Текст книги "История блудного сына, рассказанная им самим"

Автор книги: Станислав Сенькин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Мы загрузили ящики в салон микроавтобуса, Куба пожал руку «морскому волку», который скрылся в недрах рубки, очевидно считать деньги, и облегченно перевёл дух. Мы сели в машину, Куба посмотрел на «Neptunus», будто прощаясь, и повернул ключ зажигания. С первого раза AUDI не завелась. Я в уме уже подсчитывал барыши от удачного предприятия и улыбался, но моя улыбка пропала, когда из-за руин ремонтного цеха, на пустырь у причала, выбежало пять милиционеров в защитных масках и бронежилетах, с автоматами. Послышались грубые окрики. Нам приказывали выйти из машины и лечь на землю.

У меня в ушах зазвенело, а сердце, словно кремлёвские куранты, стало отсчитывать секунды, оставшиеся до нашего задержания. – Куба заскрежетал зубами и ударил лбом о руль: – РУБОП! Приплыли!

– Всем выйти из машины и лечь на землю! – послышалась команда. – Считаю до трёх, потом открываю огонь! Понятно?!

Куба с раздражением открыл дверь. – Мы работаем в пароходстве! Да что мы вам такого сделали, начальник?

Старший сотрудник поднял автомат и выстрелил одиночным в небо. В тихой ночи он прозвучал очень отрезвляюще. Это был предупредительный выстрел, следующий, по инструкции, может быть произведён и по нам: – Из машины всем, я сказал!

– Да не узбек, понял я! – Куба грязно выругался, поднял руки, чтобы его видели, и медленно выполз из AUDI. Затем лёг на землю, лицом вниз, и положил руки на затылок. Было видно, что эту процедуру он проделывает не в первый раз. Мы в точности скопировали его действия…

Лежа лицом к земле, я почувствовал несколько сильных ударов ногой по рёбрам, били также и моих товарищей. Рядом кричал от боли водитель микроавтобуса – студент пятого курса «Кулька» из Саратова, который не вышел из машины. По всей видимости, его вытащили, бросили наземь и жестоко избили ногами. Нашего брата, оказывается, били очень жестоко. Я еле мог дышать – таких болезненных ударов ещё не получал. Затем нас поставили на колени, руки были скованы наручниками за спиной. Пятеро бандитов на коленях перед пятью милиционерами. Потом нас обыскали по одному. Обшарив Кубу, старший милиционер в маске вытащил у него из большого внутреннего кармана «Стечкин»:

– Опа! Это тебе в пароходстве выдали? – Остальные милиционеры засмеялись.

– Нет! – Куба выплюнул на землю зуб вместе с кровью. – Нашел я его, начальник, пару часов назад. Хотел завтра в милицию отнести. Заявление можете посмотреть в паспорте.

– Хорошо-хорошо, – старший кивнул головой и повернулся к микроавтобусу. На его спине я прочитал белые буквы на темно-синем фоне – РУБОП. Он приказал своим подчиненным вытащить ящики из микроавтобуса и поставить их на землю. На корабль никто из милиционеров не заходил, потому что по закону его палуба считалась территорией Венесуэлы. Необходимо было разрешение посольства, а его могли дать только при железных доказательствах вины команды корабля. Старший позвонил по рации и через пять минут приехало несколько УАЗиков с мигалками, а также зачем-то скорая помощь. Всё это время мы стояли на коленях, как бараны, боясь пошевелиться.

В это время менты выгрузили ящики и поставили их на землю.

– Ваше? – старший повернулся к Кубе.

Тот молчал.

Старший снял маску, открыв своё лицо.

– Ваше, спрашиваю?!

– Можно мне покурить, начальник? Я и так, по вашей милости, без зуба остался.

Милиционер положил маску на капот AUDI, вытащил из кармана пачку, выбил из неё сигарету, вставил в рот Кубы и щёлкнул зажигалкой.

Куба жадно затянулся, выпустил облако дыма, затем полуоткрытым ртом сказал нечто вроде этого: – Да это помидоры с Южной Америки. На овощном базаре они завтра на ура пойдут.

Старший рубоповец улыбнулся – его улыбка, как и улыбка Кубы, не предвещала ничего хорошего. Потом обратился к подчиненным: – Понятых позвали?

– Да, фельдшера со скорой за понятых будут.

– Ага. – Он достал из поясного футляра большой нож с зазубринами и другой рукой вытащил из ящика зелёную банку с нарисованными помидорами…

…В тот момент до меня по-настоящему стало доходить, что я ввязался в очень плохую историю. Если в банках кокаин – а я не сомневался, что это был кокаин, то нам грозит уголовная статья. Закрыв глаза, я представил газетный заголовок: «В порту задержаны наркоторговцы с большой партией кокаина». Двадцать ящиков со «снежком» это вам не халам-балам, не пакет анаши в кармане! Я живо представил отца, читающего эту статью, где говорится обо мне. Представил реакцию его и друзей-священников, того же отца Олега. Точнее, попытался представить. И тут мне стало по-настоящему страшно. Такого позора отец может и не пережить… Больше двух лет мне, конечно, не дадут, если только Куба не договорится со следователем и меня не сделают козлом отпущения. Хотя ведь я единственный несовершеннолетний из присутствующих бандитов… Но нет, это не значит ровным счётом ничего – придётся, видимо, вспоминать уроки Геши о ритуале «прописки» на малолетке. «Птицы в клетке, звери в клетке, а на воле вороньё – это плач по малолетке, это прошлое моё…» – вспомнилась мне одна из любимых песен Геши. Только вот для меня это уже ближайшее будущее. Когда я выйду на волю, отец, может, будет уже лежать рядом с мамой – он выкупил участок на Волковском ещё в год её смерти. О продолжении учебы в ЛГУ тоже стоит забыть, как и о гордых денежнолюбивых «богинях». Придётся обратно возвращаться под крылышко к большому боссу, если, конечно, его тоже не закроют, и любиться с проститутками, пока не убьют или не посадят повторно. Я-то наивно полагал, что криминал для меня временно, пока не окончу учёбу и не найду высокооплачиваемую работу. Глупости! Теперь тюрьма – мой дом родной, теперь буду жить «по понятиям», как гопник, которых я так презирал. Хотя, после отсидки, я могу подняться до должности «бригадира». Но ведь я хотел совсем не этого. И что мне теперь делать? Молиться! – прозвучал явственный голос в голове…

…Обычно значимые события в нашей жизни со временем мифологизируются, обрастая множеством подробностей, подчас фантастически. Рассказывая эту историю, я обычно говорю, что услышал глас Ангела Хранителя, побуждающего меня к молитве. Но на самом деле я не знаю точно, что это было. Знаю только, что мысль прозвучала в голове как голос, как приказ и руководство к действию. Может быть, я и не покривил душой, восприняв это как голос своего Ангела. Хотя, как пишут в православных книгах, если мы грешим, Ангел Хранитель не может к нам приблизиться, только стоит-де где-нибудь в отдалении и плачет. А голос в голове прозвучал достаточно уверенно и даже бодро – мол, не робей, приступай к молитве, а там посмотрим. Если это был Ангел Хранитель, то он точно не стоял, плача, в уголочке, а напротив – находился очень близко, как настоящий друг и хранитель, ведь в эту минуту мне, как никогда, нужна была помощь. После этого случая я стал думать, что, когда мы блуждаем плохими путями, Ангел Хранитель не стоит, плача, поодаль, а смело сражается за нашу душу с духами злобы поднебесной. Не может быть, чтобы бес выдавил духом Ангела! И на стыке этой борьбы за душу случаются подобные искушения, когда мне самому приходится делать выбор. «Поставь всё на веру, словно говорил мне Ангел, и молись»…

Я тяжело вздохнул и начал читать «Живый в помощи». В этот момент я был жалок, действительно жалок, как будто на голову вылили ушат холодных помоев. Но всё равно я помнил наставления отца о том, что Господь никогда не оставляет человека:

– Живый в помощи вышнего в крове Бога небесного водворится… – Мысли путались, поэтому я стал шептать слова псалма. Дошёл до стиха: «… Падет от страны твоея тысяча и тма одесную тебе, к тебе же не приближится…» Затем понял, что забыл продолжение псалма и похолодел от страха. Последний раз я читал его, когда сдавал вступительнные экзамены в ЛГУ. Отец говорил как-то, что убийца или опасный преступник не может выучить девяностый псалом. Что злодей не имеет право его читать, потому что нет у него дерзновения перед Богом. Всё, что он может, это принести покаяние и смиренно ждать от Него наказания. Поэтому мне логичней было читать пятидесятый псалом. Но ведь я не убийца!

– Разве нет? – произнёс в голове тот же голос.

Мысли лихорадочно путались, я тщетно пытался вспомнить продолжение псалма. И тут мне вспомнилость, что один из старших гопников нашего двора недавно «отъехал», приняв большую дозу наркотика. Разве не смерть мы продаём? Сколько человек подсядет на этот кокаин, сколько «отъедет», сколько наркоманов совершит преступлений, чтобы найти деньги на кайф? Куба говорил, что кокаин – наркотик для богатых, что от него никто не умирает… Но почему тогда я не могу вспомнить слова псалма, если я не убийца. «Разве нет?» – спросил неизвестный голос. Лоб прошибло холодным потом. В это время старший сотрудник уже продырявил консервную банку ножом, оскалившись в презрительной ухмылке. Сейчас он достанет немного студящей смерти и попробует её на язык… Я зажмурился.

«Обаче очима своима смотриши и воздаяние грешников узриши…» Неожиданно из закоулков памяти выплыл следующий стих псалма. Не открывая глаз, я спокойно дочитал его до конца. Хотя я думал, что у меня нет веры или, как минимум, большие претензии к религиозному мышлению вообще, в сложные периоды жизни я вновь становился верующим, это было так же естественно, как выброс адреналина при прыжке с парашютом. Можно, конечно, объяснить это тем, что таким образом моё я восполняло недостаток уверенности, как в случае со вступительными экзаменами в ЛГУ. Но на том пустыре дело уже было не в уверенности, – там я стал молиться, чтобы произошло чудо и я не сел в тюрьму. Скольких людей в этой стране тюрьма испортила, превратив в татуированных гопников-алкашей? Меня ожидала та же участь. Так что аргумент о восполнении недостатка уверенности здесь не конает. Я молился о чуде.

Дочитав псалом, осторожно открыл глаза… Не сказать, что я ожидал результата от своих воззваний ко Господу… Потом как-то я читал притчу о разбойнике, который перед выходом на дело ставил в церкви свечку Николаю Чудотворцу. Как-то убегая от преследователей он взмолился своему небесному покровителю и святой, явившись, приказал ему спрятаться в трупе лошади. Когда преследователи скрылись за горизонтом, он спросил незадачливого бандита: «Что, смердит? Вот так и молитвы твои смердят!» Где-то в душе я чувствовал, что моя молитва именно смердит. Я вспомнил о Боге, в которого предпочитал не верить, исключительно потому, что не хотел в тюрьму, вкладывая в девяностый псалом весь мой ужас перед лишениями юношеских радостей и мраком тюремных камер. Это была молитва беглого раба, который чуть не умерев от голоду, возвращается к своему господину, умоляя не наказывать его. Я давал Богу тысячи обещаний, не рассуждая, смогу ли я их выполнить. Страх вытеснил из души здравый смысл и лихую браваду. Обращаясь к Богу, я больше ненавидел Его, чем любил. Просто у меня не было иного выхода. Не с такой льстивой и дурной молитвой следует обращаться ко Творцу миров. Но всё равно – как ни смердела моя молитва, она была прежде всего молитвой. В тот момент я не мог принести Богу ничего чище.

…Рядом со старшим сотрудником стояли симпатичная женшина-фельдшер с крашенными хной волосами и пожилой водитель скорой помощи с быстро бегающим взглядом – их пригласили как понятых. Четверо милиционеров с автоматами не сводили с нас глаз. Старший держал банку в руке, словно проверяя её вес. Ему явно нравилось происходящее. Он забавлялся нашими страхами, как кот – бесполезными попытками мыши улизнуть из его когтей. Наконец, вскрыл банку ножом и посмотрел внутрь. Мы следили за каждым его движением и жестом, за мимикой и выражением его глаз. РУБОПовец немного помолчал, не выдавая своих эмоций, посмотрел на дымящего табаком Кубу, затем перевёл взгляд на одного из своих подчинённых:

– Егор, как отпраздновали день рождения жены? Голова не болит?

Подчиненный – рослый неуклюжий парень – подобострастно отвечал.

– Нет, мы совсем немного выпили…

– Отвечай честно, болит или нет?! – тон старшего был достаточно суровым для того, чтобы Егор переменил мнение.

– Если честно? Лихо мне, конечно, Андрей Лазаревич. И во рту сушит. Но на моих профессиональных качествах это не сказывается.

– Да будет тебе! На-ка хлебни рассольчика. – Андрей Лазаревич вальяжно протянул ему банку.

Егор проворно снял маску, зажав её между коленями, и жадно, словно пёс у миски, вылакал жидкий консервант. Потом утёр рот рукавом и перевёл дух. – Спасибо, Андрей Лазаревич!

Старший довольно долго и пристально смотрел в простодушное лицо Егора, не зная смеяться ли ему или злиться. В конце концов он выбрал второе: – Какое спасибо, дурак! Издеваешься, что ли?! – Затем, покраснев, как советский флаг, обернулся к Кубе, который с шумом выплюнул окурок. – Знаю я ваши фокусы! Если нужно, вскрою каждую из банок!

– Что значит, вскрою?! – Мой куратор качнул головой и посмотрел на него со странным выражением лица: – А кто вам вообще сказал про «Neptunus», что мы собираемся купить южноамериканские соленья, а? Выходит, начальничек, крыса завелась у нас. – Куба слегка улыбнулся. – Рад, что Егору понравились наши соленья. Передай, Егорушка, супруге мои поздравленья. Вот только, если вы вскроете все банки… кто мне за них заплатит?

– Горсовет! – раздраженно ответил Андрей Лазаревич, неуверенно разрезая новую банку, взятую из другого ящика…

…Я перевёл дух только тогда, когда РУБОПовец вскрыл по одной банке из каждого ящика и всем стало ясно, что никакого кокаина здесь нет. Везде были консервированные помидоры. Куба уже расслабился и вовсю шутил, хотя и посматривал в сторону корабля. Я смотрел на происходящее как бы со стороны – в тот момент казалось, что вся окружающая материя, как и жизнь, всего лишь пластилин в руках Духа. И не было какого-то особого торжества, только облегчение и удивление, как у ганстеров из «Pulp fiction», внезапно обнаруживших, что смертельные пули пролетели мимо них. В Писании сказано: «Если бы вы имели веру с зерно горчичное и сказали смоковнице сей: исторгнись и пересадись в море, то она послушалась бы вас». (Лк.17,6) В тот день я впервые осознал, что значат эти слова. И тут моей вере силу придали отчаяние и страх. Позже я часто сравнивал эту ситуацию с моментом моей предполагаемой смерти, которая обязательно придёт в будущем. Придаст ли силы моей вере страх перед последним переходом? Я не знаю. Бог знает.

На какое-то время я снова стал верующим человеком. Но когда всё закончилось и нас выпустили из отдела побитых, но довольных, Куба дал мне денег и похлопал по плечу:

– Вот, Андрей, считай, что ты сегодня получил боевое крещение. Теперь по праву можешь считать себя одним из нас. – Он улыбался, но не той улыбкой, как всегда. Теперь она была искренней и даже какой-то светлой. – Ну как тебе маски-шоу? Веселей, чем в телевизоре, правда? – Куба хлопнул меня по плечу.

Страх отступил, но с ним отступила и вера, которую пробудил этот страх. Забылись мои обещания и мольбы, только гордость в сердце, что достойно принял «боевое крещение». Какой толк сейчас от веры, когда всё так хорошо закончилось? Заключать с Богом пакт на длительное время, значит отказаться от приятных соблазнов нашей лихой жизни…

На следующий день мы – участники недавней драмы – пошли в «Шанхай» и отпраздновали чудесное освобождение, смеясь и пьянствуя. Тогда я даже не поставил свечки в храме, чтобы поблагодарить Создателя…

…Потом я много раз сталкивался с этим явлением – «веры на час». Наш род занятий предусматривал множество опасностей и довольно-таки короткую жизнь. Всякий раз, когда кто-нибудь из бандитов, имеющих даже самое элементарное представление о том, что, может быть, есть Бог, попадал в серьёзный переплёт, он начинал молиться. Даже если до того позволял себе шуточки в адрес Церкви и её служителей и заявлял о полном неверии в Бога, загробное воздаяние и будущую жизнь. Он мог заявлять подобное и после. Но на час-два или на день он становился верующим. Со временем верующих среди нашего брата становилось всё больше. Для просвещённого атеиста мои слова будут лишь подтверждением правоты афоризма Лукреция: timor fecit deos (страх рождает богов). Но факт остаётся фактом – верующие выживали, а атеисты гибли прежде всего. «Вера на час» спасла жизни многим бандитам. Даже те, кто верил во всемогущество сатаны (были и такие), оказывались более жизнестойкими, чем полные неверы. Но верили мы только на час, потому что нельзя совмещать злодейство и веру. Я вспоминал Бога, когда жареный петух клевал в известное место, чтобы вскоре забыть все свои обеты и просьбы как временное помутнение разума или даже как слабость духа. Конечно, здесь я рискую быть обвиненным в лицемерии. Но скажу вам честно – быть обвиненным в лицемерии куда лучше обвинения в наркоторговле или участии в организованной преступной группе. Поэтому «вера на час» всё же лучше неверия на всю жизнь.

– Молись! – сказал мне Ангел Хранитель или голос совести. Одному ли мне было такое внушение? Быть может, тот большой парень с золотыми зубами, который всего пару дней назад, смеясь, сравнивал верующих с лохами, которых попы постоянно «кормят завтраками», тоже смиренно просил прощения у Господа за свою дерзость. Мне казалось, что его губы шептали «Господи, помилуй». Воистину, пока гром не грянет – мужик не перекрестится! Даже эталон безбожников Вольтер перед смертью хотел исповедаться, а величайший русский еретик Лев Толстой, по некоторым данным, бежал в Оптину Пустынь, правда, с билетом до Владикавказа. Вот только поздно они спохватились. А этот золотозубый? Не поздно ли ему шептать «Господи, помилуй»? Выходит, что нет! Вместе со мной он видит чудо – консервные банки, в которых, по логике вещей, должен быть кокаин, используются по назначению. А это означает только одно – мы сейчас не попадём в тюрьму. Правда, в глубине души, за фасадом радости скреблась банальность – сегодняшнее чудо не избавление, а лишь отсрочка. Сейчас, когда я пишу эти строки, всех моих «товарищей» уже нет в живых.

Потом, конечно, через своих людей в милиции наш бригадир узнал, что в РУБОП поступил анонимный звонок о том, что «малышевцы» принимают довольно крупную партию кокаина в порту. «Стукача» нашли быстро – эту дерзкую постанову решил провести «морской волк». «Neptunus» уплыл, или как говорят сами моряки, ушёл, в Венесуэлу на следующее же утро, когда нас только выпустили из отдела, где мурыжили и истязали довольно долгое время. Выходит, «морской волк» присвоил и деньги, и кокаин. Куба сказал, что этот ушлый иностранец работал на себя. Кидая питерских бандитов, он полагался чисто на удачу – ведь наши могли достать его, при желании, и в Южной Америке. Куба даже сказал как-то потом, что его поймали и умертвили самым жестоким образом. Но мне кажется, к таинственной пропаже кокаина был причастен сам Куба. Не это ли стало причиной его ухода в мир иной тремя месяцами спустя, когда неизвестный ганстер изрешетил его в парадной? Я всегда подозревал, что ради денег он мог подставить любого из нас. И здесь главными были для него не сколько сами деньги, сколько следование своей жестокой волчьей природе. Если бы я был кришнаитом, то утверждал бы, что Куба на сто один процент переродится в теле волка. Но я православный человек, поэтому найду для него другую эпитафию – даже этот прожженый циник и жестокий палач за два месяца до смерти покрестился в Александро-Невской Лавре. В любом случае это добрая весть. Последовал ли он благоразумному разбойнику или просто хотел «магическим» способом отдалить свою кончину, я не знаю. Бог знает.

Среди бандитов мало было протестантов и сектантов. Наши в основном были православными, а чечены – мусульманами. Каким-то образом традиционные религии могли легче усваиваться бандитами. Быть может, это следствие некой архаичности Православия – его становление пришлось на время господства меча. Бандит-баптист это явление малоизвестное, потому как баптисты отлучают грешников от Церкви и за «малые» провинности. Но временем господства денег их трактовка христианства была востребована лучше. Сектанты сводят христианство к простой моральной доктрине, придерживаясь которой можно войти в рай, да и на земле жить – не тужить. Православным же мог быть любой бандит. Отчасти потому, что были батюшки, которые с радостью продавали отпущение грехов. Я говорю об этом безо всякого праведного гнева и осуждения. Не потому, что я не сужу, дабы не быть судимым, и даже не потому, что у меня самого рыльце в пушку. Просто я считаю, что подобная икономия сребролюбивых пастырей, которая в наше время стала почти акривией, послужила ко спасению душ многих и многих…

…Как-то я спорил с одни баптистом, который осуждал поведение «православного» бизнесмена-ломбардье, что, дескать, заимел он привычку каждую неделю приносить в храм большую сумму денег, думая тем самым, что теперь находится под покровительством Божьим.

– Глупец! Он откупается от Бога, Который, как известно, ни в чём не нуждается! – негодовал баптист. – Вместо того, чтобы изменить свою жизнь и бросить недозволенный бизнес, этот человек закапывает этими купюрами свою совесть.

– Но ведь посмотри на это по-другому, – защищал я этого в общем-то никчёмного барыгу и ростовщика. – Быть может, у него пока нет сил на то, чтобы резко изменить свою жизнь и он, жертвуя деньги храму, делает первый шаг.

– Так ведь он никогда не сделает второй шаг, довольствуясь своими подношениями и успокаивая свою совесть! Никогда, слышишь?

Тут настала моя очередь негодовать: – Так что, выходит, это не правильно, что он жертвует деньги на храм Божий?

– Какой храм Божий?! – скривился баптист. – Дом мой – дом молитвы наречётся… Конечно не правильно, пусть изменяет свою жизнь!

– А если он пока не может, что теперь? Застрелить его, что ли? Знаешь что! Пусть лучше жертвует деньги и надеется, чем пропадет во мраке отчаяния. А сделает он второй шаг или нет, мы не знаем. Бог знает…

Здесь я защищал этого бизнесмена, потому что его жертва, смердящая, как молитва Николаю Чудотворцу того разбойника из притчи, была разновидностью моей «веры на час». Баптист, по моему разумению, был не прав: человек просто не может топтаться на одном месте. Всякий процесс имеет движение – либо гаснет, либо развивается. И этот бизнесмен – либо перестанет жертвовать деньги храму, предпочитая оплачивать услуги современных психоаналитиков, либо постепенно будет втягиваться в церковную жизнь.

Так и наша бандитская «вера на час» – либо она становится всё слабее и лицемерней, пока вместо помощи не будет вызывать гнев Господень; либо она укрепляется в душе и побуждает к изменению собственной жизни…

Но в тот день я не думал обо всём этом. Я просто верил. Ну и пусть, что всего лишь на один час.

Потеря и обретение смысла

После вышеописанного случая был большой сходняк в «Пулковской», где криминальные короли в «партаках» принимали административные решения и вырабатывали стратегию развития первого криминального синдиката РФ. В результате бурных дебатов, когда одному вору даже, по просочившимся в нашу среду слухам, «дали по ушам», нашу бригаду расформировали, – так сказать, всех понизили за грубый промах. Транзит кокаина вверили более надёжным братьям. Куба же попал под подозрение большого босса и, как я уже писал, был расстрелян в парадной дома его пассии, которая даже не явилась на его похороны, убежав в Москву к родственникам. После этого я больше стал понимать, почему бандиты зовут своих подруг «мясом», тем более, что и сам несколько раз уже наткнулся на любовном фронте на двуличие и корыстолюбие кажущейся детской невинности.

Кубу приглушили наверняка. Три пули в мускулистом теле и каждая поразила жизненно важные органы! Так проданный кокаин вернулся бумерангом. Это убийство застало меня врасплох, ведь уже казалось, что тучи, висевшие над ним, начинают расходиться.

После «боевого крещения» в порту, я повзрослел лет на пять, а смерть Кубы сделала меня окончательно зрелым, развеяв последние иллюзии относительно выбранного мной рода занятий. Я отнюдь не хочу петь дифирамбы бандитам и всем жестокостям, что творятся в той среде, но факты – вещь упрямая. Когда ты по-настоящему понимаешь, что в каждую минуту можешь покинуть сей мир, то становишься гораздо мудрей своих сверстников, у которых в голове детство борется с юностью, как в марте зима с весною. В аскетике это называется памятью смертной. Чем ты ближе к смерти, тем сильнее понимаешь жизнь, чем сильнее понимаешь жизнь, тем тебе ближе становится смерть. Жизнь – это друг, которого нужно держать рядом, а смерть – враг, которого нужно держать ещё ближе, чем друзей, никогда не выпуская из виду. Целее будешь.

Когда хоронили Кубу, шла осень, приближалось время моего восемнадцатилетия. Внезапно лишившись покровителя, я попал под жесткий психологический пресс старших бандитов, которые выражали сомнения – стоит ли держать на довольствии такого сопляка, как я. Тем более, у меня не было ни организационных способностей, ни достаточного «душка», чтобы прослыть «золотым пацаном» – то есть потенциальным авторитетом в будущем. С другой стороны, и отпускать меня как-то уже было не по понятиям, поскольку я был в курсе многих дел малышевских, являясь лишь мелкой разменной монетой. Плетясь за гробом Кубы, я думал, что, может быть, скоро понесут и меня к маме, на Волковское. В свои восемнадцать я уже чувствовал себя стариком, которого в любой момент может подкосить инфаркт. И эти чувства плодили различные депрессивные мысли. Ради чего невидимая рука Бога, вселенной или судьбы вытащила меня на белый свет из небытия? Да и вообще, спрашивал ли кто меня: быть мне или не быть, прежде чем вселенная услышала мой младенческий крик? С тех пор как, я открыл себя сомнениям, подобные мысли были моими частыми гостями.

Смерть Кубы заставила меня серьёзно задуматься о смысле моего существования. В самом деле, если конец каждого из человеческих существ одинаков, стоит ли продолжать жестокую борьбу за существование? О, этот вечный вопрос: быть или не быть?! И отвечать на него следует не словами, а делами…

…Когда гроб опускали в могилу, я невольно подумал о том, что бандиты не удосужились позвать священника, отпеть новоявленного христианина Кубу, его же Иоанна, и что теперь его тело можно называть трупом, тогда как отпетые бренные останки христианина называются мощами. Мы хоронили не человека, а труп, потому как человека отпевают. Через пару лет, я всё же отпел его заочно в Псково-Печерском монастыре…

…Разговаривая как гопник, я всё равно продолжал мыслить как православный. Лицемерие? Ну да. Среди бандитов я старался не афишировать, что был сыном священника. Зачем? Я старался не выделяться из нашей серой волчьей стаи, был ни мягче, ни жестче других. Хотя приходилось участвовать в разных нехороших делах. Будучи сыном братвы более, чем сыном священника, я старался быть немногословным, больше слушая и отвечая только на прямо поставленные вопросы. Да-да, нет-нет. Так же была во мне какая-то стыдливость в общении, за что мне приклеили кличку Аббат. Я никогда не ездил в сауны к проституткам и не участвовал в так называемых «субботниках», хотя для нашего брата это вполне законный вид досуга. И ещё – я никогда не ругался матом…

…В могилу некоторые братки покидали свои часы, кто-то бросил большой нож с кровостоком и зазубринами, а один кудристый хохол, что не скрывал своего удовлетворения смертью Кубы, бросил на крышку гроба открытую колоду карт:

– Спи спокойно, братка! Жил ты грешно и умер смешно! – От удара о крышку гроба карты рассыпались рубашкой вверх.

«Наверняка краплёные», – подумал я и поёжился от холода и переполнявших сердце чувств, глядя как полупьяные гробовщики закапывали могилу. «Мы тут с Богом играем в дурака. Вот только Ему все наши карты известны, поэтому у нас нет никаких шансов выиграть. Только если… – от этой мысли мне стало страшно: только если самому уйти из жизни, – встать из-за карточного стола и заявить, что не намерен дальше продолжать игру». Я был жизнелюбивым человеком, но в тот момент, на кладбище, мне впервые стала понятна идея самоубийства, как бегства из тюрьмы жизни, где мы проводим свой век, обречённые страдать – тянуть лямку жизни. Мы остаёмся в этой тюрьме, потому что чувствуем, что это всё-таки лучше, чем ничего. И потому что надеемся. «Надежда умирает последней», – любят говорить оптимисты, не понимая, что этот афоризм крайне пессимистический по своей сути: в нём содержится мысль, что надежда всё-таки умирает, как и всё на этом свете. Как самая изощрённейшая ложь, она способна до гроба морочить нам мозги, заставляя покорно нести свой жизненный крест. А затем изначально предопределённый проигрыш и – «спи спокойно, братка!»

Отец учил, что самоубийство – есть самый страшный грех, потому что его уже нельзя смыть покаянием, что мы должны ждать своей смерти, которая придёт тогда, когда мы будем к ней готовы. Христианство, безусловно, придавало смысл человеческим жизни и смерти. Но тогда, на кладбище, я подумал так: не является ли весь этот христианский смысл, как и надежда, лишь человеческой формой животного инстинкта самосохранения? Ведь и свиней что-то удерживает жить, когда их выращивают на убой. Сомнения будили мою мысль и я чувствовал, что должен обязательно разрешить все эти вопросы хотя бы для себя.

После сабантуя, что обычно следует за похоронами, который начинался слезливыми признаниями в любви к усопшему, а закончился банальной дракой, я шел домой в весьма мрачном настроении, так как призрак смерти маячил и за моей спиной. Меня хотели «уволить». А это могло значить всё, что угодно. Думая о возможной близкой смерти, я испытывал самые разнообразные чувства, от ужаса перед небытием, до какого-то странного облегчения, что скоро этот тяжелый жизненный спектакль закончится и я присоединюсь к миллиардам, познавших тайну смерти. Я шел и моё сердце билось так, как будто отбивало ритм похоронного марша.

Слава Богу, меня тогда не «уволили» по вполне прагматичной причине: в то время большой босс вконец рассорился с «тамбовскими» и меня поставили во главе шайки малолетних гопников. Прямо как в фильме «Однажды в Америке», мы занимались тем, что палили ларьки торгашей, осмелившихся переметнуться под защиту «тамбовских». Я, Аббат, лично участвовал в сжигании десяти ларей. Помимо этого, мы с пацанами ездили «мулами» в Москву под видом спортсменов, перевозя в своём багаже оружие. Это было очень опасно и никто из старших не хотел таким образом рисковать своей свободой. Кубу забыли быстро, как и наш прокол в порту, списав неудачу на корыстолюбие нашего лидера. Я продолжал приносить синдикату пользу, был исполнительным и лояльным, следовательно отношение ко мне переменилось в лучшую сторону. В кармане вновь завелись деньжата и меня стали посвящать в более серьёзные дела, которые иногда заставляли «верить на час».