Текст книги "Третья жизнь"

Автор книги: Станислав Никоненко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Таким образом, за 20-е годы написано девять повестей и романов и две пьесы. Неплохой итог!

Но автор не удовлетворен. Он мечтает создать масштабное произведение, в которое сумел бы вложить весь свой опыт, осмысление прожитой жизни, осмысление исторических событий. И окидывает взглядом, оценивает созданное. В 10-е годы Слёзкин написал несколько прекрасных рассказов о любви и ее многоликости, о ее высотах и странностях: «Химеры», «Глупое сердце», «Обертас», «Астры», «Турецкая шаль», «Ситцевые колокольчики», «Господин в цилиндре».

Тема любви и тема родины удивительно и неожиданно переплетены в рассказе «Господин в цилиндре». Написанный в январе 1916 года, рассказ провидел судьбу и тоску многих и многих тысяч русских людей, которые через десять или двадцать лет так же, как Сергей Матвеевич, будут на чужбине повторять «шепотом русские слова, простые русские слова:

– Почему я плачу? Неужели я так стар? Что, если сейчас поехать в Россию? Да, да, сейчас, сию минуту».

Михаил Булгаков написал в своей статье: «Если бы я обладал скверной привычкой к сравнениям, я бы сказал, что это – чеховский финал».

Новые темы, отражение событий революции, Гражданской войны, первых мирных лет появляются в произведениях Слёзкина, начиная с небольшой повести «Голуби».

Герои повести, рядовые обыватели, должны занять какую-то позицию, принять чью-то сторону в дни, когда ведется борьба, война за новое общество. Но не все понимают, на чьей стороне справедливость, а в методах борьбы, к которым приходится прибегать во имя будущего, видят лишь жестокость, но не необходимость. Если бы можно было обойтись без нее! Слёзкин не решил еще для себя: а можно ли?

«…В Полтаве, перед отъездом в Москву, пишу я (в 1921 году) повесть свою „Голуби“, где устами старика приоткрываю я край наболевшего во мне, но далеко еще не решенного: „все мы – голубиные завистники“. Заканчивал я так свою повесть, и этой завистью к будто бы мирной и ласковой голубиной жизни я открывал первую страницу моей третьей десятилетки – московской ‹…› (Слёзкин считал началом творческого пути 1902 год.– Ст. Н.) Нервно, путанно это последнее мое десятилетие – попытки раскрыть себя и свое, попытки осмысливания в романе „Столовая гора“, в повести „Шахматный ход“ остались только попытками и не имели в дальнейшей моей работе своего развития. Все же это, на мой взгляд, лучшее.

Болезненность перестройки, борьбы за себя, за жизнь сказалась в „Разными глазами“ и особенно остро в „Козел в огороде“, где особенно характерно второе дно повести».

В конце 1918 года при обсуждении рассказа Слёзкина «Червонная осень» Евгений Замятин заметил, возражая одному из критиков: «То, что есть яростно-красочный Гоген – не делает плохим подернутые пеплом краски Борисова-Мусатова. Надо различать импотенцию и целомудрие… Автор пишет не столько строками, сколько между строк. Это – большое и самое трудное мастерство» [18]18
  З а м я т и н  Е.  Соч. Т. 1. М., 2003. С. 15.


[Закрыть].

Слёзкин интуитивно чувствовал, что писателю чрезвычайно важно понять социальные процессы своего времени, что, не постигнув современности, нельзя создать значительное произведение. Книги, не рассказывающие чего-либо нового о жизни, о людях, бесполезны, они не будут поняты и приняты читателем.

