355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Станислав Лем » Дилеммы XXI века » Текст книги (страница 5)
Дилеммы XXI века
  • Текст добавлен: 11 августа 2021, 12:04

Текст книги "Дилеммы XXI века"


Автор книги: Станислав Лем


Жанр:

   

Публицистика


сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

Уэллс, Ленин и будущее мира

Сейчас появляется новое направление в науке, называемое футурологией. Его возникновение обусловлено реальной необходимостью, ибо мир людей и, прежде всего, его научно-технический фундамент характеризуется постоянным ускорением темпов перемен, причём в настоящее время темпы уже таковы, что те изменения, которые появляются в жизни, уже нельзя не заметить, когда приходится решать политические, культурные, социальные и технологические задачи сегодняшнего дня.

Сто лет назад жившее поколение всё ещё могло думать, что мир, который примет от него последующее поколение, будет в основном таким же самым, с отличиями только исключительно количественной природы; что будет в нём немного больше людей, дорог, машин, городов, но на этом и всё. Сегодня такое суждение абсурдно. В прошлом можно было думать, что каждое поколение должно решать свои собственные проблемы, которые не являются проблемами следующих поколений. Теперь мы видим, что сегодняшние задачи неразрывно связаны с завтрашними, и то, что мы делаем или НЕ ДЕЛАЕМ сегодня, будет в определённой мере определять, каким будет завтрашний мир и какие задачи будут стоять перед его жителями. Однако можно сказать, что футурология, именно как отрасль науки, зародилась в девятнадцатом веке в виде марксизма, и особенно – в той его части, которая называется историческим материализмом. Думаю, что это именно так.

Однако исторический материализм, как общая теория социального развития человечества, не является «теорией всего», так же как не является «теорией всего» вообще любая теория в науке. Исторический материализм показывает и предсказывает последствия эволюционных или революционных изменений – в пределах инструментальных технологий человека, то есть средств производства. Он не является, однако, теорией развития этих средств, которые бы предсказывал, и не прогнозирует, какие природные и технологические открытия наиболее вероятны – во временных рамках, скажем, ближайших ста лет. Эта теория показывает, как построено человеческое общество и, соответственно, какими путями оно будет развиваться; её аналогом в науках, которые не занимаются общественными явлениями, может быть, скажем, астрофизика, информирующая нас о том, как устроен космос, каковы законы движения звёзд и планет и их трансформаций. Естественно, без такого рода знаний нельзя было бы конструировать космические корабли. Но теория построения космических кораблей не является ведь частью астрофизики.

В этом смысле футурология историческому материализму не противопоставляется и не игнорирует его, но может стать дальнейшим более конкретным уточнением наших знаний, прогнозируя будущее в пределах общей теории, в рамках, обозначенных историческим материализмом в общем виде.

Возникает интересный вопрос: действительно ли футурология – это наука, вырастающая в некотором смысле на «пустом месте», или, может быть, скорее её следует считать определённым уточнением, придающим научный характер уже давно существующим в культуре Земли иным направлениям человеческой мысли, конкретно – так называемой «научной фантастике», одному из литературных жанров.

На этот вопрос трудно ответить лаконично «да» или «нет». В принципе, возможны три, очень по-разному развивающиеся направления научно-фантастического творчества.

Возможно такое направление, которое исходит из детального, в соответствии с умением и способностями автора, изучения текущей ситуации в конкретной области с целью определить, какой ход дальнейших событий в ней возможен, и показать максимально правдоподобно пути их реализации.

Возможно и такое направление, которое не ищет наиболее возможных и правдоподобных путей реализации, но ищет такие, которые ведут к максимально драматическим, трагическим, комическим или просто необычным ситуациям, именно потому, что в наивысшей степени отклоняются от текущего состояния.

И, наконец, возможно направление, которое сознательно принимает фантастические предположения, полностью оторванные от текущего момента, и из этих предположений делаются выводы: именно эти выводы и являются содержанием и сутью литературных произведений в этом ответвлении «научной фантастики».

