Текст книги "Дилеммы XXI века"

Автор книги: Станислав Лем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Часть 3
«Сумма технологии» десять лет спустя

Рефлексии о футурологии

Вот три недостатка в размышлениях о будущем: ЭФФЕКТЫ ДИОРА, ТИТАНИКА и АРХИМЕДА. Так называю их для ясности, а также чтобы различать явления разных уровней – от конкретики до абстракции.

ЭФФЕКТ ДИОРА – это давление стадности, то есть моды. Я не подумал об этом, потому что ты не подумал, а ты не подумал, потому что и тот, и другой – или, может быть, что-то замкнуло у меня в голове, но как же я могу высказать мнение, противоречащее преобладающему? Впрочем, что значит «высказать» – это же не поделиться с семьёй за завтраком. Опубликовать в прессе? Но статья, которая не сформирует вслед за собой кометный хвост из других, раздувающих эту тему, исчезнет незаметно, как камень в воде. Среда, в которой распространяются прогнозы, одновременно поляризована и мутна. Поляризована, поскольку усиливая пропускает только то, что совпадает с направлением одной из громких школ. Мутна, потому что загрязняется не меньше, чем атмосфера над заводами. Это заводы мысли перерабатывают дотации в сочинения, которые никто не успевает проанализировать. То, что немного громче других, становится ещё громче благодаря эффекту Диора, пока не достигнет монументальности на несколько недель. Должно же быть правдой, раз у всех на устах.

Какому-нибудь Колумбу или Робинзону от пророчеств в нашу нонконформистскую эпоху нет ничего сложнее, чем добраться до нужного адресата. Потому что можно обратиться только к небольшой группе экспертов. Если эта группа располагается от Камчатки до Патагонии и даже если состоит из гениев, то реагирует с инерцией, пропорциональной их количеству. Эксперты держатся за других экспертов и питаются их мыслями. И пусть нас не обманывают их споры! Спорить эксперт готов только с тем, кто уже громко заявил о себе как об эксперте. Я не сказал всей правды, сожалея о молчании футурологии по поводу энергетического кризиса. Авторы работ, предсказывавшие такой кризис, объявились в конце 1973 года, демонстрируя кому только можно свои давно опубликованные прогнозы. Так почему же они раньше не обратили на них внимание? Из-за эффекта Диора; такие прогнозы не относились к тем, «с которыми следовало считаться», и, следовательно, они не получили распространение. Эксперт, которого не почитают другие эксперты, не является настоящим экспертом. Поддавшись стадному чувству, футурологи всматривались в движение индикаторов и в тенденциях видели стабильность, равносильную циклам оборотов небесных тел. Экспертов рождает потребность, а не квалификация; споря с другими экспертами, эксперт тем самым подтверждает их компетентность. Отличающимся идеям экономиста-одиночки или социолога эксперт не посвятит ни одной строчки. Экспертом – и это чаще всего приводит к фиаско – он продолжает быть всю оставшуюся жизнь, даже если не провозглашает ничего, кроме ошибок. Более того, благодаря пирамидальным ошибкам получает известность.

ЭФФЕКТ ТИТАНИКА – это результат излишней самонадеянности. Слишком мощным, слишком огромным представлялся «Титаник», чтобы какой-то там айсберг мог ему что-нибудь сделать. Слишком мощным, неумолимым был подъём Запада, чтобы он мог внезапно прекратиться. На самом деле речь идёт не только о самонадеянности, но и о сужающем поле зрения давлении чрезвычайных обстоятельств. Капитан «Титаника» получил настолько ответственное задание – довести до порта крупнейший в мире корабль, что пропустил предупреждения об опасной ледяной обстановке. Политики и эксперты имели так много проблем с разогнавшейся махиной экономики, с рынками, валютами, инфляцией и занятостью, что не видели дальше именно этих задач. Это было иррационально, но психологически понятно. Человек, участвующий в рискованной операции на фондовой бирже, не думает о том, что может оказаться несостоятельным, если его партнёр скроется с деньгами. Он считает, что как-то без этого достаточно проблем. Более того, политики действуют в окружении горячих текущих дел, эксперты же стараются смотреть дальше. Поэтому они были готовы признать, что промышленный Молох задушит мир, что он когда-нибудь рухнет под собственной тяжестью, и очарованные этой мрачной, но монументальной картиной – самоубийство из-за своей мощи – не учли нечто такое тривиальное, как приказ, согласно которому несколько чумазых рабочих закрутили запорный вентиль на трубопроводе. Если кто-нибудь когда-либо думал иначе, его голос не смог бы преодолеть сеть связи, для него закрытой из-за эффекта Диора.