Он называет свои произведения 20-х годов «Столовая гора» и «Шахматный ход» попытками осмысливания. В этой самооценке раскрывается, по всей вероятности, автором не осознанное значение их для читателя и той поры, и современного. Ценность «Столовой горы» и «Шахматного хода», их достоинство именно в том и состоит, что они созданы человеком, писателем со своей точкой зрения, со своим видением мира, происходящих событий. Причем писатель этот хочет понять те процессы, те преобразования, которые охватили страну, разобраться в них и найти свою позицию. «Столовую гору» и «Шахматный ход», первые крупные послереволюционные произведения, сближает общее светлое оптимистическое настроение, вера в завтра (что резко отличает их от всего предшествующего творчества Юрия Слёзкина), хотя и события, и большинство героев этих произведений, казалось бы, дают мало тому оснований.

Действительно, что происходит в романе «Столовая гора»?

У подножия Столовой горы, во Владикавказе, утвердилась Советская власть. Слёзкин рассказывает главным образом о тех, кого занес сюда ветер революции и Гражданской войны: артисты труппы, не успевшие уйти с остатками добровольческой армии, литератор, семья старого генерала, поэт, бывший редактор бывшей белогвардейской газеты. Все это люди, либо не понимающие смысла событий, приверженные прошлому, либо не принимающие нынешнего, не желающие его, но приспосабливающиеся. В романе есть и большевики, например председатель месткома труппы актер Бахтин, поэт и редактор газеты Авалов или же управделами местного совнархоза, но они либо только называются, либо появляются в коротких сценах, чтобы произнести несколько фраз. Зато какие выпуклые фигуры Алексей Васильевич, генерал Рихтер, Халил-Бек, Петр Ильич, Ланская. Их лучше всего знает Слёзкин, и потому они убедительны.

Стремясь придать своему роману бо́льшую достоверность и приблизить по времени к читателю, Слёзкин ведет повествование в настоящем времени – прием, который ныне принят в киносценариях. Лишь то, что касается прошлого героя, дается в прошедшем времени. Он как бы фиксирует происходящее, беспристрастно, незаинтересованно. Почти все, что мы узнаем о характерах героев, их мыслях, чувствах, нам становится известно из их поступков, жестов, слов – со стороны, как наблюдателям; автор умышленно избегает показа изнутри, ибо тогда он должен будет судить своих героев, кому-то симпатизировать, кого-то оправдывать, с кем-то не соглашаться. Нет, автор рисует картину, а читатель пусть сам понимает, где истина, на чьей стороне справедливость.

Разруха? Да. Папиросники? Да. Чекисты, приходящие с обыском? Да. Все это так, все это было, говорит Слёзкин. Но было и другое. Становление новой культуры, приобщение к культуре широких масс, начало созидания нового общества. Автор показывает нам это легкими штрихами, деталями, ненавязчиво и тактично.

Слёзкин, правда, почти не касается тех, кто творит, созидает новую жизнь. Его внимание приковано к другой стороне, к тем, кто вынужден стать внутренними эмигрантами у себя в отечестве. Однако и показ этой стороны убеждает в силе нового строя, в закономерности его прихода. «Столовая гора» так же, как и следующая повесть Ю. Слёзкина, «Шахматный ход», некоторыми своими мотивами предвосхищает «Белую гвардию» М. Булгакова, который во многом шел по стопам Слёзкина и находился под его влиянием (даже в «Мастере и Маргарите» слышны отзвуки слезкинского «Козла в огороде» и его более ранних рассказов, а появление двух неизвестных в городе в начале «Ольги Орг» весьма напоминает появление Ивана Бездомного и Берлиоза в булгаковском романе).

Видимо, настало время сделать небольшое отступление по поводу взаимоотношений двух писателей – Слёзкина и Булгакова. С тех пор как некоторые литературоведы обнаружили, что в образе Алексея Васильевича из «Столовой горы» легко узнать некоторые черты Михаила Булгакова (манера говорить, походка и т. п.), начались всевозможные спекуляции по этому поводу. Поскольку Алексей Васильевич не был явно положительным советским героем, а неявно – вообще сомнительным героем (а Булгакова стремились представить идеальным героем, борцом), то литературоведы Л. Яновская и М. Чудакова стали шельмовать Слёзкина как завистника (дескать, он завидовал Булгакову и потому придал Алексею Васильевичу многие отрицательные черты). В отместку же Булгаков вывел его в «Театральном романе» в образе Ликоспастова, отвратительного типа и завистника. (Этим литературоведам даже не приходит в голову, в сколь неприглядном виде они выставляют своего кумира – Булгакова: ведь если принять эту бредовую версию – Булгаков затаился, а через 15 лет отомстил! Дикость!)

