Текст книги "Формула Лимфатера"
Автор книги: Станислав Лем
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)
Станислав Лем
Формула Лимфатера
Мицкевич А. П
На границе науки и фантастики
С легкой руки критика герой многочисленных научно-фантастических новелл польского писателя Станислава Лема Ийон Тихий получил прозвище «Мюнхаузен XX века». Прозвище повторялось так часто, что читатель и впрямь решил, что неутомимый рассказчик пан Тихий, звездный путешественник и исследователь, философ и критик, выдуман писателем для того, чтобы развлечь и посмешить аудиторию несусветными историйками.
В действительности дело куда сложнее, а Ийон Тихий не такой уж простачок, как это может показаться, если поверить его имени. Для читателя, который видит в произведениях Лема только игру ума, Ийон Тихий, в сущности говоря, не представляет никакого интереса. Значительно интереснее то, о чем он рассказывает. Для тех же, кто, кроме фантастики, и в частности, фантастики Лема, интересуется широким кругом проблем, волнующих современную науку, Ийон Тихий – это смелый исследователь самых невероятных, самых пограничных, самых новейших областей человеческого познания.
Лем писатель очень серьезный и глубоко мыслящий. Он вполне самостоятельно определяет научную ценность того или иного открытия, изобретения, отличает ложную теорию от истинной, фальшивую философию от доброкачественной. Ему не нужны подсказки, популярные объяснения и толковые словари, потому что толкование научных достижений он черпает из первоисточников. Как-то он сказал, что идеи современной научной фантастики нужно искать в формулах логики и уравнениях математической физики, и можно не сомневаться в том, что он следует этому принципу, хотя его творческая лаборатория скрыта от читателя.
Если позволительно так сказать, Станислав Лем – неутомимый экспериментатор, и нередко его новеллы – новый опыт, поставленный на современном научном материале. Бывает даже, что его рассказы и повести представляют заявку на гипотезу или на теоретическое обобщение научных данных, и в этом смысле писатель поднимается до уровня ученого или философа. Фантастичность его произведений состоит не столько в спорности исходных посылок, сколько в своеобразии конечных выводов.
Читатели уже знакомы со «Звездными дневниками Ийона Тихого», изданными у нас в стране в 1961 году. Впервые выпускаемые в Советском Союзе отдельным изданием «Воспоминания» Ийона Тихого относятся к земным приключениям звездного путешественника, и все они основаны на идеях, которые сейчас интересуют ученых всего мира. Можно или нельзя искусственно создать мыслящее существо, электронный мозг, можно ли в лабораторном аквариуме вырастить человека, способен ли современный человек осуществить целенаправленную эволюцию биологического мира, создать совершенно новые, наделенные поразительными свойствами виды живых существ?
Все это не праздные вопросы, а попытки ответить на них можно найти не только в научно-фантастических, но и в строго научных произведениях. Кибернетика и биология, теория информации и электроника, ядерная физика и химия полимеров, множество наук, научных областей и направлений вовлечены сейчас в интенсивную разработку перечисленных проблем. И если наука; с присущей ей осторожностью, упорно движется вперед к решающему «прямому экспериментальному доказательству», то герои Лема забегают вперед, ставят опыт и получают немедленный ответ.
Вот железные ящики профессора Коркорана. В них, как говорит профессор, «заключены самые совершенные электронные мозги». Тем самым проблема создания их сразу снимается, и читатель попадает в фантастический мир, когда мечта современных кибернетиков уже осуществлена. Что тогда произойдет? Что случится, когда человек станет рядом с фантастической машиной, умственные способности которой равны его собственным?
На эту тему писатели-фантасты создали немало произведений, где отношения человека и машины раскрыты, так сказать, в инженерном плане, когда кибернетическая машина представляется либо как покорный слуга, либо как бунтующее и своенравное существо, пытающееся ускользнуть от повиновения.
Совершенно другую сторону вопроса исследует Лем. Это – философская проблема, проблема отношения бытия и сознания, духа и материи. Профессор Коркоран, взбалмошный и эксцентричный, как и многие другие изобретатели-одиночки из произведений Лема, глубоко убежден, что, создав электронный мозг, он тем самым создал и искусственное сознание. Ящик, заключающий в себе миллионы миниатюрных деталей, имитирующих деятельность нейронов головного мозга, он отождествляет с мозгом человека.
Абсурдная посылка с возможности искусственного сознания приводит и к абсурдному выводу: у нас нет никакого доказательства, что мы сами не электронные ящики, на которых, как на шарманке, играет какой-нибудь Коркоран высшего порядка.
Доведение идеи до абсурда – излюбленный прием Лема, и рассказ об электронных мозгах блестящий тому пример. Коркоран – типичный берклианец и махист, не признающий ничего, кроме ощущений. Достаточно ввести в машину (а в подтексте и в человека) только одни ощущения, и ничто не изменится. Не нужно никакого реального мира вне человека, достаточно записать на барабане, как на граммофонной пластинке, любой искусственный мир, и всякая необходимость во внешнем мире полностью отпадет!
Каково отношение Ийона Тихого к затее полупомешанного профессора? Верит ли он в искусственный мозг и в искусственный мир, создателем которых является «кибернетический бог»? Устраивает ли его роль электронного ящика, стоящего на запыленной полке где-то в подвале сумасшедшего профессора?
Для того чтобы найти ответы на все эти вопросы в произведениях Лема, нужно иметь в виду, что его ученые и исследователи живут замкнутой жизнью отшельников. Такая обстановка работы и мышления ученого характерна для буржуазной провинции, и именно это бесцветное захолустье очень часто является фоном, на котором действуют лемовские герои, одержимые «своими собственными» идеями.
Оторванность от мира, финансовые затруднения, озлобленность, незнание насущных потребностей человечества – вот основные черты провинциальных «гениев» капиталистического общества. В этой обстановке особенно ярко выявляется абсурдность их научных замыслов и обреченность их идей.
За Ийоном Тихим незримо стоит здравый смысл, и поэтому скрупулезный разбор каждого научного замысла и каждого научного эксперимента сопровождается едкой иронией неутомимого Ийона, который выступает в произведениях Лема не только как широко эрудированный мыслитель, но и как «верховный судья» научных идей своих оппонентов.
Так, иронизируя над пыльными электронными мозгами, созданными Коркораном, он «глубокомысленно» замечает:
«Но тогда возможно и то, что хозяин запыленной лаборатории, в которой мы (!) стоим на полках, – сам тоже ящик, построенный другим, еще более высокого ранга ученым, обладателем оригинальных и фантастических концепций… И так до бесконечности».
Следующая новелла Станислава Лема – это, так сказать, рассказ о ящиках Коркорана, но только наоборот. Некий ученый, делец и «гениальный человек» профессор Декантор, изобрел ни мало пи много, как бессмертную человеческую душу. Для этого в искусственный мозг, построенный на принципах молекулярной электроники, введена «психограмма», то есть полная запись электрических нервных импульсов живого человека. Человек умер, а его духовный мир продолжает существовать в форме «вечной» электрической активности и искусственных нейронов. Душа очень компактна, так что ее можно носить в кармане или бросить «в захламленный ящик письменного стола», где заключенный в ней нервно-электрический «дух» будет наслаждаться своим бессмысленным бессмертием.
«Возможно ли это?» – спросит читатель. Объяснения Декантора подкупают своим правдоподобием. В конечном счете, почему бы не предположить, что будущая техника записи электрической активности нервной системы человека не достигнет такого совершенства, что окажется возможным «вывести» сигналы наружу и «ввести» их в искусственную конструкцию, достаточно точно воспроизводящую мозг. Ну, а что дальше? Гарантирует ли такое переселение электрических сигналов бессмертие? Или это «бессмертие» того же рода, что и бессмертие звукозаписи голоса давно умершего артиста? Ийон Тихий с присущей ему скрупулезностью выспрашивает Декантора о смысле его странного эксперимента, и вскоре они приходят к выводу, что в коробке заключена не подлинная душа, а только ее неполная копия, фрагмент. Но парадокс не в этом. Кому нужно бессмертие, оформленное в виде консервной банки? Кому нужен дух без деятельности, без общения с внешним миром? Тихий отвечает на этот вопрос.
«Люди не жаждут бессмертия. Они просто не хотят умирать. Они хотят жить, профессор Декантор. Хотят чувствовать землю под ногами, видеть облака над головой, любить других людей, быть с ними и думать о них. И ничего больше. Все, что утверждалось сверх этого, – ложь».
Полусумасшедший профессор Зазуль выращивает людей в искусственной среде, в банках и аквариумах. Нужно сказать, что для фантазии подобного рода есть серьезные научные основания, если иметь в виду эксперименты по искусственному выращиванию человеческих эмбрионов в «биологической колыбели». Ийону Тихому (и Станиславу Лему) перспектива таких экспериментов явно не по душе. Создатель «гомункулусов» Зазуль и его лаборатория предстают перед взором читателя в мрачных, гнетущих красках. К нечистоплотному профессору и его окружению с самого начала чувствуешь физическое отвращение.
С упорством фанатика Зазуль ведет кропотливую работу над выращиванием живых существ в своих грязных, дурно пахнущих сосудах, на память консервируя в денатурате удачные экспонаты. Гротеск достигает своего апогея в самом конце, когда выясняется, что профессор вырастил своего двойника! Но кто сейчас находится в ванне со спиртом – Зазуль или его творение? «Между мной и ним возникла существенная разница во мнениях, и в результате этого не я… а он попал в банку со спиртом… он… он, профессор Зазуль, а я, я – именно я и есть…»
Невольно вспоминается знаменитый «Разговор с интервьюером» Марка Твена, в котором выяснилось, что когда из двух близнецов один утонул, то похоронили не того ребенка!
«Формула Лимфатера» – научно-фантастическое произведение философского плана. В нем затронуто множество проблем, которые встали в результате достижений науки сегодняшнего дня. Одна из этих проблем – продолжается ли биологическая эволюция мира в настоящее время, или она остановилась, застыла на месте? Является ли человек венцом эволюции, или ему на смену придут какие-то другие, более высокие по своей организации существа?
Станислав Лем недвусмысленно говорит, что если люди научатся активно вмешиваться в самую сущность жизненных процессов, то не исключена возможность, что наступит период «управляемой» эволюции, искусственного развития, разумного управления качественно новыми биологическими видами.
Для того чтобы написать «Формулу Лимфатера», нужно было многое изучить и многое осмыслить. Писатель объединил данные из теории эволюции, психологии, кибернетики, мирмекологии, математики.
Научная подлинность данных поразительна, многообразие их просто удивляет. Это видно хотя бы из такого примера. Лимфатер мучительно рассуждает над причинами того, почему эволюционное развитие муравьев, этих удивительно «умных» коллективных насекомых, остановилось на полпути. Что помешало этим «многообещающим существам» развиться до уровня мыслящих?
«Дело в том, – говорит Лимфатер, – что насекомые ведут происхождение ст первичнотрахеистых. А первичнотрахеистые вышли из океана на берег, уже имея сформировавшуюся дыхательную систему… Трахеи – вот что было проклятием насекомых! У них не было легких, были трахеи, и поэтому насекомые не могли развить активно включающийся дыхательный аппарат, понимаете? Ну, ведь трахеи – просто система трубок, открытых из поверхности тела, и они могут дать организму лишь то количество кислорода, какое самотеком пройдет через отверстия…».
А вот выдержки из серьезного научного сочинения: «Тело насекомого содержит систему ветвящихся трубок (трахей), несущих воздух непосредственно извне к тканям для обогащения их кислородом. Эти трахеи… пассивно открыты, однако нигде нет свидетельства активной и эффективной системы нагнетания воздуха. Дыхание осуществляется только путем диффузии…
Таким образом, насекомое по своей структуре не только не способно на первоклассную память, но из-за своей структуры оно не может достичь эффективных размеров» (Н. Винер. «Кибернетика и общество». Изд-во ИЛ, 1958, стр. 66).
Писатель приводит рассуждения одного из создателей кибернетики Норберта Винера о причинах «эволюционного тупика» в развитии нервной системы насекомых.
Можно сказать, что «Формула Лимфатера» является произведением замечательным в том смысле, что автору удалось тонко и умело синтезировать огромное множество научных данных и написать отличную научно-фантастическую повесть с глубоким содержанием. Лимфатер создает «Его» – существо нового типа, способное к мгновенной адаптации, приобретению и осознанию огромной массы информации о внешнем мире, способное к «высшей», интеллектуальной деятельности.
«Формула Лимфатера» внешне представляется как вполне самостоятельное произведение. Однако его связь с серией рассказов Ийона Тихого совершенно очевидна. Тот же одинокий ученый, обуреваемый гигантскими научными и философскими идеями, то же одиночество его труда в буржуазном захолустье, та же роковая неудача…
Неудача ли?
Из этого произведения трудно сделать однозначный вывод, потому что искусственно созданное суперинтеллектуальное существо хотя и погибает, но оно обещает вернуться неизбежно, как само познание, неумолимо, как бесконечная последовательность проб, и ошибок, сопровождающих кропотливый труд ученого. И если не Лимфатер, то кто-нибудь другой рано или поздно успешно повторит эксперимент, и человечество будет вынуждено столкнуться с подобным творением своего ума.
Историческая неизбежность и предопределенность научных открытий – очень яркая линия этого рассказа. Ведь очень часто говорят, что было бы хорошо, если бы то или иное научное открытие не было сделано. Но редко задумываются над самой возможностью не сделать открытие. Можно ли «запретить» научные открытия, которые ставят под угрозу жизнь людей? Лимфатер изо дня в день лихорадочно перелистывает реферативные журналы в поисках рокового сообщения, что его страшное открытие повторит кто-то другой.
Неизбежность эволюции человеческого познания и отсюда возможная неизбежность искусственной эволюции высшей органической жизни – лейтмотив «Формулы Лимфатера». Пафос рассказа в драматизме научного познания, в столкновении научных идей и человеческих чувств, в глубоких раздумьях о судьбах человечества в связи со стремительным развитием современной науки.
Издание на русском языке новых произведений Лема позволит читателю еще более полно представить творческое лицо этого интересного писателя, фантастика которого – об этом нужно сказать прямо – является промежуточной между фантастикой советской и фантастикой западной. Критики совершенно справедливо отмечают, что в ряде произведений польского писателя просматриваются тенденции, модные в научно-фантастических опусах американских и английских авторов. У Лема довольно часто мелькают фигуры одиноких ученых-отшельников, которые втихомолку, вдали от общества, без помощи друзей и сотрудников копаются в своих лабораториях, создавая фантастические машины, проверяя бредовые теории.
Лем часто прибегает к форме гипербол, пародий. Но каждый его читатель, конечно понимает, что по основной своей мысли рассказы Лема глубоко оптимистичны и философичны, заставляют задуматься и о путях науки и об окружающей действительности.
Фантастика Лема, и это самое главное, крепко бьет по псевдонаучной мистике, философским завихрениям и антинаучным спекуляциям тех, кто сознательно или по недомыслию искажает гуманистические цели подлинной науки.
А. П. МИЦКЕВИЧ,
кандидат физико-математических наук
Из воспоминаний Ийона Тихого
ПРИМЕЧАНИЕ ИЗДАТЕЛЯ. Заметки эти, строго говоря, не относятся к рассказам о звездных путешествиях. Тем не менее я присоединяю их к избранным произведениям Ийона тихого, ибо они являются ценным документом, обогащающим новыми чертами образ этого заслуженного звездопроходца. Этот цикл не был ни записан, ни авторизован Ийоном, а представляет собой выборку из стенограмм, которые издатель сохранил и опубликовал, дополнив их воспоминаниями друзей, собиравшихся вечерами по пятницам у Ийона Тихого.
I
Вы хотите, чтобы я еще что-нибудь рассказал? Так. Вижу, что Тарантога уже достал свой блокнот и приготовился стенографировать… Подожди, профессор. Ведь мне действительно нечего рассказывать. Что? Нет, я не шучу. И вообще могу я в конце концов хоть раз захотеть помолчать в такой вот вечер – в вашем кругу? Почему? Э, почему! Мои дорогие, я никогда не говорил об этом, но космос заселен прежде всего такими же существами, как мы. Не просто человекообразными, а похожими на нас, как две капли воды.
Половина обитаемых планет – это земли, чуть побольше или чуть поменьше нашей, с более холодным или более теплым климатом, но какая же тут разница? А их обитатели… люди, ибо, в сущности, это люди – так похожи на нас, что различия лишь подчеркивают сходство. Почему я не рассказывал о них? Что ж тут странного? Подумайте. Смотришь на звезды. Вспоминаются разные происшествия, разные картины встают передо мной, но охотней всего я возвращаюсь к необычным. Может, они страшны, или противоестественны, или кошмарны, может, даже смешны, – и именно поэтому они безвредны. Но смотреть на звезды, друзья мои, и сознавать, что эти крохотные голубые искорки, – если ступить на них ногой, – оказываются царствами безобразия, печали, невежества, всяческого разорения, что там, в темно-синем небе, тоже кишмя кишат развалины, грязные дворы, сточные канавы, мусорные кучи, заросшие кладбища… Разве рассказы человека, посетившего галактику, должны напоминать сетования лотошника, слоняющегося по провинциальным городам? Кто захочет его слушать? И кто ему поверит? Такие мысли появляются, когда человек чем-то удручен или ощущает нездоровую потребность пооткровенничать. Так вот, чтоб никого не огорчать и не унижать, сегодня ни слова о звездах. Нет, я не буду молчать. Вы почувствовали бы себя обманутыми. Я расскажу кое-что, согласен, но не о путешествиях. В конце концов и на земле я прожил немало. Профессор, если тебе непременно этого хочется, можешь начинать записывать.
Как вы знаете, у меня бывают гости, иногда весьма странные. Я отберу из них определенную категорию: непризнанных изобретателей и ученых. Не знаю почему, но я всегда притягивал их, как магнит. Тарантога улыбается, видите? Но речь идет не о нем, он ведь не относится к категории непризнанных изобретателей. Сегодня я буду говорить о тех, кому не повезло: они достигли цели и увидели ее тщету.
Конечно, они не признались себе в этом. Неизвестные, одинокие, они упорствуют в своем безумии, которое лишь известность и успех превращают иногда – чрезвычайно редко в орудие прогресса. Разумеется, громадное большинство тех, кто приходил ко мне, принадлежало к рядовой братии одержимых, к людям, увязнувшим в одной идее, не своей даже, перенятой у прежних поколений, – вроде изобретателей перпетуум мобиле, – с убогими замыслами, с тривиальными, явно вздорными решениями. Однако даже в них тлеет этот огонь бескорыстного рвения, сжигающий жизнь, вынуждающий возобновлять заранее обреченные попытки. Жалки эти убогие гении, титаны карликового духа, от рождения искалеченные природой, которая в припадке мрачного юмора добавила к их бездарности творческое неистовство, достойное самого Леонардо; их удел в жизни – равнодушие или насмешки, и все, что можно для них сделать, это побыть час или два терпеливым слушателем и соучастником их мономании.
В этой толпе, которую лишь собственная глупость защищает от отчаяния, появляются изредка другие люди; я не хочу ни хвалить их, ни осуждать, вы сделаете это сами. Первый, кто встает у меня перед глазами, когда я это говорю, профессор Коркоран.
Я познакомился с ним лет девять или десять назад. Это было на какой-то научной конференции. Мы поговорили несколько минут, и вдруг ни с того ни с сего (это никак не было связано с темой нашего разговора) он спросил:
– Что вы думаете о духах?
В первый момент я решил, что это – эксцентричная шутка, но до меня доходили слухи о его необычности, – я не помнил только, в каком это говорилось смысле, положительном или отрицательном, – и на всякий случай я ответил:
– По этому вопросу не имею никакого мнения.
Он как ни в чем не бывало вернулся к прежней теме. Уже послышались звонки, возвещающие начало следующего доклада, когда он внезапно нагнулся – он был значительно выше меня и сказал:
– Тихий, вы человек в моем духе. У вас нет предубеждений. Быть может, впрочем, я ошибаюсь, но я готов рискнуть. Зайдите ко мне, – он дал мне свою визитную карточку. – Но предварительно позвоните по телефону, ибо на стук в дверь я не отвечаю и никому не открываю. Впрочем, как хотите…
В тот же вечер, ужиная с Савинелли, этим известным юристом, который специализировался на проблемах космического права, я спросил его, знает ли он некоего профессора Коркорана.
– Коркоран! – воскликнул он со свойственным ему темпераментом, подогретым к тому же двумя бутылками сицилийского вина. – Этот сумасбродный кибернетик? Что с ним? Я не слышал о нем с незапамятных времен!
Я ответил, что не знаю никаких подробностей, что мне лишь случайно довелось услышать эту фамилию. Мне думается, такой мой ответ пришелся бы Коркорану по душе. Савинелли порассказал мне за вином кое-что из сплетен, ходивших о Коркоране. Из них следовало, что Коркоран подавал большие надежды, будучи молодым ученым, хоть уже тогда проявлял совершенное отсутствие уважения к старшим, переходившее иногда в наглость; а потом он стал правдолюбом из тех, которые, кажется, получают одинаковое удовлетворение и от того, что говорят людям все прямо в глаза, и от того, что этим в наибольшей степени вредят себе. Когда Коркоран уже смертельно разобидел своих профессоров и товарищей и перед ним закрылись все двери, он вдруг разбогател, неожиданно получив большое наследство, купил какую-то развалину за городом и превратил ее в лабораторию. Там он находился с роботами – только таких ассистентов и помощников он терпел рядом с собой. Может он чего-нибудь и добился, но страницы научных журналов и бюллетеней были для него недоступны. Это его вовсе не заботило. Если он еще в то время и завязывал какие-то отношения с людьми, то лишь за тем, чтоб, добившись дружбы, немыслимо грубо, без какой-либо видимой причины оттолкнуть, оскорбить их. Когда он порядком постарел, и это отвратительное развлечение ему наскучило, он стал отшельником. Я спросил Савинелли, известно ли ему что-либо о том, будто Коркоран верит в духов. Юрист, потягивавший в этот момент вино, едва не захлебнулся от смеху.
– Он? В духов?! – воскликнул Савинелли. – Дружище, да он не верит даже в людей!!!
Я спросил, как это надо понимать. Савинелли ответил, что совершенно дословно; Коркоран был, по его мнению, солипсист: верил только в собственное существование, всех остальных считал фантомами, сонными видениями и будто бы поэтому так вел себя даже с самыми близкими людьми; если жизнь есть сон, то все в ней дозволено. Я заметил, что тогда можно верить и в духов. Савинелли спросил, слыхал ли я когда-нибудь о кибернетике, который бы в них верил. Потом мы заговорили о чем-то другом, но и того, что я узнал, было достаточно, чтобы заинтриговать меня.
Я принимаю решения быстро, так что на следующий же день позвонил Коркорану. Ответил робот. Я сказал ему, кто я такой и по какому делу. Коркоран позвонил мне только через день, поздним вечером – я уже собирался ложиться спать. Он сказал, что я могу прийти к нему хоть тотчас. Было около одиннадцати. Я ответил, что сейчас буду, оделся и поехал.
Лаборатория находилась в большом мрачном здании, стоящем неподалеку от шоссе. Я видел его не раз. Думал, что это старая фабрика. Здание было погружено во мрак. Ни в одном из квадратных окон, глубоко ушедших в стены, не брезжил даже слабый огонек. Большая площадка между железной оградой и воротами тоже не была освещена. Несколько раз я спотыкался о скрежещущее железо, о какие-то рельсы, так что уже слегка рассерженный добрался до еле заметной во тьме двери и позвонил особым способом, как мне велел Коркоран. Через добрых пять минут открыл дверь он сам в старом, прожженном кислотами лабораторном халате. Коркоран был ужасно худой, костлявый; у него были огромные очки и седые усы, с одной стороны покороче, словно обгрызенные.
– Пожалуйте за мной, – сказал он без всяких предисловий.
Длинным, еле освещенным коридором, в котором лежали какие-то машины, бочки, запыленные белые мешки с цементом, он подвел меня к большой стальной двери. Над ней горела яркая лампа. Он вынул из кармана халата ключ, отпер дверь и вошел первым. Я за ним. По винтовой железной лестнице мы поднялись на второй этаж. Перед нами был большой фабричный цех с застекленным сводом – несколько лампочек не освещали его, лишь подчеркивали сумрачную ширь. Он был пустынным, мертвым, заброшенным, высоко под сводом гуляли сквозняки, дождь, который начался, когда я приближался к резиденции Коркорана, стучал в окна темные и грязные, там и тут натекала вода сквозь отверстия в выбитых стеклах. Коркоран, словно не замечая этого, шел впереди меня, по грохочущей под ногами галерее; снова стальные запертые двери – за ними коридор, хаос брошенных, словно в бегстве, навалом лежащих у стен инструментов, покрытых толстым слоем пыли; коридор свернул в сторону, мы поднимались, спускались, проходили мимо перепутанных приводных ремней, похожих на высохших змей. Путешествие, во время которого я понял, как обширно здание, продолжалось; раз или два Коркоран в совершенно темных местах предостерег меня, чтобы я обратил внимание на ступеньку, чтоб нагнулся; у последней стальной двери, вероятно противопожарной, густо утыканной заклепками, он остановился, отпер ее; я заметил, что в отличие от других, она совсем не скрипела, словно ее петли были недавно смазаны. Мы оказались в высоком зале, почти совсем пустом; Коркоран встал посредине, там, где бетонный пол был немного светлее, будто раньше на этом месте стоял станок, от которого остались лишь торчащие обломки брусьев. По стенам проходили вертикальные толстые брусья, так что все напоминало клетку. Я вспомнил тот вопрос о духах… К прутьям были прикреплены полки, очень прочные, с подпорками, на них стояло десятка полтора металлических ящиков; знаете, как выглядят те сундуки с сокровищами, которые в легендах закапываются корсарами? Вот такими и были эти ящики с выпуклыми крышками, на каждом висела завернутая в целлофан белая табличка, похожая на ту, какую обычно вешают над больничной кроватью. Высоко под потолком горела запыленная лампочка, но было слишком темно, чтобы я мог прочитать хоть слово из того, что написано на табличках. Ящики стояли в два ряда, друг над другом, а один находился выше других, отдельно; я сосчитал их, было не то двенадцать, не то четырнадцать, уже не помню точно.
– Тихий, – обратился ко мне профессор, держа руки в карманах халата, – вслушайтесь на минуту в то, что тут происходит. Потом я вам расскажу, – ну, слушайте же!
Был он очень нетерпелив – это бросалось в глаза. Едва начав говорить, сразу хотел добраться до сути, чтоб побыстрее покончить со всем этим. Словно он каждую минуту, проведенную в обществе других людей, считал потерянной.
Я закрыл глаза и больше из простой вежливости, чем из интереса к звукам, которые даже и не слыхал, входя в помещение, с минуту стоял неподвижно. Собственно, ничего я не услышал. Какое-то слабое жужжание электротока в обмотках, что-то в этом роде, но уверяю вас оно было столь тихим, что и голос умирающей мухи можно было бы там превосходно расслышать.
– Ну, что вы слышите? – спросил он.
– Почти ничего, – признался я, – какое-то гудение… Но, возможно, это лишь шум в ушах…
– Нет, это не шум в ушах… Тихий, слушайте внимательно, я не люблю повторять, а говорю я это потому, что вы меня не знаете. Я не грубиян и не хам, каким меня считают, просто меня раздражают идиоты, которым нужно десять раз повторять одно и то же. Надеюсь, что вы к ним не принадлежите.
– Увидим, – ответил я, – говорите, профессор…
Он кивнул головой и, показывая на ряды этих железных ящиков, сказал:
– Вы разбираетесь в электронных мозгах?
– Лишь настолько, насколько это требуется для космической навигации, – отвечал я. – С теорией у меня, пожалуй, плохо.
– Я так и думал. Но это неважно. Слушайте, Тихий. В этих ящиках находятся самые совершенные электронные мозги, какие когда-либо существовали. Знаете, в чем состоит их совершенство?
– Нет, – сказал я в соответствии с истиной.
– В том, что они ничему не служат, что абсолютно ни к чему не пригодны, бесполезны, – словом, что это воплощенные мной в реальность, обличенные в материю монады Лейбница…
Я ждал, а он говорил, и его седые усы выглядели в полумраке так, словно у губ его трепетала белесая ночная бабочка.
– Каждый из этих ящиков содержит электронное устройство, наделенное сознанием. Как наш мозг. Строительный материал иной, но принцип тот же. На этом сходство кончается. Ибо наши мозги – обратите внимание! – подключены, так сказать, к внешнему миру через посредство органов чувств: глаз, ушей, носа, чувствительных окончаний кожи и так далее. У этих же, здесь, – вытянутым пальцем он показывал на ящики, – внешний мир там, внутри них…
– Как же это возможно? – спросил я, начиная кое о чем догадываться. Догадка была смутной, но вызывала дрожь.
– Очень просто. Откуда мы знаем, что у нас именно такое, а не иное тело, именно такое лицо? Что мы стоим, что держим в руках книгу, что цветы пахнут? Вы ответите, что определенные импульсы воздействуют на наши органы чувств и по нервам бегут в наш мозг соответствующие сигналы. А теперь вообразите, Тихий, что я смогу воздействовать на ваш обонятельный нерв точно так же, как это делает душистая гвоздика, – что вы будете ощущать?
– Запах гвоздики, разумеется, – отвечал я.
Профессор, крякнул, словно радуясь, что я достаточно понятлив, и продолжал:
– А если я сделаю то же самое со всеми вашими нервами, то вы будете ощущать не внешний мир, а то, что я по этим нервам протелеграфирую в ваш мозг… Понятно?
– Понятно.
– Ну так вот. Эти ящики имеют рецепторы-органы, действующие аналогично нашему зрению, обонянию, слуху, осязанию и так далее. Но проволочки, идущие от этих рецепторов, подключены не к внешнему миру, как наши нервы, а к тому барабану в углу. Вы не замечали его, а?
