Текст книги "Шестая женщина"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Михаил поднял голову.

– Лежать! – повторила она.

Он вскочил прыжком и бросился в комнату. Она не шелохнулась – выход из квартиры был только за её спиной. Там уже открывали замок.

Михаил вспрыгнул на подоконник. Он выглянул на улицу и на миг замер, загородив телом огни противоположного дома. Она спокойно наблюдала – деться ему было некуда.

Вдруг он поднял руки, потянулся в небо, к огням высотного дома напротив, толкнул ногами подоконник и пропал. Ей даже показалось, что он полетел вверх, как в сказках летают волшебники.

– Ой! – запоздало вскрикнула она, догадавшись, что он выпрыгнул.

Дверь больно ударила её в спину. Петельников ворвался в переднюю, окидывая глазами квартиру:

– Где?

Она только показала рукой на окно. Инспектор подбежал к нему и выглянул:

– О, чёрт!

– Разбился?

– Сбежал, а не разбился!

Она опустилась на тахту. Слово «сбежал» резануло по нервам, напряжённым с утра, весь день, который она ездила по городу за преступником, выбирая удобный момент. Последний час, последние минуты дались особенно тяжело.

Она легла головой на стол, рядом с нетронутым куском дыни для гостя, и заплакала.

– Лейтенант Кашина, прекратите реветь, – сказал Петельников и погладил её по плечу.

* * *

Потерпевшие допрошены. Теперь нужно делать опознание и очные ставки. А некого опознавать и не с кем сводить глаз на глаз – нет обвиняемого. Дело лежит в сейфе без движения. Обычные следовательские неприятности: поймают преступника, времени уже не будет, придётся идти к прокурору города за отсрочкой – доказывать, что это не волокита, а оперативная специфика.

Рябинин смотрел на портфель, раздумывая, брать ли его. Вроде бы вечер получался свободным. Он боялся их, редких свободных вечеров и дней. Столько накопилось личных, неличных и не поймёшь каких дел, что браться за них вроде бы не имело смысла – уже не переделаешь.

Он вздохнул, бросил портфель в сейф и надел плащ. На улице лил дождь.

Петельников вошёл без стука и потрясся у двери, как собака, вылезшая из воды.

– Мог бы в коридоре, – буркнул следователь.

– Да поймаем, Сергей Георгиевич, теперь у него тупик. Дня через два самое большое.

– А куда он делся – улетел? – спросил Рябинин, потому что подробно о побеге они ещё не говорили.

– Съехал по телевизионной антенне.

– Учти: у него теперь обожжены руки. А почему не поставил человека под окном?

– Сергей Георгиевич, да пятый этаж. Вот на лестнице был человек.

– Всё с вывертами, как в кино, – опять пробурчал следователь. – Задержали бы на улице…

– Не было уверенности, что это он. Да и лишние доказательства хотелось получить.

Инспектор пригладил мокрые волосы, которые блеснули антрацитом. Он не уходил от порога.

– Сергей Георгиевич, а я опять не один. С девицей. Она из совхоза «Ручьи». Наш герой ею интересовался.

Рябинин облегчённо снял плащ. Не надо ломать голову: свободный вечер пропал, как они пропадали один за другим, накручивая незаметные годы.

Инспектор вышел в коридор и привёл девушку в ярко-красном дождевике и красных резиновых сапожках. Она села и высвободила голову из-под капюшона:

– Таня Свиридова.

Видимо, Петельников её предупредил, что будут допрашивать. Записав в протокол анкетные данные, Рябинин предложил:

– Ну рассказывайте, как он вас обхаживал.

Она промокнула платком мокрое лицо, глянцевито блестевшее от воды, загородных ветров и солнца…

– Всего два вечера и обхаживал.

– Как познакомились, что говорил, кем представился?

– В электричке подсел. Чистенький такой, в галстучке, с портфелем. Звать, говорит, Миша. Работает геологом. Ну и набился в провожатые.

– Дальше.

– Дальше? На второй день опять пришёл. В субботу. Походили по Ручьям. Поговорили, да и уехал. Больше не виделись.

– Почему?

Крупной рукой поправила она волосы, которые освободились от капюшона и теперь падали на плечи и лезли на глаза. Выгоревшие, обесцвеченные солнцем, каждая волосинка казалась сделанной из полиэтилена.

– А не захотелось.

– Не понравился?

– Он симпатичный, – не согласилась Таня.

– Тогда в чём же дело?

– Значит, не вышло.

– А вот почему не вышло? – добивался Рябинин. – Может, вы стесняетесь сказать?

Она досадливо мотнула головой на радость волосам, которые сразу накрыли её белёсой накидкой.

– Денег или вещей он не брал?

– И в дом-то не заходил.

– Поругались?

– Нет.

Следователь глянул на Петельникова. Тот пожал плечами – у него вопросов не было. Но у Рябинина был один вопрос, Таня Свиридова хотела на него ответить, но не могла. Вышла заминка. Рябинин любил их. Они были для него, что стыки наук для учёного: заминки обнажали правду. Поэтому у следователя был только один вопрос:

– Всё-таки почему вы перестали встречаться?

Теперь она насторожилась. Следователь её в чём-то подозревал. Он вёл себя непонятно, а всё непонятное настораживает.

– Таня, – сказал Рябинин настойчиво-ласковым голосом, который, как он подозревал, лез в душу, – вы женщина. Вам ли не чувствовать любовных нюансов…

– Да любви-то не было!

– Но ведь что-то было! Симпатия, влечение, взаимная склонность или как там… Он вам понравился, вы ему тоже. Не ссорились. Но разошлись. Почему?

– Да разве так не бывает? – удивилась она. – Встретятся, походят да разойдутся. Таких навалом. А почему… Это ж не магазин, чеки не проверишь.

– Почему ж, – не согласился Рябинин. – Я считаю, что можно поверить алгеброй гармонию.

Инспектор смотрел на него, вздёрнув брови: она же с Ручьёв! Рябинин тоже прицелился в него очками: теперь Ручьи не темнее города!

Таня следователя поняла. Она чуть выждала и неуверенно призналась:

– Мне было с ним… смешно.

– Почему?

– Гуляем, а он всё ресторан ищет. Какой у нас в совхозе ресторан!

– Ещё, – оживился Рябинин: свидетельница начала размышлять.

– Приехал на второй день и привёз букет цветов…

– Ну и что?

– Да у меня их целый сад. Такие же флоксы да гладиолусы.

– Понятно, – сказал Рябинин, не уразумев, что тут особенно смешного.

Тогда она засмеялась, вспомнив что-то ещё.

– Пошли к озеру, он заливается, как электричка. А там комарики. Сразу говорить перестал. Только по лбу стучит.

– Я их тоже не терплю, – улыбнулся следователь.

– В ваших Ручьях ходить на свидание нужно с бутылкой демитилфтолата, – подал голос Петельников.

Рябинин вдруг почувствовал раздражающий укус в шею. Он мог поклясться, что там сидит комар, беззвучно влетевший в открытую форточку. Захотелось пришлёпнуть его ладонью, окончательно рассмешив свидетельницу. Но он только шевельнул узел галстука, чтобы сдвинуть воротник и согнать насекомое… Никакого комара не было. Он понял, что это нервный тик, – злится на себя за непонимание того, над чем смеялась Таня Свиридова.

– Сейчас комаров нет, – сообщила она.

– Улетели на юг, – вставил инспектор.

– А ещё, – ухмыльнулась Таня, словно начала рассказывать неприличный анекдот, – ручки целовал.

Сам Рябинин ручки не целовал – стеснялся. Но ему нравился этот старинный и галантный знак любви и внимания.

– Что тут… смешного? – не удержался он.

– Ну как же? Стоим на улице, грязь по колено. Я в резиновых сапогах. А он ручки лобызает.

Следователь пододвинул машинку и отстучал короткий протокол. Она подписала торопливо, – ей казалось, что следователь обиделся из-за этих ручек.

* * *

Погода испортилась. Ещё вчера стояло бабье лето, а сегодня вот пришло, видимо, мужское. Моросил почти незаметный дождь, а может, оседала бесконечная толща тумана. Для Рябинина ливень был бы приятнее. Тот сбегал бы по очкам водой. Туман же садился на стёкла молочной пылью, заволакивая мир. Приходилось их то и дело протирать.

Они вышли из прокуратуры и остановились под тополем.

– Сергей Георгиевич, пойдём ко мне.

Петельникову хотелось поговорить о минувшем допросе.

Но следователю предстояло ещё думать, что он любил делать на ходу, пока шёл домой.

– Шашлычки сделаю, – прельщал инспектор.

Рябинин глянул на часы – девять. Жены и ребёнка сегодня дома не будет. Он представил себе квартирную тишину и стол, где его ждали бумаги, разложенные стопкой и пачками, по темам. «Литературная газета», не читанная месяца, полтора. «Наука и жизнь» – тут он застрял на прошлом годе. Холмы книг, которые нужно прочесть обязательно, росли, как шахтные терриконы; четыре толстые папки – его несбыточная мечта написать книгу о практической психологии для следователя – требовали ежедневной работы. Журналы по криминалистике, праву, следственной практике…

– Давай шашлычки, – вздохнул Рябинин.

Они пошли к метро. Петельников жил у чёрта на куличках, в районе новостроек. После душного кабинета влажный, прохладный воздух пился, как вода из колодца. Вспомнив про йогов, Рябинин дышал глубоко, чтобы снять дневную усталость.

– Вообще-то психология – штука интересная, – начал Петельников издалека подбираться к последнему допросу: чего добивался следователь от этой совхозной девчонки?

– Поэтому ты занимаешься боксом.

– Я вот думаю, – не обратил внимания на шпильку инспектор, – как здорово Приходько-Сивков почуял ловушку. Могучая интуиция.

– Никакой интуиции, – загорелся Рябинин, потому что об интуиции размышлял давно. – Я говорил с Кашиной.

– И я говорил с Кашиной. Она представления не имеет, как он её усёк.

– А я вот имею. – Рябинин даже начал заступать инспектору путь. – Существует точка зрения, что интуиция есть опыт, сверхопыт, что ли… По-моему, опыт есть опыт, знания. А если знания, то при чём тут интуиция? Известны случаи, когда человек без всякого опыта угадывал такие вещи, которые не давались и опытному. Девчонка, никогда не любившая, почти всегда узнаёт мужскую фальшь. Нет, интуиция – это угадывание вопреки опыту.

– С Кашиной-то как? – нетерпеливо встрял Петельников.

– Никакой интуиции. Достоверные знания. Когда собирали рассыпанные дыни, она сказала про золотые часы. Когда оказались у дома, сообщила, что тот кооперативный. Сели за стол, выложила сберегательную книжку. В нашей работе – как в театре: чуть переиграл – и уж нет веры. Впрочем, он мог и по квартире узнать. Сказал же, что холостяцкая. А у женщины холостяцкого быта не бывает.

Они подошли к метро. В вестибюле Рябинин долго протирал стёкла очков, которые, казалось, набухли вместе с оправой. Тёплый воздух, бьющий из-под земли и чуть пахнущий баней, досушил их. На эскалаторе проехали молча. В вагоне из-за грохота Рябинин говорить не любил. Они стояли у двери, пережидая дорогу.

На первой станции вошёл парень с девушкой. Жёлтая куртка, вроде тех, что носят путевые рабочие, светилась, как луна. Чубастые волосы имели небывалую подъёмную силу – их и вода не уложила. Голоногая девочка, без плаща, в лёгком платье, была одной из тех, кому родители вместе с паспортом давали полную свободу, забыв дать воспитание. Она сразу же юркнула под куртку, откровенно прижавшись к парню. Тот обнял её и начал целовать в шею. Девица тихонько охала ему в грудь.

Сидевшая женщина качнулась вперёд, загораживая школьницу лет девяти. Молодой лейтенант поспешно вытащил книгу-спасительницу. Солидный гражданин пошевелил губами, вздохнул и отвернулся, рассматривая дальний конец вагона. Только две старшеклассницы смотрели на них, забыв свои разговоры: возможно, они получали первый урок любви.

– А ведь тоже любовь! – громко произнёс Петельников, перекрывая голосом тоненький вой.

Все посмотрели на инспектора: что дальше?

– Только собачья, – сказал он дальше.

Девица под курткой затихла.

– Посмотреть бы её маму, – почти крикнул Рябинин, потому что громко говорить не умел.

– Или его папу. – Петельников умел.

Она вылезла из-под куртки. Парень бросил целоваться, насторожённо вслушиваясь. Был виден только лохматый затылок да широченная жёлтая спина.

– А ведь это хулиганство, – продолжал Рябинин, – нарушение общественного порядка.

– Совершённое с особым цинизмом, – добавил инспектор.

Парень сбросил руки с плеч девицы и заметно напрягся. Она зло глянула на всех прищуренными, липкими от краски глазами. На остановке они выдавились из вагона и остались ждать следующего поезда с менее притязательными пассажирами. Уже через стекло она успела показать им язык, но и Петельников успел ей скорчить страшную рожу.

Мысль Рябинина каким-то образом перескочила на Таню Свиридову. Возможно, она и не перескакивала, а вертелась вокруг последнего допроса, пока он разглядывал примитивную парочку. Рябинин знал за собой этот мучительный грех, почти болезнь, а может, просто следственную привычку – решать какую-нибудь задачу везде и всегда: на работе, дома, в транспорте и во сне – пока та не решится. Он уже к этому привык. Привык, что задача решалась неожиданно, неожиданно отдарив редким наслаждением сделанного открытия.

Вот и сейчас подумал, что этой забубённой девчонке ничего не надо, кроме тёмной подворотни. А Таня Свиридова… Они вышли из вагона. Петельников увидел, что следователь изменился на глазах – блаженно улыбается, стоя на эскалаторе задом наперёд.

– Вадим, почему же городские на мошенника клевали, а Тане Свиридовой с ним было смешно?

– Ради этого и допрашивал?

– Ради. А разве мало? Ну так почему?

Они поднялись на поверхность. Дождь, словно им крапали из распылителя, сразу начал оседать на них. Фонари горели в матовых ореолах, как в тумане. Осенний воздух тут, на окраине, от близлежащих лесов имел чуть винный запах.

– По серости, – предположил инспектор.

– Девчонка с мясокомбината не шибко образованна. Кстати, Свиридова заметила, что он симпатичный.

– Думаешь, раскусила?

– Нет! – Рябинин даже подскочил, сбившись с шага. – Да потому, что Таня Свиридова хотела полюбить, а те хотели выйти замуж.

– Ну и что?

– Её интересовали чувства.

– Ну и что?

– Как «ну и что»?! – Рябинин остановился и схватил инспектора за рукав, нацеливаясь очками в его лицо: – Как «ну и что»?! Она простой человек. Ей нужны чувства. А у него вместо них целование ручек, цветы, ресторан… Эффектно и вполне заменяет. А в деревне не нужны цветы, смешно целовать ручки и нет ресторанов. Там естественность. Поэтому в деревне Сивков оказался обезоруженным.

– Там даже молоко натуральное, – вставил Петельников.

– А городские девушки за чувства принимали лоск. В городе манеры сходили за любовь. Понимаешь? Галантность вместо чувств! Форма вместо содержания.

– Вот что значит красивая форма, – опять не удержался Петельников.

– Вот почему обманутые женщины были слепы, – они не любили.

Капли на очках следователя рубиново светились, потом сразу пожелтели и тут же загорелись зеленью.

– У тебя сегодня радостные очки, – улыбнулся инспектор.

* * *

На холме красовался великолепный дворец, расписанный лазурью и золотом: в решётках, колоннах, фонарях и скульптурах. Видимо, сверху он походил на торт. Весь день здесь стояла очередь. Особенно рвались в спальню, где когда-то почивали царь с царицей. А внизу, под холмом, рассыпались мелкие и синие пруды с прозрачной водой, с жёлтыми листьями, которые горели на их студёной поверхности, как медали.

От прудов уходили липовые и дубовые аллеи. Иногда попадались берёзы – огромные, корявые, чёрные от времени, какие-то не русские. Эти вековечные исполины видели того самого царя, который спал во дворце.

Дальше, километра через два, парк незаметно переходил в тихий лес. Там росли фантастические папоротники и в полутьме изумрудно светился мох. Только конфетные обёртки да апельсиновые корки выдавали близость цивилизации.

Лёгкий ветерок гонял листья и шевелил волосы. Мокрая земля под солнцем потеплела, но просыхать уже не успевала. Михаил брёл по гравийной дорожке. Он думал, что зря не вошла в моду тросточка, – в этих классических местах она была бы к месту. Люди попадались изредка. Некоторые аллеи просматривались насквозь, без единой фигуры. Он зевнул и вышел на широкую дорогу, обсаженную клёнами, где под ногами шелестело царство листьев. Здесь народу оказалось побольше – старушки с детьми делали разлапистые букеты.

На незаметной скамейке, которая стояла под самым густым клёном, он увидел девушку. Она читала книгу, согнувшись в три погибели. Только желтели чулки до колен да белела склонённая голова.

Это чтение Михаил считал фальшивым. Он не сомневался, что она в книге видит фигу. Женщина не может быть одинокой – или у неё есть мужчина, или она его ждёт. Видимо, эта ждала. Он поправил галстук, причесал волосы, перешагнул через куст и оказался рядом со скамейкой.

– Здравствуйте, – сказал Михаил.

– Здравствуйте. – Она подняла голову.

– Вы не уделите мне один вечерок?

– Не могу.

– Почему же?

– Я ищу человека, которому потребуюсь на большее количество вечеров.

Он не растерялся, но как-то сбился, не мог понять, шутка ли это, вульгарная ли откровенность.

– Ищете мужа?

– Почему мужа? Я ищу друга. Каждый ищет. А вы уже нашли?

– Как видите, тоже ищу, – усмехнулся он.

Ей было лет двадцать. Коротенькие неопределенно-сивые волосы лежали кое-как, или ветер их перемешал. Лицо простое, с чуть тяжеловатым подбородком. Некрашеные приятные губы. Глаза с каким-то отдалённым взглядом, словно она не сидела на скамейке, а смотрела издалека, с конца аллеи.

– Вас случайно не Тамарой зовут?

– А вас случайно не Васей? – спросила она без улыбки.

Он опять замолчал. И тут же удивился: это он-то молчит?

– Девочка, при таком характере не только друга найти, но и познакомиться невозможно.

– Да вы садитесь, – вдруг предложила она.

Михаил послушно сел. И оказался перед её синими глазами, перед взглядом, который смотрел вроде бы из-за клёнов.

– Неужели у вас нет желания познакомиться… необычно? «Уделите вечерок», «зовут Тамарой», «девочка»… Пошло, избито. А представьте: горит дом, вы идёте мимо и слышите женский крик. Спасаете девушку и становитесь её другом. Или женщина тяжело заболела, одинока. Вы помогаете, выхаживаете её… Или ночью в подворотне хулиганы напали на девушку. Вы рискуете жизнью, получаете раны, но спасаете её…

– А вы случаем на психиатрическом учёте не состоите? – неприязненно спросил он.

Она пожала плечами и взялась за книгу. Мимо прошли две весёлые девицы, смеясь, луща семечки и стреляя глазами по сторонам.

– Идите за ними. – Она показала взглядом. – Эти наверняка не состоят на психиатрическом учёте.

Он смотрел вслед девицам. С ними вечерок прошёл бы неплохо. Особенно с правой, у которой тело вздрагивало от ходьбы и здоровья. Ещё бы проскочил вечерок, как они проскакивали до сих пор – весело, шумно, приятно.

Михаил нагнулся и поднял кленовый лист, лежавший рядом с её беленькой туфелькой. Он был жёлтый, с красноватой тенью, с ещё зеленными прожилками. Увял, бедняга. Михаил вдруг почувствовал сосущую грусть, которой у него никогда не бывало. Он и сам похож на этот лист. Заныло в груди не потому, что тоже увянет, – чёрт с ним, всё увядает. Вот и парк увял. Но ведь будешь одиноким и заброшенным, как и всё увядшее.

– Меня зовут Михаилом, – угрюмо сообщил он.

Она читала, покусывая черешок точно такого же кленового листа.

Только сейчас он заметил, что под ней их целая охапка. Сидела, как на подушке.

– Ну не покушаются на вас хулиганы, не горит скамейка и не падает вам на голову дерево! Вежливой-то можно быть!

Она посмотрела на часики и поднялась, стройная и немного официальная в своём синем костюме.

– Мне пора.

– Разрешите вас проводить? – спросил он не своим, высохшим голосом.

* * *

Пришла осень, настоящая, поздняя. Пришла внезапно, в одну ночь, опустившись неожиданным снежком. В лесу перемешались все времена года.

Как и летом, влажно отсвечивала кожистая брусника. Невозмутимо зеленела ель, став гуще и темнее. Рядом молодые сосёнки казались бледными, словно выцвели за солнечные дни. Осень легла с веток на землю, выстелив мох желтизной листьев. На рябине одни прутья да красные ягоды. Тропинки залиты водой. Осклизли стволы деревьев.

Зима напоминала о себе рыхлыми лоскутьями снега. Он лежал на ещё неостывшей почве, на ещё зелёной траве и казался нездешним, инопланетным. Вокруг стволов, да и вокруг каждого прутика расползались круги – воронки. Снег подтаивал, потел, извиняясь за внеурочное появление.

– Без ёлочек лес стал бы голым, – сказала она, пытаясь сорвать ягоду.

Михаил взялся за тонкий ствол и легко пригнул рябинку. Гроздья повисли над её лицом. Она попробовала и сморщилась – горькие, ещё не было морозов.

Уже месяц ходили они в парк, к той скамейке, где познакомились. И шли дальше, в лес, в тишину, куда не добирались отдыхающие. Михаил заметно осунулся. Он бродил по этим лесам и в будни, пока она работала. Вечером устало перекусывал в парковом ларьке холодной котлетой. И ехал в город встречать её.

Та грусть, которую он ощутил, рассматривая тогда кленовый лист, не проходила. Она засела, как осколок в груди, стояла неутолимой тоской, которую снимало только вечернее свидание. Тогда приходила радость, глупее которой не придумаешь. Воробью мог улыбнуться, куст погладить, берёзу обнять…

Они забрались в чащу.

– Все любят крупную красоту: реки, горы, леса. Или поляны, опушки, рощи… А вот микропейзажи, красоту крохотную замечают редко. Присмотрись!

Она повела рукой. Михаил присмотрелся – лес как лес.

– Ну посмотри же… Вот корень, остался без земли, в воздухе, как затвердевший канат. А под ним брусничка. Чудесно!

Он стал глядеть под ноги, словно искал грибы. Увидел кочку, в которой чего только не было – алые клюквинки, сухие иголки, загогулистый мох, какие-то былинки-пики… Маленькая ёлочка, под ней сухо, растёт ровно одна травинка и лежат ровно две шишки.

Миры, никем не замеченные и не совсем познанные. Но люди брали телескопы и смотрели в небо – искали миры покрупнее.

– Смотри. – Она показала на пень. – Зелёный, самостоятельный, стоит сам по себе, как всеми забытый пенсионер.

Михаил представил, сколько он перешагнул в своей жизни микромиров, бродя с геологами по дальневосточной тайге. Да и крупных миров сколько не разглядел…

– Медведь! – Она схватила его за рукав.

В кустах темнела бесформенная вздыбленная туша.

Михаил поднял здоровый сук и пошёл вперёд. Сердце щемяще и сладко стукнуло. Он хотел схватиться с медведем или с кем бы там ни было – с врагом, бандитом, хулиганом. Сразиться на её глазах, чтобы доказать…

– Миша! Вернись!

Он уже подошёл к туше и рассмеялся: какие под городом медведи! Упала ель, подняв корнями громадный пласт земли. Тонкие почвы лежали на синевато-белесых глинах, поэтому старые деревья в сильный ветер не могли устоять.

Они сели на ствол.

– В детстве я мечтала стать лесничихой. Одной жить в домике, знать всех птиц и зверей, бродить по делянкам с собачкой… А ты кем собирался быть?

– Я хотел разбогатеть. Сразу. Выиграть по лотерее, где-нибудь выковырнуть из земли самородок золота. Подобрать кошелёк, который уронил лауреат Государственной премии.

– А теперь?

– И теперь не прочь.

– Мишка, да ты глупый.

Он покраснел. В полутьме леса этой краски ей было не видно, но сам он чувствовал, что покрывается жаром до пяток, под которыми сейчас могли вытаять следы в снегу.

– Почему же глупый?

– Умному человеку деньги не нужны. Так, на самое необходимое.

– Не нужны? – искренне удивился он. – Чего ж все люди, и умные, и глупые, всю жизнь колотятся из-за мебели, ковров, хрусталя и ещё чёрт знает чего?

– А может, они нищие?

– Нищие? За машинами и цветными телевизорами давятся – нищие?

– Нищие духом, Миша.

– Цитата из книжки? – К нему вернулась ирония.

Когда её не понимали, она замолкала. Непривычная лесная тишина сомкнулась над ними – не хлопотали на ветру листья, не зудели комары и не перекликались птицы. Только частила с хвои капель, где дотаивал ночной снег.

– Я понимаю… – начал Михаил.

– Да назови мне хоть одну стоящую вещь, которую можно купить за деньги? Здоровье, счастье, любовь, свободу, ум… Нет, Мишенька, это всё даётся иначе, не за деньги.

– А за что?

Она расстегнула жакет – бордовый, с круглым меховым воротничком. Этот брючный костюм ей очень шёл.

– Миша, а какой ты бываешь… другой? – неуверенно спросила она.

Он понял сразу. Сразу он понял.

– А может, я всё-таки один? – Губы задёргались, изображая улыбку.

– Нет, Миша, нет, – быстро заговорила она, обдавая его вдруг откуда-то взявшимся волнением. – Ты есть один, и ты есть другой. Вас двое. Я знаю только первого.

– Ну и как он?

– Хочешь отшутиться?

Он соскочил с шершавой коры и отошёл к зелёному пеньку. Но она тоже спрыгнула с дерева, оказалась рядом и заглянула ему в лицо. Синие, почти тёмные глаза смотрели откуда-то из другого мира, из космоса. Мокрая прядь, тонкая, как струйка, прилипла к щеке. Тоска кольнула в грудь. Он схватил её за плечи, сгорая от неведомого жара и той колющей тоски:

– И первый… И второй… Ведь я люблю тебя!

* * *

Через три дня земля залубенела. Первый морозец пал без снега, на сырую почву и мокрый асфальт. Молодой ледок за день не растаял, поблёскивая на ярком, но уже беспомощном солнце.

Михаил стоял у проходной, засунув руки в карманы плаща. Он ёжился от холодного ветра, который, казалось. тоже заледенел. В узких ботиночках мёрзли ноги. Он уже час постукивал каблуками по звонкому асфальту и вдыхал запах кож и ещё какого-то ароматного, явно синтетического вещества.

Проходная вдруг ожила. В ней защёлкало, зашумело, и на улицу вырвался людской поток, тесня узкие двери. Михаил разглядывал напряжённо, боялся пропустить её, словно не веря своему зоркому глазу…

Она шла чуть в стороне от толпы. Или ему казалось, что она идёт сама по себе. Так показывают героинь в кино: наплывает вместе с людьми, но видно только её одну, а остальных вроде бы и нет.

Михаил двинулся навстречу. Она легко дотронулась губами до его щеки:

– Замёрз, глупыш?

Он почувствовал, как неизвестно откуда взявшееся тепло опускается к заледеневшим ногам.

– Мишенька, почему ты никогда не встречаешь меня с цветами?

– Мещанство, – буркнул он.

– Нет, не мещанство.

Они ходили до её дома пешком – три квартала. И допоздна сидели в скверике напротив. Она не любила кино. В театры каждый день не пойдёшь. А в ресторан ему не хотелось.

– Я, Мишенька, люблю цветы. Всякие и разные. У меня бабушка собирала лекарственные травы. Знаешь, какие у них чудесные названия? Особенно у дикорастущих. Вероника лекарственная… Синенькая. Зверобой продырявленный… Такой жёлтенький. Рута душистая… Растёт в Крыму. Мята перечная… Эту ты знаешь? Как?

– Звучно.

– А есть смешные названия. Дурнушник обыкновенный… Живучка мохнатая… Горец почечуйный… Должно быть обязательно два слова. Если трава не имеет характерных признаков, то прибавляется нейтральное слово. Ряпешок обыкновенный… Солодка голая… Прелестно, а? Знаешь, как будет берёза?

– Берёза кучерявая.

– Нет.

– Берёза вениковая.

– Нет, – серьёзно ответила она. – Берёза белая. Просто и красиво.

Её дом неумолимо приближался. Михаил подумал, что сегодня в сквере не посидишь. Видимо, кончились и лесные дни. Стоять же в парадной ему претило. Он пошёл тише, еле переставляя ноги.

Но дом уже приближался.

– Миша, когда у тебя кончается командировка?

– Продлили на месяц, – нехотя ответил он. – А что?

На морозе у неё слегка покраснел кончик носа. Заметный подбородок давал чёткую линию профиля. Белые волосы, выжаренные летним солнцем и вымоченные дождями, плотно закрывали уши.

– Мне кажется, – медленно ответила она, – что ты всё время к чему-то готовишься, а оно всё не приходит и не приходит.

– Ты психолог, – улыбнулся он.

– Правда готовишься? – быстро спросила она, удивившись своему ясновидению.

– Все мы к чему-то готовимся, – уклончиво ответил Михаил.

– Нет, люди не готовятся, а больше надеются. На любовь, на счастье… Ты не так. У тебя нет… уверенности.

– У меня-то? – искренне удивился он.

– У тебя есть самоуверенность. И нет уверенности…

– В чём?

– А вот в чём – я не знаю, – вздохнула она.

– Как в рентгеновском кабинете побывал, – отшутился Михаил, сжимая волей ту самую неуверенность, которую рассмотрела она и которую нельзя было рассмотреть никаким рентгеном.

Они пришли в сквер. Холодная скамейка темнела обшарпанной за лето краской. Земля замёрзла теми складками, какими лежала здесь грязью три дня назад. Проволочно дрожали прутья кустов. Редкие деревья стояли как столбы. А над ними, наверху, зажигались тёплые окна домов.

– Миша, идём ко мне. С родителями познакомлю…

Сказала, как решилась. Самолюбие, которого он при ней лишался, вдруг захлестнуло его, как этот предзимний холод.

– Ну идём же! Или ты стесняешься?

Он медленно пошёл. В парадной было очень светло – вкрутили стосвечовую лампочку. Михаил остановился, словно его поразил яркий свет…

Она обернулась. Он увидел её глаза, ту далёкую синеву, откуда они смотрели на него и куда он рвался и всё никак не мог дойти. Михаил не двигался. Стояла и она, чуть приоткрыв рот: собиралась спросить и не спрашивала, поражённая его мгновенно побелевшим лицом.

– Что с тобой?

Он прислонился к стене, ища какую-нибудь подпорку:

– Я не Михаил и не Приходько. И не геолог.

– Кто же ты, Миша?

– Я мошенник.

Она опустилась на грязную ступеньку и заплакала.

* * *

Рябинин положил телефонную трубку, которая ещё гудела от двух повышенных голосов. Он понимал, что Петельников не всесилен – вынуть и положить этого амурного дельца не может. Тот пропал, как в воду канул. Он не появлялся в общественных местах. Его не было ни в ресторанах, ни на вокзалах. Не поступали жалобы и от новых потерпевших. Инспектор считал, что мошеннику удалось выскочить из города. Или прекратил свою деятельность и отсиживается до лучших времён. Его спугнули той неудачной операцией, которую в прокуратуре иронично называли «Дыней».

Срок расследования кончился, и дело Рябинин приостановил. Хотя на свободе гулял не убийца, плохое настроение держалось вторую неделю. Держалось беспокойство, вроде того, которое появляется от постоянной боли и на которую махнёшь рукой – рассосётся, хотя знаешь, что само не рассосётся, надо идти к врачу.

В спину грело солнце, то солнце, от которого на улице казалось ещё холодней. Огромное окно создавало парниковый эффект. Рябинин обернулся, встал и подошёл к стеклу, заинтересованный каким-то странным блеском воздуха…

Синее небо поднялось высоко, словно от холода растянулось. Солнце светило уже откуда-то сбоку. В его лучах как снежинки носились… Снег! Вернее, его блёстки, которые играли в солнце и не падали на землю. Они серебрили воздух, словно с крыш сдувало слюду. Откуда они? С ясного ли неба? Из космоса ли?

Подступала зима. Бродяга бы потянулся к теплу и был бы задержан. Приходько-Сивков не бродяга. Видимо, преступник нестандартный.

В первые годы работы Рябинин тоже чуть было не приучил себя к следственным стереотипам – застывшим болванкам, под которые преступления подгонять легко, как примеривать обувь. Эти болванки-манекены бродили по детективным повестям и фильмам, никак не отражая жизнь, ничему не уча людей и обедняя следственную работу. Преступник – обязательно моральный урод, без единого светлого пятнышка, и с отталкивающей внешностью. Как легко с такими бороться, ни сомнений с ними, ни колебаний. Потерпевший – обязательно прелестный человек, большой труженик, ну в крайнем случае ротозей. Как легко таких защищать – хорошие же! И следователь – с пронзительным взглядом, острым умом и собачьим чутьём. Как легко таким расследовать – стоит только взглянуть своими лазерными глазами попристальней.