Текст книги "Млечный Путь №2 (5) 2013"

Автор книги: Станислав Лем

Соавторы: Кори Доктороу,Марчин Вольский,Владимир Борисов,Джон Маверик,Кир Луковкин,Юрий Лебедев,Леонид Шифман,Лукас Фоули,Олеся Чертова,Благио Туччи
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

Наталья Гилярова
Цукаты

Две тетки с объемно заверченными волосами и густо вымазанными красными мазилками ртами сидели – работали. Они работали столоначальницами. Одна из них звалась Милок, или Милочка, и была наряжена «под леопарда», другая, Любаша, пребывала вся  в рюшах и кружевах. Обе носили на себе внушительную массу тела величественно, как царицы, в арсенале имели резкие крикливые голоса и бешеные взгляды.

Тетки занимались производством канцелярской бумаги – из разлинованной бумаги штамповали заполненные в соответствии с формулярами листы для запечатывания в папку и в шкаф в каком-нибудь из кабинетов своего царства. Над их столом помещалось окошечко для втискивания голов просителей – жадного до их изделий дурачья. Тетки уже столетия пытались научить безграмотный народ собственноручно заполнять разлинованные бланки, чтобы самим только подмахивать подпись – даже и эта нагрузка обременяла теток – но народ не желал учиться, и столоначальницы зверели от тупости народной.

Сейчас в окошко лезла старая карга в очочках. Она робко тянула свою бумагу, совала в нос Милочке. Та пробежала глазами бланк, скомкала и бросила.

– Опять неправильно! Совсем слепая, что ль?

Евгения Георгиевна всю жизнь провела в мягком мире морфем. Она заведовала мирной кафедрой филологии. И всегда была вежлива со студентами.

– Да. Почти ничего не вижу… Была у Федорова…

Милок швырнула карге чистый бланк.

– Заполняйте заново соответственно формуляру!

– Так пять раз уже заполняла, почти ничего не вижу, все равно не смогу… Помогите, пожалуйста…

Столоначальница раздраженно захлопнула окно перед очочками Евгении Георгиевны.

– Во карга на мою голову! – взвыла она.

Коллега Любаша стала сочувствовать.

– Не волнуйся, Милок. Если из-за каждой карги волноваться…

Столоначальницы имели поразительную способность преображаться, когда общались с равными – между собой. Они становились настоящими лапочками.

Но их снова раздразнил робкий стук извне. Милочка яростно распахнула окошко, и лицо ее осатанело, а голос зарычал:

– Ну, что, опять? Никакого покоя!

Обитательница морфем ушла ни с чем, кроме отчаяния.

– Да что с вами? Вам нехорошо?

Евгения Георгиевна уже подходила к лифту в своем подъезде. Услышав обращенные к себе слова, поправила очки, поморгала. Нет, слишком темно. Но она уже узнала соседку, узнала по ее пастельному голосу.

– Марина? Не спрашивайте. Крючкотворы проклятые всю кровь выпили…

Соседка эта, Марина Дмитриевна Малинкина, была одинокая женщина, еще совсем молодая, ломкая и  вертлявая, из тех, кто всерьез боится мышей, сглаза, шорохов, конца света, черных кошек, собственной тени…  При этом – не дурочка, образованная, с иностранными языками и историей архитектуры, водит экскурсии по городу. И воспитанная. И  сострадательная. Вот и теперь – нежно так взяла под ручку, провожает к лифту, как пионерка…

– Да не ходили бы вы к ним, – советует.

– Как не пойдешь, если они нас повязали по рукам и ногам? Если без их соизволения ни родиться, ни пошевелиться, ни даже умереть нельзя? А я дерзнула попытаться оформить ветеранскую надбавку к пенсии – ишь чего захотела! – Евгения Георгиевна задумалась – сказать или не сказать? Марина может и поймет, у нее должно быть образное мышление. – Крючкотворши эти – наши госпожи, мойры, вяжущие нити жизни человека!

Кажется, соседка онемела. И лифт онемел с разинутой пастью.

– Ах, так ты их еще не знаешь?

– Нет, не знаю, – виноватый голос, – мне даже интересно было бы взглянуть на этих ваших мойр и вампиров!

