Текст книги "Евпатий Коловрат"

Автор книги: Станислав Гагарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Станислав Гагарин
Евпатий Коловрат

Хроника тринадцатого века

^{Рисунки Н. Мооса}

Кони на красном лугу

Недавно прошел дождь.

Сырой хворост разгорался плохо, костры дымились, и дым низко полз над землею, спускался пологим берегом к реке, забивался в камыши и растворялся в холодном воздухе ночи.

Иван почуял: коченеют ноги, и осторожно, чтобы не плеснула вода, переступил, с трудом выдираясь из илистого дна.

Сильнее потянуло дымом от половецких костров, к дыму примешались запахи мяса и сыромятной кожи. Иван проглотил слюну.

Камыши стеной поднимались у самого берега Хопра, где передовой отряд половецкого хана Барчака встал на ночевку. Дружина Евпатия Коловрата, воеводы князя Рязанского, укрылась в зарослях ольховника на другом берегу реки. Едва стало смеркаться, воевода призвал к себе сотника Ивана и велел с темнотой подобраться к половецкому стану, выждать время и угнать лошадей.

– Пойдут с тобой, Иван, два ратника, – сказал Коловрат.

– Нет, Евпатий, – ответил Иван. – Лошади по моей части. Один, может, и сумею. А втроем – не выйдет. Спугнем только.

Так и пошел один, и сидит среди камышей по горло в воде половину ночи, а поганые людишки никак на угомонятся. Время от времени поднимает Иван голову к небу и смотрит, как Лось [1]1
  Лось – Большая Медведица. Стожары – созвездие Плеяды. По ним в древности определяли время ночью.


[Закрыть]встал и высоко ли поднялись Стожары. Лось хвостом в зорю еще не повернулся, до утра время есть, а вот за полночь перевалило, это точно. В деревнях уже первый спень [2]2
  Спень – старинное выражение для обозначения промежутков ночи, точнее, ночного сна. («Первый, второй и третий спень, а четвертого не бывает…»).


[Закрыть]прошел, по разу петухи кричали, а здесь какие петухи…

Иван выдрал одну ногу, ил совсем ее засосал, лотом другую потянул и медленно стал приближаться к берету, осторожно раздвигая камышовые стебли.

Неожиданно его пальцы ткнулись в корягу. Он обхватил ствол руками, подтянул тело и лег на корягу грудью.

Дым щекотал Ивану ноздри, и он едва не чихнул, когда совсем уже выбрался на берег Хопра и крался к половецким коням.

Застывшее в воде тело слушалось плохо, но помалу кровь заиграла в жилах. Иван подбирался все ближе, припадая к земле и замирая, едва улавливал шорохи да переклик дозорных.

Вот и кони. Стоят спокойно. Притих, чтоб пообвыкли к нему. Осторожно снял шапку, развернул тряпицу и вынул краюху хлеба, густо обсыпанную крупной красноватой солью.

Ясно горели звезды, но еще немного – и побледнеет небо.

Иван поднял краюху над головой, Сам встал на четвереньки и подобрался к жеребцу, что отошел от табуна на десяток шагов. Жеребец пофыркал-пофыркал, ударил копытом в землю и мягкими губами бережно принял хлеб с солью.

«Бери, бери!» – подбодрил его мысленно Иван и мигом взлетел на коня. Торжествующий клич разнесся над уснувшей рекой, под безучастными звездами, дошел он и до русских ратников, что ждали сигнала выше и ниже по реке от половецкого становища.

Ринулся жеребец в поле, увлекая за собой других коней. Иван клещом сидел на его спине, ухватив за гриву и сжимая упругие бока босыми ногами.

Ночь раскололась от криков, свиста стрел и топота. Позади остались костры и шатры одураченных половцев, впереди была вольная степь, кони мчались и мчались, а ратники Евпатия Коловрата громили врагов, посягнувших на мир и спокой русской земли.

Все дальше и дальше уходили кони, и стало Ивану казаться, будто окрылило половецкого жеребца, поднялся он в воздух и летит к звездам. Голова у Ивана закружилась, потерял он опору и повалился наземь.

«Вот и все, – подумал он. – Теперь можно и умереть».

– Не можно, Иван, – услышал Он и увидел Евпатия Коловрата.

– Разве не исполнил я, что обещал воевода? – спросил сотник.

