Текст книги "На Старой площади"
Автор книги: Станислав Меньшиков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)
Супруга Хартмана коллекционировала картины и иногда собирала гостей для демонстрации своих новых приобретений. Устраивала она и музыкальные вечера с танцами, на которых я с послихой, помнится, как-то отплясывал не то танго, не то вальс.
У Ларисы с посольскими приёмами иногда возникали проблемы. Надо было менять наряды, что при нашем бюджете было не всегда простой задачей. Но были и более сложные ситуации, когда ей приходилось являться на приём после нескольких часов разборки гнилой капусты в далеком Чертанове, куда их регулярно отправляли от академического института, где она работала. Американскому послу и его жене было, конечно, невдомёк, каким сочетанием физического и умственного труда приходилось заниматься супруге консультанта ЦК.
Ещё одной из моих дополнительных функций были выступления по американскому телевидению. В то время кабельной сети «Си-эн-эн» ещё не было. Но американские телекомпании заказывали интервью со мной и другими нашими англоязычными специалистами через наше телевидение в Останкино. Заказы шли также от англичан, японцев и даже австралийцев, но чаще всего из США. Достоинство этих выступлений было в том, что они шли в прямом эфире, т.е. американцы их не резали по своему вкусу. Из-за разницы во времени, как правило, приходилось ехать на телецентр поздно вечером или ночью, т.к. меня давали в вечерних выпусках новостей в 7—8 часов по нью-йоркскому времени, т.е. в час-два ночи по нашему. Выступал я довольно часто и в какой-то период стал узнаваемой фигурой для американских телезрителей.
Выступать было непросто по разным причинам. Говорить приходилось в слепой экран, т.е. интервьюер за океаном (как и зрители) хорошо меня видел, а я его нет. Мой визави часто нарочито загонял меня в угол, оставляя на ответ считанные секунды. Например, известный Тед Коппел из Эй-би-си, ершистый молодой человек с резким голосом, как-то вывалил на СССР кучу обвинений, после чего сказал:
– У Вас ровно 30 секунд, чтобы ответить. Что Вы можете возразить?
Моя реакция была моментальной и заняла как раз полминуты. Раскачиваться было некогда, но я успел опровергнуть все его обвинения. Об убедительности думать было некогда, но на телезрителя действует подчас не столько глубина аргументации, сколько убеждённый тон.
Сложность, конечно, была и в том, что нельзя было «оступаться», т.е. отходить от официальной позиции, и вместе с тем подавать товар надо было в таком виде, чтобы заказы от американцев продолжались, что, конечно, определялось зрительским рейтингом. Никакой предварительной цензуры с нашей стороны не было, т.е. все говорилось на мой собственный страх и риск. Смотрели меня, конечно, не только американцы, но и наши соответствующие люди, но никто ни разу не высказал претензий.
Одно время меня буквально ставили в тупик вопросами о здоровье Ю.В. Андропова. Трудность была и в том, что американцы меня рекламировали как личного советника генсека. Например, внезапно спрашивали:
– Как выглядел Андропов, когда Вы его видели последний раз? (имелось в виду «накануне»).
Я, конечно, не работал в аппарате генсека и видел его «в натуре» только раз на приёме в Кремлевском дворце съездов. Мы знали, что он болеет, но никаких официальных сведений на этот счет не было, а излагать в эфир слухи мы не могли. Поэтому приходилось выворачиваться, например, фразой:
– Когда я видел его в последний раз, он выглядел неплохо.
Иногда мне выставляли невидимого противника, с которым надо было полемизировать. Один из таких диспутантов схватился со мной по известной теме о правах человека. Тема по тем временам была совсем нелёгкая. Приходилось трясти в телевизор текстом Хельсинкского договора 1974 года и утверждать, что это для нас – «святой документ», поскольку под ним стоит подпись Л.И. Брежнева. Мой телепротивник за океаном настолько опешил от неожиданности, что сразу сменил тему.