– О нет, душа моя, не смотри… Пока можешь… – Евгения Георгиевна ступила в яркую кабину лифта. Прорезался свет, появилась Марина. Смешная она, такая робкая, хрупкая, нарядная, как будто не в этом городе живет и ходит…

– Ну, наверное, это не так страшно, как то место, куда я иду теперь. Меня сегодня пригласили переводить в ресторан «Зразы», представляете… Кажется, что там заразят или занозят…

Шутит или, похоже, впрямь боится? С нее станется. Удивительно, бывает, сочетаются в одном человеке ум и дурость…

– Смелее, ты же умница!

Евгения Георгиевна нажала на кнопку и уплыла вверх, в свои морфемы.

Степан Павлович Крапивин служил шеф-поваром в ресторане «Зразы». Ресторан принадлежал его отцу Павлу Степановичу Крапивину. Тот достиг таких вершин мастерства, что был приглашен вершить свои блюда в саму Францию. А «Зразы» поручил сыну. Степан Павлович справлялся, но чувствовал себя скованным. На свою беду, был поваром креативным, то есть отличался неуемной фантазией. В отцовских владениях он мог творить, конечно, что угодно, но… в пределах концепции «Зраз».

Степан Павлович к делу имел подход научный, всегда в курсе нового в своей области. Новости он даже сам создавал. Участвовал в Фестивалях, Конкурсах…  Однажды он совершил открытие, выходящее далеко за пределы концепции «Зраз»… Открытие свершилось в области кондитерской, которая отныне могла бы зваться уже не так приторно. И стать областью великих свершений, потому что открытие было грандиозное. И ресторан мог развиваться и процветать. Но отец слышать не хотел о кондитерских изделиях. Это разве что для какой-нибудь кофейни годится! И Степан вынужден был заниматься рутиной.

Между делом он получил Золотую Гренку – приз в Европейском конкурсе завтраков, им заинтересовались в профессиональных кругах… И теперь он ждал группу любопытствующих иностранных рестораторов.

Эти рестораторы, конечно же, не ожидали, что попадут в такое невероятное место. Войдя на кухню, они сразу же поняли, что не зря летели на «родину слонов», а потом сквозь лютый дождь по мокрым лужам шлепали от такси до дверей ресторана «Зразы». Залами, оформленными даже с безупречным вкусом, вряд ли можно было удивить этих гостей, но рабочее помещение произвело на них сильное впечатление. Оно было отлито в хай-теке и походило на лабораторию или наноцех – блестящее оборудование, плиты и миксеры, похожие на станки, и колбы от пола до потолка, но не в этом дело. А в том, что по сути это была мастерская художника.

Крапивин рассказывал историю ресторана, про отца Павла Крапивина (кое-кто о нем слышал) про традиции, про концепцию «Зраз»,  рестораторы задавали вопросы, переводчица Малинкина переводила.

Переводчица выглядела неуверенной, даже испуганной…  Глаза ее были широко распахнуты, как будто от ужаса, иногда даже казалось, она вот-вот сиганет к двери и скроется за ней…  Может быть, она неопытная, начинающая? Наверное, редко бывала в такой официальной обстановке, не встречала мужчин, одетых так элегантно, как заграничные повара? Или ее пугает интерьер, смахивающий на колдовскую лабораторию: стерильность, колбы с притертыми пробками, содержащие разноцветные вещества, громоздящиеся шпалерами от пола и до потолка, полные неведомых вкусов?

Крапивин рассказывал про сегодняшний день ресторана, про меню… Все колбы, что громоздились справа, оказались полны соусов и маринадов к зразам.  Хозяин предложил гостям протестировать фирменное блюдо и приправы, повара радостно согласились. Переводчица протестировала только один помидор шерри.

Так интересно прошел вечер. Да только некоторые из рестораторов заметили, что гостеприимный хозяин так и не посвятил их в концепцию громоздящихся слева колб… С тем и ушли. За прочными стенами «Зраз» лютовала ноябрьская осень. Ветер,  слякоть. Гости шлепали по лужам – к ожидающим их такси. А переводчица ждала автобуса.

