Текст книги "Цветы на окнах"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

9

Видимо, этот пьяница ждать милиции не станет. Какой-нибудь поезд уже несёт его по свободным просторам в такой уголок, где на первое время можно затеряться.

Обедать не хотелось. Рябинин вышел на воздух бездумно и побрёл по улице куда глаза глядят. Но какая-то цепочка, скорее всего логико-физиологическая, уже вела проторённым путём: есть не хотелось, была жажда, чаю бы, хорошего чаю…

Рябинин откинул свободную калитку и посмотрел в глубину сада. Защищённая от посторонних глаз теперь лишь сеточкой прутьев, избёнка желтела близко, вроде бы сразу за штакетником. Ему показалось, что ей чего-то не хватает. Крыльца, петуха на крыше, резных наличников?.. Ножек, ей не хватало курьих ножек…

Теперь Рябинин постучался. За некрашеной толстодосочной дверью тоже стукнуло. Рябинин счёл это ответом и вошёл.

Слежевский торопливо отодвинул скамью от стены. Столешница была присыпана сенцом. Стал крепче запах трав, словно их разворошили.

– Мяту вешал, – объяснил Слежевский. – Анна собирала…

– Вам надо как-то развеяться.

– Надо бы, – согласился Слежевский.

– Чуточку оптимизма, что ли…

Олег Семёнович усмехнулся одними усиками:

– Я никогда не был оптимистом.

– Наверное, зря.

– Знаете, на чём основан человеческий оптимизм? На легкомыслии. Жить так, будто болезней и смертей нет. Мол, чёрт с ними.

– А может, и верно – чёрт с ними? – почти радостно предложил Рябинин.

– Я жил не так…

И двинул чайник с кирпичного бока плиты на раскалённую середину. Для Рябинина это послужило сигналом – он снял пальто и буднично подсел к столу.

– А как вы жили?

– Тревожно, вроде одичавшего кота.

– Почему же?

– Боялся сглазить. Когда мне бывало очень хорошо… Вот только подумаю: господи, как хорошо! И тут же испугаюсь. Чур меня, чур!

Рябинин с ещё неосознанным удивлением посмотрел в лицо хозяина избушки, стараясь в осеннем свете поймать блеск его чуть выпуклых глаз. Этот ли человек два дня подряд рассказывал о клокочущем любовном счастье? Но Слежевский смотрел мимо – он прислушивался к гудению чайника.

Рябинин ведал беспричинную тревогу счастливых, напоминавшую о краткости всего сущего, о роке, о случайности… Но он ещё не знал таких людей, которые бы вняли этим намёкам, ибо счастье потому и счастье, что оно сильнее всех невзгод; в конце концов, счастье – это то хорошее, в котором захлебнулось всё плохое. А Слежевский жил вот тревожно. Как одичалый кот.

– Но у вас же была любовь, – напомнил Рябинин.

– Любовь всегда идёт рядом с болью.

– Любовь идёт рядом со счастьем.

– Приведу элементарный пример. Я чему-то радуюсь. А любимого человека возле меня нет, он не радуется. Поэтому я огорчаюсь. И таких огорчений на каждом шагу. То несовпадение мыслей, то несовпадение настроений, то несовпадение желаний… Тогда приходит обида, ревность, подозрения.

– Это уже не любовь.

– Любовь. Влюблённые ведь ранимы. И вот вам парадокс – любовь съедает радость жизни. Тогда зачем она?

– Вы говорите о молодости?

– Я говорю вообще, – уклонился Слежевский.

– В молодости всё преувеличивается. Мелкое огорчение, да на фоне любви, кажется болью.

Слежевский встал, открыл печку и подкинул четыре берёзовых полешка. Пряный дымок на минутку одолел все запахи, – Рябинин втянул его жадно, как городской человек, тоскующий по далёкому, но ещё не забытому.

– Вы говорили, что любовь – это доброта. Я тут думал… Допустим. Но ведь доброта зловредна, а?

– Как зловредна? – удивился Рябинин.

– Неразумная любовь-доброта портит человека.

– Зачем же неразумная?

– А где вы встречались с любовью разумной? Она потому и любовь, что неразумна. Вы замечали, какие хорошие дети у бесстрастных отцов? Замечали, какие обормотистые детки у любящих, так сказать, души не чаявших?

– Ну уж!

– Да я знаю семью… Работящий, добрейший и любящий мужик. А результат? Жена ни во что его не ставит. Дочь выросла бесхарактерной и болтается по мужьям. Собака-овчарка неспособна охранять – боится громкого окрика.

Рябинин не мог отвечать, не подумав. Но думать не было времени – ему казалось, что смысл сегодняшнего разговора заключён в скорости; нельзя было упускать ту силу, с которой заговорил Слежевский. Рябинин не знал, зачем ему понадобится эта уловленная сила.

– По-вашему, любовь портит человека?

– Именно, – даже обрадовался Олег Семёнович точному понимаю его мысли.

Но обрадовался и Рябинин, потому что об этом было думано и даже где-то записано. Что-то туманное… Любимый должен понимать величие любившего…

– А почему? – спросил Рябинин тоже с появившейся силой.

– Скажите, любовь двух людей одинакова?

– Одинакового ничего нет.

– Значит, кто-то любит сильней. Я уж не говорю, когда любит только один. Тогда у второго, который любит слабо или вообще не любит, прогрызается самомнение, спесь, эгоизм… И любовь обернулась злом.

– Но как, как?

– Тот, кого любят, подчиняет себе того, кто любит. Что, не верно?

Рябинин вздохнул облегчённо: неверная мысль, которую он не мог побороть, входила в него многодневной заботой.

– Не верно, Олег Семёнович. Любовь может испортить только душу плохую или незрелую.

– Такие души мы и любим. Женские, детские…

Они разом повернулись к печке – обиженный чайник бушевал.

Слежевский переставил его на кирпичи, но он ещё долго урчал и постанывал. Дух заварки, джинном выскочивший из чайника, мешался с мятой. Травяное сенцо было сметено со стола, появилась сахарница и чайная посуда.

У Рябинина зрел вопрос. И когда чай раскалённо забродил в чашке и привнёс свой букет на очки, на лицо, на дрогнувшие от нетерпения губы, он спросил:

– А кто у вас любил и кто был любим?

– Я любил, – чуть повышенным голосом отозвался Слежевский, будто следователь мог не поверить.

10

Инспектора ринулись в город, перекрыли вокзалы, отыскали близких и дальних родственников, устроили засады дома и на работе… Усолкин исчез, как и положено убийце.

Клуб заволокла церковная тишина. Рябинин слонялся по нему из помещения в помещение, словно что потерял…

В танцевальном классе спал повар, вставший в четыре утра. В коридоре рыжий кот звякал пустыми консервными банками. В зрительном зале от перепада температуры потрескивали стулья. По сцене, шелестя забытыми газетами, прокатывался осенний ветерок, падавший откуда-то сверху, со стропил. В кухне другой кот, чёрный, мистический, привалился к остывающему титану…

Рябинин забрёл в библиотеку – большую комнату, иссечённую тощими стеллажами. Он провёл рукой по запылённым корешкам и вытащил одну, случайную книгу. «Сто лет криминалистики» Ю. Торвальда… Та самая случайность, которая родится на пересечении закономерностей, – из тысячи книг следователю подвернулась книга по криминалистике. Он уже читал её. Описано множество громких уголовных процессов, за которыми когда-то следила вся Европа… А Рябинину книжка показалась неинтересной, потому что автор рассказывал про эти уголовные дела так, словно они состояли из одних лишь доказательств, экспертиз и научных заключений. Автор как бы вытащил из этих дел всю психологию – допросы, показания, борьбу характеров, интуицию, следственные ошибки… И пропал в них человек, и стали эти дела походить на лес без листьев.

Рябинин поставил книгу на место. Доказательства, экспертизы, научные заключения… А вот кто ответит, почему он, выехавший на расследование убийства, бездельно слоняется по пустующим комнатам?..

Где-то далеко, на том конце клуба, как на том конце земли, празднично хлопнула дверь и рассыпала по коридору напорный топот. Рябинин быстро пошёл на сцену.

По залу плыл Леденцов странным шагом – казалось, что он удерживает себя от желания встать на руки и так идти к следователю. Рябинин невольно подался навстречу.

– Сергей Георгиевич, пруха пошла!

– А теперь по-русски.

– Иду я мимо магазина, а некий гражданин лупцует воблой по голенищу.

Инспектор умолк, призывая следователя оценить невероятную информацию вскинутыми белёсыми бровями, вздыбленными красными волосами и вздёрнутым воротником салатного плаща.

– И что? – не оценил Рябинин.

– А некий гражданин достаёт пару бутылок пива…

– Очень интересно.

– Я подошёл…

– Угоститься?

– Он тоже так глупо подумал, Сергей Георгиевич.

– А зачем подошёл?

– Потому что гражданин с воблой походил на гражданина Усолкина, фотография которого лежит в кармане у моего сердца.

– Леденцов, не тяни.

– Ну, думаю, это есть плод моего воображения.

– А что оказалось?

– Тогда я, чтобы развеять этот плод, деликатно сказал ему: «Здравствуйте, Пётр Петрович!»

– И он послал тебя к Епишке есть коврижки.

– Сергей Георгиевич, он протянул мне руку.

Рябинин хотел спросить, где этот гражданин, протянувший руку, но увидел его в проходе – тот лениво шагал, сопровождаемый инспектором Фоминым. Они поднялись на сцену и, захватив своим движением следователя, прошли в комнату природы. Сев за стол, за чистый бланк протокола, Рябинин вдруг не почувствовал обычного нетерпения, словно перед ним не был человек, подозреваемый в убийстве. И Рябинин даже не захотел углубиться в себя и понять это внезапное равнодушие.

– Назовитесь, пожалуйста.

– Усолкин Пётр Петрович. Ежели сомневаетесь, то дома и паспорт есть. А что?

– Где вы были двадцатого ноября?

Но Усолкин не ответил – он улыбался берестяной роже так же широко, как и она ему. Жёлтые белки его глаз – от курения ли, от плодово-ягодных ли вин – блестели лежалой костью. Рябинин хотел повторить свой вопрос, но Усолкин непредвиденно взорвался:

– Козла ищете?

Сперва Рябинин подумал, что этот Усолкин относится к тем людям с низкой культурой, у которых реакция несоизмерима с поведением окружающих – за намёк они могут оскорбить, за пустяк ударить. Но белки его глаз, походившие на игрушечные бильярдные шарики, и запах кислого спирта объяснили, что Усолкин пьян. Официальный допрос был невозможен.

– Всё-таки где вы были двадцатого ноября?

– Насколько мне известно, я был на работе, – тщательно выговорил Усолкин.

– Кто это может подтвердить?

– Да вся смена.

Рябинин слышал весёлый стук ботинок – инспектора, бог весть каким способом прослышав о задержании подозреваемого, радостно сбегались в клуб.

– А вы тут не шурупы, – изрёк Усолкин.

– То есть?

– Не шурупите ни хрена. Живёте чужим умом, да и то задним.

– Вы уж объясните…

– Бабе моей поверили.

– А почему ей нельзя верить?

– Жизнь надо знать, парень. К примеру, в посёлке судачат про убийство Аньки Слежевской. А я шурупю, то есть шуруплю, поскольку выпить хочется. Иду к жёнке. Зинка, говорю, слыхала про убийство? Так это, говорю, я порешил Аньку. Посадят, мол, меня. Давай четвертной, попрощаемся, и куликуй тут одна.

– И не жалко? – спросил Рябинин, сдерживаясь.

– Кого?

– Жену.

– Зинку-то? Это не имеет роли.

Усолкин глянул на следователя нахально – его глаза были пусты, как окна в незаселённом доме. Рябинина вдруг прошила яркая, какая-то высвеченная мысль, не требующая никаких доказательств…

Боже, они ищут убийцу Слежевской… Вот он, убийца, рядом сидит, пьяный, неуязвимый. Допрашивай его, суди, наказывай. Только он убивал не Слежевскую – он ежедневно убивает свою жену и со временем добьёт-таки. А Рябинин, следователь прокуратуры, отпустит его домой, к той самой жене, смерть которой он сегодня же приблизит своими издевательствами.

– Товарищ Леденцов! – зло бросил Рябинин.

– Слушаю, Сергей Георгиевич.

– Гражданин Усолкин расхаживает по общественным местам в нетрезвом состоянии. Отправьте его в вытрезвитель.

11

Угрюмый Рябинин надумал прогуляться. Его ноги, в отличие от инспекторских, затекли бездельем. Но, выйдя из клуба, он ссутулился, встреченный природой срезу же, за порогом.

Посёлок утопила ноябрьская тьма. Казалось, что к редким освещённым окнам она стекалась поплотнее, намереваясь их занавесить. Где-то над головой костянисто пощёлкивали ветки высоких тополей. Ветер, как ледяная вода, хлестал отовсюду. Рябинин шёл, и ему казалось, что тьма и холод каким-то странным физическим способом соединились в новую субстанцию, вроде жидкого чёрного льда. Вот и хлещет, вот и хлещет.

А в забытой богом и людьми избушке сидит человек и думает о странностях любви…

Рябинин хотел взглянуть на часы, но только шевельнул рукой – не с его зрением рассмотреть стрелки при звёздном свете. Наверное, часов десять. Впрочем, можно пройти по той улице и кинуть взгляд на игрушечные окошки.

Что тянуло его туда? Жалость к хозяину избушки? Обожаемый Рябининым чай? Интерес к странной любви Слежевских? Или тянуло то, чего не знал и сам следователь?

Игрушечные окошки желтели далеко, как в поднебесном самолёте. Рябинин ещё раз конвульсивно дёрнул рукой с часами. Наверное, десять…

Теперь стучался он подольше. Но ответа, как всегда, не последовало. Рябинин вошёл.

Время тут остановилось. Он непроизвольно обежал взглядом стол, лавки и печь, выискивая хоть какое-то движение. Но время стояло тяжело и ощутимо. До сих пор он считал, что лишь счастью под силу остановить время. Счастливые часов не наблюдают… Остановись, мгновенье, ты прекрасно… Но вот горе остановило его скорее и надёжнее.

– Второй раз на дню пришёл, – улыбнулся Рябинин.

– Чаю хватит, – тоже вроде бы улыбнулся хозяин, автоматически двигая чайник к жару.

После пронизывающего холода пронизывающий жар разморил мгновенно. А впереди был чай, размаривающий посильнее любого жара.

– Древние говорили, что чай якобы укрепляет любовь, – сказал Рябинин, где-то далеко удивившись самому себе: когда и кому древние это сказали?..

– Как видите, чай я пью чайниками, – усмехнулся Слежевский.

– У вас любовь и была.

– У меня – да.

– А у неё?

– Моя любовь была сильнее.

– Отсюда что-нибудь последовало? – Рябинин имел в виду теорию Слежевского о губительности неравномерной любви.

– А когда мы женщин уравняли с мужчинами, отсюда что-нибудь последовало? – неожиданно вспыхнул Слежевский.

Рябинин замешкался с ответом, думая, к чему этот разговор. Олег Семёнович не вытерпел:

– Что оно дало, это равенство?

– Странный вопрос для человека с двумя высшими образованиями…

– Не ответ, не ответ.

– Хотя бы свободу в той же самой любви.

– Любовь не зависит от свободы. Ей душа нужна, душа.

– Но душе нужна свобода.

– А вы считаете, что если женщине дали свободу, то она научилась любить? Чепуха. Теперь у неё вместо любви свобода выбора. Всего лишь свобода выбора.

Противники они были не равные. Следователь допрашивал людей, работал с инспекторами, сочинял версии, думал о мотиве преступления… Слежевский размышлял только о любви да пил чай.

– Неужели вы считаете, – обрушивал он на Рябинина свои выношенные мысли, – что после этого равенства ничего не случилось?

– А что могло случиться?

– Мы же потеряли женщину, мать и семью.

– В старом их понимании.

– Ах, в старом… А что же в новом? Вместо доброй женщины, окружённой детьми, хлопотавшей на кухне и ждущей мужа, мы видим шныряющую разбитную бабёнку, походящую на нас, на мужиков. Деловая, в брюках, с сигаретой, нахальная… В общем, уравнённая.

– Да вы отсталый человек, – усмехнулся следователь.

Олег Семёнович не ответил, принявшись готовить чай. Рябинин следил за движением его рук и чашек и всё-таки не мог взять в толк, к чему затеялся этот разговор. От тоски? Слежевский убивал таким образом ненавистное ему теперь время? Так он боролся с одиночеством? Или вёл эту нервную беседу к ведомой ему цели?

– Ваши мысли… не добрые, – досказал Рябинин.

– При чём тут доброта?

– Вам хотелось бы женщину обездолить.

– Обездолить? Да они теперь спихивают мужчин и берут их роль на себя.

– Потому что роль мужчины интересней.

Об этом Рябинин догадался ещё подростком…

Как-то ему пришлось вместе с женщинами работать на прополке. Он месяц остервенело дёргал жёсткие шнурки стеблей из глинистой земли. Высох от солнца, «сколол руки и отупел от бесконечной работы. И тогда его, как единственного мужчину, как сильного, бросили ставить забор.

Он пилил, строгал, тесал… Он размечал, мерил, соображал… Пахло деревом пряно и загадочно. Щепки летели, как живые. Опилки припорошили траву золотцем. Гвозди шли в доски мягко, чуть не с одного удара. Забор рос на глазах сказочно.

Тогда вот Рябинин и усомнился, что женщины делают работу лёгкую, а мужчины – тяжёлую; тогда он догадался, что мужчина взял себе работу не тяжёлую, а интересную; тогда он догадался, что тяжёлая работа та, в которой нет творчества.

– Женщина стремится к мужской роли потому, что эта роль интереснее женской, – повторил Рябинин убеждённо.

– Да ведь есть биологические законы! На мужчин и на женщин нас разделила природа. Если хотите, активную роль мужчины в обществе определила его сексуальная роль. А всякие там амазонки – чепуха, зигзаг истории.

– Общество живёт не по биологическим законам, Олег Семёнович, а по социальным.

– А как же семья?

Слежевский отхлебнул яростный чай, не поморщившись. Тугая кожа на сухощавом лице не поддавалась ни печному жару, ни яростному чаю. Выпукловатые глаза поблёскивали почти кошачьим блеском. И Рябинин понял, чего ещё не хватало этой избушке, кроме курьих ножек, – кота, чёрного и блестящего кота, как и волосы хозяина.

– Что семья? – не понял Рябинин.

– Из-за этого равенства семьи разваливаются.

– Только из-за равенства?

– Женщина взяла на себя мужскую роль… А что остаётся мужчине? Ходить на работу? Тогда зачем ему семья? А к кому прижаться своей сильной мужской головой, чтобы набраться новой силы?

Рябинина коснулось запоздалое прозрение.

– Олег Семёнович, разве ваша жена ходила в брюках и курила сигареты?

Слежевский залпом, не поперхнувшись, выпил огненный чай.

– Она не ходила в брюках и не курила сигарет… Встретившись со ждущим взглядом следователя, он улыбнулся одними усиками и добавил:

– Но была не женщина, а самодержец.

Над посёлком пролетел бой полночных курантов – по улице кто-то прошёл с включённым транзистором. Уже поздно. Он поднялся под взглядом взвинченного Слежевского, готового проговорить всю ночь. Но Рябинину опять нужно было подумать – над словами о женщине-самодержце.

12

Всё живёт своими ритмами – Вселенная, человек, расследование преступления… На девятый день Рябинин почувствовал в работе оперативной группы валкую прохладцу, как в отлаженном механизме, который будет крутиться и на упавшем напряжении.

Макароны ели вяло, без добавок. Чаю пили мало, без шуток. Грязная посуда долго стояла на неубранном столе – повар смотрел на неё непонимающе. Старший инспектор Петельников прохаживался по сцене, у самой рампы, словно проговаривал беззвучный монолог. Хозяйственный Фомин чинил рубашку. Двое инспекторов сели играть в шахматы… Даже рыжий кот потерял интерес к тушёнке и бродил по зрительному залу, хлопая сиденьями.

Лишь не было Леденцова, которого послали на поминки, всё-таки устроенные Слежевским на девятый, положенный день.

Рябинин прошёл в свою комнату…

Следователю казалось, что перед ним есть невидимое зеркало, и он присматривается к самому себе, к той своей сущности, которая скрыта от посторонних глаз и от его глаз скрыта тоже. Почему он так вял на месте преступления, на самой жаркой точке следственной работы? Почему не спросит Петельникова, о чём его беззвучный монолог? Почему не даст заданий инспекторам? Почему сам не работает по разным версиям, как это предписано всеми инструкциями?..

То невидимое зеркало, которое отражённо заглядывало в его душу, могло бы высветить ответ на все вопросы. Но Рябинин не дал пути этому свету – как набросил на зеркало чёрное покрывало. Зачем? Пока он ^не знал. Может быть, не хотел опережать естественный ход событий.

Рябинин остановился у лешего, плясавшего на моховой кочке, – тело из полешка, голова из берёзовой чаги, ножки из сучков, нос из рогоза… Ему показалось, что лешевы травяные усы вздрогнули. Но вздрогнул весь клуб от мужского хохота и какой-то нервной энергии, захлестнувшей комнаты. Рябинин поспешил на сцену…

Леденцов стоял в дружном кольце инспекторов обескураженно – только он не смеялся.

– Чему радуемся? – спросил Рябинин.

Инспектора разомкнули круг, давая подход следователю. Леденцов пожал острыми плечами, как бы показывая, что за информацию он не отвечает.

– Нечистая, Сергей Георгиевич…

– Где?

– Я с поминок. Сидим поминаем, не чокаемся… Мне товарищ капитан разрешил рюмку выпить. Вдруг одна тётка и говорит: «Вот вы тут поминаете, после смерти пришли, а меня Аня самолично пригласила». На неё зашикали, но она стоит на своём: мол, Аня знала, что её убьют.

– Ну, а народ что?

– Все решили, что ей зов был.

– Какой зов?

– Ну, оттуда, из верхних сфер.

– А твоё мнение?

– Если оттуда звали… – начал было Леденцов.

– Я тебе сколько разрешил выпить? – перебил его Петельников.

– Рюмку, товарищ капитан.

– А ты сколько?

– Полторы, товарищ капитан.

– Где эта женщина? – вмешался Рябинин.

– Ещё на поминках.

– Сюда её, немедленно.

– Будем искать зов? – усмехнулся Петельников.

– Товарищ капитан, – предложил Фомин, – а не посадить ли инспектора Леденцова на место происшествия в засаду ловить зов?

Но Леденцова уже не было – он нёсся к дому Слежевских.

Мистический повод для вызова свидетеля не смутил Рябинина. Погибшей был зов… Её сознание вполне могло отразить действительность таким причудливым образом. В конце концов, почему бы не быть зову? Физическая энергия не исчезает. Почему же должна исчезнуть психическая? А если не исчезнет, то куда денется – не в космос же? Тогда будет она передаваться людям эмоциями, и может быть, даже мыслями умерших. И если кто-то не помог больному, то после смерти несчастного его освобождённая психическая энергия не коснётся ли равнодушного человека ответной болезнью? И не зовут ли люди богом эту самую освобождённую психическую энергию?..

Рябинин послушал бы зов Слежевской – были у него к убитой вопросы.

– Вадим, как ты насчёт этого зова?

– Как человек с нормальной психикой, – буркнул Петельников, не расположенный говорить о пустяках.

– Нормальное человечество веками интересуется этими зовами и тому подобным.

– Потому что у человечества на протяжении веков сидит в подкорке первобытный страх.

– У тебя не сидит?

– У меня нет подкорки, у меня одна корка, – улыбнулся инспектор.

– А во мне этот первобытный страх есть, – вздохнул Рябинин.

– Чего же ты боишься?

– Я не боюсь, а допускаю болезни, роковые случайности, неприятности, потери…

Их разговор был прерван Леденцовым, который вёл женщину, услужливо показывая ей путь на сцену. Она поднялась и оторопело повела глазами – столы, занавес, задник, толпа мужчин… Рябинин, смущённый разговором о потустороннем, не решился на официальный допрос и не повёл её в природоведческую комнату. О чём писать протокол – о зове?

– Садитесь, Вера Игнатьевна, – предложил Леденцов, уступая роль Петельникову.

Женщина села, скинула на плечи тёплый платок и расстегнула шубу – она была одета по-зимнему. Простое крупное лицо, задетое недоумением, казалось детским.

– Со Слежевской вы дружили? – спросил Петельников.

– Нет, но были в хороших отношениях.

– Она вам о себе рассказывала?

– Ну, рассказывала…

– Жаловалась на что-нибудь?

– Ей не на что было жаловаться.

Женщину смущали не вопросы инспектора, а круг стоявших молчаливых мужчин. Она обегала взглядом их лица, словно выбирая себе защитника. И выбрала – в очках, грустное, рябининское. И теперь на вопросы отвечала не' инспектору, а этому очкастому лицу.

– Слежевская в бога верила?

– Что вы… Общественница… Заведующая…

– А как же зов? – прямо спросил Петельников.

– При чём тут бог? – удивилась женщина тому, что он, Рябинин, в очках, а не понимает. – Это так, её предчувствие…

– Вера Игнатьевна, как она говорила про это предчувствие?

– Как… Говорила, убьют меня, Веруша. Убьют по голове. И просила, чтобы я обязательно пришла на поминки.

– А вы что?

– Господи, да убеждала её выкинуть эти глупости из головы.

– Всё сказали?

– А что ещё?

Теперь и Петельников глянул на следователя, показывая, что вопрос с потусторонним зовом ясен. И тогда Рябинин предал эту доверившуюся ему женщину ради поиска истины, ради оживления её памяти, и стал говорить то, что не думал:

– Вера Игнатьевна, вы же сказали неправду или сказали не всё…

– Как? – Она даже зашлась в глубоком непереводимом дыхании.

– Посудите сами. Летают космонавты, бурлят колбы, гудят синхрофазотроны… А вы нам про какой-то мистический зов.

– Я же её слова передаю…

– А сами-то верите в них?

– Верю! – с какой-то распалённой силой бросила она, обводя деревянные лица мужчин уже сердитым взглядом.

– Почему верите?

– Потому что она убийцу свою знала.

– Кто? – спросил Рябинин уже одновременно с Петельниковым.

– Мелентьевна.

Все бездыханно молчали, боясь спугнуть неожиданное признание. Наконец Рябинин тихо спросил:

– Кто она?

– Работала уборщицей в садике у Слежевской. Теперь живёт в городе…

Инспекторский дружный круг сразу ослабел и стал распадаться на отдельных людей. За окном почти одновременно завелись две машины. Рябинин поднялся, чтобы повести женщину в свою комнату для официального допроса. И тогда она тихонько сказала непонятную им в тот торопливый момент пословицу:

– Кричит на кошку, а думает на невестку…