Евпатий сощурился и в упор глянул на Ивана. Огладил рукою бороду и усмехнулся. – Исполнил. Но столько ли надо?..

Когда во вчерашнем дню сотник Иван по крепкой лестнице поднялся в верхнюю половину просторного овина, по самую крышу забитую духовитым сеном, было за полночь, и был он сам уже в крепком хмелю. Света разжигать не стал, поленился, на коленях подобрался к расстеленной шубе, оправил изголовье, сидя разделся. Немного поворочался, голова гудела, а когда совсем было примостился и сквозь медленно выходящий хмель стал думать о завтрашней встрече с Коловратом, сбиваясь порой на иные мысли, показалось Ивану, что будто кликает его кто.

Открыл глаза. Батюшки, да уж и утро наступило! Как это он ночь-то проглядел всю…

И сразу сон свой вспомнил, про недавний бой с половцами, и тут его снова позвали со двора, и Иван заторопился одеваться, а едва порог переступил, ударили на колокольне Успенского собора к заутрене, слева у Бориса и Глеба подхватили, подале, у городских ворот, отозвался Спас – и пошли петь-говорить колокола над столицей княжества Рязанского.

На дворе сотника Ивана – правой руки в дружине боярина-воеводы Евпатия Коловрата – в нарядной одежде стояла Анфиса, его молодая хозяйка.

– Пошто зовешь меня, ладушка? – спросил Иван.

– Ступай к воеводе, – хмурясь, проговорила женщина. – Кликал он тебя давеча.

У кузницы Евпатий Коловрат следил, как закаливали мастера мечи. Он издали заметил сотника и пошел навстречу.

– Табуны уж пригнали, Иван… Или ты забыл уговор: поране выйти на торжище да коней дружине добрых сыскать?

По каждой весне пригоняли под Рязань лошадей на большое торжище, что устраивали на второй день после Николина дня. С задонских степей, с Дикого Поля, из-за елецкого края, со стороны Мокши и Цны гнали коней на Красный луг, окаймленный реками Окой и Проней. Сюда, к Рязани, собирались и поджарые степняки, горбоносые, с тонкими ногами, умеющие по-над полем летать, боевые бахматы и гнедые дончаки с богатырской грудью и высокой статью, заволжские лошадки, ростом невеликие, а выносливости непревзойденной, тяжелые битюги с черниговских уделов, охочие до грубой крестьянской работы… Каких только лошадей не приводили на Красный луг!

И для особых княжеских выездов, предназначенных по отдельному заказу конюших, приводили из-за южных морей добытых, невиданных в русской земле красавцев с чисто-белой шерстью по черной коже…

– Мои сборы недолги, – сказал Иван Евпатию Коловрату. – Глаза на месте, руки, слава господу, по-прежнему к плечам пришиты. Будем смотреть да щупать. Готов я.

Весь день пробыли они на Красном лугу: нелегкое это дело-коня выбрать. А когда их десятками отбираешь – того хлопотней. Однако всякая работа к концу приходит… Порешили и эту, а Коловрат стал звать Ивана и помощников его к обеду, который по времени и за ужин бы сошел. Тут Иван вывел последнего коня – каракового жеребца. Тот косил глазом на ведущего его за узду человека, нервно подрагивал резко очерченными ноздрями. Иван подвел коня к Евпатию и сказал:

– Возьми на племя. Хороших кровей конь.

– Дик он, пожалуй, – ответил Коловрат, – необъезженный еще…

– А это мигом, – сказал Иван, – испробуем молодца… Держите его, парни, изготовьте для пробы!

Никогда не носил жеребец человека. А как почуял, что оседлали его, взвился с Иваном свечкой в синее небо. Только земля его назад притянула, и удила едва не разорвали губ. Снова поднялся конь, и опять принудил человек вернуться на четыре ноги. Опасался Иван, что может жеребец с размаху опрокинуться на спину, и придавит его остервенелая животина. Но этот конь был гордым жеребцом. Не мог он рухнуть на землю, не мог позволить себе такого. Коротко заржав, ринулся жеребец на людей, расступились люди, и он понесся невиданным резким бросом, кидая по-особому вперед длинные ноги, обвитые сеткою жил и сухих мышц. В мгновение ока пропал Иван с Красного луга, товарищи только головами покачали.