Степан Павлович выбежал следом за своими знатными гостями. Они обернулись, заулыбались, уже протянули руки для рукопожатия, но ресторатор метнулся в сторону и пропал во тьме. Он прибежал на автобусную остановку, где мерзла переводчица.

– Я подвезу вас? – предложил он. И, видя ее нерешительность, добавил, – автобус все равно не придет.

– Почему автобус не придет? – встревожилась она.

– Да, понимаете, он провалился… – на Крапивина-младшего снизошло вдохновение, – там лужа образовалась за углом… Яма, провал почвы, ну, обычное дело, знаете… И автобусы все туда провалились…

Переводчица смотрела на него по-прежнему широко открытыми от ужаса глазами.

– А люди?

– По дороге расскажу! – Крапивин побежал за своей машиной.

Переводчица жила в Кузьминках, в старой, уже посеревшей и пожелтевшей, панельной девятиэтажке. Дом походил на черствую вафлю. Крапивин остановил машину у подъезда, переводчица принялась рассыпаться в благодарности. И тогда он протянул ей пакет. Он туда положил несколько блюд ресторана в пластиковых контейнерах.

– Возьмите, пожалуйста. Одного помидорчика шерри недостаточно для ужина.

Переводчица приняла строгий вид учительницы.

– Почему вы… меня угощаете?

– Вы истощенная. Не обижайтесь, пожалуйста.

Она смотрела недоверчиво. И вдруг улыбнулась.

– Вы – серьезно? Вам не нравятся стройные женщины?

Неужели она умеет воздушничать? Как же ответить, чтобы не испугать, не задеть?

– Не знаю. Вот про вас знаю, вы – очаровательны. Но такая худышка… Щепочка. Страшно за вас.

Она взяла пакет с видом удивленным и даже ошарашенным, и вдруг заплакала. Всхлипывая, она приговаривала: «Щепочка, щепочка…»

Крапивин испугался, не обидел ли он ее, но она объяснила, что о ней уже много лет никто вот так не заботился, с тех пор как не стало родителей. Она немного успокоилась, опять принялась преувеличенно благодарить, поспешно попрощалась и пропала в подъезде.

С тех пор Степа напряженно думал, как бы снова увидеть эту необычную обитательницу черствой вафли. И надумал пригласить к себе в ресторан переводчицу Марину Дмитриевну Малинкину, как он это сделал в первый раз, через агентство.

Официантка Ксюха, шустрая девушка, хорошенькая, но немного резкая, выглядывала из кухни. Степан Павлович ужинает с женщиной при свечах! На это стоило посмотреть! Ксюха думала, он к ним равнодушен настолько… ну настолько, что даже неприлично сказать, разве что когда куришь на улице с Илюхой, помощником повара, и прочими… Они тысячу раз уже обсудили, какой босс странный… Другой бы на его месте уже владел этим рестораном. Все знали, что Павел Степанович отдаст Степе «Зразы» целиком, и руководство, и доход, между прочим, прямо сейчас отдал бы, но ждет, когда сын повзрослеет и «остепенится». Крапивину-младшему уже за тридцать, и скоро даже сорок, но для Крапивина-старшего он все еще подросток – пока не женился, да на такой, которая тоже внушала бы папаше доверие… А Степан Павлович – увалень. Любит сладкое, и предпочтение это проступает во всей его фигуре…  Женщин стесняется, сторонится. Как же он женится? – переживал персонал, Илюха с Ксюхой и прочие.

И вот теперь Степан Николаевич закрыл целый зал, самый красивый, чтобы публика не мешала, и устроил тет-а-тет. И ради кого? Что за цаца такая? Выглядит – серой мышкой. В юбке и блузке, какие носят учительницы. Сидит на краешке стула, поза напряженная. Говорит скованно.

– Что я должна переводить?

Босс в растерянности оглядывается кругом. Берет бутылку вина со стола, указывает своей цаце на этикетку с иностранной вязью.

– Вот это!

Цаца серьезно взялась за дело!

– Простите, этого языка я не знаю. Это не английский, не французский, не итальянский… Нет-нет, простите… Наверное, я не смогу вам помочь… Простите, что отняла время…

Цаца вознамерилась улизнуть, встала и схватила свою куртку.

– Илюха, Илюха, сюда, – зашептала Ксюха. Помощник повара выглянул из-за ее плеча.

Несчастный босс разглядывал свою глупую бутылку.

– Вы правы. Это же по-русски написано!

Цаца ахнула. Подбежала. Оба склонились. Изучают. Читают хором: «Цимлянское Вино из погреба “Пересвет-заря”, 1888 год».

Босс воодушевлен успехом.

– А теперь переведите мне вот это! – начальственно так.

Подает цаце перевернутую пустую тарелку. Та с тарелкой в руках обреченно садится на свое место. Вздыхает.

– Вы все это нарочно подстроили, да? Ну и что мы теперь будем делать?

Босс с гордостью берет один из салатников.

– Попробуем вот это!

Цаца едва пробует. А босс отбирает у нее ложку и норовит полную запихнуть ей в рот, полный улет!

Ксюха хихикнула, Илюха схватился за голову – чуть не проворонил момент, босс велел после салата нести основное блюдо, поросенка с яблоком во рту. Вручил поднос Ксюхе, та торжественно потащила.

Подала. И тут эта цаца вытворила такое! Она закрыла лицо руками, потом уронила голову себе на колени, и застыла, вот так вот скрючившись. Босс всполошился, стал бегать вокруг, кричать, звать, обмахивать салфеткой.

– Марина, что с вами? Вам плохо? Марина, отзовитесь!

– У него яблоко во рту… – промямлила эта цаца.

А босс залепетал:

– Ну конечно, это особый поросенок! Он приготовлен по рецепту помещика Троекурова! Я старался для вас! Это вкусно, уверяю вас! Честное слово, это, должно быть, самый вкусный из всех приготовленных мною поросят!

– Я все понимаю… Но яблоко во рту у мертвеца… Это надругательство… – и Цаца застонала.

Босс сделал знак унести блюдо. Ксюха с восторгом унесла, а представление меж тем продолжилось, и они с Илюхой подсматривали из кухни, давясь смехом.

– Марина, мертвеца больше нет! Не бойтесь! – лепетал босс.

Наконец Цаца оторвала руки от глаз, вся заплаканная.

– Понимаете, я вегетарианка, – промямлила виновато, – и я никогда не была в ресторане… В качестве посетителя.

Босс уселся рядом, взял ее руку в свои, серьезно кивнул, и произнес ну очень сочувственно:

– Да, понимаю.

И цаца заулыбалась.

– Простите меня. У меня нервы расшатаны. Я понимаю, вы для меня старались… А я… – и опять всхлипнула, – я обидела вас за это!

И снова в плач. Босс серьезно осведомился:

– Чем вы питаетесь?

– Люблю крекеры с чаем…

– Марина, я тоже люблю крекеры, – вот ловкач! – И, даже, должен признаться, давно думаю о том, что нам стоит сменить вывеску… И может быть, даже направление – на вегетарианское…

– Вывеска ужасна – если хотите правды! – вдруг заявила цаца, –  ваш гость, ощущает себя так, как будто здесь его встретят заразы и занозы!

Высказалась! Как только у босса глаза на лоб не вылезли от такого поворотца? Ксюха с Илюхой долго ржали.

Многое они знали про Степу, да вот только суть его открытия в кондитерской области была для них тайной за семью печатями. Степа был доверчив, и все же главное он никому не рассказывал…  А открытие состояло в том, что… только пока никому не рассказывайте, ладно? Степа понял, что если что и портит сладости, так это сахар! Из этого открытия выходил главный закон кондитера: не пересласти. К сожалению, в основном кондитеры не были искусны. Они варварски переслащивали. И если бы не эта фальшь, не было бы на свете ничего вкуснее сладостей. Именно они – вершина кулинарного искусства, недаром называются десертами и подаются на десерт. Совершив открытие, Степа сделал несколько изобретений: он создал некоторые совершенные сладости. Начало положили цукаты, радость его души. Яркие маячки будущих свершений.

Открытие преобразило цукаты. Это были уже не те сладкие цветные конфетти, пустые и разочаровывающие на вкус. Создавая цукат, Степа открывал суть фрукта, выделял его душу, а не глушил индивидуальность сахаром. И прозрачность получалась немыслимая, и консистенция возвышенная, и аромат натуральный. Он облагораживал таким образом и фрукты, и овощи, и цветы, и листья, помещал их души в колбы и ставил рядами на полках.

Для того чтобы преуспеть в искусстве недостаточно таланта, а нужно еще искреннее и бережное к таланту отношение. Степа однажды сумел признаться себе, что любит сладкое. Не всякое, не сладкое, но все же сладкое. Что его пленяют сложные текстуры теста, печенные до вкуса корицы и меда корочки пирогов, фруктовые начинки с ноткой лимона; тающие, воздушные, восторженные суфле и кремы с тонким ароматом ореха или ликера… Не каждый признается себе в такой слабости, а он вот осознал, что именно здесь его Рай. Так у него получилось и с Мариной. Он сразу же понял, что эта случайная переводчица нравится ему по-настоящему, потому что умел быть искренним с самим собой. Как раньше ясно видел, что другие женщины не совсем по вкусу. Или переслащены или недослащены…

А Марина… Марина считала минутки, когда его не было рядом. Мир терял краски. Он казался самым добрым на свете. Она раньше и не подозревала, что человек, незнакомый с творчеством Пруста, может все чувствовать и понимать в этом мире. Да реален ли он?

Однажды Степа достал из кармана колбу с  невероятной формы цукатом. Это был не цукат в форме цветка, а настоящий цветок гербера, чья душа проявилась в цукате. Разве такое бывает?

– Я сегодня для тебя сделал!

Разве так кто-нибудь говорит наяву? Степа  не позволил поставить колбу на туалетный столик в виде украшения, или спрятать в шкаф в виде диковинки. Даже пробурчал сердито:

– Я не сувенирных дел мастер!

Он заставил Марину откусить лепесток.

– Я никогда не думала, что сладкое может быть таким вкусным! – удивилась она.

И тогда он посвятил ее в свою тайну. Рассказал, как открыл истину. Которая заключалась в мудрости: «Главное искусство кондитера – не пересластить». И так же открыл для себя ее, Марину, тоже как истину. И получалось, что если они поженятся, откроются перспективы безграничные – можно будет воплотить в жизнь несладкие сладости, творить и изобретать от души и осчастливить человечество, исправив одну из его роковых глобальных ошибок – слишком много кладут сахара.

– А на нашу свадьбу, – обещал Степа, – я сделаю совершенный торт. И твою фигуру из цукатов, в натуральную величину, из кабачка, тыквы, моркови, яблок… я стану патисье-артистом, настоящим кондитером-художником!

Невеста молчала, ее лицо выражало неподдельное страдание.

– И меня съедят? – наконец прошептала она.

Степа задумался.

– Что-то такое произойдет… Действительно! Я им съем!

– Пусть будет абстракция. Бывают патисье-артисты-абстракционисты?

– В общем-то, должны быть. Пирожное почти всегда кубическое… Остается только усовершенствовать куб… Когда у нас свадьба? – Деловито осведомился он.

– А я еще не в курсе, – невеста посмотрела на него вопросительно.

– Так и я не знаю… – он смотрел на нее растерянно.

Было смешно и весело. Марина принесла бумагу и цветные маркеры, и они стали рисовать торт… медленно передвигаясь по поверхности и забираясь между слоями, в суть вкуса, и вглубь веществ. Произведение, которое они задумали, вдохновляло их обоих. Огромный свадебный торт – греза любой беззаботной невесты. А если это совершенное произведение абстрактного искусства к тому же вершина карьеры жениха, то свадьба становится их совместным бенефисом.

Неужели это чудо вершится наяву? Марина совершенно не понимала, как ей удалось стать беззаботной  невестой. Она полюбила чудака-толстяка Степу просто потому, что он полюбил ее. Она давно не верила, что кто-то на свете умеет любить, и была благодарна. Ведь ей пришлось хлебнуть горя лукового.

Она уже была замужем. По молодости и глупости выскочила за парня с дурными наклонностями, Лучка Малинкина, Лукьяна то есть.  Где она такого откопала? Очень просто, на своем же курсе. Он учился слегка, зато мошенником был усердным. Лук тогда уже связался с компашкой, которая промышляла воровством и подделкой документов. А Марина собиралась его перевоспитать и приохотить к учебе. Пожалела его «молодую жизнь». А он еще и пел, тренькая на гитаре, обворожительно. Шпарил шансон, а она вознамерилась научить его исполнять сонаты. И в особенности – петь ей романсы. Подарила даже ноты. Лук пришел тогда в недоумение – никогда не видел таких закорючек. В общем, полюбила Марина со всем юным пылом и романтизмом, с надеждами и иллюзиями… А Лук прельстился миловидностью и хлопотливостью Марины и обещал исправиться. Но исправляться не стал, потому как его дела ладились, ему помогал родной дядя Паша, которому он и подражал. Институт сделался ему совсем по барабану. Так Лукьян стал  Марининым «горем луковым». Между ними раскинулось целое поле непонимания и брани. Сухая нива. Марина осознала поражение и поставила крест на своих надеждах. Жалко было Лучка, она ведь уверена была, что без нее он пропадет. Она бы не выгнала его, страдала бы еще бог весть сколько… Но Лук кстати подцепил какую-то небрезгливую Мурку и утешился. Расставание завершили официальным разводом. Однако Луку не повезло – свои же скоро его пришили.

И теперь Степа представлялся Марине человеком кристальной честности – он как будто был создан из прозрачного кристалла. Он не только не умел врать и воровать, казалось, у него и мысли дурной никогда не было. Как же его не любить, такого цукатного?

Над городом висел сумрачный ноябрь. Евгения Георгиевна по-прежнему добивалась ветеранской надбавки к пенсии. Теперь она ползла из Пенсионного Фонда по направлению к дому, зализывать раны. Уже завидела очертания подъезда, последние усилия, и можно лечь и плакать в подушку, обнимая теплую живую псинку-овечку по прозвищу Метель. Марина заметила соседку и остановилась.

– Что с вами, Евгения Георгиевна?

– Остатки жизни забирают. Четыре часа просидела в очереди, для того чтобы мне опять нахамили и прогнали! Не хочу, чтобы им светило солнце! Да будь они прокляты! Да не видят они белого света! Да обрушатся на них их канцелярские папки!

Марина и ее жених поохали, покачали головами, но видно было, что не расслышали, не поняли… Где им – здоровые, беззаботные. Только Метелька все понимает…

– А мы идем подавать заявление. Женимся, – похвасталась соседка.

Обитательница морфем подняла взгляд на парочку. Быть может из-за того, что она неотчетливо видела, картинка представлялась вполне фантастической. Нарядные  и веселые жених и невеста. Парочка угодила в этот голый, хмурый и холодный двор как будто из финала детской сказки. Старушка покачала головой.

– Непростое это дело. Заранее сделайте по две ксерокопии с каждого документа. Со всех страничек, даже пустых. Иногда очень трудно найти копировальный аппарат, и из-за этого все срывается. Поздравлять рано…

И Евгения Георгиевна ушла.

Глядя вслед старушке, жених в недоумении спросил:

– Кто это? Она в своем уме?

– Это моя соседка, она экспрессивна, очень. Потому что  профессор литературы! Она на войне была, ей почти девяносто лет. И до сих пор у нее голова была совершенно ясная…  – объяснила невеста.

Заветный кабинет, где пишутся акты гражданского состояния, то есть вершатся человеческие судьбы, оказался обшарпанным, со старой канцелярской мебелью, хранящей безобразие прошлого, и даже позапрошлого, а может быть, и позапозапрошлого веков. Довершала безобразие картина в золотой раме. Но сюжет был милый, домашний – покосившаяся избушка. А за столом восседала Милочка, ну, Милок, столоначальница леопардовой масти.

Жених с невестой подали ей документы, Милок взяла и стала выкладывать их наподобие пасьянса.

– Заявление, паспорт, паспорт, анкета, анкета… – бормотала она, – ага, вот тут в анкете вы указали, что были замужем за господином Лукьяном Малинкиным. А где свидетельство о разводе?

Свидетельства, действительно, не было. У Марины вообще этого свидетельства не было. Лукьян сразу же после развода растоптал документ, чтобы продемонстрировать, что Марина во всем виновата. Невеста объяснила, что на ее бывшего мужа находили такие настроения, когда он не мог управлять собой и что-нибудь топтал, или рвал, или бил, или метал… Милок нисколько ей не посочувствовала, вместо этого велела восстановить документ. Невеста залепетала о своем паспорте, где стояла печать о разводе с Лукьяном Малинкиным. Столоначальница не услышала. Невеста подбежала к ее столу, нарушила ее пасьянс, выхватив свой паспорт, и ткнула пальцем в нужную страничку.

– Вот печать о моем разводе с Лукьяном Малинкиным! Посмотрите, пожалуйста! Вот же, вот она!

Милок, вместо того, чтобы смотреть в нужное место, уперлась взглядом в самое Марину. Поиспепеляла, а потом со значением произнесла, фактурно выплевывая каждое слово:

– Я вижу. Не слепая. Не положено! – И садистки улыбнулась.

Жених заметил, что получается нелогично. Ясно же, что люди развелись, раз стоит печать в паспорте. Так зачем же лишняя бумажная волокита?

Милок рассердилась на жениха и саданула дланью по столу.

– Я вам сказала – не положено!

Невеста затрепетала от ужаса. Ей представилось, что Милок так рассердилась, что не простит и не распишет их никогда.

– А где можно восстановить документ? – робко осведомилась она.

– В каком году разводились? – Милок смягчилась.

Марина проинформировала столоначальницу дрожащим голосом, так как боялась ошибиться с перепугу, что было это десять лет назад, в две тысячи первом. Милок милостиво разъяснила, что восстановить документ можно только в том  ЗАГСе, к которому Марина принадлежала в том далеком году, и где, собственно, разводилась…

– Это там, где памятник стоит? – обрадовалась невеста.

– Кому памятник? – насупилась Милочка.

– Не знаю… – призналась невеста.

– А я знаю? – взревела Милочка.

– Во народ тупой! – обратилась она за сочувствием к Любаше, сидевшей за соседним столом за вязанием. Та лишь сочувственно вздохнула.

Столоначальница решительным жестом отодвинула от себя заявление и весь ворох документов, смешав свой собственный пасьянс. И провозгласила:

– Следующий!

Невеста стала собирать свои документы с начальственного стола, но они не слушались. Они, оживленно шурша, вырывались из Марининых рук… Некоторые попадали под стол. Жених стал помогать, наклонился поднять, но и от него они увертывались, лезли в щели… Приложив некоторые усилия, Степа все же собрал их…

Изгнанные невеста и жених топтались на тротуаре за дверями ЗАГСа. Они ощущали некоторую растерянность, чувствовали себя негодными женихом и невестой…  Но, поразмыслив, пошли к машине. В конце концов, нужно всего лишь съездить за бумажкой в другой ЗАГС. Один лишний хлопотный день, ерунда. Они вернутся сюда завтра – и подадут заявление на осуществление грезы.

Марина помнила, где она оформляла развод с Луком. Казенное здание, бесконечно огромное, ЗАГС по месту прописки, в который почему-то нужно было добираться через центр на метро, или на автобусах с пересадкой. Она решила заехать туда завтра, после своей экскурсии по центру.

Была только середина дня, но уже стемнело. Почти все фонари на нужной улице оказались разбиты. Марина хорошо помнила громаду памятника, ощеренного оружием, и искала эту громаду. Дуло и мело.  Вот он, родной. Темный силуэт, ощетинившийся штыками. Посреди пустыря.

Марина двинулась по шатким мосткам вглубь пустыря, пытаясь разглядеть – мерещится ей или, действительно, здесь пустырь и огромного здания нет на месте. Мостки были настолько шатучие, что двигаться пришлось, балансируя руками.

Вдруг Марина уловила странные звуки. Как будто большое животное ворочается. Потом послышалось кряхтение, мощный зевок. Шарканье. Марина замерла на месте.

– Ээээээ…. Ааааа… Кхе-кхе… Оооо! День добрый! – Это не животное, это – человек! Он вышел из тьмы, отряхиваясь, и оказался огромным… Марина шарахнулась. Следом показался другой верзила, третий, четвертый… Верзилы окружили ее, и протянули к ней руки – ладони ковшиком. Один по ошибке протянул руку с початой бутылкой. Если бы Марина решила подать ему монетку, ей некуда было бы эту монетку пристроить.

– Помоги! Ради Христа! На хлеб! Я тоже человек! И я человек! Ты человек или нет? Говорю тебе, помоги! – заголосил хор верзил.

Марина попятилась, и упала с мостков в холодную зимнюю грязь.

– Ух ты, чебурахнулась! Ну ты того, дамочка… Осторожней тут. Тут не Большой театр! – загоготал хор.

Марина прытко вскочила и кинулась бежать. Бомжи не трогались с места, поглощенные своим весельем.

– Ну, коза! Олимпийская чемпионка, блин!

Марина остановилась отдышаться за ощеренной громадой памятника. И тогда заметила наклеенный на постамент тетрадный листок. Объявление слегка было освещено снегом, и, приблизив глаза вплотную, она сумела разобрать надпись: «ЗАГС №2222 переехал по адресу Святодырин тупик, 2».

Сапоги и куртка Марины пострадали, каблук отлетел… Ничего, до свадьбы починится. Дело оказалось сложнее, чем предполагали жених с невестой, что ж… Придется отложить грезу еще на день, похлопотать… Когда невеста рассказывала жениху, что же она нашла на пустыре вместо здания ЗАГСа, то с удивлением обнаружила, что Степе страшнее теперь слушать, чем ей было участвовать в этом представлении. Степа насупился. В Святодырин тупик он не отпустит ее одну.

Он невесту отогрел, конечно же, хорошо накормил и рассказал, что на той неделе они полетят в город Париж – знакомиться со знаменитым отцом Степы, Павлом Степановичем. И с ним, кстати, встретят Новый год, по-семейному. Так что если на этой неделе они подадут заявление на грезу – хорошо бы успеть, до новогодних гулянок всего ничего, будет уже и дата свадьбы, и Павла Степановича можно будет пригласить…

Был день, но темно, как ночью. Жених и невеста прибыли в Святодырин тупик, в перебравшийся туда «ЗАГС №2222». Заведение оказалось негостеприимным, очередь очень уж длинной.  Степа отъехал в «Зразы» с тем, чтобы вернуться за невестой, когда она получит бумагу. Марина огляделась и заметила в очереди Евгениею Георгиевну, подошла к ней. Соседка удивленно заморгала, потом сняла и протерла очки.

– И ты уже здесь? А тебя какая нелегкая занесла? А-а-а-а, замуж собралась? Получай свой свадебный букет, невеста! – печально усмехнулась старушка.

– Мне только справку в архиве нужно получить… – растерялась Марина.

– И мне только справку, – многозначительно кивнула Евгения Георгиевна, – за мной будешь.

Помещение состояло из нескольких темных тесных коридоров. Марина поняла, отчего коридоры бывают узкими и длинными и зачем они вообще существуют – для расположения длинной очереди. Но на сей раз очередь попалась геометрически неправильная. Скомканная, запутанная, а местами продавленная и осевшая. В полумраке там и сям раздавались стесненные вздохи и стоны усталости или тоски. Иногда волнами пробегало мучительное сомнение – пройдем ли сегодня? «Она» всего два часа еще. «Она» – грозная столоначальница. Вряд ли успеем, щас чай будет пить… Все знали «ее» повадки. А потом «свои» попрут без очереди, нет, вряд ли сегодня пройдем… Так и сидели… Оцепенение, волнение, опять оцепенение… Наконец, дверь приоткрылась для Евгении Георгиевны. И вскоре пошевелилась опять, выплюнув полоску света и невезучую просительницу. Вид у старушки был уничтоженный. Вдогонку неслось рычание: «Во народ!»

К колеблющейся  двери сразу же шагнул плечистый господин и взялся за ручку. Очередь истошно заголосила о том, что он – не ее, не очередной. Мешались истеричные и грозные голоса. Плечистый господин представился социальным работником.

А Марина меж тем пыталась докричаться до Евгении Георгиевны.

– Что с вами? Что с вами?

– Они говорят – меня нет в архиве! А есть Евгения Юрьевна! Меня перепутали! И теперь я – это не я! А кто же я? Меня нет! А я – еще есть! А меня все равно нет! Теперь и Метелька меня не узнает? – голос старушки срывался.