Каковы же были реальные отношения Слёзкина и Булгакова? Они подружились во Владикавказе в 1920 году. В том же году между ними произошло некоторое расхождение (Булгаков «переметнулся на сторону сильнейшую»,– напишет впоследствии в своем дневнике Юрий Слёзкин; что под этим подразумевалось – сегодня установить нельзя). Но, встретившись снова в 1922 году, они и не вспомнили о мимолетном разладе. Об этом свидетельствуют хотя бы два документа. Вот один из них – отзыв Слёзкина о романе Булгакова «Белая гвардия»: «Роман „Белая гвардия“ является первой частью трилогии и прочитан был автором в течение четырех вечеров в литературном кружке „Зеленая лампа“. Вещь эта охватывает период 1918—1919 гг., гетмановщину и петлюровщину, до появления в Киеве Красной Армии. На фоне этих событий рисуется жизнь одной интеллигентной семьи, все члены которой так или иначе вовлечены в общий водоворот.

Вещь эта признана всеми слушателями исключительной по широте замысла, четкости, яркости выполнения, динамичности построения, уверенной лепке героев. Поражает своеобразный строй языка, при кажущейся суховатой беглости, дающий полноту, насыщенность образов. Роман написан настолько честно, в смысле пренебрежения какими бы то ни было ухищрениями (которые у большинства современных писателей заменяют внутреннюю значимость), настолько читатель заражается автором, настолько выпукло встает перед слушателем творческая правда (писатель имеет что сказать, знает, о чем говорить, а потому и может говорить просто), что в ту минуту, когда его слушаешь, не чувствуешь, как написана вещь. В этом ее жизненная сила.

Мелкие недочеты, отмеченные некоторыми, бледнеют перед несомненными достоинствами этого романа, являющегося первой попыткой создания великой эпопеи современности» [19]19
  С л ё з к и н  Ю.  Л.  Манускрипты // Литературная неделя. 1924. № 58. 9 марта. Приложение к газете «Накануне». 1924. № 575. 9 марта.


[Закрыть].

Мог ли завистник и недоброжелатель дать столь хвалебный и глубокий отзыв о произведении человека, которому завидовал?

А несколькими днями позже, 15 марта 1924 года, Михаил Булгаков сделает надпись на книжке «Дьяволиада»: «Милому Юре Слёзкину в память наших скитаний страданий у подножия Столовой горы. У подножия ставился первый акт Дьяволиады, дай нам Бог дожить до акта V-го – веселого с развязкой свадебной».

Письма, которыми обменивались в середине 1920-х годов Слёзкин и Булгаков, свидетельствуют об их взаимной симпатии.

Однако позже их пути действительно разошлись.

У Слёзкина наступила полоса неудач, он жил впроголодь с новой женой Ольгой Константиновной в коммунальной квартире, в одной комнате. С 1925 года и до последних дней его местожительство не менялось. Он не сетовал, не выпрашивал жилье у начальства. Ему приходилось попадать и в более страшные условия. Он понимал, что принадлежит к побежденному классу, и подобно многим бывшим дворянам нес свой крест. Он вполне разделял позицию Блока.

У Булгакова судьба сложилась немного удачнее: его «Дни Турбиных» с успехом шли на театральной сцене, ставили (хотя вскоре и снимали) другие его пьесы.

Слёзкина семь лет не печатали. Но он продолжал работать и верить в себя.

