Текст книги "Солярис. Эдем"

Автор книги: Станислав Лем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Симметриады бывают побольше и поменьше, но даже карликовые возносятся после погружения на добрые восемьсот метров над уровнем океана и видны на расстоянии десятков миль.

Попасть внутрь симметриады безопаснее всего сразу же после восстановления равновесия, когда вся система перестает погружаться и возвращается в вертикальное положение. Наиболее интересной для изучения является вершина симметриады. Относительно гладкую „шапку“ полюса окружает пространство, продырявленное, как решето, отверстиями внутренних камер и тоннелей. В целом эта формация является трехмерной моделью какого-то уравнения высшего порядка.

Как известно, каждое уравнение можно выразить языком высшей геометрии и построить эквивалентное ему геометрическое тело. В таком понимании симметриада – родственница конусов Лобачевского и отрицательных кривых Римана, но родственница очень дальняя вследствие своей невообразимой сложности. Это скорее охватывающая несколько кубических миль модель целой математической системы, причем модель четырехмерная, ибо сомножители уравнения выражаются также и во времени, в происходящих с его течением изменениях.

Самой простой была, естественно, мысль, что перед нами какая-то „математическая машина“ живого океана, созданная в соответствующих масштабах модель расчетов, необходимых ему для неизвестных нам целей. Но этой гипотезы Фермонта сегодня уже никто не поддерживает. Не было недостатка и в попытках создания какой-нибудь более доступной, более наглядной модели симметриады. Но все это ничего не дало.

Симметриады неповторимы, как неповторимы любые происходящие в них явления. Иногда воздух перестает проводить звук. Иногда увеличивается или уменьшается коэффициент рефракции. Локально появляются пульсирующие ритмичные изменения тяготения, словно у симметриады есть бьющееся гравитационное сердце. Время от времени гирокомпасы исследователя начинают вести себя как сумасшедшие, возникают и исчезают слои повышенной ионизации… Это перечисление можно было бы продолжить. Впрочем, если когда-нибудь тайна симметриад будет разгадана, останутся еще асимметриады.

Экспедиции отмерили сотни километров в глубинах симметриад, расставили регистрирующие аппараты, автоматические кинокамеры; телевизионные глаза искусственных спутников регистрировали возникновение мимоидов и „длиннушей“, их созревание и гибель. Библиотеки наполнялись, разрастались архивы; цена, которую за это нужно было платить, порой становилась очень высокой. Семьсот восемнадцать человек погибло во время катаклизмов, не успев выбраться из уже приговоренных к гибели колоссов, из них сто шесть только в одной катастрофе, известной потому, что в ней нашел смерть и сам Гезе, в то время семидесятилетний старик. Семьдесят девять человек, одетых в панцирные скафандры, вместе с машинами и приборами поглотил в несколько секунд взрыв грязной жижи, сбившей своими брызгами остальные двадцать семь, которые пилотировали самолеты и вертолеты, кружившиеся над местом исследований. Это место на пересечении сорок второй параллели с восемьдесят девятым меридианом обозначено на картах как „Извержение Ста Шести“. Но этот пункт существует только на картах, поверхность океана ничем не отличается там от любой другой точки.

Тогда впервые в истории соляристических исследований раздались голоса, требующие нанесения термоядерных ударов. Это было хуже, чем месть, речь шла об уничтожении того, чего мы не можем понять. Тсанкен, случайно уцелевший начальник резервной группы Гезе, в момент, когда обсуждалось это предложение, пригрозил, что взорвет Станцию вместе с собой и восемнадцатью оставшимися людьми. И хотя официально никогда не признавалось, что его самоубийственный ультиматум повлиял на результат голосования, можно допустить, что это было именно так.

Но времена, когда многолюдные экспедиции посещали планету, прошли. Сама Станция – это было инженерное сооружение такого масштаба, что Земля могла бы им гордиться, если бы не способность океана в течение секунд создавать конструкции в миллионы раз большие, – была сделана в виде диска диаметром двести метров с четырьмя ярусами в центре и двумя по краю. Она висела на высоте от пятисот до полутора тысяч метров над океаном благодаря гравитаторам, приводившимся в движение энергией аннигиляции, и, кроме обычной аппаратуры, которой оборудуются все станции и спутники других планет, имела специальные радарные установки, готовые при малейших изменениях состояния поверхности океана включить дополнительную мощность, так что стальной диск поднимался в стратосферу, как только появлялись первые признаки рождения нового чудовища.

Теперь Станция била совершенно безлюдна. С тех пор как автоматы были заперты – по неизвестной мне до сих пор причине – в нижних складах, можно было бродить по коридорам, не встречая никого, как на бесцельно дрейфующем судне, машины которого пережили гибель команды.

Когда я поставил на полку девятый том монографии Гезе, мне показалось, что сталь, скрытая слоем пушистого пенопласта, задрожала у меня под ногами. Я замер, но дрожь не повторилась. Библиотека была тщательно изолирована от корпуса, и вибрация могла иметь только одну причину. Стартовала какая-то ракета. Эта мысль вернула меня к действительности. Я еще не решил окончательно, выполнить ли мне желание Сарториуса. Если я буду вести себя так, будто полностью одобряю его планы, то в лучшем случае смогу лишь оттянуть кризис; я был почти уверен, что дело дойдет до столкновения, так как решил сделать все возможное, чтобы спасти Хари. Весь вопрос в том, имел ли Сарториус шанс на успех. Его преимущество передо мной было огромным – как физик он знал проблему в десять раз лучше меня, и я мог рассчитывать, как это ни парадоксально, только на сложность задач, которые ставил перед нами океан. В течение следующего часа я корпел над микрофильмами, пытаясь выловить хоть что-нибудь доступное моему пониманию из моря сумасшедшей математики, языком которой разговаривала физика нейтринных процессов. Сначала мне это показалось безнадежным, тем более что дьявольски сложных теорий нейтринного поля было целых пять, верный признак того, что ни одна из них не является правильной. Однако в конце концов мне удалось найти нечто обнадеживающее. Я переписал некоторые формулы и в этот момент услышал стук.

Я быстро подошел к двери и открыл ее, загородив собой щель. В ней показалось блестящее от пота лицо Снаута. Коридор за ним был пуст.

– А, это ты, – сказал я, приоткрывая дверь. – Заходи.

– Да, это я.

Голос у него был хриплый, под воспаленными глазами – мешки. На нем был блестящий резиновый противорадиационный фартук на эластичных помочах, из-под фартука выглядывали перепачканные штанины все тех же брюк, в которых он всегда ходил. Его глаза обежали круглый, равномерно освещенный зал и остановились, когда он заметил стоящую у кресла Хари. Мы обменялись быстрым взглядом, я опустил веки, тогда он слегка поклонился, а я, впадая в дружеский тон, сказал:

– Это доктор Снаут, Хари. Снаут, это… моя жена.

– Я… малозаметный член экипажа и поэтому… – пауза становилась опасной – не имел случая познакомиться…

Хари усмехнулась и подала ему руку, которую он пожал, как мне показалось, немного обалдело, несколько раз моргнул и застыл, глядя на нее, пока и не взял его за плечи.

– Извините, – произнес он тогда, обращаясь к ней. – Я хотел поговорить с тобой, Кельвин…

– Разумеется, – ответил я с какой-то великосветской непринужденностью. Все это звучало как низкопробная комедия. Выхода, однако, не было. – Хари, дорогая, не обращай на нас внимании. Мы с доктором должны поговорить о наших скучных делах.

Я взял Снаута за локоть и провел его к маленьким креслицам в противоположной стороне зала. Хари уселась в кресло, в котором до этого сидел я, но подвинула его так, чтобы, подняв голову от книжки, видеть нас.

– Ну что? – спросил я тихо.

– Развелся, – ответил он свистящим шепотом. Возможно, я бы рассмеялся, если бы мне когда-нибудь рассказали эту историю и такое начало разговора, но на Станции мое чувство юмора было ампутировано.

– Со вчерашнего дня я пережил пару лет, Кельвин, – добавил он. – Пару неплохих лет. А ты?

– Ничего… – ответил я через мгновение, так как не знал, что говорить. Я любил его, но чувствовал, что сейчас должен его опасаться, вернее, того, с чем он ко мне пришел.

– Ничего… – повторил Снаут тем же тоном, что и я. – Даже так?

– О чем ты? – Я сделал вид, что не понимаю.

Он прищурил налитые кровью глаза и, наклонившись ко мне так, что я почувствовал на лице тепло его дыхания, зашептал:

– Мы увязаем, Кельвин. С Сарториусом я уже не могу связаться, знаю только то, что написал тебе. Он сказал мне это после нашей маленькой конференции…

– Он выключил визиофон?

– Нет. У него там короткое замыкание. Кажется, он сделал это нарочно или… – Снаут резко опустил кулак, будто разбивал что-то.

Я смотрел на него молча.

– Кельвин, я пришел, потому что… – Не кончил. – Что ты собираешься делать?

– Ты об этом письме? – ответил я медленно. – Я могу это сделать, не вижу повода для отказа, собственно, для того здесь и сижу, хотел разобраться…

– Нет, – прервал он. – Не об этом…

– Нет? – переспросил я, изображая удивление. – Слушаю.

– Сарториус, – буркнул он после недолгого молчания. – Ему кажется, что он нашел путь… вот.

Он не спускал с меня глаз. Я сидел спокойно, стараясь придать лицу безразличное выражение.

– Во-первых, та история с рентгеном. То, что делал с ним Гибарян, помнишь? Возможна некоторая модификация…

– Какая?

– Мы посылали просто пучок лучей в океан и модулировали только их напряжение по разным законам.

– Да, я знаю об этом. Нилин уже делал подобные вещи. И огромное количество других.

– Верно. Но они применяли мягкое излучение. А у нас было жесткое, мы всаживали в океан все, что имели, всю мощность.

– Это может иметь неприятные последствия, – заметил я. – Нарушение конвенции четырех и ООН.

– Кельвин… не прикидывайся. Ведь теперь это не имеет никакого значения. Гибаряна нет в живых.

– Ага. Сарториус все хочет свалить на него?

– Не знаю. Не говорил с ним об этом. Это неважно. Сарториус считает, что коль скоро „гость“ появляется всегда только в момент пробуждения, то, очевидно, он извлекает из нас рецепт производства во время сна. Считает, что самое важное наше состояние – именно сон. Поэтому так поступает. И Сарториус хочет передать ему нашу явь – мысли во время бодрствования, понимаешь?

– Каким образом? Почтой?

– Шутить будешь потом. Этот пучок излучения мы промодулируем токами мозга кого-нибудь из нас.

У меня вдруг прояснилось в голове:

– Ага. Этот кто-то – я. А?

– Да. Он думал о тебе.

– Сердечно благодарю.

– Что ты на это скажешь?

Я молчал. Ничего не говоря, он медленно посмотрел на погруженную в чтение Хари и отвернулся глазами к моему лицу. Я почувствовал, что бледнею, и не мог с этим справиться.

– Ну, как?… – спросил он.

Я пожал плечами.

– Эти рентгеновские проповеди о великолепии человека считаю шутовством. И ты тоже. Может быть, нет?

– Да?

– Да.

– Это очень хорошо, – сказал он и улыбнулся, как будто я исполнил его желание. – Значит, ты против всей этой истории?

Я не понимал еще, как это произошло, но в его взгляде прочитал, что он загнал меня туда, куда хотел. Я молчал. Что теперь было говорить?

– Отлично, – произнес он. – Потому что есть еще один проект. Перемонтировать аппаратуру Роше.

– Аннигилятор?

– Да. Сарториус уже сделал предварительные расчеты. Это реально. И даже не потребует большой мощности. Аппарат будет действовать неограниченное время, создавая антиполе.

– По… подожди! Как ты себе это представляешь?

– Очень просто. Это будет нейтринное антиполе. Обычная материя остается без изменений. Уничтожению, подвергаются только… нейтринные системы. Понимаешь?

Он удовлетворенно усмехнулся. Я сидел, приоткрыв рот. Постепенно он перестал усмехаться, испытующе посмотрел на меня, нахмурил лоб и, подождав немного, продолжал:

– Итак, первый проект „Мысль“ отбрасываем. А? Второй? Сарториус уже сидит над этим. Назовем его „Свобода“.

Я на мгновение закрыл глаза. Быстро соображал: Снаут не был физиком, Сарториус выключил или уничтожил визиофон. Очень хорошо.

– Я бы назвал его точнее – „Бойня“… – сказал я медленно.

– Сам был мясником. Может, нет? А теперь это будет что-то совершенно иное. Никаких „гостей“, никаких существ – ничего. Уже в момент начала материализации начнется распад.

– Это недоразумение, – ответил я, с сомнением покачав головой, и усмехнулся. Я надеялся, что выгляжу достаточно естественно. – Это не моральная щепетильность, а инстинкт самосохранения. Я не хочу умирать, Снаут.

– Что?…

Он был удивлен и смотрел на меня подозрительно. Я вытянул из кармана лист с формулами.

– Я тоже думал об этом. Тебя это удивляет? Ведь это я первый выдвинул нейтринную гипотезу. Не правда ли? Смотри. Антиполе можно возбудить. Для обычной материи оно безопасно. Это верно. Но в момент дестабилизации, когда нейтринная структура распадается, высвобождается излишек энергии ее стабилизации. Принимая на один килограмм массы покоя десять в восьмой эрг, получаем для одного существа F пять – семь на десять в девятой. Знаешь, что это означает? Это эквивалентно заряду урана, который взорвется внутри Станции.

– Что ты говоришь? Но… ведь Сарториус должен был принять во внимание…

– Не обязательно, – ответил я со злой усмешкой. – Дело в том, что Сарториус принадлежит к школе Фрезера и Кайоли. По их мнению, вся энергия в момент распада освобождается в виде светового излучения. Это была бы попросту сильная вспышка. не совсем, возможно, безопасная, но не уничтожающая. Существуют, однако, другие гипотезы, другие теории нейтринного поля. По Кайе, по Авалову, по Сиону спектр излучения значительно шире, а максимум падает на жесткое гамма-излучение. Хорошо, что Сарториус верит своим учителям и их теории, но есть и другие. И знаешь, что я тебе скажу? – протянул я, видя, что мои слова произвели на него впечатление. – Нужно принять во внимание и океан. Если уж он сделал то, что сделал, то наверняка применил оптимальный метод. Другими словами: его действия кажутся мне аргументом в пользу той, другой школы – против Сарториуса.

– Покажи мне эту бумагу, Кельвин…

Я подал ему лист. Он наклонил голову, пытаясь прочесть мои каракули.

– Что это? – ткнул пальцем.

Я взял у него расчеты.

– Это? Тензор трансмутации поля.

– Дай мне все…

– Зачем тебе? – Я знал, что он ответит.

– Нужно сказать Сарториусу.

– Как хочешь, – ответил я равнодушно. – Можешь взять. Только, видишь ли, этого никто не исследовал экспериментально, такие структуры нам еще неизвестны. Он верит во Фрезера, я считал по Сиону. Он скажет, что я не физик и Сион тоже. По крайней мере в его понимании. Но это тема для дискуссии. Меня не устраивает дискуссия, в результате которой я могу испариться, к вящей славе Сарториуса. Тебя я могу убедить, его – нет. И пробовать не стану.

– И что же ты хочешь сделать?… Он работает над этим, – бесцветным голосом сказал Скаут. Он сгорбился, все его оживление прошло. Я не знал, верит ли он мне, но мне было уже все равно.

– То, что делает человек, которого хотят убить, – ответил я тихо.

– Попробую с ним связаться. Может, он думает о каких-нибудь мерах предосторожности, – буркнул Снаут и поднял на меня глаза. – Слушай, а если бы все-таки?… Тот, первый проект. А? Сарториус согласится. Наверняка. Это… во всяком случае… какой-то шанс.

– Ты в это веришь?

– Нет, – ответил он. – Но… чему это повредит?

Я не хотел соглашаться слишком быстро, мне ведь это и было нужно. Он становился моим союзником в игре на проволочку.

– Подумаю, – проговорил я.

– Ну, я пошел, – сказал Снаут, вставая. Когда он поднимался, у него затрещали все кости. – Хоть энцефалограмму-то дашь себе сделать? – спросил он, потирая пальцами фартук, будто пытаясь стереть с него невидимые пятна.

– Хорошо.

Не обращая внимания на Хари (она сидела с книгой на коленях и молча смотрела на эту сцену), он пошел к двери. Когда она закрылась за ним, я встал. Расправил лист, который держал в руке. Формулы были подлинные. Я не подделал их. Не знаю, правда, согласился ли бы Сион с тем, как я их развил. Пожалуй, нет. Я вздрогнул. Хари подошла сзади и прикоснулась к моей руке.

– Крис!

– Что, дорогая?

– Кто это был?

– Я говорил тебе. Доктор Снаут.

– Что это за человек?

– Я мало его знаю. Почему ты спрашиваешь?

– Он так на меня смотрел…

– Наверное, ты ему понравилась…

– Нет, – она покачала головой. – Это был не такой взгляд. Смотрел на меня так… как будто…

Она вздрогнула, подняла глаза и сразу же их опустила.

Жидкий кислород

Не знаю, как долго я лежал в темной комнате, неподвижный, уставившись в светящийся на запястье циферблат часов. Слушал собственное дыхание и чему-то удивлялся, оставаясь при этом совершенно равнодушным. Наверное, я просто страшно устал. Я повернулся на бок, кровать была странно широкой, мне чего-то недоставало. Я задержал дыхание и замер. Стало совершенно тихо. Не доносилось ни малейшего звука. Хари? Почему не слышно ее дыхания? Начал водить руками по постели: я был один.

„Хари!“ – хотел я ее позвать, но услышал шаги. Шел кто-то большой и тяжелый, как…

– Гибарян? – сказал я спокойно.

– Да, это я. Не зажигай свет.

– Нет?

– Не нужно. Так будет лучше для нас обоих.

– Но тебя нет в живых?

– Это ничего. Ты ведь узнаешь мой голос?

– Да. Зачем ты это сделал?

– Должен был. Ты опоздал на четыре дня. Если бы прилетел раньше, может быть, это и не понадобилось бы. Но не упрекай себя. Мне не так уж плохо.

– Ты правда здесь?

– Ах, думаешь, что я снюсь тебе, как думал о Хари?

– Где она?

– Почему ты думаешь, что я знаю?

– Догадался.

– Держи это при себе. Предположим, что я здесь вместо нее.

– Но я хочу, чтобы она тоже была.

– Это невозможно.

– Почему? Слушай, ты ведь знаешь, что в действительности это не ты, это только я.

– Нет. Это действительно я. Если бы ты хотел быть педантичным, мог бы сказать – это еще один я. Но не будем тратить слов.

– Ты уйдешь?

– Да.

– И тогда она вернется?

– Тебе этого хочется? Кто она для тебя?

– Это мое дело.

– Ты ведь ее боишься…

– Нет.

– И тебе противно…

– Чего ты от меня хочешь?…

– Ты должен жалеть себя, а не ее. Ей всегда будет двадцать лет. Не притворяйся, что ты не знаешь этого!

Вдруг, совершенно неизвестно почему, я успокоился. Слушал его совсем хладнокровно. Мне показалось, что теперь он стоит ближе, в ногах кровати, но я по-прежнему ничего не видел в этом мраке.

– Чего ты хочешь? – спросил я тихо.

Мой тон как будто удивил его. С минуту он молчал.

– Сарториус убедил Снаута, что ты его обманул. Теперь они тебя обманут. Под видом монтажа рентгеновской аппаратуры они собирают аннигилятор поля.

– Где она? – спросил я.

– Разве ты не слышал, что я тебе сказал? Предупредил тебя!

– Где она?

– Не знаю. Запомни: тебе понадобится оружие. Ты ни на кого не можешь рассчитывать.

– Могу рассчитывать на Хари.

Послышался слабый быстрый звук. Он смеялся.

– Конечно, можешь. До какого-то предела. В конце концов всегда можешь сделать то же, что я.

– Ты не Гибарян.

– Да? А кто? Может быть, твой сон?

– Нет. Ты их кукла. Но сам об этом не знаешь.

– А откуда ты знаешь, кто ты?

Это меня озадачило. Я хотел встать, но не мог. Гибарян что-то говорил. Я не понимал слов, слышал только звук его голоса, отчаянно боролся со слабостью, еще раз рванулся с огромным усилием… и проснулся. Я хватал воздух, как полузадушенная рыба. Было совсем темно. Это сон. Кошмар. Сейчас… „дилемма, которую не могу разрешить. Мы преследуем самих себя. Политерией использовал какой-то способ селективного усиления наших мыслей. Поиски мотивировки этого явления являются антропоморфизмом. Там, где нет людей, там нет также доступных человеку мотивов. Чтобы продолжать выполнение плана исследований, нужно либо уничтожить собственные мысли, либо их материальную реализацию. Первое не в наших силах. Второе слишком похоже на убийство…“

Я вслушивался в темноте в этот мертвый далекий голос, звук которого узнал сразу же: говорил Гибарян. Я вытянул руки перед собой. Постель была пуста.

„Проснулся для следующего сна“, – пришла мне в голову мысль.

– Гибарян?… – окликнул я. Голос оборвался сразу же на полуслове. Что-то. тихонько щелкнуло, и я почувствовал легкое дыхание.

– Ну, что же ты, Гибарян? – проворчал я, зевая. – Так преследовать из одного сна в другой, знаешь…

Около меня что-то зашелестело.

– Гибарян! – повторил я громче.

Пружины кровати заскрипели.

– Крис… это я… – послышался рядом со мной шепот.

– Это ты, Хари… а Гибарян?

– Крис… Крис… но ведь он не… сам говорил, что он умер…

– Во сне может жить, – протянул я. Я уже не был совершенно уверен, что это сон. – Он что-то говорил. Был здесь.

Я был страшно сонный. „Раз я сонный – значит, сплю“, – пришла мне в голову идиотская мысль. Я дотронулся губами до холодного плеча Хари и улегся поудобнее. Она что-то мне говорила, но я уже погружался в беспамятство.

Утром в освещенной красным светом комнате я припомнил происшествие этой ночи. Разговор с Гибаряном мне приснился, но потом? Я слышал его голос, мог бы в этом поклясться, не помнил только хорошенько, что он говорил.

Это звучало не как разговор, скорее как доклад. Доклад!

Хари мылась. Я слышал плеск воды в ванне. Я заглянул под кровать, где недавно стоял магнитофон. Его там не было.

– Хари, – позвал я.

Ее мокрое лицо показалось из-за шкафа.

– Ты случайно не видела под кроватью магнитофона? Маленький, карманный…

– Там лежали разные вещи. Я все положила туда, – она показала на полку около шкафчика с лекарствами и исчезла в ванне.

Я вскочил с кровати, но поиски не дали результатов.

– Ты должна была его видеть, – сказал я, когда Хари вернулась в комнату.

Она ничего не ответила и стала причесываться перед зеркалом. Только теперь я заметил, что она бледна, а в ее глазах, которые встретились с моими в зеркале, какая-то настороженность.

– Хари, – начал я, как осел, еще раз, – магнитофона нет на полке.

– Ничего более важного не хочешь мне сказать?…

– Извини, – пробормотал я. – Ты права, это глупость.

Не хватает еще, чтобы мы начали ссориться.

Потом мы пошли завтракать. Хари сегодня делала все иначе, чем обычно, но я не мог определить, в чем разница. Она все время осматривалась, несколько раз не слышала, что я ей говорил, как бы впадая в задумчивость. Один раз, когда она подняла голову, я заметил, что ее глаза блестят.

– Что с тобой? – я понизил голос до шепота. – Ты плачешь?

– Ох, оставь меня. Это не настоящие слезы, – пролепетала она.

Возможно, я не должен был удовлетворяться этим, но я ничего так не боялся, как "откровенных разговоров". Впрочем, в голове у меня было совсем другое. Хотя интриги Снаута и Сарториуса мне только приснились, я начал соображать, есть ли вообще на Станции какое-нибудь подходящее оружие. О том, что с ним делать, я не думал, просто хотел его иметь. Я сказал Хари, что я должен заглянуть на склады. Она молча пошла за мной. Я рылся в коробках, искал в ящичках, а когда опустился в самый низ, не мог устоять перед желанием заглянуть в холодильник. Мне, однако, не хотелось, чтобы Хари входила туда, поэтому я только приоткрыл двери и оглядел все помещение. Темный саван возвышался, прикрывая удлиненный предмет, но с того места, где я стоял, нельзя было увидеть, лежит ли еще там та, черная. Мне показалось, что место, где она лежала, теперь свободно.

Я не нашел ничего, что бы мне подошло, и был в очень плохом настроении, как вдруг сообразил, что не вижу Хари. Впрочем, она сразу же пришла – отстала в коридоре, – но уже ее попытки отойти от меня даже на секунду должны были привлечь мое внимание. Но я все еще вел себя, как будто обиделся неизвестно на кого, или попросту как кретин. У меня разболелась голова, я не мог найти никаких порошков и злой, как сто чертей, перевернул вверх ногами все содержимое аптечки. Снова идти в операционную мне не хотелось. Я редко вел себя так нелепо, как в этот день. Хари сновала по кабине, как тень, иногда на секунду исчезая. После полудня, когда мы уже пообедали (собственно, она вообще не ела, а я пожевал без аппетита и, оттого что голова у меня трещала от боли, даже не пробовал уговорить ее поесть), Хари уселась вдруг около меня и потянула меня за рукав.

– Ну, что такое? – буркнул я машинально.

Мне казалось, что по трубам доносится слабый стук. Я решил, что это Сарториус копается в аппаратуре высокого напряжения, и мне захотелось пойти наверх. Но тут мне пришло в голову, что придется идти с Хари. И если ее присутствие в библиотеке было еще как-то объяснимо, там, среди машин, оно могло преждевременно привлечь внимание Снаута.

– Крис, – шепнула Хари, – как у нас?…

Я невольно вздохнул. Нельзя сказать, чтобы это был мой счастливый день.

– Как нельзя лучше. О чем ты снова?

– Я хотела с тобой поговорить.

– Слушаю

– Но не так.

– А как? Ну, у меня болит голова, масса работы…

– Немного желания, Крис…

Я выдавил из себя улыбку. Наверно, она была жалкой.

– Да, дорогая. Говори.

– А ты скажешь мне правду.

Я поднял брови. Такое начало мне не нравилось.

– Для чего же мне врать?

– Может, у тебя есть поводы. Серьезные. Но если хочешь, чтобы… ну, знаешь… то не обманывай меня.

Я молчал.

– Я тебе что-то скажу, и ты мне скажешь. Ладно? Это будет правда. Несмотря ни на что.

Я не смотрел ей в глаза, хотя она искала моего взгляда. Притворился, что не замечаю этого.

– Я тебе уже говорила, что не знаю, откуда здесь взялась. Но, может, ты знаешь? Погоди, я еще не кончила. Возможно, ты и не знаешь. Но если знаешь, только не можешь этого мне сказать сейчас, то, может, поздней когда-нибудь? Это не самое плохое. Во всяком случае дашь мне шанс.

На меня словно обрушился холодный поток.

– Детка, что ты говоришь?… Какой шанс? – запинался я.

– Крис, кто бы я ни была, я наверняка не ребенок. Ты обещал. Скажи.

Это "кто бы я ни была" так схватило меня за горло, что я мог только смотреть на нее, глуповато тряся головой, как будто защищался от ее слов.

– Я ведь говорила, что не можешь мне сказать. Достаточно будет, если скажешь, что не можешь.

– Я ничего не скрываю, – ответил я хрипло.

– Это хорошо. – Она встала.

Я хотел что-то сказать. Чувствовал, что не могу оставить ее так, но все слова застряли у меня в горле.

– Хари…

Она стояла у окна, отвернувшись. Темно-синий океан лежал под голубым небом.

– Хари, если ты думаешь, что… Хари, ведь ты знаешь, что я люблю тебя.

– Меня?

Я подошел к ней. Хотел ее обнять. Она высвободилась, оттолкнув мою руку.

– Ты такой добрый… Любишь меня? Предпочла бы, чтобы ты меня бил!

– Хари, дорогая!

– Нет, нет. Молчи уж лучше.

Она подошла к столу и начала собирать тарелки. Я смотрел в синюю пустыню, Солнце садилось, и огромная тень Станции мерно колебалась на волнах. Тарелка выскользнула из рук Хари и упала на пол. Вода булькала в моечном аппарате. Рыжий цвет переходил на краях небосклона в грязно-красное золото. Если бы я знал, что делать. Если бы знал. Вдруг стало тихо. Хари стояла рядом со мной, сзади.

– Нет. Не оборачивайся, – сказала шепотом. – Ты ни в чем не виноват, Крис. Я знаю. Не мучайся.

Я протянул к ней руку. Она отбежала внутрь кабины и, подняв целую стопку тарелок, сказала:

– Жаль. Если бы они могли разбиться, разбила бы, все разбила бы.

Какое-то мгновение я думал, что и вправду швырнет их на пол, но она внимательно посмотрела на, меня и усмехнулась:

– Не бойся, не буду устраивать тебе сцен.

Я проснулся среди ночи и сразу же, напряженный, сел на кровати. В комнате было темно, только через приоткрытую дверь из коридора падала тонкая полоска света. Что-то ядовито шипело, звук нарастал вместе с приглушенными тупыми ударами, как будто что-то большое билось за стеной.

"Метеор, – мелькнула мысль. – Пробил панцирь. Кто-то там есть!"

Протяжный хрип.

От этого я сразу же пришел в себя. Я на Станции, а не в ракете, а этот ужасный звук…

Я выскочил в коридор. Дверь маленькой лаборатории была открыта настежь, там горел свет. Я вбежал внутрь. На меня хлынул поток ледяного холода. Кабину наполнял пар, превращающий дыхание в хлопья снега. Туча белых хлопьев кружилась над завернутым в купальный халат телом, которое едва шевелилось на полу. Это была Хари. Я с трудом разглядел ее в этой ледяной туче, бросился к ней, схватил, халат обжег мне руки, она хрипела. Я выбежал в коридор, миновал вереницу дверей. Я уже не чувствовал холода, только ее дыхание, вырывающееся изо рта облачками пара, как огнем, жгло мне плечо.

Я уложил ее на стол, разорвал халат на груди, секунду смотрел в ее перекошенное дрожащее лицо, кровь замерзла вокруг открытого рта, покрыла губы черным налетом, на языке блестели кристаллики льда.

Жидкий кислород. В лаборатории был жидкий кислород в сосудах Дьюара. Поднимая ее, я чувствовал, что давлю битое стекло. Сколько она могла выпить? Все равно. Сожжены трахея, горло, легкие, жидкий кислород разъедает сильнее, чем концентрированные кислоты. Ее дыхание, скрежещущее, сухое, как звук разрываемой бумаги, утихало. Глаза были закрыты. Агония.

Я посмотрел на большие застекленные шкафы с инструментами и лекарствами. Трахеотомия? Интубация? Но у нее уже нет легких! Сгорели. Лекарства? Сколько лекарств! Полки были заставлены рядами цветных бутылей и коробок. Хрип наполнил всю комнату, из ее открытого рта все еще расходился туман. Термофоры…

Начал искать их, но, прежде чем нашел, рванул дверцу другого шкафа, разбросал коробки с ампулами… Теперь шприц… Где он?… В стерилизаторах… Я не мог его собрать занемевшими руками, пальцы были твердыми и не хотели сгибаться. Начал бешено колотить рукой о крышку стерилизатора, но даже не чувствовал этого. Единственным ощущением было слабое покалывание.

Лежащая захрипела сильнее. Я подскочил к ней. Ее глаза были открыты.

– Хари.

Это был даже не шепот. У меня просто не было голоса. Лицо у нее было чужое, словно сделанное из гипса, ребра ходили ходуном, волосы, мокрые от растаявшего снега, рассыпались по изголовью. Она смотрела на меня.

– Хари!

Я ничего больше не мог сказать. Стоял, как бревно, с этими чужими деревянными руками. Ступни, губы, веки начинали гореть все сильнее, но я этого почти не чувствовал. Капля растаявшей в тепле крови стекла у нее по щеке, прочертив косую черточку. Язык задрожал и исчез, она все еще хрипела.

Я взял ее, запястье, пульса не было, откинул полы халата и приложил ухо к пугающе холодному телу. Сквозь шум, словно от пожара, услышал частые удары, бешеные тона, слишком быстрые, чтобы их можно было сосчитать. Я стоял, низко наклонившись, с закрытыми глазами, когда что-то коснулось моей головы. Ее пальцы перебирали мои волосы. Я посмотрел ей в глаза.