Как-то меня предупредили, что моим спарринг-партнером будет Ричард Пайпс, ведущий американский советолог и в то время консультант администрации Рейгана. Я тщательно готовился к этому выступлению, прорабатывая все подводные рифы. В то время, например, в американской прессе был поднят шум по поводу некоего самолета, якобы доставившего в одну латиноамериканскую страну партию советского оружия. Наша печать хранила на этот счет молчание. Я решил сходить по коридору в сектор Латинской Америки, которым руководил выпускник МГИМО и Герой Советского Союза Михаил Кудачкин. Он мне четко объяснил, в чем дело. Оружие было нашего производства, но попало на южноамериканский континент через третьи или четвертые руки, причем мы к этому никакого отношения не имели. Подготовился я и по другим вопросам. Но вопреки ожиданию Пайпс повел себя на удивление мирно и обычной своей агрессивности не выказывал.
В 1984—1985 годах меня несколько раз приглашал на свои воскресные передачи знаменитый американский телеобозреватель Дэвид Бринкли, где мне приходилось выступать вместе с такими маститыми политиками, как госсекретарь Шульц, бывший госсекретарь Киссинджер, помощник госсекретаря Бэрт, сенатор Нанн, директор Русского института Маршалл Шульман.
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
Брент Скоукрофт и Пол Нитце
За время работы в ЦК я несколько раз выезжал в США, причём дважды по приглашению американской Ассоциации содействия ООН и ещё два раза как эксперт ООН. В одной из этих поездок мне запомнилась встреча с бывшим советником по национальной безопасности при президенте Джералде Форде генералом в отставка Брентом Скоукрофтом и специальным советником Рейгана по вопросам ядерного оружия Полом Нитце. Скоукрофт в то время не работал в правительстве, но занимал весьма важный пост вице-председателя компании «Киссинджер ассошиэйтс», т.е. был правой рукой бывшего госсекретаря Генри Киссинджера, фирма которого консультировала крупнейшие банки и корпорации США, а также иностранные правительства.
На этот раз Генри был в отъезде, меня переключили на Скоукрофта, а тот пригласил меня на ланч в небольшом, но изысканном ресторане в центре Вашингтона. Придя туда, я увидел, что он не один и в его спутнике узнал Пола Нитце. Для меня это было неожиданностью, но я был доволен. Нитце был зубром американской внешней политики. Свою карьеру он начал ещё при Трумэне, когда возглавлял отдел планирования в госдепартаменте, и считался приверженцем «холодной войны». При Кеннеди и Джонсоне, а позже при Картере он был министром военно-морского флота и заместителем министра обороны. Несмотря на свою принадлежность к демократической партии, он выступил против подписанного Картером и Брежневым в 1979 году Договора ОСВ-2 и за свои жесткие взгляды был приглашён при республиканце Рейгане возглавить переговоры с СССР по ракетам средней дальности. В 1984 году его назначили специальным советником президента и заместителем госсекретаря по контролю над вооружением. Он был на двадцать лет старше нас с Скоукрофтом (моим одногодком) и вел себя соответственно – взял разговор на себя, тогда как Скоукрофт, тихий по натуре, несмотря на генеральский чин и службу военным пилотом, в основном помалкивал.
Не теряя времени, Нитце сразу же заговорил о своих женевских переговорах с советским дипломатом Юлием Квицинским. Отозвавшись высоко о Квицинском в личном и профессиональном плане, он стал жаловаться на его жесткость и неуступчивость. Поскольку я был хорошо знаком с донесениями нашего представителя на этих переговорах, то счёл возможным поправить Нитце по ряду деталей. Ещё через несколько минут я ему сказал прямо:
– У меня создается впечатление, что Вы меня проверяете на тот предмет, читаю ли я донесения из Женевы. Скажу откровенно: да, я их читаю регулярно и достаточно давно. Поэтому можете говорить без стеснения. Я не уполномочен вести с Вами переговоры, но если у Вас есть что передать в Москву, то могу это сделать.
Дело было в том, что душа Нитце в то время разрывалась на части. С одной стороны, он на переговорах строго следовал инструкциям и нарочито затягивал переговоры, тем самым позволяя США завершить размещение в Западной Европе своих «Першингов» и крылатых ракет. Вместе с тем ему хотелось войти в историю как человеку, при котором ядерное урегулирование между нашими странами всё же сдвинулось с мертвой точки. Поэтому, когда Нитце потерял терпение, повторяя, как попугай, свою официальную шпаргалку, он решил пригласить Квицинского поехать в лес под Женевой и там поговорить наедине без свидетелей. В этом был определенный смысл, поскольку на формальных встречах в женевских представительствах сторон обязательно присутствовали люди из других ведомств, в том числе военные и разведчики. Это требовалось не только для того, чтобы контролировать глав делегаций, но и потому, что обсуждалось много сложных военно-технических деталей, в которых они не всегда досконально разбирались.
И вот чудо: на прогулке в лесу Нитце с Квицинским нащупали возможность компромисса. В свои столицы они соответственно доложили, но сдвинуть переговоры с мёртвой точки тогда не удалось. На то были разные причины, причем с обеих сторон. Суть сказанного мне Нитце была в его убеждении, что американская сторона была, наконец, готова принять компромиссный вариант, найденный им с Квицинским. Я ответил, что так и передам, хотя не убеждён, что обстановка в Москве сейчас благоприятная для рассмотрения этого вопроса. На том и разошлись.
Я тут же зашёл в наше посольство и сочинил соответствующую реляцию в центр. В то время в отсутствии посла Добрынина старшим на хозяйстве был Александр Александрович Бессмертных, который сначала отказывался отправлять мою шифровку в Москву. То ли он сам не хотел «высовываться», то ли это была обычная ревность МИДа к Международному отделу ЦК, не знаю. Тогда я предложил ему послать мою депешу с его припиской, что он отправляет её по моей просьбе. В таком перестраховочном виде я её прочитал по возвращении домой среди очередной порции шифровок. Конечно, она была расписана по Политбюро, т.е. получила высшую оценку.
Интересно, что эпизод с неформальным общением Нитце и Квицинского послужил поводом для написания неким американским автором пьесы «Прогулка в лесу», поставленной на Бродвее. Через несколько лет в мае 1988 года мы с Ларисой были на этом спектакле во время поездки по рекламе моей совместной книги с известным американским экономистом Гэлбрейтом. Сама постановка такого сюжета в американском театре свидетельствовала о том сдвиге, который за те годы стал намечаться в отношениях двух стран.
Тоби Гати и Ричард Чейни
Если для меня общение с Нитце случилось на закате его карьеры, то с некоторыми другими американцами это было чуть ли не в самом начале их карьеры. Так я познакомился с симпатичной молодой женщиной Тоби Тристер, взявшей фамилию Гати – мужа, эмигранта из Венгрии. Тоби шефствовала над нашей делегацией, которая приехала в США по линии американской Ассоциации содействия ООН. Она неплохо говорила по-русски, и мы подолгу болтали во время турне по нескольким штатам, сидя рядом то в автобусе, то в самолете. Говорили мы о всякой всячине и, конечно, не только о политике. Надо отдать ей должное: Тоби не навязывалась с вопросами о здоровье советских вождей или интригах кремлевского двора. Казалось, она просто хотела подружиться и чтобы мы чувствовали себя комфортно.
Делегацию водили по университетам и другим аудиториям, где мы обсуждали отношения между нашими странами. Делегацию возглавлял Виталий Журкин, в то время директор Института Европы. Ездил в группе и другой цэкист – Виталий Кобыш, зав. сектором Отдела информации. Чтобы между нами не возникало трений, мы разделили темы для выступлений. Мои товарищи больше выступали о взаимных выгодах разрядки, я же взял на себя острую тему ракетного противостояния. Я вёз с собой довольно приличную цифровую базу и часто демонстрировал слушателям таблицу, в которой чётко показывался баланс числа ядерных ракет у обеих сторон. Мои оппоненты подготовились неважно, цифрами не владели и мою таблицу оспорить не могли. Так что в целом мы в спорах выходили победителями.
Не знаю, как расценила итоги этого визита американская сторона, только карьера Тоби Гати после этого пошла по восходящей. Вскоре её сделали вице-президентом американской Ассоциации при ООН, а с приходом к власти Клинтона назначили сначала специальным помощником президента по делам СНГ, а затем заместителем госсекретаря по разведке и исследованиям. Изучая впоследствии её послужной список, я, к своему удивлению, обнаружил в нём ряд высших медалей за особые заслуги в области разведки, в том числе и награду от Агентства военной разведки. Как гласит её официальное резюме, Тоби была в это время «членом высших органов разведывательного сообщества, которые утверждают все оценки разведки, прежде чем они докладываются президенту». Вот уж никогда бы не подумал, что в 1980-х годах был предметом обхаживания со стороны американской Маты Хари.
Мне пришлось встретиться в те годы ещё с одним американским политиком, находившимся тогда на взлете. Это был Дик (Ричард) Чейни, будущий вице-президент при Джордже Буше-младшем. Чейни приехал тогда в СССР в составе делегации американского конгресса, первой ласточки после нескольких лет резкого похолодания при Рональде Рейгане. Хотя в Белом доме оказался тогда республиканец, большинство в Палате представителей по-прежнему удерживала демократическая партия. Соответственно американскую делегацию возглавлял спикер палаты демократ Тип О’Нил, колоритный крупный мужчина с большой шевелюрой и громким голосом. Впоследствии его поймали на каких-то финансовых грехах и свергли с пьедестала, но в то время он считался одним из самых влиятельных фигур на Капитолийском холме. С ним вынужден был считаться сам Рейган, так что, естественно, на него во время этого визита наши власти обращали главное внимание. Республиканец Чейни же был вторым лицом в американской делегации и вёл себя довольно тихо. И вовсе не потому, что не чувствовал за собой силы. Он был в то время главным лицом в комитете по разведке Палаты представителей, т.е. имел прочные связи с Пентагоном и ЦРУ. В середине 1970-х годов он был выдвиженцем тогдашнего министра обороны Дональда Рамсфелда, но при демократе Картере избирался в конгресс, ушёл в относительную тень, где пребывал целых десять лет, пока в 1989 году при Буше-старшем его самого не назначили министром обороны. Но во время того приезда в Москву никто не догадывался о его будущей карьере, и на него обращали мало внимания.
Обсуждали на заседаниях, конечно, и ракетное противостояние. Депутаты Верховного Совета, входившие в нашу делегацию, как правило, не были знакомы с этой сферой, и их участие в обсуждении было минимальным. Зато свою лепту вносили присутствовавшие в виде экспертов генерал-полковник Николай Червов и академик Роальд Сагдеев. Николай Федорович был начальником одного из управлений Генштаба, принимал участие во всех переговорах по ракетному оружию, начиная с 1970 года, и знал эти вопросы вдоль и поперек. Я часто общался с ним по телефону, когда надо было уточнить факты или термины, получить консультацию. Сагдеева я знал мельком по новосибирскому Академгородку, где он был заместителем директора Института ядерной физики. Переехав в Москву, он занимался проблемами космоса. Позже, уже при новой власти он женился на Сюзан Эйзенхауэр, внучке американского президента, и переехал на постоянное жительство в США.
Сначала делегации проводили совместные заседания в Кремле, а потом американцев повезли с визитом в Армению. В числе сопровождающих был и я. В Ереване и вне его (при поездке в Эчмиадзин и другие места) передвигались кортежем из нескольких машин. К Чейни поначалу в машину подсадили было депутата Александра Михайловича Субботина, в то время секретаря ВЦСПС по международным делам. Но он, не владея английским, договорился так, что с Чейни всюду буду ездить я и вообще держать над ним нечто вроде шефства. Так мы провели с будущим вице-президентом США два или три дня.
Чейни оказался очень внимательным и активным слушателем. Он задавал вопрос за вопросом и, казалось, старался использовать всё время, чтобы узнать побольше о нашей стране. Интересовали его самые обычные, вовсе не секретные вещи. Он впитывал информацию, как губка, и хорошо её запоминал, несколько раз используя её в своих редких выступлениях. Я ни разу не услышал в его голосе ястребиных ноток, которыми он так прославился в последующие годы. В общем, производил впечатление спокойного, разумного деятеля. На самом деле это был хищник, притаившийся в расслабленной позе и выжидающий времени для прыжка. Чейни прыгнул, не когда ездил с нами по Армении, а много позже.
Горбачёв – первые впечатления
О Михаиле Сергеевиче Горбачеве на Старой площади заговорили много раньше, чем он стал генсеком. Как обычный Секретарь ЦК (с 1978 года, но уже член Политбюро с 1980 года), он поначалу курировал сельское хозяйство. Михаил Сергеевич очень быстро понял, что это опасная сфера с точки зрения карьерных возможностей. Как он рассказывает в своих воспоминаниях, в первый же год план государственных заготовок зерна не был выполнен, и пришлось обращаться к импорту. Возникли сложности в Политбюро, произошло столкновение Горбачева с председателем Совета министров А.Н. Косыгиным.