25 июня 1932 года он делает запись в дневнике, которая начисто снимает мотив зависти, который ему приписывают люди, не читавшие его произведений, а выковыривающие тухлые сплетни из замусоренной памяти старых людей: «Никогда не подозревал в себе честолюбия. Сегодня в этом убедился. Я честолюбив. Но почему же я никогда не испытывал зависти – ни в быту, ни в литературе? Я не завидовал ни одному из своих литературных товарищей (моего поколения), самому удачливому из них и талантливому – Алексею Толстому (напротив, всегда испытывал к нему род влюбленности и радовался его успехам), не завидую молодым знаменитостям – Олеше, Вс. Иванову, Леонову, Пильняку… И странными мне кажутся признания Олеши о его зависти к современникам. Конечно же, я не завидую и не завидовал славе и успехам писателей старших поколений. Иных я любил, иных не читал вовсе. Но разве можно быть честолюбивым и не завидовать? Не знаю. Мне был приятен успех, но я его никогда не искал. Похвалы в печати меня радовали, как школьника, получившего удовлетворительную отметку. Устные похвалы – сказанные мне в лицо, меня всегда смущали – и, по правде говоря, я им никогда не верил. Не из излишней скромности. Было неприятно отчего-то. Самую большую радость мне доставляло внутреннее удовлетворение – нечастое и очень кратковременное, потом радость – видеть свою вещь напечатанной. Мучительный стыд – поставленной на сцене. Но сладкий вместе с тем. Но я честолюбив. Но я хочу и верю, что сделаю и должен сделать нечто, что заставит современников меня признать. Сколько меня ни били, сколько бы мне действительность и собственная моя предыдущая работа ни говорили бы обратного – я стою на своем и ничто еще меня не поколебало в этом желании и вере. И одного препятствия боюсь – болезни. Мне нужно здоровье во что бы то ни стало. Все остальное приложится. Вот в этом я мнителен и слаб. Даже трус. В один день признаться в двух пороках – честолюбии и трусости – вещь не легкая! Поставим же себе в плюс – смелость признаваться в своих недостатках».

Конечно, можно возразить: автор хотел похвалить самого себя, возвыситься в собственных глазах. Однако подобное возражение возможно лишь тогда, когда мы заведомо видим в Слёзкине обвиняемого. Он кристально чист и честен перед собой. Он писал дневник для себя.

Что же касается дальнейших отношений Слёзкина и Булгакова, то пусть короткие дневниковые записи скажут сами за себя. Заметим: о том, что Булгаков когда-нибудь станет классиком, Слёзкин не подозревал, он относился к нему как к своему коллеге и другу:

«16 ноября 1939 г.

Звонил Булгакову, узнав о его болезни. У него склероз почек, он слепнет. Такое несчастие невольно заставляет забыть о многих его недостатках и провинностях в отношении меня. Как-никак он давний мой друг и талантливый человек. Подошел к телефону сын его жены. Михаил Афанасьевич лежит, его жена больна ангиной. Я передал свой привет. Через некоторое время звонок. Говорит снова детский голос, от имени отца благодарит за память и очень просит заглянуть к нему, когда поправится мама…

3 декабря 1939 г.

Звонил Булгаков из санатория Барвиха. Благодарил за память. Он поправляется, зрение восстанавливается. Три месяца он ничего не видел.

11 марта 1940 г.

Сегодня узнал от Финка – умер Михаил Афанасьевич Булгаков, 49 лет. Много месяцев страдал. Одно время чувствовал себя лучше, вернулось зрение, а перед смертью снова ослеп. Так и не удалось с ним встретиться, как условились – после Барвихи. Большая часть его рукописей не увидела света. Два романа, четыре пьесы. Прошел всю свою писательскую жизнь по обочине, всем известный, но „запретный“. Его „Дни Турбиных“ держатся на сцене дольше всех советских пьес. Грустная судьба. Мир его праху.

15 марта 1940 г.

В „Лит. Газете“ 15 марта появился приложенный здесь некролог о Булгакове. Впервые о нем написана правда. При жизни – был успех у читателей и зрителей и бесконечный поток ругани на страницах газет и теа-журналов.