А конь нес и нес сотника Ивана и не проявлял намерения сдаваться. Седок давил ему бока ногами, рвал удила, усмиряя прыть, но жеребец будто не чуял и все дальше и дальше уносил человека на могучей своей спине.

Страха Иван не испытывал, не впервой коней объезжать. Дал он пробеситься, промяться жеребцу, чтоб уразумел человечью силу, смирился с нею. А когда понял, что дозрел гордый карак, тут и сжал Иван коню бока посильнее, затянул удила, и вдруг остановился жеребец, так и застыл на месте, как вкопанный.

Остановился и грустно заржал. Твоя, мол, взяла, человек. Значит, так и быть, принимаю на себя твою волю.

В Рязань с недоброй вестью

– Оживи костер, Федотушка, – сказал бородатый ратник по прозвищу Медвежье Ухо.

Федот Малой, прозванный так потому, что в дружине Евпатия Коловрата был и второй Федот, Корень, нашарил в неровной от света костерища темноте сучья и швырнул их в огонь. Поначалу потемнело, потом сухие ветки занялись, и круг людей, обсевших костер, стал шириться.

Ратники недавно поужинали. Часть дружины стояла в дозоре, а те, кому менять полагалось дозорных, спать не ложились, ночь была уж очень хороша, ночь на Ивана Купала. И места добрые здесь, на берегу Хопра, по южной границе княжества Рязанского. Вот уже третью неделю стояли ратники Коловрата, ожидая очередной вылазки хана Барчака…

– Дядь, – обратился Федот Малой к Медвежьему Уху, – про «огонь-цвет» расскажи. Ведь его только в сегодняшнюю ночь и сыскать можно… И еще говорят, что ты про все знаешь.

Был Федот еще безусым парнем, пошел он с дружиной впервые, смиренный был, приучен уважать старших. Молодого ратника в дружине приняли тепло, хоть и подсмеивались над ним, по-доброму, беззлобно, понимая, что Федот Малой – это они сами в минувшие годы.

– Я-то что, – молвил Медвежье Ухо, – знать знаю, да язык коряв, не на то даден, чтоб говоренки складывать, больше по каше язык мастак. Сотника надо просить.

– Ладно вам, – откликнулся сотник Иван, – не до говоренок. Завтра ране выступаем, спали б лучше.

Замолчали ратники. Были их мысли далеко отсюда, в Рязани-матушке, где остались жены, матери и ребятишки. От шумного гулянья в честь Ярилы – древнего поверия о том, как полюбило Солнце Землю – никто б из них не отказался, да что поделаешь, если тревожат родную землю враги, и не будь удальцов и резвецов рязанских здесь, у Дикого Поля, никаких праздников на Рязанщине не было бы вовеки.

Менять стражу отправился Иван. А воевода Евпатий Коловрат прилег у костра. Так, незаметно, и задремал.

Пробудил Евпатия боевой клич. В один миг он был на ногах. Дружинники спешно разбирали оружие, ржали кони.

Вот ворвался в лагерь гонец, подлетел к конному уже Коловрату и, задыхаясь, прокричал:

– Тревога, братья! Тревога!..

Тревога оказалась не то чтобы ложной, но и не тревогой вовсе, потому как биться рязанским удальцам было не с кем. Через Хопер переправилась конная группа половцев и на посты напоролась. А ночь едва на уход пошла, в темноте и не разобрать – двадцать ли конников вылетело на сидевших в дозоре ратников али все двести и поболе.

Иван тогда находился у дальнего края стражи, но клич услыхал и отправил к отряду гонца поднять в лагере тревогу, ведь береженого бог бережет…

Был у князя Юрия Рязанского неплохой товарищ, хоть и не русской веры, – дальний родственник хана Барчака, хан Куштум. С половецкой родней Куштум не ладил, а с рязанцами и торговлю вел, и в гости ездил, старался все дела обделать добром и миром. Это он и переправлялся через Хопер, собираясь в Рязань с важной, как сказал он Евпатию Коловрату, вестью для Юрия Ингваревича.

Радуясь, что ошибка быстро объяснилась и не пролилась по случайности кровь, воевода и хан решили позавтракать вместе, благо короткая ночь съежилась, поблекла, наступил день Ивана Купалы, и Ярила выплыл из-за окоема, радуя новым днем землю-кормилицу.

– Пошто так спешил, хан? – спросил Евпатий Коловрат. – И ночью не оставил путь-дорогу…

– Нехорошую весть везу великому князю рязанскому, – ответил Куштум. – Ты верный его воин, тебя давно знаю, потому-то тебе откроюсь.

И рассказал хан Куштум, что из-за Великих степей, они лежат за южным морем, с другого края земли движется неисчислимое войско могучего Бату-хана. Когда идет орда, так называют это войско, пыль, поднятая копытами лошадей, затмевает солнце, и наступает ночь. Многие царства покорил и предал огню Бату-хан. Недавно с Булгарским царством расправился, разорил его, и теперь, как доносят с берегов Волги верные Куштуму люди, идет на закат солнца, через мордовские племена, воевать здешние земли.

– У нас разная вера, Коловрат, – сказал Куштум, – но мы соседи. Плохо ли, хорошо, но как-то уживались между собой. И даже на Калке бились вместе. Хан Барчак – другое дело, он не может жить в мире с любым соседом, и со мной тоже. Вот и иду я к рязанскому князю… Пусть он узнает об опасности тоже. Ведь Бату-хан сначала половецкие пастбища захватит, вытеснит нас в леса, а потом и за рязанцев примется. Значит, судьба у нас одна, Коловрат, и надо нам соединить оружие.

– Доброе дело затеял ты, хан Куштум, – сказал Евпатий, – жаль только, что нет сейчас здесь, у этого костра, всех русских князей, послушали б, как иноверец призывает к объединению. Перестали бы, может, затевать распри… Скачи, добрый человек, в Рязань-матушку, поведай обо всем князю Юрию, а я пошлю с тобой свою правую руку, сотника Ивана сотоварищи, чтоб проводил достойно…

Недолго собирался Иван в дорогу. Выбрал он в попутчики Федота Малого да Федота Корня, да Медвежье Ухо. Отец Ярила не высоко над окоемом приподнялся, когда отряд половцев с ханом Куштумом и рязанскими удальцами, простившись с дружиной, втянулся в густую дубраву.

Конники торопились. Где позволяло, пускали лошадей в галоп, не жалели их.

Второй день уже лил дождь, летний тёплый дождь, который был ко времени и для набиравших силу хлебов, и для луговых трав, сенокосная пора еще не приспела.

Когда изрядно вымокшие путники выбрались к берегу Прони и двинулись им, чтоб выйти к Рязани, лежащей в четырех верстах от устья, дождь порастратил силу, постепенно сошел на нет. Небо посветлело, за лесом, на закатной стороне, обозначилось багрище, там готовилось к ночлегу солнце. А тут и кончилась чащоба, тропа стала поторнее, лошади прибавили рыси, чуя пристанище. Половцы хана Куштума и сопровождавшие их рязанские ратники вымахнули на вольное перед городом поле, и едва конники оказались в виду Рязани, ударили в колокол у Спаса: заприметили их.

О Рязань! Престольный город княжества Рязанского, столица земель русских, что раскинулись на берегах вольной Оки до самой Волги, если идти к восходу солнца, а на полдень – до Дикого Поля, начинавшегося за Хопром и Польным Воронежем. На западе граничит Рязанское княжество с землями князей черниговских, сродников приокских князей и самого Юрия Ингваревича, держащего престол в Рязани, и братьев его, Олега Красного, что сидит в Переяславле, верст за шестьдесят вверх по Оке, Давыда Ингваревича Муромского, Всеволода Пронского и Глеба Коломенского. А к северу от земель рязанских – обширная страна гордого князя Юрия Владимирского, сына Всеволода Большое Гнездо, правнука Владимира Мономаха.

Рязань… За высокими, рубленными из вековых мещерских сосен, стенами, вознесенными по краю Плоского холма, раскинулся шумный и уютный город.

С какой стороны света ни выходил бы путник к Рязани, он видел прежде всего поднявшиеся над деревянным городом каменные храмы.

Главным из них был Большой Успенский собор, поставленный князем Ростиславом, внучатным племянником Олега Святославовича Черниговского и Тьмутараканского [3]3
  Один из героев «Слова о полку Игореве».


[Закрыть]. С собора этого и началась своя, рязанская, школа зодчества. И хоть напоминал Успенский собор Великую Успенскую церковь во славном Киев-граде, а стать имел свою, и кладка была иная, не из белого камня, как во Владимире и Суздале, а из тонких плит жженого кирпича, красные ряды его перемежались белым раствором и нарядно смотрелись и вблизи, и издалека.

Князья рязанские издавна себя считали сродниками святых Бориса и Глеба, и потому Глеб Ростиславович, обороняя вотчину свою от Мономаховичей, князей Владимирских, просил князей-братьев заступиться перед господом за землю рязанскую и поставил в честь имени их Борисоглебский собор. Был этот собор помене Успенского, а сделан роскошнее. Князя Глеба гордыня никогда не оставляла.

Позднее и третий собор появился в Рязани – Спасский.

Когда отделилась Рязань от Черниговской епархии и собственный владыка сел во граде на Оке, тогда и построили его, собор Спасский. Строили его сами рязанцы. Правда, приезжал на смотрины черниговский зодчий Петр Милонег, понравилось ему, как возводили рязанские мастера высокий венец храма, а малые купола его шли ярусами. Был храм одинаков по сторонам, четыре круглых столба внутри, приделы с главками…

А как богат был храм! Иконы, плащаницы, золотая и серебряная утварь чеканки непревзойденной, с каменьями невиданной красоты, хоросы, подсвечники, паникадила, медные врата, расписанные золотом. А главное – икона Николы Зарайского рязанского письма. Был этот Никола написан с поднятыми руками – защищал от врагов людей русских.

Хранились в рязанских храмах и византийская «Одигитрия», принесенная из Афона, а из Чернигова – «Редединская икона», где изображалась богоматерь, напутствующая черниговского князя Мстислава на победный бой с косожским князем Редедей. И самая древнейшая святыня русская – «Муромская Богоматерь».

И много всякого узорочья было в славной Рязани. А более всего богата она была удальцами и мастерами, они жили в городе, построенном руками их отцов и дедов, не хотели иных вод и земель, и неба чужого, но за свое готовы были постоять.

И вот к этому городу с берегов Волги, с земли разгромленного уже Булгарского царства двигался на Русь враг неуемный, и с вестью об этом спешил инородный хан.

Когда конный отряд подошел к городским воротам, навстречу вышли воины под началом княжеского вратаря. Его возвестили, что конники близятся половецкие, а потому и принял вратарь все необходимые меры предосторожности – и ворота закрыл, и людей поднял.

Половцы сдержали лошадей, а Иван с товарищами выдвинулся вперед.

– Эгей! – крикнул он. – Половецкий князь Куштум самолично с малою дружиною следует с важным делом к князю Юрию Рязанскому. А я от воеводы Коловрата, состою при хане в проводниках, али не признали меня?

– Признали! – отозвался вратарь, ступил в сторону и махнул к воротам. – Скричите на княжий двор: гости будут! Да ворота открывайте!

И, обернувшись к Куштуму, промолвил:

– Добро пожаловать в славный Рязань-град!..

Неподалеку от княжьего двора встретили путников люди Юрия Ингваревича, почетно проводили в гостевые покои, предложили коням место и корм, малую еду гостям, потому как большая еда ждала у княжеского стола, когда принимать хана и его людей будет сам хозяин, князь рязанский.

А сотник Иван, передав половцев княжьим дворовым и конюшим, счел заботы свои поконченными. Он сказал старшему из княжьей охраны, что подастся домой, а будет в нем надобность какая – кликать его: сотник Иван всегда будет наготове и настороже.

После жаркой бани, когда сидел Иван на крылечке, глядел, как парит мокрая земля, пил квас холодный, посматривая на небо, где к вечеру собирались кучевые облака, тогда и пожаловал к нему на двор высокий седой старик.

Доводился он дядей Иванову отцу, значит, как бы двоюродный дед сотника. И прозвище имел Верила. Жил Верила при княжьем дворе, большой был учености человек. В молодые годы попал Верила в полон, чудом избежал смерти, но рабства хлебнул вдоволь. Побывал за тремя морями, бежал не единожды, был бит многажды, науку прошел всякую и уже в зрелом возрасте сподобилось ему вновь увидеть родину, на что надежду уж было потерял.

Ввиду великой мудрости старика князь держал его в своих хоромах. Верила записывал в книгах все, что бывало в разные лета на земле рязанской, а также и в том мире, который окружал ее. Верила и Ивана обучил грамоте, и книги ему читал, не только русского письма, но и греческие, арабские, иудейские, румские – чужой язык был ведом Вериле, как родной.

Увидев старика, сотник поднялся и стоял в длинной холщовой рубахе, красный от банного жара.

– Здоров будь, Иван, – сказал Верила.

– Пусть оставят тебя болезни, Верила, – ответил ратник.

– В бане паришься, – сказал старик, – а того не ведаешь, что всему княжьему двору баню задал: с ног сбились твоих половцев угощаючи.

– То хорошие люди, – возразил Иван. – Я стольким людям их племени головы посрубал, что могу так говорить об этих, что сам привел.

– Не спорю, – сказал Верила. – Ведомо мне, какие вести привез хан Куштум. Уж и княжий совет собрали, и гонцы в разные уделы поскакали, князь Юрий братовьев созывает. А сей час уединился с половецким ханом и ведет потайную беседу. Я за тобою послан, Иван. Кличет тебя князь, одевайся, как воин, не на бражную долю кличут, на служилое дело.

…Князь Юрий Ингваревич скоро принял хана Куштума. Когда собрались бояре, хана и ближних его людей с почетом ввели в горницу, внесли подарки, привезенные гостями для князя. Едва появился Юрий, как по знаку Куштума выбежали вперед половцы и стали класть у ног хозяина богатые дары. Улыбнулся князь, обошел гору подарков, выросшую в мгновение ока у его ног, подошел к хану и протянул руку.

– Добро и мир тебе в нашем доме, хан Куштум, – сказал Юрий Ингваревич.

Хан принял княжью руку, пожал ее, затем свои руки сложил на груди и поклонился.

– Мир и тебе, князь Юрий, да не оставят боги тебя своей милостью. Прими жалкие дары в знак дружбы и покоя между нашими племенами.

После приветствий началось потчеванье гостей, пиршество князь Юрий затеял в честь хана отменное. Куштум не стал говорить о дурной вести князю при всех, но улучил время, чтоб пожелать встретиться тайно. Гости и бояре бражничали за столами, а хозяин с Куштумом покинули всех и уединились в укромные покои, куда вскорости вызвал Юрий Ингваревич старца Верилу и отправил за сотником Иваном…

Старик с внучатным братичем [4]4
  Братич – племянник.


[Закрыть] прибыли на княжий двор и велено им было подождать особого зова.

– Боязно мне за землю нашу, – сказал Иван. – Половцы сказывали, что дни нужны, чтоб только объехать войско Бату-хана.

– Что ж, будем биться, – ответил Верила. – Ходили к нам хозары, ходили печенеги, бывали и половцы. И всегда стояла Русь. Тут другое опасно: нет сейчас единства между князьями…

Вышел старший княжьей охраны.

– Князь ждет тебя, Иван, – сказал он. – Идем со мной.

– С богом, воин, – сказал Верила. – Иди служить князю…

– На Калке русские и половцы сражались вместе, – вел беседу хан Куштум. – Тогда богам нашим угодно было объединиться и повернуть оружие против общего врага – хана Чингиза, деда нынешнего властителя орды.

– Великий князь Ингвар Рюрикович, – задумчиво произнес Юрий Ингваревич, – как говорят старые летописи, поплатился жизнью, когда повадился в древлянскую землю ходить за данью. Если б на Калке мы в корень разбили Чингиза, то не дождались бы внука снова у своих границ…

– Ты веришь своим соседям? – спросил Куштум. – Князьям Владимирскому и Мстиславу Черниговскому?

Юрий Ингваревич не ответил, опустил голову, затем, не глядя на хана, налил в кубок медовухи, не отрываясь, выпил.

– Надо верить, хан, – ответил он. – Как жить тогда, без веры в близких?

– Я приведу своих воинов к тебе, князь Юрий.

– У меня есть другая мысль, хан.

– Слушаю, князь.

– Сейчас пришлют сотника из дружины Коловрата. Его я отправлю к Евпатию, чтоб передал Коловрату поспешить сюда немедля, а самого сотника оставлю у края Дикого Поля. Ты же собирай войско и держи его наготове. Сотник Иван со дружиною будет нитью, которая сведет тебя со мною. Когда мы соберемся ударить на Бату-хана, я сообщу тебе время, и твои воины набросятся на орду с тыльной стороны. И если помогут нам боги – одолеем…

– И снова прольется кровь… – задумчиво сказал хан Куштум. – Мой дед говорил мне, что раньше люди жили в зверином обличье и мучились так, как мучаются звери, которых мы берем в пищу или заставляем работать на себя. И еще говорил отец моего отца, что людям суждена двойная мука. Сначала они терпят боль и зло, как звери, потом будут страдать, как люди. Сейчас мы во втором круге зла и боли, князь Юрий.

– А третьему не бывать, – ответил князь. – Пей медовуху, хан. Я выйду послать гонца за Евпатием Коловратом.

…Была в ту пору еще одна встреча. По пути заехал Евпатий к князю Ингварю Ингваревичу. И когда они под вечер остались в горнице одни, сказал напрямик:

– Слыхал я намедни от половецкого перебежчика из орды, что будто есть у Бату-хана толмач из русских, из рязанских земель. Он и ведет татар к нам, показывает путь-дорогу. Ужель такое возможно, князь Ингварь?

– Слыхал и я про то, Коловрат. Слыхал, будто предатель – княжеского рода. Ежели верно это, то сдается, что известен злодей.

– Кто же он?

– Братоубийца. Князь Глеб Владимирович! Вот кто!

– Неужто?! – воскликнул Евпатий Коловрат. – Говорили же, что бежал он к половцам, к хану Барчаку пристал, а потом и вовсе пропал…

И Коловрат, и князь Ингварь были мальчишками, когда двадцать лет назад в селе Исады свершилось неслыханное злодеяние. В 1216 году скончался последний из старших Глебовичей – князь Роман. Тогда рязанские Владимировичи, братья Глеб и Константин, собрали в Исадах съезд всех удельных князей, чтоб рассудить княжеские уделы. Большой пир устроили для собравшихся гостей Владимировичи в своем шатре. А тем временем князь Глеб стакнулся с ханом Барчаком, заручился его поддержкой. Пировали в шатре рязанские князья, когда ворвались туда люди Глеба и Константина, а также половцы-головорезы Барчака. Перебили всех князей с их близкими. Извели каины и родного брата своего, Изяслава, он противился братоубийству. Убили они и двоюродных братьев: князя Кир Михаила, князей Ростислава и Святослава Святославовичей, Романа и Глеба Ингваревичей. Уцелел лишь отец нынешнего князя рязанского – Ингварь Ингваревич. Предшественник Верилы, летописец рязанский Опака, в крещении Андрей, записал тогда, в лето 6725, в Ильин день [5]5
  20 июля 1217 г.


[Закрыть]: «Владимировичи первие убо сии оклеветаша дядей своих и братью свою и много крови пролиаша, и убийство сотвориша, та же ныне второе умыслиша збити всю братию». А Ингварю Ингваревичу суждено было уберечься от участи сродников. «Ингвар же не успе приехати к ним, не бе бо приспело еще время его…» Был тогда Ингварь Ингваревич переяславским князем, а как узнал о злодеянии, поднял весь народ. Настиг убийц в верховьях реки Прони. Не помогла им и половецкая подмога Барчака. Константин в бою на Проне был убит, а разгромленный начисто Глеб «беглаша в половци». И вот объявился, каин…

– Но, может, это и кто другой? – спросил Евпатий.

– Хорошо б, коли так. Позор превеликий, когда не простой человек, а княжеской крови изменяет родной земле.

– И простому позор не меньший, – возразил Коловрат.

– Тебе-то не понять, Евпатий, – сказал князь Ингварь. – Не сердись, мы все тебя любим, знаем верность твою и отвагу. Да только надо родиться князем, чтоб уразуметь такое…

Спасибо, князь, – поднялся Коловрат, скрывая обиду от княжьих слов. – Ехать мне надо.

Он согнулся у притолоки, чтобы пройти, и открытую уже дверь придержал, когда оборотился к Ингварю Ингваревичу:

– Может, ты и прав, князь, по-княжьему никогда не уразуметь мне. Только окажется если, что тот толмач и советник Бату-хана князь Глеб, душегуб исадский, то я его сам в битве мечом достану. Тут я лучше любого князя уразумею. Ты уж не обессудь, Ингварь Ингваревич.

Сказал так и вышел.