Новый секретарь решил активизироваться. Под его началом была разработана Продовольственная программа, обещавшая значительно увеличить сельскохозяйственное производство и освободить страну от импорта зерна. Программа была принята на Пленуме ЦК в мае 1982 года. Сам Горбачев от выступления с докладом отказался – рядовым секретарям это было бы не по чину. Краткое сообщение сделал больной Брежнев, а подробные резолюции готовили Горбачев и его люди.
Нас всех в аппарате (и не только там) живо интересовало, что же теперь изменится в сельском хозяйстве. У меня были хорошие знакомые в сельскохозяйственном отделе, и я несколько раз уже после майского пленума встречался с ними, стараясь получить ответ на свои вопросы. Говорили они крайне осторожно, опасаясь своими замечаниями попасть под гнев своего начальника, слывшего тогда отнюдь не либералом.
Из их рассказов следовало, что все непосредственные изменения коснутся высших и средних ступенек управления отраслью, которая, по видимости, становилась частью единого аграрно-промышленного комплекса. Все относящиеся к нему министерства и ведомства сводились в комиссию под началом одного зам. предсовмина, которым был назначен близкий к Горбачеву партийный чиновник В.С. Мураховский из Ставропольского края. Создавалась еще одна бюрократическая структура наверху, но на уровне производства никаких реальных аграрно-промышленных комплексов (какие существовали, например, в США или Канаде) не было. Выделенные по Программе дополнительные средства на развитие отрасли, до конкретных капитальных вложений в модернизацию техники и развитие необходимой инфраструктуры так и не доводились. Одним словом, среди знатоков дела царил скепсис, который, как показали последующие годы, был вполне оправдан. Впрочем, Михаил Сергеевич и сам признаёт в мемуарах, что за три года с принятия Программы и до его избрания генсеком положение с продовольствием не улучшилось. А позже, к концу 1980-х годов, оно и вовсе стало катастрофическим.
Но это не мешало Горбачеву набирать силу. При Андропове его положение только укреплялось, и он уже прочно вошел в самую верхушку лидеров. Когда в феврале 1984 года умер Андропов, многие в аппарате ожидали, что генсеком станет Горбачев. Я был в этом совершенно уверен и, когда это не произошло, крайне удивился. На мой недоуменный вопрос вернувшийся с Пленума ЦК Вадим Загладин сухо бросил:
– Сказывается больший опыт Черненко, – давая понять, что обсуждать эту тему больше не желает.
В то время мы каждый раз ходили на Красную площадь хоронить очередного генсека. Наши места были на гостевых трибунах рядом с Мавзолеем, и нам были хорошо видны члены Политбюро, взбиравшиеся наверх по лестнице справа от входа в усыпальницу В.И. Ленина. Надгробную речь всегда произносил будущий, но ещё формально не избранный новый генсек. Помню, как в ноябре 1982 года резво сошёл с трибуны тогда ещё относительно здоровый Андропов, и как на всю площадь взвизгнули шины его лимузина, стартуя почему-то на большой скорости от Мавзолея. Это было похоже на демонстрацию силы. Но ей не суждено было долго выстоять перед испытаниями судьбы.
Черненко свою речь над могилой Андропова произносил хрипловато и сбивчиво, как бы не чувствуя себя подлинным хозяином положения. И отъезжал незаметно, без визга колес – это был самый тихий и неприметный из наших генсеков.
На похороны Черненко я решил не идти, а вместо этого посмотреть всю процедуру по телевидению. Преимущество было не только в теплом помещении, но и в том, что можно было видеть подробности прощания с покойным в Колонном зале. Как всегда, члены Политбюро по очереди стояли в почетном карауле, потом выстраивались в ряд для торжественной фотосъемки и, наконец, шли прощаться с семьей покойного.
И тут случилось неожиданное. Горбачев, не останавливаясь, прошел в особую комнату для руководителей и только там, переступив порог, обернулся, поняв, что все прочие вожди от него отстали. Один за другим они подходили к вдове Константина Устиновича, выражали сочувствие и только после этого присоединялись к Горбачеву. А он всё стоял в дверях и в недоумении смотрел на происходящее. Возвратиться и исправить невольную ошибку, ему явно не хотелось. А вовсе скрываться из виду не решался.
На меня этот эпизод произвел тягостное впечатление. Было ясно, что от нетерпения, что он, наконец, достиг вершины, новый генсек вдруг потерял контроль над собой. Но при этом даже не расстроился, делал вид, что ничего страшного не случилось. Бывает!
В тот вечер я шёл с работы пешком домой (путь от Старой площади до Олимпийского занимал около получаса) и думал над тем, что же будет. Вспомнил фактический провал Продовольственной программы и задал себе вопрос, а за какие такие достижения этот человек удостоился права управлять колоссальной страной? Перед глазами вновь встала только что увиденная сцена в Колонном зале, и мне стало на душе тошно от ощущения полной неуверенности в будущем. Не скажу, что в тот момент я проникся предвидением катастрофы. Нет, просто мне стало ясно, какие маленькие и циничные люди вершат наши судьбы. Придя домой, я поделился мыслями с Ларисой и решил за ужином хорошенько выпить. Ведь так у нас на Руси часто решают свои проблемы.
Первые месяцы работы при Горбачеве несколько успокоили мои нехорошие предчувствия. Горбачев часто и поначалу неплохо выступал, ходил в народ, нравился ему. После впавшего в маразм Брежнева и больных Андропова и Черненко Михаил Сергеевич казался молодцом. Очень он нравился западным политикам. Помню, как буквально истекал слюной от восхищения на приеме в посольстве ФРГ главный советник Брандта по внешней политике Эгон Бар. Содержательными были интервью, которые Горбачев стал охотно давать западным журналистам. Без сомнений, это был лидер нового типа, какого мы до того не видели.
Смущало, конечно, что человек с двумя высшими образованиями не вполне грамотно строит фразы и по-своему ставит ударения в некоторых словах. В его устах любимое им выражение «новое мышление» ассоциировалось больше с мышью, чем с мыслью. Ударение на первом слоге в слове «начать» очень быстро стало рождать едкие анекдоты. Московская интеллигенция не прощала такие ляпы и очень скоро стала сравнивать его с Никитой Хрущевым.
Но наши товарищи Вадим Загладин и Анатолий Черняев, которым уже тогда приходилось работать с ним непосредственно, отзывались о нём в превосходной степени. Хотя на наши пожелания, чтобы они при случае помогли исправить неправильности речи, отвечали отказом. Загладин даже уверял, что слова «мышление» и «начать» имеют два вполне легальных способа ставить ударение. Придворные правила продолжали держать верх над здравым смыслом.
Но в том первом горбачевском году его будущий курс внутри и вне страны ещё не сложился, и мы готовы были вполне искренне ему помогать.
Летом 1985 года мы с Ларой решили проехаться на теплоходе от Москвы до Ленинграда и обратно. Передо мной до сих пор стоят древний Углич с ещё живой памятью об убиенном царевиче Дмитрии, казавшийся бесконечным проплывавший мимо ночной Рыбинск с его гигантскими заводами, прогулки по Череповцу и Петрозаводску, незабываемые Кижи и Валаам и, наконец, маленькие уютные городки, притаившиеся у южного края Ладоги. Не думал я тогда, что это будет моим последним длительным путешествием по родной стране.
От отпуска оставалась ещё неделя, которую мы решили провести на Клязьме. Но уже через два дня меня вызвали на работу. Предстояла очередная дачная страда над предсъездовскими документами. В середине сентября эта деятельность была прервана поездкой в США, которая для меня лично стала началом конца цэковского периода в моей жизни. Но об этом я тогда ещё не мог догадываться.
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
Еврейские проблемы
Где-то в конце 1984 года поверху пришла развернутая шифровка от посла А.Ф. Добрынина с предложением ослабить ряд существовавших тогда ограничений в области еврейской культуры, образования, религии и т.д. У посла сложилось мнение, что такие меры могли бы улучшить отношение к СССР в американском обществе и снять остроту антисоветских настроений в еврейских организациях США. В связи с этим Международному отделу было поручено подготовить соответствующее решение Политбюро. В отделе эта работа была возложена на меня и референта, занимавшегося связями с Компартией Израиля.
Мы детально проработали как конкретные предложения посла, так и другие рекомендации и обращения, накопившиеся к тому времени в разных советских и партийных учреждениях, отобрали из них то, что считали разумным и реалистичным. Я уже не припомню всех деталей, но некоторые примеры приведу, чтобы показать, о чём шла речь.
Кто-то тогда ставил вопрос о возобновлении работы в Москве знаменитого еврейского театра, закрытого еще при Сталине, которым до его гибели в 1949 году руководил Соломон Михоэлс. Против этого в принципе никто не возражал, но было не ясно, кому поручить воссоздание театра, где найти актерский коллектив, как решить вопрос с бывшим помещением Театра на Малой Бронной. Замечу, что и в постсоветское время при наступившей, казалось бы, свободе слова и творчества театр этот по-прежнему не существует, а многие деятели культуры еврейской национальности прекрасно почему-то обходятся без особого театра на еврейском языке.
Мы всё же искали компромисса. В частности, было предложено направить с гастролями за рубеж труппу еврейского драматического театра, существовавшего тогда в Биробиджане. Не знаю, состоялись ли эти гастроли уже после моего ухода из ЦК, но против нашего предложения, кажется, никто не возражал.
Предложили мы также восстановить издание газеты на идише, а также переиздать русских еврейских классиков Шолома Алейхема и других. Наибольшие трудности возникли с языковой проблемой. Наши евреи говорили, писали и читали на идише, а в мировом еврейском сообществе и, конечно, в Израиле доминировал иврит. Встал вопрос о введении в отдельных наших вузах обучения ивриту, хотя бы на факультативной основе. Замминистра высшего образования, с которым я по телефону согласовывал этот вопрос, сказал, что у его ведомства возражений нет, но посоветовал узнать мнение КГБ. Оказалось, что именно чекисты были формальным камнем преткновения: у них не было своих кадров, владеющих ивритом, и желания создавать сеть агентов с такими познаниями.
В конечном счете решение Политбюро было принято в сильно урезанном виде по сравнению с запиской Добрынина и нашими первоначальными предложениями. Тем не менее и в таком виде это постановление было некоторым, хотя и мизерным шагом вперед в этой весьма противоречивой и чувствительной сфере. Вопросов эмиграции евреев мы тогда не касались, т.к. они были частично решены предыдущими постановлениями и не входили в круг наших задач. Но именно с проблемой эмиграции мне пришлось столкнуться непосредственно осенью 1985 года во время очередной поездки в Америку.
Против апартеида
На этот раз я ехал в США по приглашению ООН как член международной комиссии экспертов для обсуждения вопроса о деятельности транснациональных корпораций в Южной Африке и Намибии. Члены комиссии не считались официальными представителями своих стран, а выступали в своем личном качестве и именовались «высокопоставленными персонами». Я попал в их число по предложению Питера Хансена, исполнительного директора Центра по транснациональным корпорациям при Секретариате ООН в Нью-Йорке, с которым в 1970-х годах был связан по работе. Возглавлял комиссию Малкольм Фрэзер, бывший премьер-министр Австралии. В нашу задачу входило выслушать на открытом публичном заседании свидетельства представителей всевозможных организаций из разных стран, а затем утвердить свой доклад с выводами и рекомендациями на имя Генерального секретаря ООН. Замысел был такой: осудить деятельность ТНК, которые тогда поддерживали расистский режим в Южной Африке, и подготовить почву для новых коллективных санкций против этого режима.
Слушания продолжались почти целую неделю с 16 по 19 сентября 1985 года. Сначала выступали «свидетели», а потом мы задавали вопросы. Вся эта процедура напоминала слушания в американском конгрессе. «Высокопоставленные персоны» наподобие судей сидели на возвышении, а свидетели вызывались один за другим к особому столику, стоявшему перед нами. В зале постоянно было много публики, в том числе представителей прессы. Среди прочих членов комиссии упомяну бывшего генерального секретаря ЮНКТАД Гамани Кореа, бывшего британского министра Юдит Харт, судью из Ганы Энни Джагге, члена конгресса США Барбару Джордан, лауреата Нобелевской премии мира из Аргентины Адольфо Переса Эскивеля, бывшего министра промышленности Эквадора Германико Сальгадо, члена президентского совета Словении Яна Становника, бывшего министра иностранных дел Алжира Лаячи Якера. Одним словом, я действительно оказался в высокопоставленной компании. Как часто бывало, никаких инструкций лично у меня не было, и в нашей миссии при ООН моей деятельностью в комиссии никто не интересовался.
Только один раз меня при встрече похвалил наш главный представитель – посол Олег Александрович Трояновский, которому на глаза попалась заметка в «Нью-Йорк таймс» о моей перепалке с Фрэзером. Тот решил меня подъесть и, предоставляя мне слово на одном из заседаний, сказал:
