Текст книги "Аффект"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

8

В кабинете у прокурора стояли мягкие стулья: для приёма граждан, для совещаний, для гостей. Не для следователей – они не садились. Они и в кабинет не входили, а влетали, словно за ними гнались. За ними и гнались: вопросы, которые следовало решить без промедления. Прокурор к этому привык. Он знал, чтó это за вопросы. Один следователь покрывается от них красными пятнами. Другой начинает говорить быстро и непонятно. Третий только машет рукой и бросает своё безысходно ежедневное слово «уволюсь». А четвёртый не краснеет и не заикается; четвёртый спокоен, как сыщик в детективе, – лишь не спит по ночам.

Рябинин вошёл неторопливо. Он даже сел на мягкий стул. Он даже протёр очки, что обычно старался делать без посторонних. Он зашёл просто так, отдохнуть.

Отдохнуть решил и прокурор: поворошил стружистые волосы, закрыл какое-то толстенное дело и потянулся за сигаретами.

– Что скажете хорошего, Сергей Георгиевич?

– Я вас не отвлекаю?

– С удовольствием отвлекусь.

Юрий Артемьевич пальнул зажигалкой, затянулся и вопросительно глянул на Рябинина. Он знал, что у следователя срочного дела нет – например, не нужна машина, не требуется санкция на арест или на обыск, не скрылся подозреваемый, – но какое-то дело всё-таки у него есть.

– Вы знаете, что такое Паужетка? – спросил Рябинин.

– Рецидивистка?

– Да нет…

– Ну, значит, что-нибудь вроде горжетки.

– Паужетка – река на Камчатке. Красивое название, вроде женского имени. А вы слышали, что в дельте Волги цветёт лотос?

– В отпуск хотите?

– Года бы на два, – вздохнул Рябинин. – Поездить, как мой геофизик…

– Два года вам не вытерпеть, – улыбнулся прокурор. – Говорите про лотос, а думаете о геофизике. Как дело-то?

На такие вопросы прокурора следовало отвечать подробно: что сделано, сколько человек допрошено, какие доказательства добыты и что запланировано. Но Юрий Артемьевич добродушно пускал дымок в сторону форточки.

– Никак, – ответил Рябинин.

– И нет зацепок?

– Зацепок-то целая куча.

– Например?

– Например, зачем они пошли в зал ожидания…

– Опять безмотивное действие, – усмехнулся прокурор мягко, просто так, без всякой задней мысли, но зачем-то усмехнулся.

Рябинин не понимал, почему к тонким, почти прозрачным движениям человеческой души даже умные люди относятся с лёгкой иронией. Чуть-чуть, но всё-таки иронично. Действия ценились дороже духа. И вещи ценились дороже. Мысль Рябинина перескочила – она часто выхватывала из его жизни похожий кусочек – на молодость, когда он работал землекопом и, вырыв шурф, в задумчивости стоял на его свежем глинистом краю. И прораб всегда ловил его на этом занятии, как на мелком воровстве: «Опять замечтался!». Да воровство бы прораб понял – обогащение. А Рябинину казалось, что нужно было произнести шёпотом: «Тише, товарищи, человек замечтался». Юрий Артемьевич знал, что без мотива нельзя квалифицировать преступление. Нельзя отправить дело в суд. И всё-таки усмехнулся. Но он никогда бы не усмехнулся, лови Рябинин преступника, а не ищи мотив. Неужели только потому, что преступника можно потрогать руками, а мотив неощутим, как радиоволны? Да и неважно, что человек делал, делает и будет делать; важно – ради чего. Мотивы важны, мотивы!

– Очень просто. – Прокурор решил сам объяснить это безмотивное действие. – Люди встретились, смотрят друг на друга и, влекомые человеческим потоком, оказались в зале.

– Я проверял: человеческий поток течёт не в зал, а к транспорту.

Юрий Артемьевич поднял сигарету и стал её рассматривать на свет, словно та была прозрачной.

– Ведь знаю, что вредно, а курю. Где тут мотив? Кстати, вы безмотивно извлекли из кармана авторучку, не собираясь писать.

Рябинин сунул её обратно и улыбнулся:

– Ваш организм привык к никотину. А ручку я достал механически, потому что сейчас придёт свидетель, а она не заряжена.

Он не стал объяснять, что не любит готовиться к допросу при свидетеле: отвинчивать пузырёк, менять ленту в машинке, искать бланки или копаться в материалах дела. Вызванный должен понять – его тут ждут с нетерпением. Видимо, сознание Рябинина, перерабатывая разговор с прокурором, ждало вызванного свидетеля и посылало тайные импульсы в его пальцы.

– Что ещё? – спросил Юрий Артемьевич.

– Вересов в конце допроса сказал, что он ударил не женщину.

– А кого же? Крокодила, что ли?

Рябинин пожал плечами. Он пришёл не отвечать на вопросы, а думать над ними.

Прокурор думал:

– Может быть, он имел в виду своё психическое состояние? Мол, ему почудилось вместо жены что-нибудь несусветное?

– Эту версию психиатрическая экспертиза отвергла.

– Тогда он считает её не женщиной, а…

– Крокодилом, – подсказал Рябинин.

– Но о крокодиле должно быть в письмах.

– Там ничего нет, кроме любви.

– А не случилось ли, Сергей Георгиевич, всё проще? Встретились, поцеловались, и она, допустим, возьми и спроси: «Сколько привёз денег?». Ему обидно.

– За деньги Вересов не ударит, – убеждённо ответил Рябинин.

Так же, как следователь за авторучку, прокурор взялся за нос, осторожно его пошатал и предположил:

– Может быть, назначить психологическую экспертизу? Сейчас модно…

Рябинин знал, что модно. Знал, что иногда и нужно, но душа к этой экспертизе не лежала. Всё экспертизы назначал, а вот психологическую – уж если только была крайняя необходимость или письменное указание прокурора.

Само существование психологической экспертизы Рябинин считал для себя глубочайшим оскорблением. Естественно, когда следователь обращается к специалисту в области медицины, биологии, физики, бухгалтерского учёта или баллистики… Но в психологии-то он сам должен быть специалистом высшей квалификации. Да и кому разбираться в психологии, как не следователю, который с утра до вечера только этим и занимается. Следователь прежде всего есть психолог – в этом Рябинин был твёрдо убеждён. И ему казалось, что теперь психологию у него забирают и отдают другому, специальному лицу, которое должно в ней разбираться лучше его, Рябинина. Что же остаётся следователю – только сбор доказательств?

– Психолог установит физиологический аффект. А это и так очевидно. Мотива-то психолог искать не будет.

– Да, эта работа для следователя, – согласился Юрий Артемьевич и добавил: – Зря взяли дело.

– Не зря.

– Чего ж тогда мучаетесь? – нашёл прокурор нелогичность в его поведении.

– Мотив должен быть.

Мотив есть. А если есть, то он его рано или поздно найдёт – почему ударил. Но теперь Рябинин опасался, что не поймёт другого: как этот чем-то понравившийся ему геофизик смог ударить женщину? Рябинин признавал только одни удары – необходимую оборону. Но к женщинам это не относилось, тут он даже необходимой обороны не признавал. Если женщина стала чужой, то от неё уходят; уходят молча и навсегда. Он не понимал домашних скандалов, всяких жалоб, разводов и дележей. И уж никак не понимал рукоприкладства. Впрочем, иногда он женщину тоже мог ударить – иронией.

– Знаете, зачем я пришёл?

Прокурор молчал, полагая, что следователь может зайти и ни за чем.

– Я пришёл сообщить, что всё в мире мотивировано, кроме одного.

– Что же это такое?

– Любовь. Она безмотивна.

9

Он вёл поиск от одной точки, полагая её главной, – первый миг их встречи. И поэтому искал только в одном от неё направлении, обращённом из аэропорта сюда, в город. Но от этой точки было и другое направление, уходящее в самолёт, в рейс, к горам Сихотэ-Алиня. Его он не проверял, поэтому теперь вызвал бортпроводницу.

У хорошего следователя намеченных процессуальных действий становится всё меньше – он их выполняет и вычёркивает из плана. У истинного следователя наоборот – план пухнет, потому что он, настоящий следователь, хочет знать как можно больше и выискивает для проверки всё новые и новые обстоятельства.

Хороший следователь работает одновременно по нескольким версиям, боясь увлечься одной, ибо одна может привести к ошибке. Истинный следователь не боится, интуитивно и безошибочно выбрав единственную, правильную.

Хороший следователь скрупулёзно собирает доказательства, как тот самый старик из письма Вересова, который отыскивал в травах свой женьшень. Истинный же следователь не доказательства собирает, а ищет истину. Рябинин не знал, где её искать. У него не было и версий. Да и плана не было.

Стюардесса появилась шумно, словно принесла в кабинет напряжение и гул своих полётов. Она постукивала каблуками, шелестела плащом, перевешивала сумку с одного плеча на другое, поправляла волосы и успокоилась, лишь закурив сигарету. Рябинин рассматривал её симпатичное, усталое лицо, чуть бледное от больших высот и чуть напряжённое от вызова к следователю. Ему вдруг пришла неуместная мысль: смог бы он влюбиться в женщину, у которой из ноздрей идёт дым? Но она ждала вопросов.

– Меня интересует рейс двадцатого августа из Хабаровска.

– Прошёл нормально, как всегда, – монотонно заверила она. – Высота десять тысяч метров, за бортом минус тридцать шесть, командир корабля… Что вас интересует конкретно?

– Пассажиров помните?

– Ну, некоторых… А что случилось – кража?

– Не обратили внимания на молодого мужчину, крепкого, загорелого, в очках…

– A-а, Николай с приятелем, – перебила стюардесса.

– Да. Откуда знаете имя?

– Приятель называл.

– Как этот Николай вёл себя в самолёте?

– Неужели жулик? – искренне удивилась она, набрав дыму и забыв его выпустить.

– А похож? – улыбнулся Рябинин.

Дым она так и не выпустила. Видимо, проглотила или он растворился в организме без остатка. Но для этого ей потребовалось какое-то молчаливое время, поэтому Рябинин переспросил:

– Похож на жулика?

– Ни грамма!

Он не терпел этого выражения, которое слышал всё чаще. Пошловато-рыночное. Однажды на улице мать сказала дочери: «Ты ещё уроков ни грамма не сделала». Но ведь стюардессы вроде бы даже изучают иностранные языки.

– Ничуть не похож, – поправилась она.

– А почему?

– Видно же.

Рябинин был согласен, что человека всегда видно. Но у каждого своё видение, и он хотел знать, как видела бортпроводница.

– Ну, а как видно?

– У меня на плохого человека глаз намётан. Такой сядет и давай себя показывать. Конфетки почему не несёте? Где водичка? Газетка положена? Закусить дадите? А где ваша улыбка? А как вас зовут?

– А Николай с приятелем?

– Шутили, смеялись, угощали копчёной рыбой… Камень интересный показали, какой-то волокнистый, как из шёлка.

– О чём они говорили?

– Да так, дорожная болтовня.

– О женщинах, о жёнах говорили?

Она задумалась, вспоминая полёт. На какую-то минутку её лицо стало начальственным и гордым – в эту минутку она увидела тот пассажирский салон.

– Нет. Всё о маршрутах и о каких-то пластах. Я же с ними не сидела. Идёшь мимо и парой слов перекинешься.

– Ну а дальше?

– Дальше… Дальше мы прилетели.

Дальше они прилетели. Что было дальше, Рябинин знал. Стюардесса ждала очередного вопроса – теперь этот вызов её заинтересовал. У неё даже незамеченно погасла сигарета, застыв меж пальцев. Нужно спрашивать хотя бы о том, о чём он уже знал.

– Как они выходили?

– Тут уж мне было не до них. Знаете, впускать и выпускать пассажиров – одна морока.

– И больше Николая не видели?

– Видела уже на земле. На нём эта женщина повисла…

– У самолёта?

– У самого трапа. Целует и слёзы на глазах.

– А он?

– Улыбается.

Рябинин питал странную надежду на самолёт, словно там, в разреженном воздухе, истину было искать проще, чем на земле. Но бортпроводница подтвердила показания земных свидетелей, добавив к ним достоверные детали. Повисла, целует, слёзы, он улыбается…

– У неё цветы в руках, – уже не спросил, сам поведал стюардессе Рябинин.

– Нет, цветов не было.

– Ах, да…

Его сознание, разуверившись в успехе, стало ошибаться: Пиониху заменило букетом пионов. Но память, как часть сознания, не забыла письма и держала эту алую Пиониху у аэровокзала рядом со встречающими. Получалось, что Вересова передумала и проникла к самолёту, к самому борту.

– На лётное поле встречающих пускают?

– Конечно, нет, – ответила стюардесса, запоздало положив холодный окурок в пепельницу.

– Как же она прошла?

– Кто?

– Эта встречающая?

– Какая встречающая?

– Да о которой вы говорили! – удивился Рябинин.

Удивилась и бортпроводница; Она даже мельком глянула на свой окурок, словно захотела взять его обратно: пока тот был в пальцах, было и взаимопонимание со следователем.

– Которая встретила геолога, – подсказал Рябинин, хотя речь могла идти только об этой женщине.

– Она его не встречала, а провожала.

Рябинин помолчал. Такие заминки иногда бывали, когда следователь не понимал или не понимали следователя. Стюардесса могла не рассмотреть, могла перепутать, могла ошибиться…

– Можно ли провожать человека, который только что прилетел? – удивился он, улыбкой намекая на эту её ошибку.

– Они же при мне простились!

– Подождите-подождите, – почти сурово произнёс Рябинин. – Вы говорите о высокой белокурой женщине в красном платье?

– Не-ет. Небольшая, в брючном костюме…

Рябинин опять помолчал. Опять была заминка. Но теперь её вызвал следователь откровенным непониманием, хотя где-то в подсознании радостно гикнуло предчувствие разгадки.

– Откуда же она взялась?

– Из самолёта.

– Из какого самолёта?

– Как из какого? С ним прилетела.

– Кто же… она? – тихо спросил Рябинин убывающим голосом, словно боясь кого-то разбудить.

Бортпроводницу удивила эта голосовая перемена и его интерес к женщине, прилетевшей с геологами. Она не сомневалась, что только убийство может всколыхнуть опытного следственного работника. Ей захотелось спросить, кто из тех троих убит, но удержалась, потому что следователь ждал ответа. Она слегка подалась вперёд и почти шёпотом сказала:

– Я думала, что это жена Николая. А они вдруг стали прощаться…

10

Рябинин устало шёл парком.

Вечера ещё были светлыми, но осень уже начала проступать новыми красками. В субботу он ездил за город и видел капустное поле, которое вдруг выделилось глубокой зеленью и каким-то матовым блеском, отчего отливало неожиданной синью, словно меж листьев стлался костёрный дымок. Вот и здесь полыхнула рябина. Скоро заполыхают клёны. Сделалось просторнее меж стволов. Изменилась и вода: стала темнее издали и чище вблизи.

Казалось, что отдыхающих больше, чем деревьев. И каждого второго человека Рябинин вроде бы узнавал, словно шёл среди одних знакомых. Это узнавание слегка напрягало, лишая того отдыха, ради которого он свернул в парк. Но Рябинин знал, что, пожалуй, во всём парке не отыщется и одного знакомого. За свою следственную жизнь он столько допросил людей, что в его сознании они организовались в устойчивые типы – не знакомых он встречал, а знакомые типы. А может быть, с возрастом все люди кажутся знакомыми?

Рябинин свернул в боковую аллею, где стояли белые скамейки. И на первой же увидел человека, которого наверняка знал.

– Посидите, Сергей Георгиевич, – предложил прокурор, убирая плащ.

Рябинин опустился рядом:

– Вы тоже здесь по пути?

– Да, подышать. А как поживает лотос в дельте Волги?

– Цветёт.

– А вот у вас вид не очень цветущий, – заботливо сказал прокурор, вглядываясь в лицо следователя.

– Думаю много, – улыбнулся Рябинин.

– О мотиве?

– Нет, о пословицах и поговорках.

Теперь улыбнулся прокурор, и эта улыбка дала ему право на ироничный вопрос:

– Надеюсь, эти размышления тоже мотивированы?

– Иногда мне кажется, Юрий Артемьевич, что мы ничего не открываем, не говорим и не делаем нового. Всё было и было.

– Даже эта мысль была.

– Тогда у меня пропадает охота работать.

Прокурор взялся за нос, но, спохватившись, не стал его шатать, а лишь легонько провёл по нему пальцами сверху вниз, словно снял невидимый чехольчик. Но и это усечённое движение – не пошатал же – привело его к мысли:

– В науке и технике много нового.

– Например? – оживился Рябинин.

– Например, авиация.

– Авиация – это всего лишь техническое воплощение ковра-самолёта.

– Ну, атомная бомба…

– Техническое воплощение ада и разной там геенны огненной.

– Есть, Сергей Георгиевич, абсолютно новые науки. Скажем, генетика.

– Генетика? – даже удивился Рябинин, подчёркивая древность этой науки. – Да вся генетика умещается в старую добрую пословицу: «Яблочко от яблоньки недалеко падает».

– Кибернетика…

– Как аукнется, так и откликнется.

Прокурор рассмеялся от столь свободного толкования науки:

– Ну, теперь я подготовлен к тому сообщению, к которому, думаю, вы так осторожно подбираетесь.

Рябинин смотрел на клён. С этим деревом он был знаком лет десять. Следователь знал его жизнь и привычки. Клён ещё не краснел, но едва заметный розовый тон уже коснулся его, словно где-то рядом бушевал пожар. Другие деревья разбрасывали листья по всему парку. А клён уложит свои вырезные листья аккуратным оранжево-жёлтым кругом, как по циркулю.

– Можно, Юрий Артемьевич, думать, искать, допрашивать, проводить экспертизы – и ничего. А истина-то оказывается рядом, в той же самой пословице. Вы какой язык изучали?

– Инглиш.

– А слышали французскую пословицу: «Шерше ля фам»?

– Ищи женщину… Ну-у-у…

– Да-да.

Прокурор задумался. Рябинин полагал, что тот думает об удивительном свойстве вечных истин, поборовших всесильное время. Но прокурор думал о нём, об этом нервном следователе, который сидит в светлом предосеннем парке и не видит его красок и вроде бы не дышит его воздухом. Он не знал, что Рябинин дружит с клёном.

– Кто же она? – спросил Юрий Артемьевич.

– Техник-геолог Надя Рыжина. Я знаком с такими историями. Совместные маршруты, общий быт, одна палатка… Банальная полевая любовница.

– А жена узнала, – вздохнул прокурор. – Эту Рыжину допросили?

– Завтра, – ответил Рябинин, поднялся, пожал руку Юрию Артемьевичу и кивнул тихому клёну.

11

Ищите женщину… Рябинин эту пословицу переделал бы: ищите любовь. Ему казалось, что у Вересова с Рыжиной именно любовь. Почему так казалось, он не знал. Впрочем, знал со слов бортпроводницы, описавшей расставание у трапа, – так могли прощаться только влюблённые. Он поймал себя на том, что эта любовь его не возмущает.

Рябинин не верил в доморощенные страсти. Познакомились на танцах или на работе; год ходили в кино, гуляли по улицам и целовались в парадных; подали заявление во Дворец бракосочетаний; была шумная и сытая свадьба; начали одеваться, обшиваться, огарнитуриваться… И это – любовь? А где же окопы, в которых они вместе сидели? Ах да, мирное время… Тогда где тот совместный труд: тяжкий, иссушающий и бессонный, похожий на бой? Или невзгоды, вынесенные вместе? Или беды, пережитые сообща? Где же те бури, которые распугивают тихие свидания, но высекают вечную любовь?

Поэтому Рябинина не удивила новая любовь Вересова – она возникла там, в горах Сихотэ-Алиня, на тех порожистых речках, в которые приходилось ему нырять. Но следователя возмущали лицемерные письма геофизика.

Рябинин поднял голову – за приоткрытой дверью белела женщина. Когда она вошла и назвалась, он удивился, почему видел её белой, – лишь из-за коридорного мрака да светлых её волос.

Наде Рыжиной оказалось двадцать пять лет. Красная кофточка и коричневые брюки обтягивали её небольшую суховатую фигуру. Рябинин не понял, выгорела ли она до лёгкой красноты, или была виновата её фамилия, но светлые волосы показались ему чуть рыжеватыми. Впрочем, могла давать отблеск кожа лица, загоревшая по-пляжному, до шелушения, до облупленного носа.

– Знаете, зачем вызвал?

Она кивнула.

– А откуда?

– В геологическом управлении говорят.

Рыжина не трогала свою сумочку, не ёрзала, не теребила причёску и не курила, но она волновалась. Её красное лицо было стянуто тем тугим напряжением, которое, казалось, взорвётся при малейшем поводе.

– С какого времени знаете Вересова?

– С этого поля.

– Значит, два года. Ну, рассказывайте…

– Что рассказывать?

– Всё. Сначала о нём – что он за человек.

Рыжина надменно усмехнулась, блеснув своим медным лицом:

– Вам нужно о нём плохое?

– Почему обязательно плохое?

– О преступниках всегда плохое собирают.

– Следователь собирает не плохое и хорошее, а объективное, – внушительно объяснил Рябинин.

Любовь, конечно, тут любовь… Ведь только ей под силу отвратить человека от красавицы, от Пионихи, и повернуть к рыжеватой Рыжиной с облупленным носом и блестящими скулами.

– Таких, как Вересов, я не встречала, – вдруг гордо вскинулась она.

– Что же в нём?

– Понимаете, он настоящий человек!

– Этим высоким званием не бросаются, – улыбнулся Рябинин: он любил, когда защищали человека.

– Я не бросаюсь. Это в городе можно жить, работать и не знать человека. А в поле не утаишься. Я шесть лет езжу, всяких геологов видела. Многие ведь как смотрят на таких техников, вроде меня: подай да принеси. А они якобы мыслят. С детства спесь ели ложками вместе с манной кашей. А Вересов… О его должности забываешь. Он говорит, как с равным. Не опускается до твоего уровня, а тебя незаметно подтягивает. В маршруте кажется, что сама до всего догадалась. И он настоящий мужчина…

Рыжина умолкла – передохнуть. Она подошла к любви и, видимо, расскажет о ней, не боясь и не стесняясь. Влюблённые женщины ничего не боятся, кроме потери любимого.

– Что вы имеете в виду? – всё-таки поощрил её вопросом Рябинин.

– Он деликатный, заботливый… Уж не будет сидеть в автобусе, как индюк, перед стоящей женщиной. Когда едем в нашем грузовике, то геолог обязательно лезет в кабину, по старшинству. А Вересов сажает женщину, сам же – в кузов.

– Это, видимо, только вас, – не удержался Рябинин от намёка.

– Почему только меня? Он и повариху сажал. А когда повариха заболела, встал в четыре утра, прогнал её с кухни и приготовил завтрак на всю партию. Потом в маршрут пошёл…

Она рассказывала историю за историей, сдержанно улыбаясь, и Рябинин знал, что его строгие очки сдерживают её откровенное восхищение. В ней пропала всякая скованность. Рябинину даже показалось, что она гордится своими отношениями с Вересовым.

– Любите его? – перебил он рассказ о том, как Вересов с Каменко переносили через бурный поток трусливую лошадь.

– С чего вы взяли? – вспыхнула Рыжина.

С чего он взял… Наивность красит женщину. Сейчас она походила на гордую индианку – только украшений не хватало. Ради справедливости Рябинин мысленно уточнил: на симпатичную индианку.

– Во-первых, сам вижу, а во-вторых…

– Вересова невозможно не любить! – перебила она его.

– А вы знали, что он женат?

– Знала.

Не испугалась, не потупилась, не опустила глаз, а краснеть она не могла.

– И это вас не остановило?

– Останавливало… Да ведь сердце не ЭВМ, программу не задашь.

– Сердцу не прикажешь, но себе-то можно было приказать.

– Приказывала, – вздохнула она. – Да к чему?

– Как это к чему? А на мораль вы что – чихаете?

– Любовь аморальной быть не может, – гордо ответила она, как ответила бы индианка бледнолицему законнику.

Следователя тихо взорвало.

Перед истинной любовью он благоговел. Но Рябинин не считал любовь вершиной человеческого духа – были взлёты и повыше. Любовь имела один недостаток, принижающий её нравственное величие, – эгоистичность. Влюблённые становились эгоистами. Мир для них больше не существовал. Он расследовал не одно дело, порождённое эгоизмом влюблённых. И видел не одного парня, отталкивающего старушек ради своей подружки.

«Любовь аморальной быть не может…» Он это знал. Но он знал и другое: аморальным может быть поведение влюблённых.

– А как же его жена? – почти вкрадчиво спросил Рябинин.

– Какое мне дело до жены…

– Вот как! Значит, летом он с вами, а зиму с женой?

– Я всегда с ним, – просто ответила Рыжина, но вдруг добавила: – В мечтах.

Рябинин удивился: зачем ей понадобилась фальшь. В мечтах… Видимо, он вспугнул её откровенность своими моралистскими вопросами.

– Играете?

– Что играю? – не поняла она.

– Роль романтической влюблённой особы.

– Ничего я не играю.

Рябинина уже злила та откровенность, которую он вспугнул; злила, хотя её добивается любой следователь. И он не стал сдерживаться:

– Знаете, что меня удивляет? Ваше бесстыдство.

– Разве полюбить человека – стыдно?

– Да ваша прекрасная любовь такая же ложь, как и его образ, который вы тут изобразили!

– Почему… ложь? – вроде бы испугалась она.

– Место женщинам уступает, обед за повариху готовит… Как же он посмел женщину, жену свалить ударом кулака на пол? У вас с ним красивая любовь… А можно во время этой любви одну женщину бить из-за другой? У вас с ним красивая любовь… А можно во время этой любви писать жене письма тоже о красивой любви? Выходит, у этого идеального человека две красивые любви. Какой прикажете верить?

– Господи, что вы говорите…

Она смотрела на него удивлённо, как на совсем другого человека, который вдруг появился, заняв место Рябинина, и этот новый следователь продолжал наступать:

– Не верю я в вашу любовь, потому что вам наплевать на жену. Нельзя любить одного и причинять боль другому. Вы не любите – вы хотите хапнуть чужого мужа. И преуспели. Семья уже разбита.

– Он ударил жену… Из-за меня?

– А из-за кого же?

– И сам это сказал? – тихо спросила Рыжина.

– Неважно, кто сказал. Этого не скроешь. Да вы целуетесь на людях…

– Неправда! – чуть не вскрикнула она.

– Может, сделать очную ставку со стюардессой? – холодно поинтересовался Рябинин.

– У самолёта?! Да это же я поцеловала…

– Со слезами?

– Всплакнула. Так ведь он, товарищ следователь, мне дороже любимого.

– Почему же?

– Я упала в воду…

Она стала рассказывать, как Вересов её спас, и перед глазами Рябинина вспыхнула та характеристика, которая так ему понравилась.

– Значит, это вы… – промямлил он.

– Теперь Вересов мне ближе родственника, – негромко сказала Рыжина и почти сердито сморщила нос, сдерживая слёзы. – А о моей любви он и не знает. Спросите любого… Никто не знает, кроме вас…

Она достала платок и заплакала, не сдерживаясь.

Рябинин сидел красный, сгорбленный, чувствуя, как стремительно запотевают очки. Надо что-то сделать… Например, протереть очки. Или успокоить её. Или спросить о чём-то, всегда оставаясь следователем.

– За что же он ударил жену? – выдавил Рябинин, всегда оставаясь следователем.

– Не знаю, – глухо ответила она сквозь платок. – Лучше бы ударил меня. Я бы даже не вскрикнула…

– Простите, – буркнул Рябинин.

Он встал и прошёл по кабинету мимо своего стола, мимо плачущей женщины.

Шерше ля фам… Ищите женщину. Нет, следователь должен искать не женщину. И не любовь. Следователь должен отыскивать истину.

Рябинин приблизился к ней и тронул пальцами её обожжённый висок, чтобы она подняла голову:

– Простите меня.