Текст книги "Солярис. Эдем. Непобедимый"

Автор книги: Станислав Лем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Сны

Отсутствие каких-либо реакций заставило нас через шесть дней повторить эксперимент, причем станция, которая до сих пор висела неподвижно на пересечении сорок третьей параллели со сто шестнадцатым меридианом, начала двигаться, удерживая высоту четыреста метров над океаном, в южном направлении, где, как поназывали радарные датчики и радиограммы сателлоида, активность плазмы значительно увеличилась.

В течение двух суток модулированный моей энцефалограммой пучок рентгеновских лучей каждые несколько часов ударял в почти совершенно гладкую поверхность океана.

К концу вторых суток мы находились уже так близко от полюса, что, когда почти весь диск голубого солнца прятался за горизонтом, пурпурный ореол вокруг туч на его противоположной стороне возвещал о восходе красного.

Сразу же после захода голубого солнца в северо-западном направлении показалась симметриада, немедленно отмеченная сигнализаторами. Она почти сливалась с залитой багрянцем мглой и выделялась на ее фоне только отдельными зеркальными отблесками, как вырастающий там, на стыке неба и плазмы, гигантский стеклянный цветок. Станция, однако, не изменила курса, и через четверть часа гигант, светящийся дрожащим красным светом, словно угасающая рубиновая лампа, скрылся за горизонтом.

И снова минуло двое суток, эксперимент был повторен в последний раз, рентгеновские уколы охватили уже довольно большой кусок океана, на юге показались отчетливо видные, несмотря на то что они были на расстоянии трехсот километров, Аррениды – скалистый клочок суши с шестью как бы покрытыми снегом вершинами. На самом деле это был налет органического происхождения, свидетельствовавший, что эта формация была когда-то дном океана.

Мы сменили курс на юго-восточный и некоторое время двигались параллельно горной цепи, покрытой тучами, характерными для красного дня. Затем горы исчезли. Со времени первого эксперимента прошло десять дней.

За весь этот период на станции ничего не произошло. Сарториус один раз составил программу эксперимента, а теперь ее повторяла автоматическая аппаратура, я не был уверен даже, что кто-нибудь контролировал ее работу. Но одновременно на станции происходило гораздо больше событий, чем можно было желать. Правда, люди были здесь ни при чем. Я опасался, что Сарториус будет добиваться возобновления работы над аннигилятором. Кроме того, я ждал реакции Снаута, когда он узнает от Сарториуса, что я его обманул, преувеличив опасность, которую могло вызвать уничтожение нейтринной материи. Однако ничего такого не случилось по причинам, сначала для меня совершенно загадочным. Естественно, я принимал во внимание возможность какого-нибудь подвоха с их стороны. Думал, что они тайно занимаются какими-то приготовлениями. Ежедневно заглядывал в помещение без окон, которое было расположено под главной лабораторией и где находился аннигилятор. Я ни разу их там не застал, а тонкий слой пыли, покрывающий аппаратуру, говорил, что к ней много недель никто даже не притрагивался.

Снаут в это время стал таким же невидимым, как и Сарториус, и еще более, чем тот, неуловимым – видеофон радиорубки не отвечал. Движением станции кто-то, безусловно, управлял, но я не могу сказать кто, меня это просто не интересовало, хотя, возможно, это и звучит странно. Отсутствие реакций со стороны океана также оставляло меня равнодушным до такой степени, что через два или три дня я почти перестал на них рассчитывать или бояться их и полностью забыл и об океане, и об эксперименте. Целыми днями я просиживал либо в библиотеке, либо в комнате с Хари, которая как тень сновала вокруг меня. Я видел, что у нас все нехорошо и что это состояние апатичной и бессмысленной неустойчивости не может тянуться бесконечно. Я должен был как-то его поломать, что-то изменить в наших отношениях, но даже мысль о какой-нибудь перемене я отбрасывал, неспособный принять определенное решение.

Я не могу объяснить точнее, но мне казалось, что все на станции, а особенно то, что существует между Хари и мной, находится в состоянии страшно неустойчивого равновесия и стоит его только нарушить, как все рухнет. Почему? Не знаю. Самым странным было то, что и она чувствовала нечто похожее, во всяком случае, в какой-то мере. Когда я думаю об этом сейчас, мне кажется, что впечатление неуверенности, временности всего происходящего, надвигающихся потрясений создавала не проявляющаяся никаким другим способом, наполняющая все помещения станции реальность. Хотя, возможно, была еще одна разгадка: сны. Поскольку у меня никогда до этого не было таких видений, я решил записывать их содержание и только потому могу о них хоть что-нибудь сказать. Но это тоже только обрывки снов, лишенные их ужасающего разнообразия.

При каких-то непонятных обстоятельствах, в пространстве, лишенном неба, земли, потолков, полов, стен, я, скорчившись, увязал в субстанции, внешне мне чужой, словно мое тело вросло в полумертвую, неповоротливую, бесформенную глыбу или, точнее, словно я сам стал ею. Меня окружали неясные сначала пятна бледно-розового цвета, висящие в пространстве с оптическими свойствами иными, чем у воздуха, так что только на очень близком расстоянии предметы становились четкими и даже чрезмерно, неестественно четкими, – в этих снах мое непосредственное окружение конкретностью и материальностью превосходило впечатления яви. Я просыпался с парадоксальным ощущением, что явью, настоящей явью был именно сон, а то, что я вижу, открыв глаза, – это лишь высохшие тени.

Таким был первый образ, начало, из которого рождался сон. И только о самых простых снах я мог бы что-нибудь рассказать. То, что было в остальных, не имело уже никаких аналогий в реальности.

Были сны, когда в мертвой, застывшей тьме я чувствовал себя предметом деловитых, неторопливых исследований, но при этом не ощущал инструментов, с помощью которых меня исследовали. Это было проникновение, дробление, уничтожение до полной пустоты. Пределом этих молчаливых истребительных пыток был страх, одно воспоминание о котором через много дней заставляло сердце биться сильнее.

А дни одинаковые, как бы поблекшие, полные скучного отвращения ко всему, вяло ползли в беспредельном равнодушии. Только ночей я боялся и не знал, как от них спастись. Бодрствовал вместе с Хари, которой сон был вообще не нужен, целовал ее, ласкал, но знал, что мне безразлична сейчас и она, и я сам, что я поступаю так из страха перед сном, а она, хоть я и не говорил ей об этих потрясающих кошмарах ни слова, должно быть, о чем-то догадывалась, я чувствовал в ее покорности непрекращающееся унижение и ничего не мог с этим поделать.

Я уже говорил, что все это время не виделся ни со Снаутом, ни с Сарториусом. Правда, Снаут каждые несколько дней давал о себе знать, иногда запиской, чаще телефонным звонком. Интересовался, не заметил ли я какого-нибудь нового явления, чего-нибудь, что можно расценивать как реакцию, вызванную столько раз повторенным экспериментом. Я отвечал, что не заметил, и сам задавал тот же вопрос. Снаут только отрицательно покачивал головой в глубине экрана.

На пятнадцатый день после прекращения экспериментов я проснулся раньше, чем обычно, настолько измученный кошмаром, словно очнулся от обморока, вызванного глубоким наркозом. Заслонок на окне не было, и в первых лучах красного солнца я увидел, как мертвая равнина незаметно начала волноваться. Ее густой черный цвет сразу же поблек, как бы покрылся тонкой пеленой тумана, но этот туман имел весьма материальную консистенцию. Кое-где в нем образовались центры волнения, и постепенно неопределенное движение охватило все видимое пространство. Черный цвет исчез совсем, его заслонили светло-розовые на возвышениях и жемчужно-бурые во впадинах пленки. Сначала краски чередовались, превращая это удивительное покрывало океана в ряды застывших волн, потом все смешалось, и уже весь океан был покрыт пузырящейся пеной, взлетающей огромными лоскутами вверх и под самой станцией, и вокруг нее. Со всех сторон одновременно взметались в пустое красное небо перепончатокрылые глыбы пены, распростертые горизонтально, совершенно непохожие на тучи, с шарообразными наростами по краям. Те, которые заслоняли низкий солнечный диск, были по контрасту с его сиянием черными, как уголь, другие, недалеко от солнца, в зависимости от угла, под которым их освещал свет восхода, рыжели, загорались вишневым цветом, красно-фиолетовым, и весь этот процесс продолжался, будто океан шелушился кровянистыми слоями, то обнажая черную поверхность, то скрывая ее новым налетом пены. Некоторые из этих образований взлетали совсем рядом, сразу же за окнами, на расстоянии каких-нибудь метров, а одно даже скользнуло своей шелковистой поверхностью по стеклу. Глыбы, поднявшиеся раньше, уже едва виднелись далеко в небе, как разлетевшиеся птицы, и прозрачной пеленой таяли в зените.

Станция застыла в неподвижности и висела так около трех часов, но ничто не изменилось. Солнце уже провалилось за горизонт, океан под нами окутала тьма, а рои тонких розоватых силуэтов поднимались все выше и выше, возносясь как на невидимых струнах, неподвижные, невесомые, и это величественное вознесение продолжалось, пока не стало совсем темно.

Поражающий своим спокойным размахом феномен потряс Хари, но я ничего не мог о нем сказать. Для меня, соляриста, он был таким же новым и непонятным, как и для нее. Впрочем, не зарегистрированные ни в каких каталогах формы можно наблюдать на Солярисе два-три раза в год, а если повезет, даже чаще.

Следующей ночью, примерно за час до восхода голубого солнца, мы были свидетелями другого феномена – океан фосфоресцировал. Это явление было уже описано. Как правило, оно наблюдалось перед возникновением асимметриад, вообще же говоря, это был типичный признак локального усиления активности плазмы. Однако в течение последующих двух недель вокруг станции ничего не произошло. Только однажды глубокой ночью я услышал доносящийся словно ниоткуда и отовсюду сразу далекий крик, необыкновенно высокий, пронзительный и протяжный, какие-то нечеловеческие мощные рыдания. Вырванный из кошмара, я долго лежал, вслушиваясь, не совсем уверенный, что и этот крик не есть сон. Накануне из лаборатории, частично расположенной над нашей комнатой, доносились приглушенные звуки, словно там передвигали что-то тяжелое. Мне показалось, что крик тоже доносится сверху, впрочем, совершенно непонятным образом, так как оба этажа разделялись звуконепроницаемым перекрытием. Этот агонизирующий голос слышался почти полчаса. Мокрый от пота, обезумев, я хотел уже бежать наверх, крик раздирал мне нервы. Но понемногу голос затих, и снова был слышен только звук передвигаемых тяжестей.

Через два дня, вечером, когда мы с Хари сидели в маленькой кухне, неожиданно вошел Снаут. Он был в костюме, настоящем земном костюме, который его совершенно изменил. Снаут как будто постарел и стал выше. Почти не глядя на нас, он подошел к столу, наклонился над ним и, даже не садясь, начал есть холодное мясо прямо из банки, заедая его хлебом. Рукав его пиджака несколько раз попал в банку и был весь перепачкан жиром.

– Пачкаешься? – сказал я.

– Гм? – пробурчал он с полным ртом.

Он ел так, будто несколько дней у него во рту не было ни крошки, налил себе полстакана вина, одним духом выпил, вытер губы и, отдышавшись, огляделся покрасневшими глазами. Потом посмотрел на меня и буркнул:

– Отпустил бороду?.. Ну-ну…

Хари с грохотом бросала посуду в раковину. Снаут начал слегка покачиваться на каблуках, морщился и чмокал. Мне казалось, что он делает это нарочно.

– Не хочется бриться, да? – спросил он, в упор глядя на меня.

Я не ответил.

– Смотри! – бросил он помедлив. – Не советую. Он тоже первым делом перестал бриться.

– Иди спать, – буркнул я.

– Что? Дураков нет. Почему бы нам не поговорить? Слушай, Кельвин, а может, он нам желает добра? Может, хочет нас осчастливить, только еще не знает как? Он читает желания в наших мозгах, а ведь только два процента нервных процессов находится под контролем сознания. Следовательно, он знает нас лучше, чем мы сами. Значит, нужно его слушать. Соглашаться с ним. Слышишь? Не хочешь? Почему, – его голос дрогнул, – почему ты не бреешься?

– Перестань, – проворчал я. – Ты пьян.

– Что? Пьян? Я? Ну и что? Разве человек, который таскает свое дерьмо с одного конца Галактики на другой, чтобы узнать, чего он стоит, не может напиться? Почему? Ты веришь в миссию? А, Кельвин? Гибарян рассказывал мне о тебе до того, как отпустил бороду… Ты точно такой, как он говорил… Не ходи только в лабораторию, утратишь еще кое-какие иллюзии. Там творит Сарториус, наш Фауст au rebours, [22]22
  наоборот (фр.).


[Закрыть]ищет средства против бессмертия. Это последний рыцарь святого Контакта… его предыдущий замысел тоже был неплох – продленная агония. Неплохо, a? Agonia perpetua… соломка… соломенные шляпы… Как ты можешь не пить, Кельвин?

Его почти невидящие глаза с опухшими веками остановились на Хари, которая неподвижно стояла у стены.

– О Афродита белая, океаном рожденная, [23]23
  Афродита – греческая богиня любви и красоты, которая, согласно одному из вариантов мифа, возникла из морской пены.


[Закрыть]– начал он декламировать и захлебнулся смехом. – Почти… точно… а, Кельвин? – прохрипел он, кашляя.

Я все еще был спокоен, но это спокойствие начинало переходить в холодную ярость.

– Перестань! – шикнул я на него. – Перестань и уходи!

– Выгоняешь меня? Ты тоже? Отпускаешь бороду и выгоняешь меня? Уже не хочешь, чтобы я тебя предостерегал, чтобы советовал тебе, как один настоящий звездный товарищ – другому? Кельвин, давай откроем донные люки и будем кричать ему туда вниз, может, услышит? Но как его называть? Подумай, мы назвали все звезды и планеты, а может, у них уже были свои имена? Что за узурпация? Слушай, пошли туда. Будем кричать… Расскажем ему, что он из нас сделал, пока он не ужаснется… выстроит нам серебряные симметриады, и помолится за нас своей математикой, и окружит нас своими окровавленными ангелами, и его мука будет нашей мукой, и его страх – нашим страхом, и он будет нас молить о конце. Почему ты не смеешься? Я ведь только шучу. Может быть, если б у нашей породы было более развитое чувство юмора, до этого бы не дошло. Знаешь, что он хочет сделать? Он хочет его покарать, этот океан, хочет довести его до того, чтоб тот кричал всеми своими горами сразу… Думаешь, он не осмелится предложить свой план на утверждение этому склеротическому ареопагу, который нас послал сюда [24]24
  Ареопаг – орган власти в Древних Афинах, совет старейшин. Здесь: собрание старцев.


[Закрыть]искупать не свою вину? Ты прав, струсит… но только из-за шапочки. Шапочку не покажет никому, он не настолько смел, наш Фауст…

Я молчал. Снаут шатался все сильнее. Слезы текли по его лицу и капали на костюм.

– Кто это сделал? Кто это сделал с нами? Гибарян? Гезе? Эйнштейн? Платон? Знаешь, все это были убийцы. Подумай, в ракете человек может лопнуть, как пузырь, или застыть, или изжариться, или так быстро истечь кровью, что даже не вскрикнет, а потом только косточки будут стучать о металл, кружась по ньютоновским орбитам с поправкой Эйнштейна, эти наши погремушки прогресса! А мы охотно… потому что это прекрасная дорога… мы дошли… и в этих клетушках, над этими тарелками, среди бессмертных судомоек, со свитой верных шкафов, преданных клозетов, мы осуществили… посмотри, Кельвин. Если бы я не был пьян, не болтал бы так, но в конце концов должен это кто-нибудь сказать. Кто в этом виноват? Сидишь тут как на бойне, и волосы у тебя растут… по чьей вине? Сам себе ответь…

Он медленно повернулся и вышел, на пороге схватился за косяк, чтобы не упасть, и еще долго эхо его шагов доносилось до нас из коридора.

Я избегал взгляда Хари, но вдруг наши глаза встретились. Я хотел подойти к ней, обнять, погладить ее по волосам, но не мог. Не мог.

Успех

Следующие три недели были как будто один и тот же день, который повторялся, каждый раз точно такой же, как вчерашний. Заслонки окон задвигались и поднимались, по ночам меня швыряло из одного кошмара в другой, утром мы вставали, и начиналась игра. Я изображал спокойствие. Хари тоже. Эта молчаливая договоренность, сознание взаимной лжи стало нашим последним убежищем. Мы много говорили о том, как будем жить на Земле, как поселимся где-нибудь у большого города и никогда уже не покинем голубого неба и зеленых деревьев, вместе придумывали обстановку нашего будущего дома, планировали сад и даже спорили о мелочах… о живой изгороди… о скамейке… Верил ли я в это хотя бы секунду? Нет. Я знал, что это невозможно. Я знал об этом. Потому что даже если бы она могла покинуть станцию – живая, – то на Землю может прилететь только человек, а человек – это его документы. Наше путешествие закончится на первом же контрольном пункте. Станут выяснять ее личность, и нас разлучат. Станция была единственным пунктом, где мы могли быть вместе. Знала ли об этом Хари? Наверно. Сказал ли ей кто-нибудь об этом? После всего случившегося думаю, что да.

Однажды ночью я услышал сквозь сон, что Хари тихонько встает. Я хотел обнять ее. Теперь только молча, только в темноте мы могли еще на мгновение стать свободными, в забытьи, которое окружающая нас безысходность делала коротенькой отсрочкой новой пытки. Она не заметила, что я проснулся, и, прежде чем я протянул руку, слезла с кровати. Я – все еще полусонный – услышал шлепанье босых ног. Меня охватил неясный страх.

– Хари? – шепнул я. Хотел крикнуть, но не решился и сел на кровати. Дверь, ведущая в коридор, была прикрыта не до конца. Тонкая игла света наискось пронизала комнату. Мне показалось, что я слышу приглушенные голоса. Она с кем-то разговаривала. С кем?

Я вскочил с кровати, но на меня нахлынул такой чудовищный ужас, что ноги отказались повиноваться. Мгновение я стоял прислушиваясь – было тихо, – потом медленно вернулся в постель. В голове бешено пульсировала кровь. Я начал считать. Когда дошел до тысячи, дверь бесшумно открылась. Хари скользнула внутрь и застыла, словно вслушиваясь в мое дыхание. Я старался дышать мерно.

– Крис?.. – шепнула она тихонько.

Я не ответил. Она быстро юркнула в постель. Я чувствовал, как она застыла, выпрямившись, и неподвижно лежал рядом с ней. Пробовал придумать, что бы у нее спросить, но чем больше проходило времени, тем лучше я понимал, что не заговорю первый. Через некоторое время, может через час, я заснул.

Утро было таким же, как всегда. Я подозрительно приглядывался к ней, но только тогда, когда она не могла этого заметить. После обеда мы сидели рядом против изогнутого окна, за которым парили низкие багровые тучи. Станция плыла среди них, словно корабль. Хари читала какую-то книжку, а я находился в том состоянии созерцания, которое теперь так часто было для меня единственной передышкой. Я заметил, что, наклонив голову определенным образом, могу увидеть в стекле наше отражение, прозрачное, но четкое. Я переменил позу и снял руку с подлокотника. Хари – я видел это в стекле – бросила быстрый взгляд, удостоверилась, что я разглядываю океан, нагнулась над ручкой кресла и коснулась губами того места, до которого я только что дотрагивался. Я продолжал сидеть, неестественно неподвижный, а она склонила голову над книгой.

– Хари, – сказал я тихо, – куда ты выходила сегодня ночью?

– Ночью?

– Да.

– Тебе… что-нибудь приснилось. Я никуда не выходила.

– Может быть, – сказал я. – Может быть, мне это и приснилось…

Вечером, когда мы ложились, я снова заговорил о нашем путешествии, о возвращении на Землю.

– Ах, не хочу об этом слышать, – прервала она. – Не надо, Крис. Ты ведь знаешь…

– Что?

– Нет, ничего.

Когда мы уже легли, она сказала, что ей хочется пить.

– Там на столе стоит стакан сока, дай мне, пожалуйста.

Она выпила полстакана и подала мне. У меня не было желания пить.

– За мое здоровье, – усмехнулась она.

Я выпил сок. Он показался мне немного соленым, но я не обратил на это особого внимания.

– Если ты не хочешь говорить о Земле, то о чем? – спросил я, когда она погасила свет.

– Если бы меня не было, ты бы женился?

– Нет.

– Никогда?

– Никогда.

– Почему?

– Не знаю. Я был один десять лет и не женился. Не будем об этом говорить, дорогая…

У меня шумело в голове, будто я выпил по крайней мере бутылку вина.

– Нет, будем, обязательно будем. А если бы я тебя попросила?

– Чтобы я женился? Чушь, Хари. Мне не нужен никто, кроме тебя.

Она наклонилась надо мной. Я чувствовал ее дыхание на губах, потом она обняла меня так сильно, что охватившая меня неодолимая сонливость на мгновение отступила.

– Скажи это по-другому.

– Я люблю тебя.

Хари уткнулась лицом в мою грудь, и я почувствовал, что она плачет.

– Хари, что с тобой?

– Ничего. Ничего. Ничего, – повторяла она все тише. Я пытался открыть глаза, но они снова закрывались. Не помню, как я заснул.

Меня разбудил красный свет. Голова была свинцовая, а шея неподвижная, словно все позвонки срослись. Я не мог пошевелить шершавым, омерзительным языком. «Может быть, я чем-нибудь отравился», – подумал я, с усилием поднимая голову. Протянул руку в сторону Хари, нащупал холодную простыню и резко сел.

Кровать была пуста, в комнате – никого. Красными дисками повторялись в стеклах отражения солнца. Я прыгнул на пол. Должно быть, я выглядел комично, меня шатало как пьяного. Хватаясь за мебель, добрался до шкафа – в ванной никого не было. В коридоре и лаборатории – тоже.

– Хари! – заорал я, стоя посреди коридора и беспорядочно размахивая руками. – Хари… – прохрипел я еще раз, уже поняв.

Не помню точно, что было дальше. Наверное, я бегал полуголый по всей станции. Припоминаю, что бросился даже в холодильник, а потом на самый последний склад и молотил кулаками в запертую дверь. Может быть, я был там даже несколько раз. Лестницы грохотали, я падал, вскакивал, снова куда-то мчался, пока не очутился у прозрачного щита, за которым был выход наружу: двойная бронированная дверь. Я колотил в него изо всех сил и кричал, требовал, чтобы это оказалось сном. Кто-то уже некоторое время находился рядом со мной, удерживал меня, куда-то тянул. Потом я оказался в маленькой лаборатории, в рубашке, мокрой от ледяной воды, со слипшимися волосами, ноздри и язык мне обжигал спирт, я полулежал, задыхаясь, на чем-то холодном, металлическом, а Снаут в перепачканных штанах возился у шкафчика с лекарствами, что-то доставал, инструменты и стекло ужасно гремели.

Вдруг я увидел его перед собой. Он смотрел мне в глаза, внимательный, сгорбившийся.

– Где она?

– Ее нет.

– Но… но Хари…

– Нет больше Хари, – сказал он медленно, выразительно, приблизив ко мне лицо, как будто нанес мне удар и теперь изучал результат.

– Она вернется… – прошептал я, закрывая глаза. В первый раз я этого на самом деле не боялся. Не боялся ее призрачного возвращения. Я не понимал, как мог его когда-то бояться.

– Выпей это.

Он подал мне стакан с теплой жидкостью. Я посмотрел на стакан и внезапно выплеснул все содержимое ему в лицо. Он отступил, протирая глаза, а когда открыл их, я уже стоял над ним. Он был такой маленький…

– Это ты?

– О чем ты говоришь?

– Не ври, знаешь о чем. Это ты говорил с ней тогда, ночью. И приказал ей дать мне снотворное… Что ты с ней сделал?! Говори!!!

Он что-то искал у себя на груди, потом достал измятый конверт. Я схватил его. Конверт был заклеен. Снаружи никакой надписи. Я рванул бумагу, изнутри выпал сложенный вчетверо листок. Крупные, немного детские буквы, неровные строчки. Я узнал почерк.

«Любимый, я сама попросила его об этом. Он добрый. Ужасно, что пришлось тебя обмануть, но иначе было нельзя. Слушайся его и не делай себе ничего плохого – это для меня. Ты был очень хороший».

Внизу было одно зачеркнутое слово, мне удалось его прочитать: «Хари». Она его написала, потом зачеркнула. Была еще одна буква, не то X, не то К, тоже зачеркнутая. Я уже слишком успокоился, чтобы устраивать истерику, но не мог издать ни одного звука, даже застонать.

– Как? – прошептал я. – Как?

– Потом, Кельвин. Успокойся.

– Я спокоен. Говори. Как?

– Аннигиляция.

– Как же это? Ведь аппарат?! – Меня словно подбросило.

– Аппарат Роше не годился. Сарториус собрал другой, специальный дестабилизатор. Маленький. Он действует только в радиусе нескольких метров.

– Что с ней?..

– Исчезла. Блеск и порыв ветра. Слабый порыв. Ничего больше.

– В небольшом радиусе, говоришь?

– Да. На большой не хватило материалов.

На меня начали падать стены. Я закрыл глаза.

– Боже… она… вернется, вернется ведь…

– Нет.

– Как это нет?

– Нет, Кельвин. Помнишь ту возносившуюся вверх пену? Начиная с этого времени, уже не возвращаются.

– Не возвращаются?

– Нет.

– Ты убил ее, – сказал я тихо.

– Да. А ты бы не сделал этого? На моем месте? Отвечай!

Я вскочил и начал ходить все быстрее. От стены в угол и обратно. Девять шагов. Поворот. Девять шагов. Поворот.

Потом остановился перед ним:

– Слушай, подадим рапорт. Потребуем связать нас непосредственно с Советом. Это можно сделать. Они согласятся. Должны. Планета будет исключена из Конвенции Четырех. Все средства дозволены. Доставим генераторы антиматерии. Думаешь, есть что-нибудь, что устоит против антиматерии? Ничего нет! Ничего! Ничего! Абсолютно ничего! – кричал я с триумфом, ослепнув от слез.

– Хочешь его уничтожить? – спросил он. – Зачем?

– Уйди. Оставь меня!

– Не уйду.

– Снаут!

Я смотрел ему в глаза. «Нет», – ответил он движением головы.

– Чего ты хочешь? Чего ты хочешь от меня?

Он подошел к столу.

– Хорошо. Напишем рапорт.

Я отвернулся и опять принялся ходить.

– Садись.

– Оставь меня в покое.

– Существуют две стороны вопроса. Первая – это факты. Вторая – наши требования.

– И обязательно говорить об этом сейчас?

– Да, сейчас.

– Не хочу. Понимаешь? Меня это не касается.

– Последний раз мы посылали сообщение перед смертью Гибаряна. Это было больше двух месяцев назад. Мы должны уяснить точные закономерности появления…

– Ты перестанешь наконец? – Я схватил его за грудь.

– Можешь меня бить, – сказал он, – но я все равно буду говорить.

Я отпустил его.

– Поступай как знаешь.

– Дело в том, что Сарториус постарается скрыть некоторые факты. Я в этом почти уверен.

– А ты нет?

– Нет. Теперь уже нет. Это касается не только нас. Речь идет вот о чем. Выяснилось, что океан способен на разумную деятельность. Ему известно строение, микроструктура, метаболизм наших организмов…

– Отлично. Что же ты остановился? Проделал на нас серию… серию… экспериментов. Психической вивисекции. [25]25
  Вивисекция – выполнение операций на живом организме с целью изучения его функций.


[Закрыть]Опираясь на знания, которые выкрал из наших голов, не считаясь с тем, к чему мы стремимся.

– Это уже не факты и даже не выводы, Кельвин. Это гипотезы. В некотором смысле он считался с тем, чего хотела какая-то замкнутая, скрытая часть нашего сознания. Это могли быть дары…

– Дары! О господи!

Я начал смеяться.

– Перестань! – крикнул он, хватая меня за руку.

Я стиснул его пальцы и сжимал их все сильней, пока не хрустнули кости. Он смотрел на меня, прищурив глаза. Я отпустил его, отошел в угол и, стоя лицом к стене, сказал:

– Постараюсь не устраивать истерик.

– Все это не важно. Что мы предлагаем?

– Говори ты. Я сейчас не могу. Она сказала что-нибудь, прежде чем?..

– Нет. Ничего. Я считаю, что у нас появился шанс.

– Шанс? Какой шанс? На что? А-а… – проговорил я тише, глядя ему в глаза, и внезапно понял: – Контакт? Снова контакт? Мало мы – еще и ты, ты сам, и весь этот сумасшедший дом… Контакт? Нет, нет, нет. Без меня.

– Почему? – спросил он совершенно спокойно. – Кельвин, ты все еще инстинктивно относишься к нему как к человеку, а теперь даже больше, чем когда-либо. Ненавидишь его.

– А ты нет?

– Нет. Кельвин, ведь он слепой…

– Слепой? – Мне показалось, что я ослышался.

– Разумеется, в нашем понимании. Мы не существуем для него, как друг для друга. Лица, фигуры, которые мы видим, позволяют нам узнавать отдельных индивидуумов. Для него все это прозрачное стекло. Он ведь проникал внутрь нашего мозга.

– Ну хорошо. Но что из этого следует? Что ты хочешь доказать? Если он может оживить, создать человека, который не существует вне моей памяти, и сделать это так, что ее глаза, жесты, ее голос… голос…

– Говори! Говори дальше, слышишь!!!

– Говорю… говорю… Да, итак… голос… из этого следует, что он может читать в нас, как в книге. Понимаешь, что я хочу сказать?

– Да. Что, если бы он хотел, он мог бы понять нас.

– Конечно. Разве это не очевидно?

– Нет. Вовсе нет. Ведь он мог взять только производственный рецепт, который состоит не из слов. Это сохранившаяся в памяти запись, то есть белковая структура, как головка сперматозоида или яйцо. В мозге нет никаких слов, чувств; воспоминание человека – это образ, записанный языком нуклеиновых кислот на многомолекулярных асинхронных кристаллах. Ну он и взял то, что было лучше всего вытравлено, крепче всего заперто, наиболее полно, наиболее глубоко отпечатано, понимаешь? Но он не обязательно должен понимать, что это для нас значит, какой имеет смысл. Так же, как если бы сумели создать симметриаду и бросили ее в океан, зная архитектуру, технологию и строительные материалы, но не понимая, для чего она служит, чем она для него является…

– Это возможно, – сказал я. – Да, это возможно. В таком случае он совсем… может, вообще не хотел растоптать нас и смять. Может быть. И только случайно… – У меня задрожали губы.

– Кельвин!

– Да, да. Хорошо. Уже все в порядке. Ты добрый. Он тоже. Все добрые. Но зачем? Объясни мне. Зачем? Для чего ты это сделал? Что ты ей сказал?

– Правду.

– Правду, правду! Что?

– Ты ведь знаешь. Пойдем-ка лучше ко мне. Будем писать рапорт. Пошли.

– Погоди. Чего же ты все-таки хочешь? Ведь не собираешься же ты остаться на станции?..

– Да, я хочу остаться. Хочу.