Текст книги "Аффект"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

12

В пятницу Рябинин сложил один к одному ещё не подшитые листки дела, выискивая то, что он мог упустить. Вроде бы сделано всё. Можно провести между ними повторную очную ставку, но в их показаниях нет противоречий. Да эту очную ставку Рябинин хорошо и представлял: будут сидеть бывшие супруги, теперь уже бывшие; не поднимать друг на друга глаз; он будет молчать, а она плакать. Можно вызвать врача «скорой помощи», но есть подробный акт судебно-медицинской экспертизы. Сослуживцы, знакомые, родственники и соседи допрошены. Поэтому Рябинин принялся за свидетелей из зала ожидания, видевших удар: длинный список в десять человек. Их можно бы и не допрашивать – показания четверых уже есть, но он надеялся на те золотые крупицы, которые иногда и неожиданно вдруг заблестят в самой распустой породе. Вызвал всех десятерых на один день, хотя обычно приглашал человек трёх-четырёх. Думал, что понедельник будет забит допросами и суетой, которая всегда получается от многолюдья…

Но суеты не было. Допросы брали минут по двадцать. Люди видели удар или потерпевшую на полу и говорили об этом несколькими скупыми фразами. Четверо свидетелей вообще не пришли, словно чувствуя необязательность этих допросов. Осталось трое, которых Рябинин уже не очень и ждал.

День кончался. Дом на той стороне улицы заблестел сразу всеми окнами, словно их занавесили фольгой. Солнце не спеша оседало к горизонту. Рябинин думал: сколько же пустых дней выпадает из жизни человека? Посчитать бы, да некому. Эти дни, вернее, деньки складываются в годы, а те образуют жизнь, такую же пустую, как и пустые деньки. Но в сегодняшнем дне Рябинин был не виноват. Он искал крупицы в пустой породе – пока шла одна порода.

В дверь постучали. Рябинин улыбнулся: а вдруг «крупица»? Обычно входили сразу после стука, и эта вежливая дробь в дверь ответной реакции вроде бы не требовала. Но постучали ещё раз, как-то торопливо, всей ладонью.

– Войдите!

Ему показалось, что пожилая женщина пританцовывает – так она спешила к столу. Села мгновенно, не дожидаясь приглашения. И сама назвалась:

– Димулина Антонина Сергеевна.

– Ну, рассказывайте, что видели, – без всяких вступлений предложил Рябинин, потому что свидетели, как правило, знали причину вызова.

Димулина раскрыла сумочку, закрыла, переложила её с колена на колено, поправила седеющие волосы и опять защёлкала металлическим замочком. Рябинин с интересом смотрел на розовеющее лицо свидетельницы – она волновалась.

– Рассказывайте, – чуть строже предложил он, загораясь вдруг появившимся интересом к допросу.

Димулина посмотрела на следователя почему-то жалобным взглядом, словно Рябинин подозревал её в краже:

– Что я могла видеть… Краем глаза. И нервничала сильно…

– Сейчас-то успокойтесь, – посоветовал Рябинин, наблюдая за пляшущей сумочкой: больной человек или сильно возбудимая натура, коли бегают руки при одном воспоминании о той сцене. Или знает что?

– Муж замахнулся, а она стоит, как вкопанная. Хоть бы крикнула или схватилась бы за голову…

– Зачем за неё хвататься?

– Чтобы как-то прикрыть.

– Он метил в голову?

– Конечно!

– А попал в лицо?

– Если бы ударил, то по голове.

– Разве он не ударил?

– Если бы ударил, то от головы ничего бы не осталось.

– Ну уж? – усомнился Рябинин.

– Конечно. Она же чугунная.

– Кто… чугунная?

– Латка.

– Какая латка?

– Красного цвета, для тушения кур и уток. Муж её схватил и замахнулся, а я как завизжу на весь микрорайон… Он и струсил.

Рябинин громко рассмеялся – тоже на весь микрорайон. Димулина умолкла, удивлённо разглядывая повеселевшее лицо следователя.

– Вот и волнуюсь, – неуверенно заключила она. – Сосед ведь. Дам показания, а он злобу затаит.

– Я вызвал вас по другому поводу. Случай в аэропорту.

– А-а-а, – протяжно сказала Димулина и укрепила сумочку меж колен, чуть их раздвинув. Теперь сумочка стояла крепко. И замок больше не щёлкал, потому что сверху спокойно легли руки. Так спокойно, что Рябинин своими близорукими глазами видел густо-бордовый маникюр. Белёсый луч солнца, отражённый окном противоположного дома, упал на ногти, и они сверкнули рубином, как брусника в лесу.

– Толком я ничего не знаю. Услышала крик и обернулась. Женщина сидит на полу, рядом стоит мужчина. Народ сбежался…

Вот и всё. Золотая крупица не блеснула. Рябинин почувствовал то опустошение, которое возникает от пустоты же. Он смотрел на свидетельницу: что же она сидит? Сидит спокойно, благо спрашивают не о соседе. Да и следователь сидит, как изваяние, потому что беспокойство – дитя интереса.

– Близко подходили? – вяло поинтересовался Рябинин.

– Нет, я скандалов не люблю, – ответила Димулина так, словно их любил он, следователь.

– Что ещё видели?

– Появилась милиция, их забрали, и всё.

– «Скорая» приезжала? – спросил он, потому что больше спрашивать было нечего.

– Ещё раньше.

– До милиции?

– Нет, до этого безобразия с дракой.

– Подождите-подождите, – быстро произнёс Рябинин. – Как же могла приехать «скорая» до удара? Вы что-то путаете…

– Ничего не путаю. Я сидела в уголке на чемодане и видела своими собственными глазами, как два врача прошли к толпе.

– Ну, и когда же приезжала «скорая»? – повторил он.

– Ещё до этого мордобития.

– А к кому?

– Какой-то женщине стало плохо от духоты.

13

Какая-то женщина Рябинина не интересовала.

Уголовное преступление случается не на пустом месте. Как живая клетка сосудами-капиллярами-волоконцами вросла в организм, так и преступление своими незримыми, а чаще очень даже зримыми нитями связано с жизнью – с людьми и другими событиями. Следователь должен отбросить всё лишнее и показать суду криминал в чистом виде. Как в химии – ненужные примеси мешают. Как в химии – без нужных примесей ничего не получается. А может быть, как в искусстве, как у того знаменитого скульптора, который брал глыбу мрамора и отсекал всё лишнее.

Какая-то женщина Рябинина не интересовала. Он уже всё понял. Людское сознание стремится к логике: если ударили человека и приезжала «скорая помощь», то очевидно, что она приезжала к этому человеку. Так говорили все свидетели. Да Рябинин очень и не спрашивал, тоже увязывая приезд «скорой помощи» с ударом.

Женщина, которой сделалось плохо от духоты, ему не нужна. Заинтересовало другое: если люди объединяли эти события, значит, разрыв во времени между ними был небольшой. Тогда Вересовых мог заметить врач «скорой помощи» – у них взгляд острый, профессиональный. Димулина рассказала, что ту женщину отнесли в дежурку, в этом же зале.

Рябинин взялся за телефон. На станции «скорой помощи» ему назвали фамилию врача, но тот сегодня не работал – отдыхал после дежурства. Его можно было вызвать из дому. Рябинин знал, как дежурить по ночам. И знал, каков после них дневной сон. Он дыхнул на очки, медленно их протёр и решил перенести вызов на завтра.

Но на следующий день врач дежурил, раскатывая по городу на машине и пугая пешеходов сиреной. Станция «скорой помощи» связалась с ним по рации, и он обещал заскочить в прокуратуру. Рябинин его ждал как-то неопределённо, не очень, потому что задумал этот допрос, скорее всего, для очистки совести – вдруг тот что-нибудь видел.

К вечеру, когда Рябинин перестал о нём думать и устало посмотрел на часы, в кабинет вошёл белый человек: белый халат, белая шапочка, белёсые усики и даже очковая оправа была из светлого металла. Врач тоже устало посмотрел на часы и сел к столу.

– Здравствуйте. По поводу какого-нибудь вызова? – спросил он.

– Да, вы не так давно ездили в аэропорт. Здравствуйте.

– A-а, припоминаю. Что вас интересует?

Рябинин решил не спрашивать сразу о том, что его интересовало: деталь, вырванная из цепи событий, могла и не вспомниться, но она вспомнится, когда свидетель поднимет в памяти всю цепь.

– Что был за вызов?

Врач мельком глянул в окно – там его ждала машина «скорой помощи» с невыключенным мотором.

– Расскажите коротко, – добавил Рябинин, перехватив его взгляд.

– Та-ак, – начал он медленно вспоминать, – был вызов в зал ожидания аэропорта на сердце. Или обморок. Действительно, день был очень жаркий, а зал современный, из стекла и металла. Когда мы приехали, женщину уже перенесли в дежурку.

– Что с ней оказалось?

– По-моему, у неё были тошнота, сердцебиение, кратковременная гипоксемия… Можно посмотреть в документах. Сначала я хотел её госпитализировать. Потом заподозрил беременность. Она подтвердила, быстро оправилась и при мне встала на ноги. Типичный токсикоз беременности.

– Сколько вы там пробыли?

– Ну, минут двадцать.

– Меня вот что интересует, – начал Рябинин. – Когда вы уходили из зала ожидания, не заметили одну пару?

– Там много было пар, – перебил врач.

– Эта заметная.

– Если опишете, – вяло предложил он, видимо, только из вежливости.

Врач ничего не видел – Рябинин уже знал это. Если бы видел, то при упоминании о парочках его мысль сразу бы насторожилась и описания внешности ему бы не потребовалось. Но Рябинин мог описать: не Вересова, одежду которого он не знал, а жену, Пиониху, по её последнему письму:

– Она высокая пышногрудая блондинка в парике, в ярком красном платье.

Врач хотел глянуть в окно на свою машину – уже вёл туда взгляд по стене, но вдруг дрогнул головой, замер на какой-то точке, словно этот взгляд зацепился за гвоздик, где постоял, и быстро вернулся на лицо следователя. Теперь Рябинин увидел в его глазах удивление, которое сняло всякую усталость. Врач помолчал и тихо произнёс, будто не веря своим словам:

– У блондинки в красном платье и был токсикоз. Про неё я и рассказывал…

Рябинин оторопело разглядывал свидетеля. Ослышался? Нет, не ослышался, а совпадение – мало ли беременных женщин в красных платьях падают в обморок.

– Женщина была… одна?

– Нет, возле дежурки стоял её муж.

– Откуда узнали, что муж?

– Ну… по его поведению. Загорелый, а побледнел, как мой халат.

– И что вы ему сказали? – быстро спросил Рябинин, убирая со стола свои заёрзавшие руки.

– Сказал, что будет, видимо, мальчик.

14

Следствие подошло к концу. Осталось предъявить обвинение или прекратить дело.

Врача «скорой помощи» Рябинин допрашивал во вторник. Прошло три рабочих дня, потом два выходных прошло – целая вереница минут и часов. Был уже понедельник, хороший яркий день с тёплым ветерком, который добродушно бежал по. машинам, домам и лицам прохожих, словно умывал их парным молоком. На той стороне проспекта в ряду тополей стояла берёзка, и Рябинин вдруг увидел, что в ярком солнце она вовсе не зелёная, а зеленовато-белёсая, почти серебристая – ветер ли так переворачивал листья обратной стороной, пыль ли её припорошила, или такой вид берёзы…

Время со вторника прошло, но Рябинина не покидало чувство случившейся беды. Оно сидело в нём все эти дни, сидело тихо на людях и ощутимо затлевало в одиночестве. Тогда Рябинин автоматически перебирал в памяти родных и друзей, но ничего ни с кем не случилось. Он хитрил – ведь знал, что с ними всё в порядке, а начинал о них думать только для того, чтобы потихоньку, исподтишка успокоить себя вечно мещанской мыслью о своей рубашке, которая ближе к телу. Или хатой, которая всегда с краю. Ни у Рябинина, ни у его близких беды не случилось – она случилась у Вересова.

Рябинин никогда не ставил себя на место счастливых, считая это каким-то кощунством. Но на место несчастных ставил. Если бы он вот так же приехал из двухгодичной отлучки и узнал бы в аэропорту, что его Лида… Его-то Лида? Господи, вот уж недопустимое кощунство. Такого и в бреду не представить. И всё-таки он холодел от одного только намёка.

Сначала Рябинин не понял, почему Марина Вересова не утаила беременность, но врач объяснил просто: боялась, что её отправят в больницу, и тогда скрыть от мужа стало бы труднее. А врача, который решил сделать приятное мужу, предупредить не успела. Вот почему она не обиделась и приняла этот удар как должное. И вот почему её письма показались ему суховатыми, похожими на отчёты ума, а не порывы сердца.

Рябинин отошёл от окна, сел за стол и задумчиво сцепил руки – ему не работалось.

В дверь постучали.

– Да-да!

Вошла женщина в сером невзрачном плаще. Вот оно что… Рябинин расцепил руки и зашелестел бумагами; не ждал её и не успел решить, как с ней вести разговор; не успел выбрать ту маску, которую мы надеваем на лицо при встрече с человеком. Но у следователя всегда есть под рукой запасная маска – бесстрастная.

Вересова изменилась. Что-то в ней пропало яркое, как пропадает цвет в полинявшей ткани. Не было янтарных бус. Лицо не казалось таким уж белым, или она меньше положила пудры. Заметно сутулилась, и сейчас бы Рябинин не постеснялся встать рядом – вроде бы они уравнялись в росте. Парика, главное, не было. Кудлатого парика, который раньше лежал на голове, как густая тополиная крона.

– Я вас слушаю, – сказал Рябинин.

Ему предстояло её вызвать и допрашивать по вновь открывшимся обстоятельствам – тогда бы первый вопрос задал он. Но Вересова пришла сама, и Рябинин хотел знать – зачем.

– Дело ещё не закончено? – спросила она тусклым голосом, каким говорят о пустяках, например, о погоде.

– Нет, следствие продолжается.

Рябинин ждал, потому что она пришла не за этим.

– Его будут судить?

– Пока не знаю.

Но она пришла и не за этим; другой был у неё вопрос, который стягивал лицо каким-то напряжённым недоумением. Может, выяснить, не узнал ли следователь про «скорую помощь»?

– Я всё знаю, – прямо сказал он.

Вересову мгновенно захлестнул жар, как показалось Рябинину, откуда-то снизу, словно под столом на секунду приоткрыли клокочущую печь. Он впервые видел такую быструю эмоциональную реакцию. Она буквально горела – вот теперь Пиониха, истинная Пиониха. Но жар так же стремительно и опал – как скатился. Нет, она пришла узнать не это – краска с лица исчезла, оставив недоумение.

– Я стеснялась рассказать, – тихо произнесла Вересова, разглядывая стол.

Естественно, такое не каждому скажешь – даже следователю. Но зачем она пришла?

– Бога ведь нет? – неожиданно спросила она и, заметив улыбку следователя, торопливо добавила: – Знаю, что нет. Как же тогда это объяснить…

– Что объяснить?

– Сотрудницу он спас из воды как раз в тот день…

– В какой день?

Она замялась, не находя слов для объяснения того Дня. Рябинин ждал – вот зачем пришла Вересова.

– В который я совершила тот поступок, – невнятно выговорила она.

Определение ею найдено – поступок. Хорошее слово. Не преступление и даже не проступок – поступок.

– Совпадение.

– Но ему вместо сотрудницы почудилась я. И верно, я ведь тоже как тонула.

– Совпадение, – неуверенно повторил Рябинин.

– Не-е-ет, тут что-то есть.

В видéнии геофизика Рябинин ничего странного не нашёл: его любимая совершает измену – так почему бы ему это не почувствовать? Говорят, нет телепатии, телекинеза и всяких там магий, но ведь есть любовь, которая в тяжёлую минуту кольнёт в сердце и предупредит.

– Вы пришли это выяснить?

– Просто так пришла, – торопливо заверила она, напряжённо о чём-то думая.

Просто так к следователю не ходят – прокуратура не магазин новых товаров.

– Какой вздор, – вдруг сказала Вересова, как-то заметавшись на стуле: некуда девать руки, не умещаются под столом ноги, да и взгляд деть некуда. И она опять начала краснеть; не так жарко, не как от печки, но заметной краской.

– Слушаю, – подбодрил Рябинин.

– Конечно, я совершила ошибку, – сбивчиво заговорила она. – Может быть, поступила нехорошо… Но что теперь: казнить меня за это?

– А кто вас казнит?

– Его друзья, знакомые…

Вот, вот зачем она пришла – возразить мужу, друзьям, знакомым. Видимо, они осудили, и это осуждение было для неё сильней, чем удар в аэропорту. Теперь она искала авторитетного союзника, например, в лице следователя.

– Я же человек. Как они этого не поймут?

– Что вы имеете в виду? – тоже не понял Рябинин.

– Я живой человек, – громко объяснила она, сделав ударение на слове «живой».

– Конечно, – согласился он: живому человеку всегда обидно, даже самому виноватому.

– Об этом не принято говорить. Об этом не пишут в книгах и не показывают в кино, но у живого человека есть живые потребности.

Вот она о чём. Она, оказывается, говорила вон о чём.

– А Вересов живой человек? – тихо спросил Рябинин.

– В конце концов, у женщины может быть минутная слабость. Да и подумайте: два года одиночества!

– Моя мать, – уже не тихо, уже громко сказал Рябинин, – ждала отца четыре года.

– Это в войну.

– Думаете, было легче? – усмехнулся Рябинин.

– Время было другое.

– Изменники и тогда случались.

– Какие изменники?

Вересова смотрела на следователя замерев, словно тот собирался на неё прыгнуть. Она ждала разъяснения – ведь могла и ослышаться.

– Которые изменяли мужьям.

И Рябинин вдруг понял слова Вересова: «Я ударил не женщину»; теперь он их понял, рассматривая её лицо, дрожащее от жара и недоумения. Геофизик ударил не женщину – он ударил изменницу.

– Недавно в газете был описан случай, – вспомнил Рябинин. – На посадку пришёл гражданин с овчаркой, а собаку в самолёт не пустили. Нет справки от врача. Хозяин снял ошейник, отпустил её, а сам улетел. Так эта овчарка ждала его в аэропорту два с половиной года. Встречала каждый самолёт. Холодная, голодная…

Вересова вскочила, ударившись коленом о стол.

– И сейчас ждёт, – тихо добавил Рябинин.

Она бросилась из кабинета, оставив незакрытой дверь – чёрный проём, куда тихо побежал воздух, влекомый крупным женским телом.

А ведь её надо было допросить.

15

Перед ним лежал белый лист бумаги, на котором Рябинин ничего не собирался писать. Он заметил, что перед чистой бумагой ему легче думалось. Но думать, оказывается, было и не о чем.

Вересова к уголовной ответственности он решил не привлекать: геофизик находился «в состоянии внезапно возникшего сильного душевного волнения». Физиологический аффект, который является смягчающим обстоятельством даже для убийства. Правда, в статье Уголовного кодекса говорилось, что этот аффект должен быть вызван насилием или тяжким оскорблением со стороны потерпевшего. Насилия со стороны потерпевшей не было – было тяжкое оскорбление.

Рябинин достал шило, суровые просмолённые нитки и деревянный станок – можно подшивать. Когда уложил шайбочки и туго завинтил винты, то дело пропало, спрессовалось до толщины бутерброда. Ну, добавятся постановление да ещё протокол допроса Вересова. Сам он не шёл; она приходила, а геофизик не шёл.

Позвонил телефон. Рябинин довязал последний узелок и снял трубку.

– Здравствуйте. Это Вересов. Можно к вам зайти?

– Конечно.

Трубка тут же запищала. Зная, где живёт геофизик, Рябинин ждал его через час. Но дверь открылась через пять минут; видимо, звонил из автомата за углом.

Вересов тоже изменился, и Рябинин не мог понять – чем: широкие плечи, модная оправа, въевшийся загар… И всё-таки это был другой Вересов.

– Теперь вам известно, за что ударил, – быстро и невнятно сказал геофизик.

– Откуда вы знаете, что мне известно?

– Она позвонила.

– А вы разговариваете?

– Нет. Она сказала два слова, и я положил трубку. Извините, что на допросе скрыл правду. Стыдно было перед всем миром. Думаю, лучше стать хулиганом, чем так обманутым.

– Пришли узнать о судьбе дела?

– Какого дела? – удивлённо спросил геофизик. – Ах, да…

Дело его не интересовало. Тогда что?

– Зачем пришли? – прямо спросил Рябинин и подумал, что вот так же загадочно явилась Вересова и так же он её прямо спрашивал.

Геофизик стал долго и мелко кашлять, прикрыв рот большой коричневой ладонью, хотя кашлять ему вроде бы не хотелось. Потом зашевелил плечами, как бы разминая их, будто ему предстоял бой, но Рябинин бороться не собирался – следствие закончилось. Затем Вересов начал тщательно поправлять очки, укрепляя их на переносице, словно это было пенсне.

Поправил очки и Рябинин.

– Вы можете дать совет? – наконец спросил Вересов.

– Разумеется, – ответил следователь, потому что нет ничего легче, чем давать советы.

– Простить мне её?

Рябинин шевельнул плечами – ему тоже захотелось размять их, хотя боя не предстояло, а всего лишь просили дать совет, которые даются легко, как одалживаются спички. И он понял, что изменилось в Вересове: не похудел тот и не ссутулился, а пропали с его лица злость и обида, уступив место растерянности, которая только и остаётся у человека, потерявшего самое дорогое. Как на пожаре, когда бегаешь, тушишь и кричишь, пока всё не сгорит, – тогда остаются пустое место и немая ошарашенность. У Вересова пропала его Пиониха, миновал его жуткий пожар, и теперь была растерянность. Но у Вересова не было пустого места – оставалась любовь, которая и привела его к следователю.

– Простить, а? – кто-то спросил в кабинете далёким, замогильным голосом.

Рябинин непроизвольно огляделся, потому что у геофизика был другой голос. Но это спросил всё-таки геофизик – больше в кабинете никого не было.

– Простить, – решительно посоветовал Рябинин: когда спрашивают таким голосом, то можно советовать только то, что человек хочет услышать. Да Вересов за этим и шёл.

– Думаете, что простить? – неуверенно переспросил геофизик, но последнее слово произнёс твёрдо.

Голос крепчал. Вот она, неощутимая, бестелесная, эфирно-эфемерная любовь – голос сломала у кряжистого мужчины, который мог броситься в пропасть и вытащить человека.

– Конечно, простить, – бодро подтвердил Рябинин и строго добавил: – Но всё-таки я сообщу на работу.

– О чём?

– Нет-нет, не о ней. О хулиганстве, совершённом вами в аэропорту.