Пьесы „Пушкин“ и „Дон-Кихот“ принимались и много лет не ставились под нажимом критики и театральных заправил».

Здесь следует говорить не о зависти, а о глубоком уважении к другу и о проницательности Слёзкина: ведь он первым увидел талант в молодом литераторе, поддержал его, а потом радовался его успехам.

Критика порой упрекает того или иного автора в том, что он ограничился показом отрицательных героев, не дав им ярких, убедительных антиподов. Часто критики незаметно подменяют содержание книги действительностью, и тогда появляются упреки в искажении жизни (автор не заметил, не учел, игнорировал то-то и то-то и т. д.).

Но дело в том, что лишь великие писатели, гении сумели в своем творчестве воспроизвести всю полноту жизни. Да и то при желании можно заметить, что они чего-то не учли, чего-то не отразили, что-то исказили.

Однако смешно подходить с меркой Шекспира или Толстого к сотням и тысячам авторов, создающих литературу. Да и вообще какова должна быть единица измерения таланта? Пока на это не ответил ни один теоретик, ни один сторонник точных, математических методов в искусствоведении и литературоведении.

Писатель должен отличаться от других – вот главное. Свой взгляд на мир, свой стиль, свои герои, темы или их аспекты, ракурсы. Поэтому смешно говорить, что автор не учел, обеднил и не отразил. Как он создал свое произведение – вот главное. А это уже зависит от знания материала, от умения писателя дать ситуации и характеры, жизненно верные и художественно убедительные. В конце концов, как известно, искусство не выдает свои произведения за действительность, но талант художника, создавая художественную действительность, должен убедить нас в ее возможности, какой бы фантастической эта художественная реальность ни была. В противном случае все манипуляции слогом, сюжетом, диалогом, реалиями, взятыми из живой жизни, оказываются бесполезными, нас не волнует, не увлекает произведение, нас не трогают мысли художника, не находят отклика.

Слёзкин сам пережил эпоху Гражданской войны на Украине. Поэтому столь убедителен, ярок его «Шахматный ход». И опять же он пишет о том, что́ лучше знает,– о людях, помимо своей воли втянутых в водоворот революционных событий и Гражданской войны, об обывателях и о врагах революции.

Вихрем проносится по страницам повести лихая банда батьки Выкруты и полковника Григория Остапыча Турепко (он же бывший гусарский ротмистр Валентин Артурович). Без цели, без идеалов, без перспективы. А в обозе банды случайно сюда попавшая маленькая актрисочка провинциального театра Лесинька Гук со случайным мужем суфлером Огурцовым.

Все темное, подспудное, поднятое со дна, взбаламученное революцией и войной, не находящее себе верного пути, да и не стремящееся найти его попадает в банду батьки Выкруты, чье политическое кредо ни к чему не обязывало, зато давало полную волю стихии: «Хай живе ридна Украина без кацапов, жидов и прочей сволочи, вся земля крестьянам в вечное собственное пользование, по универсалу за печатями, а налогов никаких и городу ничего не давать, и начальства чтобы, окромя батьки, никакого, и дорог железных не треба: от железных дорог – мор, голод».

И в «Столовой горе», и в «Шахматном ходе», и в рассказах и повестях 20-х годов – «Огуречная королева», «Бандит», «Голый человек», «Разными глазами», «Козел в огороде», несмотря на локальность действия и ограниченное число персонажей, Слёзкину удается передать движение, в которое привела Россию революция, перестройку быта, а вслед за тем и психологию разных слоев населения, перемешанных эпохальными бурями.

Произведения Слёзкина 20-х годов, лишенные идеологической предвзятости и штампов соцреализма, помогают лучше понять ту далекую уже от нас эпоху, чрезвычайно сложную, неоднозначную, которую невозможно уложить ни в схемы, создаваемые в прошлом историками в рамках «Краткого курса истории ВКП(б)», ни в схемы, разработанные публицистами и теоретиками в наши дни.

Да, постепенно укрепляющийся в стране тоталитарный режим накладывал определенный отпечаток на жизнь всех слоев населения, но в 20-е годы это еще не ощущалось как трагедия, а проявления бюрократическо-командной системы чаще воспринимались как комические недостатки роста, и вместе с тем пафосом роста и созидания, веры в лучшее будущее были охвачены широкие массы. Так что в советской литературе мы находим отражение и тех, и других процессов. Энтузиазм тружеников воспевали В. Катаев («Время, вперед!»), М. Шагинян («Гидроцентраль»), Ф. Панферов («Бруски»), Ф. Гладков («Энергия»).

Слёзкин отражает проблемы жизни новой России в таких повестях, как «Разными глазами» (1925) и «Козел в огороде» (1927). Повесть «Разными глазами» имеет подзаголовок «Короб писем». Точнее, это повесть в письмах. Форма не новая. История литературы знает много прекрасных образцов. Можно вспомнить «Опасные связи» Шодерло де Лакло, эпистолярные романы А. Ричардсона и Смоллетта. Да и в России были прекрасные образцы. Достаточно назвать «Бедных людей» Ф. М. Достоевского.

Андре Моруа отметил, что это несколько искусственная форма, что жизнь, в сущности, проходит в разговорах, в делах. Замечание весьма несостоятельное, ибо любая литературная форма искусственна. Роман, в котором люди говорят и действуют, все же не реальная жизнь, а литературное произведение, как и то, в котором люди обмениваются письмами. Литературе пока не известно крупное произведение, построенное только в виде телефонных разговоров, но телефонный монолог «Человеческий голос» Жана Кокто по праву вошел в сокровищницу мировой литературы. Так что повесть, роман в письмах – вполне законная форма.

Письма могут сказать, но могут и умолчать. Используя эту форму, автор проявляет свое знание человеческих характеров, стилей и языка эпохи.

Повесть «Разными глазами» многозначна. Это и продолжение осмысления новой жизни, новой, раскрепощенной морали, осмысление своего пути, это и поиски истины, смысла новой работы. Недаром авторы писем много и хорошо говорят о своем труде. Тема большинства писем – любовь. Но любовь не абстрактная, а связанная с конкретным жизненным путем, конкретным характером.

В 20-е годы любовь, семья, брак, половой вопрос стали темой бурных дискуссий, собраний, многочисленных лекций, наконец, произведений искусства. И в этом был свой резон. Отшумели грозовые годы. Наступило мирное строительство. Создавался не только новый, материальный мир, но и новый человек, новый быт, новое бытие, и, значит, формировалось и новое сознание.

Прошлая религиозная мораль была разрушена, прошлый буржуазный брак, часто основанный не на истинной любви, а на купле-продаже, с его фальшью и ханжеством, был отвергнут. Зарождалась новая семья, основанная на любви мужчины и женщины, на их общих интересах. Разумеется, не все шло гладко, не все было ясно.

Споры, дискуссии, точки зрения отразились в письмах персонажей повести Ю. Слёзкина.

Используя эпистолярный жанр, Слёзкин сумел создать изумительно яркие характеры.

Странные отношения двух отдыхающих в Крыму – музыканта Николая Васильевича Тесьминова и жены профессора Марии Васильевны Угрюмовой – вызывают напряженный интерес окружающих. В разнице восприятия и понимания этих отношений, которую мы видим в письмах, обнаруживается и разница характеров, мировосприятий, мироощущений, отношения к себе и другим людям.

Слёзкин своей повестью говорит: никаких рецептов любви и семьи быть не может. Пришел новый мир, новые люди, и они по-новому и каждый по-своему будут любить и создавать семью.

Повесть оптимистична, жизнерадостна. От нее веет прочностью, уверенностью. Написана она легко и весело.

Особый интерес представляет письмо Валентина Медынцева, прототипом которого явно был Максимилиан Волошин (у него в течение нескольких месяцев гостил Слёзкин в 1925 году).

В повести «Разными глазами» Юрием Слёзкиным великолепно схвачены особенности языка нового времени – насыщенность современными словами, оборотами, техническими терминами, канцеляризмами. Блестящий, ярко индивидуальный язык, литературный и разговорный, и даже научные термины вплетены в него естественно, органично.

В повести «Козел в огороде» Слёзкин дает сатирическую картину нэповской России. Он показывает, как в заштатном городке нелепое происшествие всколыхнуло и выплеснуло наружу всю глупость, все ничтожество мещанства, мелкобуржуазной стихии, еще живучей, еще полностью не уничтоженной революцией.

5 марта 1932 года Юрий Слёзкин сделал запись в дневнике о силе мелкобуржуазной стихии, мещанства. И сегодня она звучит злободневно, служит ярким свидетельством писательской проницательности и даже прорицательности: «Велика сила мелкобуржуазной стихии – она гнется, съеживается под ударами, но не ломится, не умирает – напротив того, растет… наперекор силе оружия, пропаганды, власти… Она надевает любую личину, приспосабливается к любому лозунгу…

Ее питомцы ударничают, читают лекции в комакадемии, разоблачают уклонистов, клеймят позором гнилой либерализм, проводят кампании и каются, каются, каются по любому поводу, за общественной шумихой обделывая свои дела, скидывая помаленьку со счета честных, искренних людей, подлинной социалистической закваски, они пролезают всюду – получают ордера, пропуска в закрытые распределители и интурист, командировки за границу, откуда возвращаются с патефонами и трескучими фразами о гибели империализма – всегда возвращаются, лелея свой советский паспорт, потому что они крепко верят в свое право процветать в СССР, они крепко уверены, что в конце концов все эти „реконструкции“ – для рекламы, а суть осталась старая и любезная – расти, питайся, жирей, жизнь дана вам один только раз, какая бы философская и политическая гипотеза ни пыталась объяснить ее назначение и классовую направленность. Питомцы мелкобуржуазной стихии настолько пронырливы и вертки, настолько мимикрийны, что подчас с трудом можно поймать их самоуверенный, острый взгляд в глазах с виду стопроцентного коммуниста, перестроившегося в доску союзника, премированного ударника…»

Затравленный рапповской критикой, которая видит в нем чужака, сомнительного попутчика, Слёзкин все-таки продолжает работать. С конца 20-х его перестают печатать. Издательства отклоняют его рукописи. Из репертуаров театров исключаются его пьесы, более пяти лет не издают его книги.

Он вынужден обратиться, подобно многим другим писателям, с письмом к Сталину. Слёзкин подчеркивает, что все его творчество отдано родине, народу, что хочет быть полезен. Неизвестно, получил ли это письмо Сталин, но резонанс все же был. Писателя пригласили в ЦК, и через некоторое время рукопись первого тома эпопеи «Отречение», произведения, которое Слёзкин считал главным делом своей жизни, была принята к печати.

В эпопее автор хотел отразить эпоху, XX век со всеми его потрясениями.

«„Отречение“ была последняя и самая настоящая моя вещь – то, что я обязан был как человек и писатель, делать, потому что знал до конца предмет моего анализа и, пожалуй, теперь оказался единственным из писателей, который имел право описывать ту среду… Я остался единственным из сыновей, который видел агонию и смерть своего отца (дворянства и старой интеллигенции) и который сознает, понимает неизбежность, закономерность этой смерти.

Алексей Толстой не знал тех, кто вершил политику, он знал только чудаков-помещиков, забившихся в свои медвежьи углы, и потому его „Сестры“ так мало освещают эпоху и трагедию смерти целого класса» (дневник, 25 сентября 1932 г.).

История жизни нескольких человек на фоне мировых исторических событий разворачивается на страницах романа «Отречение». Люди эти по преимуществу составляют среду столичной интеллигенции и чиновничества, отчасти студенчества.

В «Отречении» впервые у Слёзкина в качестве активно действующих персонажей появляются рабочие.

Идея классового антагонизма, обреченности старого строя пронизывает роман, передается всем дыханием широкого полотна.

В первом томе показано развитие событий в 1912—1914 годах, во втором – события первых четырех месяцев 1915 года.

В романе цитируются манифесты, прокламации. Создается впечатление документальности и широты охвата событий. Наиболее удачные сцены, где Слёзкин рисует кулисы буржуазной журналистики, среду столичных литераторов, кормящихся возле меценатов и коммерсантов.

Воздух эпохи передан в романе великолепно. В «Отречении» показана и «связь времен», переход одной эпохи в другую, чреватость одних проблем и событий другими проблемами и событиями. Развитие действия идет двумя потоками – исторический фон подан сжато, четко, направленно.

Однако многое из семейной событийной ткани не поднято до уровня, равного тем социальным событиям, о которых говорится в романе. Это создает впечатление некоторой диспропорции.

Автор не страшился «верно» и «точно» передать хронику 1914 года, а пытался средствами искусства внушить читателю обреченность старой жизни, показать рост новых сил, приход наследников.

Над эпопеей Слёзкин работал до конца своей жизни. В суровые годы войны он увидел свой патриотический долг в том, чтобы выдвинуть на передний план третьего тома фигуру Брусилова. Некоторые главы романа печатались во время войны. Отдельной книгой роман «Брусилов» вышел в марте 1947 года. В нем реализовалось все, к чему стремился Слёзкин на протяжении писательской жизни,– слились воедино мысль, идейная ясность, художественное мастерство.

26 июля 1947 года Юрий Львович Слёзкин скончался.

А 25 июня 1932 года Юрий Слёзкин записал в дневнике: «У каждого большого художника есть мечта – иногда одна строка, строфа, фраза, пятно, выражающие человеческое какое-либо чувство – страсть, гнев, страх, печаль, нежность – с предельной прозрачной ясностью и чистотой, и только потому эти художники прекрасны. И только эта предельная чистота и ясность оправдывают тяжкий труд мастера и дают ему право называть свое творение – искусством…

Подслушать в себе то чувство, которое звучит полнее в твоем существе, отвечает ему, и найти, добиться, поймать, украсть у какой-то минуты высочайшего напряжения это чувство и быть готовым с предельным мастерством – кратко, скупо и четко, как эссенцию, как жемчуг, показать его человеку – вот задача, вот цель, вот честолюбие мое…»

Дважды сызнова начинался творческий путь Юрия Слёзкина, его жизнь в литературе. Сегодня, спустя почти семь десятилетий после смерти писателя, его литературное наследие возвращается к новым поколениям читателей. Наступает третья жизнь.

Составитель выражает глубокую благодарность РГАЛИ, который на протяжении тридцати лет предоставлял возможность пользоваться хранящимися там рукописями. Особая признательность вдове писателя Ольге Константиновне Слёзкиной (1895—1981), еженедельные встречи с которой в течение десятка лет позволили мне хорошо постичь личность, творческие устремления Юрия Слёзкина, а предоставленные ею дневники, альбомы, книги дали возможность ощутить ту творческую атмосферу, которая и была смыслом жизни Юрия Львовича Слёзкина. Большую роль для реализации проекта сыграли многочисленные беседы с сыном писателя доктором исторических наук Львом Юрьевичем Слёзкиным, который с готовностью отвечал на все мои вопросы, возникавшие по мере работы. И ему я буду всегда благодарен. Неоценимо участие в осуществлении настоящего издания внука писателя Юрия Львовича Слёзкина, крупного ученого-историка.

И наконец, с восхищением отмечу энтузиазм и самоотверженность редактора книги Аллы Владимировны Безруковой. Низкий Вам поклон.

Ст.  Н и к о н е н к о

P. S. Кажется, сказано достаточно. И все же хочется привести еще одну запись из дневника, сделанную в самые грозные дни войны. В этих простых словах понимание не только жизни, но и задач литературы, служению которой посвятил себя Юрий Слёзкин: