он знает наизусть всех языческих философов, считает христианскую веру несовершенной и советует дополнить ее учением Платона. Многие пытались с ним спорить – напрасно, ибо он был изворотлив, как змей, и столь же мудр и хитер, посему победить его в диспуте или в простом споре было невозможно. Но полагали, что разум его не от Бога, да и внешний его облик говорил за это: горбат, хром на правую ногу, лицом безобразен. При встречах с ним Мариано на всякий случай шептал молитву против нечистой силы.

Под стать ему и другой друг Лоренцо, поэт Анджело Полициано – еще один пришелец, только не из Болоньи, а из Монтепульчано, что близ Сиены. Его тоже откопал Козимо: мальчишка привлек его тем, что играючи перевел несколько песен Гомеровой «Илиады» латинскими виршами. Он забрал его с собой во Флоренцию и оплатил его учебу. Полициано был самым младшим среди друзей Лоренцо – ему едва минуло шестнадцать лет. Чем больше перебирал в своей памяти Мариано рассказы, которых он наслушался об обитателях дома на виа Ларга, – достоверные или приукрашенные молвой, – тем больше не лежала его душа к тому, чтобы его сына втянули в эту компанию. Но, как кажется, Сандро был не прочь испытать новые ощущения.

Возможно, Мариано удержал бы его от искушений, но в это время он был занят переездом в новый, все-таки купленный им дом на виа Нуова (Новой улице). Приобрел он его скорее для сыновей, чем для себя, ибо не пристало им, добившимся более высокого положения, ютиться в квартале кожевников, среди всей этой вони и грязи. Сандро получил в доме мастерскую, просторную и светлую – отец все-таки надеялся, что он станет мастером. Но когда это случится, было трудно сказать: Сандро явно не торопился, его как будто устраивало положение подручного. Вроде бы он и не в воскресенье родился, как говорили во Флоренции, намекая на то, что тому или иному человеку не мешало бы быть порасторопнее и поумнее. У рожденных в этот день, по поверью, не хватало в мозгах соли, так как ею в воскресные дни не торговали, и поэтому они не блистали умом.

Но теперь все могло измениться. Во Флоренции любая, даже пустяшная новость, будто на крыльях, быстро облетает весь город, обрастая в большинстве случаев досужими домыслами. Подумаешь, событие – начинающий живописец посетил дом на виа Ларга и перебросился несколькими словами с его хозяевами! Но ведь это были Медичи, которые просто так ничего не делают. Значит, они положили глаз на новичка, собираются оказать ему покровительство; ведь их отменный вкус ко всему прекрасному был мерилом для прочих, ему следовали, его копировали. И к Сандро потянулись заказчики. Мадонны, сундуки-кассоне, спинки кроватей, дверцы шкафов – он ни от чего не отказывался.

Появлялись и новые пожелания. Из Нидерландов, например, пришла мода на портреты. Хотя там и жили варвары, но это новшество было воспринято Флоренцией благодаря своему удобству. Некоторые сумасброды и раньше, впадая в грех гордыни, украшали стены своими изображениями на память потомкам. Потом они богатели или разорялись, покидая родовые гнезда; фрески со стен никуда не увозились, а новым владельцам они были ни к чему, и их благополучно сбивали. А вот если запечатлеть облик человека на доске, то ее можно и увезти, и передать в наследство, и подарить. Беда в том, что не каждый флорентийский живописец брался за такую работу – велик риск потратить зря время и материал. Ведь человек тщеславен и всегда желает выглядеть красивее и мудрее, чем он есть. К тому же одному нужно, чтобы его окружал пейзаж, другому дороже его домашнее убранство. Не угодишь – останешься с испорченной доской и без денег. Мало того, ославят как бездарного мазилу, ни на что не годного. Похоже, Сандро на возможные последствия было наплевать: цену себе он определял сам, и всякие там наветы его не страшили. Что же касается возможного безденежья, то отец всегда выручит – благо жили они по-прежнему вместе.

Надоедает рисовать одно и то же, пусть это и Мадонны, а здесь ему предлагалось нечто новое, где можно попробовать свои силы. Заказчики, правда, иногда попадались странные, с необычными желаниями. Молодой человек, обратившийся к нему по рекомендации Джулиано Медичи, захотел, например, чтобы по его изображению сразу было видно, что он искренний друг семейства Медичи. Поэту не стоило бы труда удовлетворить подобную причуду – слов для этого предостаточно, а живописцу приходится изрядно поломать голову, ведь красками душу не опишешь. Можно, конечно, изобразить благосостояние, буде такое желание высказано, или наделить красотой того, кто ею не блещет. Но чувства – любовь там или ненависть – это пока что превыше сил художника. Хотя некоторые пытались выразить их, заставляя нарисованные фигуры усердно жестикулировать, однако для портретов это не подходило. Своих Мадонн Сандро в последнее время писал в основном с полузакрытыми глазами. Каждому понятно: Дева Мария погрузилась в думы о будущих муках сына, она ведь знала, что ему предстоит, с самого момента его рождения.

На сей раз Сандро вышел из положения, вручив почитателю Медичи огромную медаль с изображением старого Козимо. Для этого пришлось отойти от уже сложившейся традиции – не выставлять напоказ руки портретируемого. Персонаж картины одет в темный бархатный плащ и красную шапочку, у него длинные кудри по моде флорентийской «золотой молодежи». Взгляд у него сосредоточенный, твердый, но черты лица чересчур женственны – скорее всего, художник поневоле смягчил их, повинуясь своей манере. Об этом говорит и «фирменная» боттичеллиевская улыбка, играющая на губах поклонника Медичи. Уступкой школе «подражания природе» кажется тщательно выписанный пейзаж с зелеными лугами и извилистым течением Арно.

Писание портретов приносило дополнительный заработок, а времени занимало мало. Попадались, правда, заказчики, которые, гоняясь за модой, требовали изображать их на фоне чуть ли не райских кущей. Подобных «любителей природы» Сандро не особенно жаловал – слишком много хлопот со всеми этими листочками, цветочками, кустиками. Портьера, голая стена, а то и просто зачерненная доска – этого вполне достаточно; по его мнению, важнее всего лицо, а все остальное вряд ли нужно любящим родственникам или друзьям.

Удивительно, сколько тайных и явных друзей обретают те, кто добился власти! Не успел он закончить портрет юного почитателя Козимо, как к нему обратились монахини-августинки из монастыря Святой Елизаветы. Им срочно потребовалась Мадонна с изображениями Козьмы, то есть Козимо, и Дамиана, а также прочих святых по его выбору. Как и положено, за Деву Марию и этих двух святых цена была особая, уже сложившаяся. Что касается других праведников, то здесь пришлось поторговаться. Монахини упирали на то, что монастырь их бедный – устав не позволяет им стяжать богатства. Для кого эти сказки? Монастырь находится под покровительством Медичи, и именно они будут оплачивать заказ. Поломавшись для виду, Сандро согласился: в конечном счете важны не деньги, а известность. Конечно, обязательно найдутся такие, что разнесут его творения в пух и прах: конкурентов и завистников во Флоренции всегда хватает.

Если несколько Мадонн и портрет приверженца Медичи особых усилий от него не потребовали, то над алтарем для августинок ему пришлось поработать как следует – слишком большие надежды он возлагал на него и слишком уж хотел угодить изысканным вкусам своих сограждан. Тем, кто выше всего ставил «природу», алтарь должен был понравиться: фигуры выходили словно живые, как будто бы он списал их с реальных людей. Все должно быть как в жизни! Это требование, как казалось, становилось сейчас основным девизом флорентийских живописцев, и, стремясь завоевать себе место среди них, Сандро следовал или по крайней мере стремился следовать ему. На его картинах этого периода Мадонны все больше начинают походить на реальных женщин, которых он встречал на улицах Флоренции, а младенцы, которых они держали на руках, приобретали черты уличных сорванцов. На этот путь когда-то встал и Липпи, и все-таки он предпочел бы больше полагаться на свою фантазию – только она в его понимании могла открыть путь к совершенной красоте, недостижимой цели всех живописцев. А пока приходилось смирять себя, зато у него не было недостатка в заказах.

Алтарь он отделывал со всей тщательностью, то целыми днями просиживая перед ним, то оставляя на некоторое время в покое, чтобы еще раз все хорошенько продумать и затем подправить уже сделанное. Но вскоре работу пришлось прервать на более длительное время. Весной 1471 года ожидался визит во Флоренцию миланского герцога Галеаццо Марии Сфорца и его супруги Боны Савойской. Вновь, как и всегда до этого, лучшие ремесленники города, в том числе и живописцы, были привлечены к украшению города по случаю столь знаменательного события. А здесь еще и случай был особенный: молодой герцог славился своим чрезмерным тщеславием, любил прихвастнуть богатством, и Флоренция не должна была ударить в грязь лицом. Принаряжалась Синьория, готовился к встрече Лоренцо, которому было поручено принимать высоких гостей от имени города. В трех церквях должны были состояться праздничные представления – моралите на темы Священного Писания, для которых требовались декорации и костюмы. Работы, одним словом, хватало на всех. Сандро тоже не остался без дела и был рад этому, ибо как истинный флорентиец не желал, чтобы его родной город в чем-либо уступил заносчивому Милану.

Приезда Галеаццо ожидали во время карнавальных празднеств, но он в силу каких-то причин все тянул со своим визитом и в результате появился в самый разгар Великого поста. Пожалуй, вся Флоренция собралась встречать его. Действительно, было на что посмотреть. Галеаццо прибыл в сопровождении огромной свиты: шеренга за шеренгой шествовали советники, придворные, вассалы, украшенные массивными золотыми цепями. Промаршировали ловчие и сокольничьи с собаками и обученными птицами. За ними следовало сто рыцарей, а уж пешего воинства никто не мог сосчитать. Да, недешево обойдется Флоренции этот визит! А ведь еще надо разместить две тысячи лошадей и сто мулов, позаботиться о том, чтобы двенадцать любовниц Сфорца, доставленных в обитых золотой парчой носилках, ни в чем не испытывали неудобства. Не дай бог прогневить их!

Синьория взяла на себя все расходы по приему этой орды, совершившей нашествие на город. А Лоренцо несколько месяцев занимался перестановками в своем дворце, расставляя накопленные его родом сокровища так, чтобы они обязательно попались на глаза герцогской чете. Из кладовых извлекались скульптуры и картины, вазы и рукописи, драгоценные камни. Пусть миланцы увидят все это великолепие! Сандро несколько раз привлекали для совета, но всем распоряжался Верроккьо, вошедший в доверие к братьям Медичи. Андреа в отличие от многих других живописцев сохранил расположение к Боттичелли и после инцидента с росписью Торгового суда – им-то делить было нечего. При разборе картин Андреа обнаружил несколько работ фра Филиппо, но их нужно было подновить. А кто это еще мог сделать, кроме Сандро? Лоренцо, конечно, было не до живописцев, но все-таки Сандро удалось несколько раз переговорить с ним относительно убранства отдельных комнат палаццо. Из этих бесед Боттичелли вынес впечатление, что вкус правителя безупречен, и пожалел о том, что живопись так мало интересует его. Но главное, конечно, было в том, что у Медичи на него обратили внимание.

Внимание вниманием, но на сами торжества он допущен не был. Оставалось, как и большинству флорентийцев, лишь ловить вести, проникающие за стены дома на виа Ларга. Горожанам очень понравилось то, что Галеаццо был поражен тем богатством, которое предстало перед его глазами – Лоренцо добился своего и не посрамил чести Флоренции. Дошла до них и оценка увиденного, данная Сфорца: все его золото и парча – дерьмо по сравнению с такой роскошью… Так что было чем гордиться. Все восхваляли Лоренцо. И вдруг новость, которая обескуражила всех. Она была ужасной: несмотря на пост, в доме на виа Ларга подавали мясные блюда! Такого святотатства во Флоренции еще не бывало. Только больные по рецепту врача и с разрешения священника могли в пост вкушать мясной бульон. А здесь почти в открытую, на виду у всего города совершается страшный грех!

С церковных кафедр священники порицали Лоренцо и предсказывали всевозможные небесные кары. И возмездие не заставило себя долго ждать. Во время мистерии «Нисхождение Святого духа», которая разыгрывалась в церкви Санто-Спирито, от зажженных светильников возник пожар. В панике перед Божьим гневом миланские гости и допущенные на представление зрители разбежались в разные стороны. Ужас был столь велик, что никто не решился тушить огонь – Санто-Спирито сгорела дотла. Следствием этого стало недовольство против Лоренцо: эти Медичи доведут город до гибели! Галеаццо покинул Флоренцию раздосадованный: так хорошо все начиналось и так неудачно закончилось!

Эти настроения флорентийских граждан, конечно, очень скоро стали известны Лоренцо – ведь недаром же он содержал десятки платных соглядатаев, которые докладывали ему обо всем происходящем и услышанном. Докладывали и о том, что его советники, которых он приглашал для обсуждения городских дел, недовольны его обхождением с ними: он беседует с ними, они ему излагают свое мнение, но очень редко он поступает так, как они предлагают, все делает по-своему. От советников, выражавших недовольство, правитель, как правило, избавлялся, отдалял от себя, посылал с какими-нибудь поручениями в другие города и страны, тем самым укрепляя в городе молву, что он стремится узурпировать власть.

Несмотря на всю свою молодость, Лоренцо понимал, как опасно такое убеждение; в истории его семьи было немало примеров, когда достаточно было малой искры, чтобы вызвать большие потрясения. А тут еще этот инцидент во время Великого поста! Все лето Лоренцо вместе с Томмазо Содерини был занят тем, чтобы основательно перетряхнуть городской совет, поставив на решающие посты верных ему людей. Когда же это ему удалось, он отправил и самого Содерини прочь с дипломатическим поручением. Теперь Лоренцо крепко держал в руках бразды правления в городе. Неожиданно для многих он проявил себя как искусный политик, достойный внук старого Козимо. Именно тогда его стали называть 7/ Magnifico – Великолепным, и скоро это прозвище почти вытеснило имя.

Поскольку все это время Лоренцо было не до живописи и поэзии, Сандро никто не тревожил, и он был доволен этим, без спешки завершив работу над алтарем для монастыря августинок. На сей раз он заслужил похвалы и одобрение коллег. «Мадонна с Козьмой и Дамианом» была выдержана в лучших традициях флорентийской школы: четкие контуры, придававшие картине вид барельефа, удачная композиция, фигуры, почти списанные с натуры. Святые Козьма и Дамиан в красных мантиях преклонили колени перед Мадонной, образуя вместе с ней треугольник – центр композиции. Слева от них стоит святая Мария Магдалина, держащая сосуд для благовоний, из которого она омывала ноги Христу. Справа – святая Екатерина Александрийская, которая опирается на колесо с шипами, орудие своего мученичества. Тут же помещены святые Иоанн Креститель и Франциск Ассизский – покровитель нищенствующих орденов, к которым относился и орден монахинь-августинок.

Всецело занятый своей работой, Сандро и внимания не обратил на событие, которое взволновало Флоренцию: 26 июля 1471 года умер папа Павел П. На площадях и в тавернах обсуждалась эта новость и высказывались самые различные предположения, кто же займет его место. Для Флоренции это имело большое значение. Как сложатся отношения с новым папой? Если придет такой, который будет рассматривать Флоренцию как соперницу, городу грозят осложнения. Это была извечная проблема, которую всегда приходилось решать республике, если у соседей менялось правление. Только Медичи удавалось как-то улаживать все эти вопросы. И теперь надежды возлагались на Лоренцо. Но справится ли он? Его брат Джулиано как раз поехал в Милан с ответным визитом. Лоренцо же отправился в Пизу под предлогом открытия там университета, на деле же ради того, чтобы предотвратить ожидаемые волнения – пизанцы так и не смирились с зависимостью от Флоренции, и смена папы показалась им удобным случаем вернуть былую свободу.

Джулиано в Милане был устроен пышный торжественный прием, но возвратился он несколько озадаченный: несмотря на все дружелюбие, продемонстрированное Сфорца, он почувствовал неискренность и наигранность. Объяснял он это тем, что Лоренцо перестарался, когда принимал Галеаццо в своем доме. Теперь миланца терзает зависть, вызванная той роскошью, которую он увидел во Флоренции. Правда, герцог не выражал это прямо, но для Джулиано было вполне достаточно намеков. Теперь ко всему этому добавилась еще и смена папы. Возможно, что Милан и Рим объединятся против Флоренции. Папой стал 57-летний Франческо делла Ровере, принявший имя Сикста IV. На этот раз уже сам Лоренцо отправился в Рим на торжества по случаю его избрания. Вернулся он довольный: папа принял его благосклонно и даже поручил вести его финансовые дела. Что ни говори, а это большое доверие. Флорентийцы с облегчением вздохнули. Знать бы им всем, что произойдет через несколько лет!..

Конечно, Сандро был далек от всех этих тонких ходов политики. И если бы его спросили, что он об этом всем думает, он ответил бы, что всецело полагается на Синьорию и Лоренцо. Что же касается его, то он, как и большинство его сограждан, был занят собственными делами. Тем не менее тревога, витавшая в воздухе, передавалась и ему. Начали вспоминать Давида, одолевшего Голиафа, и Юдифь, сразившую Олоферна – любимых героев Флоренции. Видимо, не было ничего удивительного в том, что Сандро получил заказ написать картину, изображавшую подвиг Юдифи. А может быть, неизвестный заказчик преследовал и другую цель: подчеркнуть свое тираноборство, свою неприязнь к самоуверенному поведению Лоренцо. Во всяком случае, это была не икона, на которую можно молиться. Картина имела сокровенный смысл – это было ясно. Но Сандро не стремился проникнуть в эту тайну. Впервые он писал не Мадонну и не святых, а историческую картину. Пусть те, кто разбирается в политике, ищут в этой картине потаенный смысл – для него важно доказать, что он заслужил право называться живописцем. Жаль только, что заказчик пожелал иметь картину малого размера, но Боттичелли удалось уговорить его на две картины, две дощечки небольшого размера – почти миниатюры для рукописи.

Эти небольшие картины отняли у Сандро гораздо больше времени, чем он ожидал. На одной из них он изобразил группу придворных, входящих в шатер и обнаруживающих там труп своего повелителя. Здесь он дал волю фантазии, нарядив персонажей в пышные восточные костюмы, и тем самым сделал шаг вперед в развитии живописи. До сих пор живописцы рисовали героев из любой страны и эпохи в тех же одеждах и с теми же чертами лица, что видели у своих современников. Боттичелли рассудил иначе, решив, что если уж придерживаться реальности, то героев нужно рядить в костюмы, соответствующие той эпохе, о которой ведется рассказ. Впоследствии это требование еще станет предметом ожесточенных споров. Будут приводиться доводы за и против, но победит его точка зрения.

Вторым значительным шагом вперед стала его попытка передать состояние людей, столкнувшихся с каким-то явлением. Правда, ужас, который он хотел изобразить на лицах соратников Олоферна, получился больше похожим на удивление, но не все дается сразу. Новым для Сандро было и то, что ему пришлось изображать обнаженное тело. Уроки, полученные у Верроккьо и братьев Поллайоло, не пропали даром, – анатомическое строение тела более или менее выдержано. Не нарушил он и законов перспективы: более того, усложнил себе задачу, развернув труп Олоферна под углом к зрителю. Лишь в одном он погрешил против истины: вряд ли такая небольшая лужица крови могла вытечь из перерубленной шеи. Но вида крови Сандро не переносил – это еще не раз отразится в его работах. Безусловно, этой картиной Боттичелли доказал, что он действительно стал большим мастером, прекрасно усвоившим достижения флорентийской живописи.

Во второй картине – «Возвращение Юдифи» – это удалось в меньшей степени. Юдифь, возвращающаяся в родной город вместе со служанкой, которая несет отрубленную голову Олоферна, все-таки очень смахивает на всех Мадонн, которых он рисовал до сих пор. Здесь Сандро ставил перед собою задачу передать человеческое тело в движении – ведь женщины должны бежать, опасаясь погони. Кое-как ему удалось изобразить это, и все-таки получилось, что Юдифь и ее служанка как бы парят над землей. Для святых это еще подходило, но для простых смертных никак не годилось. Кроме того, ища способ передать движение, Сандро отсек одну из ног служанки краем картины. Эта одноногая служанка еще долго была предметом издевок со стороны его коллег. Вышел конфуз и с пропорциями: ноги и руки Юдифи оказались чрезмерно длинными, а талия расположена чересчур высоко. При всех достоинствах картина выглядела так, словно Сандро списал ее с миниатюры в какой-то старинной рукописи. И здесь уже не могли помочь ни умело выписанный пейзаж, будто подсмотренный им с вершины холмов, окружавших Флоренцию, ни причудливая игра солнечных бликов на одеждах девушек. Однако две эти картины свидетельствовали о том, что Сандро упорно искал свои собственные пути в живописи и уже нащупывал их. Авторитет старых мастеров был слишком велик, чтобы через него можно было с легкостью перешагнуть, но Сандро впервые заявил о себе как о «юноше ищущего ума», как позже охарактеризовал его Вазари.