Только первое из этих трёх направлений в некоторой степени пересекается с основами той отрасли знаний, которая, возникая, сегодня называется футурологией. Однако положение дел таково, что писателей, работающих в данном направлении, никогда не было много.

Поэтому во всемирной коллекции научно-фантастических книг крайне мало таких, которые имели бы определённую ценность для ученого-футуролога. Интересно найти ответ на вопрос, почему именно так представлена эта литература, но в данный момент не это нас занимает.

Одним из отцов научной фантастики считается, и, несомненно, заслуженно, Герберт Дж. Уэллс. Его произведения, сопоставленные между собой, указывают на то, что в этом человеке сосуществовали и проявлялись попеременно два элемента, рациональный и иррациональный. Писатель, посвятив себя рассмотрению социальных последствий всевозможных открытий и событий, должен был искать опору в такой общей теории, которая стремится прогнозировать будущие состояния общественного развития. Если бы он считал, что такой теории не существует и не может быть потому, что само общественное развитие не подчиняется никаким закономерностям, никаким постоянным законам – то тем самым он был бы обречён на занятие сказками и мифами: ведь там, где нет регулярных явлений, – нет научной теории, и где нет того и другого – любой прогноз в принципе невозможен.

Такое размышление ведёт к предположению, что Г. Дж. Уэллс должен был быть склонён – исходя из того выбора, что он сделал, занимаясь научно-фантастическим писательством, которое может быть рассказом, только сказкой не должно быть – к необычайно интенсивным занятиям марксизмом, как действительно единственной, целостной, всеобъемлющей, всесторонней теорией общественного развития, существовавшей уже в конце XIX века как раз в то время, когда он создавал свои произведения. Поэтому удивительно, что марксизм как предмет для изучения его вовсе не привлекал, как и то, что аргументы, которые против марксизма выдвигал – а ведь приводит их в «России во мгле», – свидетельствуют о полной ненаучности или прямо антинаучности позиции Уэллса.

Ибо марксизм Уэллс сначала называет не только и не столько «ложным», «абсурдным», сколько «нудным» (о «Капитале» Маркса). Такая характеристика была бы невозможна в устах рационалиста. Ведь не о том речь, является или не является марксизм «нудным», так как это учение не представляет ничего такого, что под таким углом зрения вообще могло бы быть оценено. Учёный не спрашивает, является ли космологическая теория, теория происхождения жизни, теория общественного развития «нудной» или нет, или также сложной, его интересует только то, является или не является она верной – как инструмент для описания явлений и прогнозирования их пути развития. Позиция Уэллса в этом вопросе не была явно иррациональной, но как «эстетствующая» была, несомненно, ненаучной. Этот человек ведь с естественно-научным, техническим образованием, который написал также «Историю мира», начинающуюся с появления в Солнечной системе жизни на Земле, даже не пытался убедиться, благодаря соответствующему исследованию, может ли и в какой мере исторический материализм служить инструментом для объяснения хода человеческой истории: он отвергал его а priori как «абсурд», и даже ещё как «абсурд нудный».

Уэллс, который написал такое утопическое произведение, как «Люди как боги», считал Ленина «мечтателем», фантастом, а его план электрификации России полностью утопическим, неосуществимым. Он, несомненно, был человеком не только честным, но и проницательным исследователем фактов. Поэтому Уэллс не мог не противостоять в «России во мгле» той массе клеветы, ужасной лжи и глупости, которую в то время Запад обрушивал на российскую революцию. Писатель понимал даже и то, что не горсткой фанатиков она была задумана и проведена в жизнь, а что вызвали её факторы социальной природы, но в то же время он считал эту революцию своего рода страшной цивилизационной катастрофой, откуда народ, которого она коснулась, сам, без энергичной помощи извне – идущей именно с Запада – никогда не сможет выбраться. Уэллс видел честность коммунистов, размах мысли Ленина, несчастья, нищету и страдания народных масс, но всё это он видел как бы отдельно; как гуманист он считал, что России следует помочь в те тяжёлые первые послереволюционные годы, а как мыслитель одновременно с этим полагал, что ложной была теоретическая предпосылка этой революции, ложной была её цель, попросту была нереализуемой. Он не считал плохим то, о чём ему рассказывал Ленин во время знаменитой кремлёвской встречи, но считал это отчасти лишним, а отчасти вымышленным и нереальным.

Оглядываясь на эту встречу, прошедшую несколько десятилетий назад, мы видим, кто из этих двух собеседников был утопистом, а кто – рационалистом, мыслящим реально. Несомненной утопией оказалась идея Уэллса «укрощения» капиталистической формации и перехода от неё к социалистической коллективизации путём постепенных, медленных эволюционных преобразований. Поэтому Уэллс – тот, которого мы знаем по его книгам, и не только художественным, и тот, кто написал «Россию во мгле», – видится нам сегодня гораздо более загадочной и непонятной фигурой, чем Ленин, который – тоже как представляется его личность с высоты нескольких десятилетий – сохранял целостность мыслей, слов и действий. Не только Маркса Уэллс не читал, в чём он признавался, но, видимо, и Ленина, поскольку в своей книге писатель говорит, что Ленин, которого он встретил, оказался другим человеком по сравнению с тем, который был известен своими теоретическими и публицистическими выступлениями. А тем временем именно Ленин действовал так, как писал и говорил. Уэллс же, как мы видим, как бы пережил внутренний раскол, потому что одновременно был сильно привязан к стабильному миру, который его сформировал, и в то же самое время к этому же миру испытывал антипатию, так как морально осуждал его за повсеместно господствующее в нём зло. Можно предположить, что именно из этой амбивалентности, двойственности родились его книги. В некотором роде у них была двойная мотивация: страх перед будущим – и надежда на это будущее. Когда побеждал страх, создавались такие тексты, как «Машина времени», а когда надежда – такие, как «Люди как боги». Присущие Уэллсу любовь и уважение к наукам вели его к великим рациональным объяснениям, предоставляемым теоретическими обобщениями, а то, что в нем этому противоречило, приказывало писателю закрыть глаза на реальность и питать – именно иррационально – надежды и мечты.

Что же есть утопия? Образ такого мира, который мы желаем, – и одновременно такого, к которому пути не знаем, и даже может считаем, что его вообще не существует. Но мы бы ошибались, если бы утверждали, что Уэллс просто утопист. «Первые люди на Луне» – это, в конце концов, язвительная реалистическая сатира на отношения самые что ни на есть земные, а в «Машине времени» показана картина, возникающая путём построения цепочки логических рассуждений из предположения, что капитализм может сохраниться (если бы на протяжении тысячелетий должен был сохраняться и развиваться в ситуации по существу аналогичной той, которая царила на рубеже XIX века) – без товарища антагониста, как монополист общественных формаций на всём земном шаре.

Иногда сегодня говорят, что, по крайней мере, в определённых своих формах капитализм второй половины ХХ века «смягчился» относительно того состояния, в котором пребывал во второй половине века ХIХ. Если согласимся с тем, что это соответствует действительности (но, конечно, не во всех капиталистических странах) – то это касается его «освоения» определённой области межличностных отношений, отношений между трудом и капиталом, в (некоторых) высокоиндустриальных государствах. Поэтому, констатируя этот факт, можно полагать, что хотя бы частично Уэллс был прав, питая надежду, что существует форма «мягкого перехода» от плохой действительности к состоянию хорошей утопии. Нельзя ли, однако, предположить, что и здесь он ошибался, причём в том, что уступки, сделанные Капиталом в пользу Труда, в разное время и в разных странах были вызваны тем же страхом – перед уже реально присутствующим на земном шаре антагонистом капиталистической формации – социализмом? Разве не было так, что капитализм «учился» понемногу и признавал, шаг за шагом, что политика уступок является «меньшим злом» против «большого зла», угрожающего его уничтожить в результате серии социальных переворотов? Впрочем, на такие уступки он шёл, как правило, там и только тогда, когда вынужден был это делать; если же появлялась возможность заменить их воздействием силы, насилием, охотнее всего выбирал именно это. Поэтому миф об эволюционном формировании согласия и гармонии между классами – это только миф, как сегодня, так и тогда, когда Ленин беседовал о будущем мира с Уэллсом.