ЭФФЕКТ АРХИМЕДА – это поиск опоры для мысли. Бессмысленно думать, что полная свобода, то есть отсутствие ограничений, даёт мысли полёт. Только кажется, что невесомость предоставляет космонавтам полную свободу движений (поскольку всё ничего не весит, не притягивается, то есть ничем не ограничено) – она нарушает ориентацию и превращает человека в извивающегося младенца; так и мысль без опоры в привычных обстоятельствах не витает до бесконечности, а цепляется за что угодно.

Наша эпоха отменяет все общепринятые основы. Отрицание опыта предыдущих поколений и моральных запретов, и веры в абсолютную пользу экономического роста лишает мысли, способствующие деятельности, традиционной опоры. Вот почему сегодня эффект Архимеда проявляется заразительным образом. Чем больше происходит таких событий, которые согласно вчерашнему мнению не могли произойти, тем отчаяннее мысли отступают в прошлое в поисках указаний.

Вот почему сейчас в моде исторические параллели, вот почему сегодня так надоедливо напоминают, что мы произошли от обезьян, говорят о фатальности врождённых черт – отсюда и внезапный интерес к истории и этиологии. Возможно мы спасём себя, изучив поведение римлян на закате империи? А может лучше – изучив антропоидов? А может указатели есть в поведении крыс, леммингов, хищников? А может человек – это такое домашнее животное, которое само себя одомашнило? Поэтому ищите решение проблемы у коровы и овцы. Почему публика так охотно сегодня читает бестселлеры о своих обезьяньих чертах, ведь сто лет назад подобные откровения вызывали у неё антидарвиновский гнев? Потому что обезьяньи ограничения лучше, чем никакие.

Четвёртую рефлексию, не объявленную вначале, можно назвать ЭФФЕКТОМ КАТОНА (который произнёс «Ceterum censeo Carthaginem delendam esse»[7]7
  «Карфаген должен быть разрушен» (лат.).


[Закрыть]). Это разрушение, с уверенностью поддерживающее собственную правоту. Сначала как отрицание: когда НЕпорядком (в одежде), НЕконформизмом, НЕотличимостью разных полов, НЕцивилизованным видом (волосами как у пещерного человека), НЕпослушностью (даже в лекционном зале молодёжь даёт отпор миру, в который она пришла). Поскольку, однако, это преднамеренное отрицание обладает больше энтузиазмом, чем разумом, больше отвращением к миру, чем знаниями о нём, оно быстро становится причудой или вырождается. Эффект Катона породил коммуны хиппи, где молодые люди, из-за презрения к тесным рамкам поведения своих родителей, НЕ воспитывая своих собственных детей, НЕ заботясь о них дошли (и что с того, что непреднамеренно) до мучающего детей равнодушия (родительские обязанности они выбросили за борт как систему ограничений, но ведь именно тем человек отличается от животных, что ограничения он сам себе создаёт и принимает, а для животных они предопределены – наследственностью).

Все инновации в области субкультуры за последние годы можно представить, принимая, что каждое «да и да», где бы оно ни встретилось, субкультура превращала в «нет и нет»! Этот негативизм может продолжать действовать, если есть ещё какие-нибудь «да и да» для перечёркивания. Так как указателем был запрет, то следовало направляться туда, где запрет был самым длительным. Отсюда вместо собственной религии – чужеродные, экзотические; вместо отцов или пасторов – йог или гуру; в собственной же религии – только ересь или чудачества; секс вместо войны; наркотик вместо карьеры и т. д. Эффект Катона, то есть эскалация «нет», разрастается на наших глазах. Относительно детей это неудивительно – странно, что взрослые, преподаватели, профессора поверили в возможность спрямления мировых дорог таким инфантильным способом. Ни один рассвет не воссияет даже от миллионократного «нет», потому что в этом «нет» больше страха перед миром, чем способности его исправить.

Разрушение цивилизационного порядка находит несравненно более явное выражение в терроризме, который из движения с политическим остриём, что уже укоренилось в традициях, легко превращается в автономное соперничество в жестокости. Терроризма может быть всегда и везде столько, сколько – вне его – существует этических ограничений в борьбе с ним. С гитлеризмом нельзя было бороться, похищая горстку заложников: каков их вес, если противник осуществляет геноцид и, следовательно, не может быть перекуплен в торгах? Поэтому эффект Катона ведёт к разрушению ради разрушения, то есть не признаёт политическое обоснование поступков, считает его мнимым. Именно такую логику перемен мы наблюдаем сейчас в мире: эффективность движения на пути к цели сама становится целью (мишенью).

Границы предвидения

Очень трудно выделить из разных обобщений (а также из прогнозов) содержащиеся в них непроизнесённые основные мысли, инстинктивно просто признаваемые очевидными. И потому не случайно, что не один из самых больших скачков в нашем познании мира был осуществлён именно благодаря тщательному исследованию само собой разумеющихся вещей – таких, например, как имеющая смысл очевидность одновременности событий в макрофизике или очевидность приписывания конкретного пути каждой частице в микрофизике. Можно сказать, что уже сам процесс извлечения на свет умалчиваемых предположений – это возможность впервые подвергнуть их сомнению.

Основной ошибкой футурологии я считаю не то, что было дано столько ошибочных прогнозов, а то, что даже не было попытки разобраться в исходной базе, в тех очевидностях, которые питали предсказания. Футурология отнесла Землю к открытой системе, которая, если бы должна была закрыться, то в любом случае вне границы целей прогнозирования, расположенной где-то за первой четвертью следующего века. Это, собственно говоря, всё. Так как Земля оставалась открытой системой для футурологии, то в трудах её представителей не рассматривались возможные конфликты ни относительно ограничений источников энергии, ни сырья, ни продуктов земледелия, ни предельная поглощаемость отходов человеческой деятельности землёй, водой, воздухом, ни также – тем самым – равнодействующая названных параметров, которую я просто назвал бы максимальной подъёмной цивилизационной силой планеты.

Так как система должна была оставаться открытой, то есть не сдерживающей никакого роста, и, следовательно, тем самым не вынуждающей к стратегическим перестроениям цивилизационного движения, то понятие «постиндустриального общества» было её логически рациональным увенчанием. Если ничто не должно было тормозить промышленную экспансию, то в силу обстоятельств существенные дилеммы и разногласия должны были переместиться в область сверх-, вне– или как хотел Д. Белл – «постиндустриальную» экспоненциально обогащающегося общества. И хотя эта система на самом деле не закрылась в физическом смысле, поскольку в названных сферах мы не достигли её границ, но появились предвестники закрытия, возникшие просто в силу того, что названные физические параметры (такие как размер ископаемых ресурсов и т. д.) мы не ощущаем просто так, как испытываем, например, земное притяжение, а только опосредованно через экономические системы, которые в антагонистическом мире представляют дополнительное ограничение, наложенное на чисто физические условия существования. Собственно говоря, довольно удивительно, что такая банальная вещь, как тенденция картелизации запасов, появляющаяся там, где эти запасы вообще можно картелировать, не оказалась в поле зрения американской футурологии.

С того момента, когда эта модель предвидения утвердилась, то есть заразила умы (а нацеливание на новую кристаллизирующуюся проблематику заразительно, потому что оно распространяется в процессах, похожих на лавинообразную экспансию эпидемии), концептуальная ересь, противоречащая этой модели, не имела уже возможности заявить о себе. О любом теоретическом подходе можно говорить, что он имеет свойственную себе апертуру, то есть определённое через свою понятийную структуру поле зрения. В центре этого поля у американских футурологов находилось понятие «постиндустриального общества», а тот, кто его отрицал, тем самым вынужден был образовать абсолютно отличающуюся школу предвидения. Может такая школа где-то и возникла, но я об этом не знаю. Сложно, однако, принять за концепцию, оппонирующую американской и одновременно в категориальном отношении равноценную, всю ту критику, которую вызвала американская футурология до того, как она была разрушена ходом мировых событий. Не считаю также альтернативной школой разные эклектические попытки, когда извлекали и очищали от нежелательных нападок различные изюминки американского происхож дения.

Лично я придерживаюсь того, чего придерживался пятнадцать лет назад, когда выстругивал в кустарном уединении книгу, которую позже наверняка не был бы в состоянии написать, – «Сумму технологии». А не был бы в состоянии сделать этого позже, когда футурология стала популярной, потому что для этого мне не хватило бы мужества. Если я говорю, что придерживаюсь сегодня того, чего придерживался в то время, речь не идёт о конкретных успехах в прогнозировании, ибо они не были слишком велики, особенно если измерить эту книгу «дельфийской мерой», основывающейся на точном представлении что, как, где и когда будет открыто или изобретено и внедрено технологически. Реконструкция ситуации, в которой я писал книгу, напоминает мне, что в беспомощности, вызванной отсутствием мысленной поддержки, то есть образцов, что сегодня учёными называется парадигмами, я искал точку опоры Архимеда вне человеческой истории, вне потока современности и нашёл эту поддержку в высшей системе, созидательной, той, которая является колыбелью истории. Я имею в виду эксплуатируемую в книге параллель между эволюцией биоло гической и эволюцией цивилизации. Я решился на эту модельную область, как считаю, обоснованно, ибо она непреходяща. Сегодня тот, кто говорит об «инженерии наследственности», например, уже не воспринимается как безответственно фантазирующий, что тогда пришлось мне услышать от особы уважаемой и мудрой. Однако было бы это дело – меткости предположения – всё ещё моим личным делом, счастливым случаем для размещения в биографии, но не для признания метода, если бы представляло изолированный факт наподобие выигрыша в лотерею, который ведь не является личной заслугой выигравшего. Однако я считаю, что это был не только случай, а результат интуитивного продвижения, сущности которого в то время я не осознавал и дошёл до этой сути позднейшими размышлениями. Определение существенной переменной процесса возможно только относительно какого-то постоянного неизменного. Знание о том, что возможно, представляет производную распознавания того, что невозможно в осуществлении. И, таким образом, я рекомендовал бы как методическую базу не то, что помещается как конкретный текст между обложками моей книги, а то, что представляет главный подход к этому тексту согласно упомянутым условиям. Можно апеллировать не только к биологии – можно искать запреты действий в физике, например в термодинамике, однако важно создать процедуру, основанную на неизменном и именно поэтому устойчивую к изменениям исторической ситуации – а также интеллектуальной силы. Далее хотя сам запрет (как закономерность Природы) категорически неминуем, то выведенный из него прогноз может быть неизбежен только условно, получая для постоянного роста энергетики, скажем, форму импликации: если глобальное производство энергии по-прежнему будет расти экспоненциально, то обязательным станет, в конце концов, исход земной технологии в космическое пространство (ибо только используя Космос в качестве радиатора можно предотвратить губительный перегрев биосферы).

Но сами эти запреты в такой степени влияют на человеческую деятельность, насколько поддаются распознаванию. Ошибочные распознавания ведут к ошибочным действиям, которые, однако, становятся реальным фактом, и именно поэтому прогноз может быть одновременно точным и неточным. Это происходит тогда, когда, например, он точно изображает физическое состояние вещей, но ошибается в их взаимодействии. Иначе говоря, точный прогноз может стать неточным, когда он проектирует оптимальные поступки, а люди поступают не оптимально. Именно поэтому я приписываю ничтожную эффективность рациональным уговорам «математических модельеров» мирового хозяйства, поскольку их разумные аргументы, что сотрудничество и согласие всегда лучше окупаются, чем борьба и конфликты, наталкиваются в мире на те же трудности, что и аналогично разумные уговоры, склоняющие к глобальному разоружению.

Я думаю, что дошёл до стабильного в истории состояния вещей, написав в 1961 году в «Сумме технологии»: «В принципе нам доступны все источники энергии, какими только обладает Космос. Но сумеем ли мы – или скорее – успеем ли до них добраться?» Частичный ответ на этот вопрос я дал сам себе, добавив: «Опыт показывает, что энергетические издержки получения новой информации растут по мере перехода от предыдущих источников энергии к последующим. Создание технологии угля и нефти было намного «дешевле» энергетически, чем создание атомной технологии». Это утверждение сегодня для нас выглядит более верным, чем тогда, когда оно прозвучало. В нём есть два ключевых положения – доступность новых решений, а также их стоимость. Ясно, что всякий прогресс в своей деятельности зависит от градиента доступности (источников энергии, перестройки наследственности, синтеза продуктов и т. д.). Сегодня идёт к тому, что наследственная инженерия более доступна, чем глобальный переход на «лёгкую» (водородную) ядерную энергетику. Однако же, что ещё более важно, похоже и на то, что дальнейший рост стоимости на межэнергетических переходах будет (собственно говоря, уже становится) неприемлем для классических механизмов экономики, основанных на законах рынка, и именно это в первую очередь угрожает дальнейшему развитию. Рынок обеспечивает динамическое равновесие предложения и спроса, наделённого «короткой памятью» (стохастической) и ещё более слабой точностью предвосхищения изменений. Следовательно, тот, кто требует прогноз изменения цен на год или на шесть месяцев вперёд, ставит неразрешимую задачу. Следует её перевернуть: более важна, чем судьба цен, судьба самого рынка. Большой капитал не соглашается (естественно) на национализацию своей прибыли, но уже требует национализации своих возможных убытков (вызванных инвестиционным риском, ибо то, что он вложит, например, в добычу нефти из сланцев, окажется потерей, если нефтяной картель «лопнет» и цены упадут). Этот капитал требует, следовательно, гарантий и государственных субсидий. Отсюда обобщающее заключение: рыночные механизмы не обеспечат последующих переходов от технологии к технологии, ибо дальнейший рост затрат является барьером для таких переходов. Поиск новых механизмов пока проявляется как хаос в экономической мысли, как упадок классических концепций, и вновь – предсказать, что из этого получится за десятилетие или два, нельзя. Можно, однако, для пробы обдумывать альтернативы компромиссных решений, потому что капитал будет пытаться сохранить «независимость» от правительства (следовательно, и общества) и будет вместе с тем именно там искать поддержку (в виде социализации убытков, в виде политики, делающей его нечувствительным к скачкам цен, и т. п.). Одним словом, система будет в целом раскачиваться, некоторым образом «инстинктивно» искать новое состояние динамичного равновесия, по крайней мере, терпимого, потому что приспособленного к новому положению вещей. Следовательно, и прогнозирование будет более трудным, даже чем было до сих пор. Более трудным, но и более необходимым. Тот, кто не в состоянии урегулировать течений океана, убрать из-под его поверхности все рифы, или хотя бы сделать непотопляемым свой корабль, тем самым ещё не приговорён к пожизненному пребыванию на берегу. Плавать можно и среди не слишком благоприятствующих течений. Между саморекламирующим оптимизмом всезнающей футурологии и кассандрическим пессимизмом агностиков предсказаний простирается умеренная зона, которую стоит заселить экспертами. Если их нет, приходится их обучать – прежде всего, на ошибках прежней футурологии, ибо они всесторонне поучительны.