«Футурологический» элемент как прогноз будущего мира не обязательно должен постоянно присутствовать в литературе, называемой научно-фантастической. Непрогностический характер литературных произведений Уэллса, что объединяет их с множеством книг других авторов, ещё не исключает их художественной ценности. Фантазия писателя, или шире – художника, не должна быть такой же, как фантазия и изобретательность учёного; однако и тот и другой могут, но совершенно не обязаны, одинаково приближаться к реальности, поскольку их цели не обязательно совпадают. Если бы совпадали, если бы там, где наука уже сказала своё последнее слово, а литература уже не имела бы права войти, последняя была бы обречена на медленную смерть; в будущем, вместо того, чтобы читать «Преступление и наказание», брали бы в руки соответствующий учебник по психологии, а фантастические романы были бы вытеснены научными футурологическими трактатами, основанными на массовых статистических исследованиях.

Разумеется, литературные произведения могут содержать элементы прогноза – и те будут составлять их некую дополнительную ценность, но произведения, лишённые таких элементов, могут – картинами событий, невозможных в любой реальности, – передавать нам определённый контент, который в значительной степени принадлежит нашей культуре и направлению её развития. Если бы это было не так, то интерес, который по сей день вызывают произведения, устаревшие с прогностической точки зрения – например, Жюля Верна, – не мог бы быть объяснён иначе, чем странным заблуждением читателей, каждый из которых руководство по конструированию современных подводных лодок должен был бы предпочесть роману «Двадцать тысяч лье под водой», поскольку «Наутилус» Верна является техническим анахронизмом наравне с необыкновенными приключениями его команды: никто, однако, в здравом уме такой аргумент в ход не пускает. Ибо предсказание будущего не является главной обязанностью художника; ситуация меняется только тогда, когда, переставая быть художником, он высказывает суждения, подобные тем, которые содержатся в «России во мгле», такие, которые нас удивляют и даже смешат.

Всякий раз, когда писатель, ценимый нами, совершает такие ошибки, мы испытываем одновременно изумление и беспокойство. Как же ошибался мудрый Томас Манн, когда в конце последней войны писал, что весь цивилизованный мир не простит и не забудет Германии тысячу лет её военных преступлений: сегодня, как мы видим, это была ложная, хотя и благородная, мечта. Мы хотели бы, чтобы творческие личности, такие как Манн, как Уэллс, были совершёнными не только в своей профессии художника, но и в любой области вообще. Но этого почти никогда не бывает. Кем оказался Уэллс – по сравнению с Лениным? Добропорядочным англичанином, по сути, верным традициям своей страны, трезвым до скептицизма, поскольку в своей книге смог назвать Ленина «кремлёвским мечтателем». Полвека, пролетевшие над Европой и миром, изменили диаметральные акценты: ушедшее время сегодня показывает, кто из этих двух людей, беседовавших тогда в Кремле, описывал утопическое будущее, а кто видел его реальные очертания.

От составителя IV
Комментарии к статье «Уэллс, Ленин…»

Первоисточник: Lem S., Wells, Lenin i przyszłość świata. – Gazeta Krakowska (Kraków), 1967, nr 264.

1. Комментарий переводчика.

Октябрь 1967 года. СССР готовится 7 ноября с размахом отметить 50-летие Великой Октябрьской социалистической революции. (Помню то время. Мне 10 лет, я пионер: «Пионер, к борьбе за дело Коммунистической партии Советского Союза будь готов! – Всегда готов!», впереди – прекрасные перспективы, ведь в 1961 году провозглашено было с высокой трибуны и закреплено в Программе Коммунистической партии, что «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме», а к 1980 году будет построена материально-техническая база этого самого коммунизма.) Газеты и журналы готовят соответствующие материалы для публикации в праздничных номерах.

Редакция московской газеты «Известия» обратилась к Станиславу Лему с просьбой написать соответствующую событию статью и даже задала тему: о беседе Ленина и Уэллса, состоявшейся в 1920 году в Кремле. Такую статью Лем написал, и она была опубликована в краковской газете – органе воеводского комитета Польской объединённой рабочей партии (по сути коммунистической партии) – в «праздничном» субботне-воскресном номере за 4–5 ноября вместе с докладом Генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Брежнева «50 лет великих побед социализма».

А «Известия» статью не опубликовали… Почему? Предполагаю, что здесь поработала цензура. Несмотря на то, что в своей статье Лем в некоторой мере одобрительно отзывается о марксизме, Ленине и революции, но критикуя Уэллса, он здесь же приводит основные моменты критики Уэллсом марксизма, причины его неприятия, данную писателем оценку Ленину и революции. К тому времени в СССР было уже много поклонников творчества Лема, но поклонников творчества Уэллса было, наверное, не меньше. И потому, возможно, у цензоров существовало опасение, что читатели скорее могут прислушаться к мнению Уэллса, чем к рассуждениям Лема…

Кроме того, совсем незадолго до описываемых событий – в марте 1966 года – Лем оказался одним из «героев» Записки Отдела пропаганды и агитации ЦК КПСС «О недостатках в издании научно-фантастической литературы». В Записке о Леме говорилось: «Основоположником “философской” фантастики является современный польский писатель Станислав Лем. В его многочисленных романах и повестях (…) будущее коммунистическое общество представляется абсолютно бесперспективным и вырождающимся. (…) Усвоив эту “философию”, полную пессимизма и неверия в силу разума, представители отечественной “философской” фантастики вступили в противоборство с идеями материалистической философии, с идеями научного коммунизма». Эта Записка заканчивалась рекомендуемыми к исполнению мероприятиями, на что была получена резолюция «Согласиться» ответственных секретарей ЦК КПСС. Возможно, записка возымела действие, и поэтому цензоры – от греха подальше – не дали разрешение на публикацию статьи Лема. При этом следует отметить, что эту статью Лем писал, конечно же, так, чтобы она могла пройти цензуру. Но, как видим, не всё учёл.

2. Комментарий философа.

Доктор философских наук Павел Околовский, Варшавский университет:

Представленная статья Станислава Лема, опубликованная по соседству с материалами под заголовками «Полувековой юбилей Великого Октября», «50 лет великих побед социализма» и «Страна великой науки» (читай: СССР), сегодняшнему читателю, возможно, будет очень непонятной. В ней может удивить фигура Ленина. Может возникнуть вопрос: зачем вообще автор её написал? И что же в ней было еретического, если русские, получив этот текст, не опубликовали его?..

Автор начинает с констатации лавинообразного научно-технического прогресса в современном мире. К чему он приведёт – может ответить только футурология. Это имеет первостепенное значение, потому что мир завтрашнего дня зависит от нашего понимания ситуации на Земле сегодня и от того, что мы будем делать или не будем делать в существующих условиях. Основа футурологии как «научной» (лучше сказать: рациональной) дисциплины – говорит Лем – исторический материализм Маркса. Зародившийся во второй половине XIX века как общая теория общественного развития, к настоящему времени он не имеет конкурентов. И это подтверждается повседневным наблюдением, тем, что человек постоянно приспосабливается к меняющимся условиям жизни, к различным «экологическим нишам». Маркс говорит немного больше о сообществах: что новое в их образе мышления (в рамках верований, например) всегда является результатом трансформации образа жизни, начиная с технологических инноваций. Кратко: N = f(B) – надстройка является функцией базиса. (Не указывается, какая конкретно функция, следовательно, это не является научным законом.) «Истмат» – это ограниченная теория, как и любая другая, и касается изменений и их последствий в «инструментальных средствах человека» (средствах производства). Однако он не объясняет развитие этих средств, не прогнозирует направление развития технологий. Исторический материализм обычно рассматривает механизм трансформации человеческих обществ и из этого выводит направление путей их развития; устанавливает рамки знаний только такие, в которые укладываются конкретные прогнозы футурологии. Иными словами: эта теория предоставляет данные о социальных потребностях, вытекающих из человеческой природы. Без учёта этих детерминизмов все социальные прогнозы висят в пустоте. Другое дело, что Лем дополняет эту социальную антропологию многочисленными немарксистскими тезисами – особенно что касается отдельных аспектов человеческой природы, прежде всего её греховности. Из философии Маркса Лем признавал только «истмат», плюс разделял убеждённость в постоянно зловещей, а точнее – амбивалентной, роли капитала в истории. Беспощадность в погоне за прибылью отражается в его словах: «Большой капитал выжмет золото и из камня, и из крови»…

Мы видим, что капитализм на Западе смягчился после Второй мировой войны, значительно урегулировал отношения «труд-капитал». Уэллс был бы прав с идеей «мягкого перехода», если бы не тот факт, что уступки капитала были вызваны страхом перед СССР. То есть уступки являются меньшим злом, чем революция. Эта мысль Лема в СССР времён Брежнева не могла понравиться лицам, принимающим решения! Кроме того, – говорит Лем, – миф эволюционного формирования межклассового согласия был опасен и во времена Ленина, и будет опасным всегда. Этот тезис, в свою очередь, не понравился бы многим сегодняшним читателям и в Польше, и на Западе. Но борьба классов вечна (этот очевидно немарксистский взгляд, а мысль Аристотеля или Людвига Гумпловича, Лем позаимствовал у Людвика Флека), вопреки ожиданиям Уэллса. Лем думает, как Станислав Ежи Лец: «Верю ли я в классовую борьбу? Беззаветно! В перманентную». Классы развиваются и даже исчезают, но не пропадает социальное разделение. Однако этого автор не мог сказать прямо. Но и сегодня мог бы не везде (не там, где господствует «исторический идеализм»)…

Лем обвинил Уэллса в отсутствии футурологического элемента, хотя признавал художественный! В своей статье он говорит иначе, чем в последней главе первого издания «Суммы технологии», которую удалил из последующих редакций: художественную литературу ничто не заменит, включая науку. Уэллс представляется Лему «добропорядочным англичанином», верным родной традиции скепсиса – поскольку он назвал Ленина «кремлёвским мечтателем». Однако следующие полвека этот портрет фальсифицировали: Ленин оказался подлинным кремлёвским футурологом. И это не изменяет то, что Лем разделял мнение Бертрана Рассела о Ленине, который лично встречался с Лениным и приписывал ему «шельмовскую жестокость» и «цинизм» (но опять-таки Лем не мог об этом говорить).

Спустя более двадцати лет после победы в войне с Гитлером и десяти лет после запуска первого в мире спутника мощь СССР была общепризнана. И Ленин оказался реалистом в вопросе построения тоталитарного государства, основывающегося на технологии. Именно таким оно стало. И ничто не изменит тот факт, что это было варварское государство (в письмах Лем называл большевиков «безумной ордой», которую «лишили Ценностей», а их преступления – «невероятно отвратительными»), или то, что оно в конце концов развалилось. (Империи распадаются в принципе.) Лем, написав эту статью, не вступал ни с кем в политическую борьбу, а только – как обычно – констатировал сложившуюся ситуацию в мире. Новая эпоха Брежнева представлялась ему как неосталинизм, возвращение тоталитарного государства, которое не может обойтись без технологий. Не без причины в статье упоминается также «Преступление и наказание». Ибо Ленин был пророком подобно Великому инквизитору Достоевского – он знал, что люди могут отдать свободу за хлеб. А говоря точнее: что их привлечёт новая вера плюс большая выгода. Статья была написана Лемом после «Рукописи, найденной в ванне» и перед «Футурологическим конгрессом». Это не апология Ленина, а ещё одно предостережение от ускорившегося развития технологии, для которой человеческая природа не является преградой. Хотя подобная шарада не могла удаться писателю ни литературно, ни по существу, она должна была появиться по личным причинам. И не напрасно – технологическое тоталитарное государство всё ещё вырисовывается из будущего…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю